Юрий Нестеренко

			     Ad majorem

     Томазо въехал в  Рому в  одиннадцатом часу утра.  Было еще довольно
свежо, в тени даже кое-где лежал снег, но солнце сияло уже по-весеннему,
ни одно облачко не пятнало синий купол небес,  и  на душе у  Томазо тоже
было солнечно и  легко.  Позади были все нелегкие споры с отцом и долгий
путь из Фиренцы;  он, наконец, вернулся в родной город - вернулся, чтобы
посвятить себя делу, которому замыслил отдать всю жизнь.
     Томазо с детства любил Рому.  Любил ее древнюю славу, многоколонные
развалины дворцов,  и в руинах хранящих суровое имперское величие, камни
старинных улиц и  площадей,  помнящие триумфы первых кесарей и пламенные
речи  республиканских трибунов;  любил  роскошные  творения  современных
зодчих,  съезжавшихся со  всей  Италии ради чести украсить Вечный Город;
любил утопающие в  зелени виллы и весело плещущие,  искрящиеся на солнце
фонтаны;  любил и простые улочки, узкие и кривые, по которым часто бегал
с  соседскими мальчишками,  путаясь под ногами прохожих;  и  лавки с  их
жестяными вывесками и манящими ароматами, и шумную разноголосицу рынков,
и паруса лодок на Тевере,  розовеющие на закате...  Но,  пожалуй, больше
всего любил он  то,  что  составило новую славу великого города -  славу
столицы католического мира,  резиденции наместника Господа на земле.  Не
раз  сердце  маленького Томазо  сладко замирало,  когда  слышал он,  как
начинают звонить к  мессе.  Вот,  словно часовой на  башне,  подал голос
колокол Сан-Джиакомо; с обоих берегов Тевере отозвались ему Сан-Джулио и
Сант-Аугусто;  подхватил и  понес их  призыв Сант-Игнацио;  размеренно и
строго  вступает Сант-Андрэа,  и  тут  же  высоким и  чистым  перезвоном
отвечает звонарь  Санта-Сабины;  вливаются в  общий  хор  Сан-Бонифацио,
Санта-Лючия,   Сан-Джиованни   и,   наконец,   разносится  над   городом
торжественный тягучий  бас  колоколов базилики Сан-Пьетро...  "В  дядьку
пошел,-  неодобрительно хмурился отец, глядя на восторженно-мечтательное
лицо мальчика.  -  Уйдет в монахи,  кто дело продолжать будет?" Может, и
переезд в  Фиренцу был  вызван не  только деловыми соображениями,  но  и
желанием  увезти  мальчика  подальше  от  церквей  и  монастырей Вечного
Города.  Что ж,  если и  так,  то не вышел у  старого Лоренцо его хитрый
план... Ибо сказано Господом - "не мешайте приходить ко мне малым сим!"
     Копыта зацокали по  булыжнику рыночной площади,  и  на предавшегося
воспоминаниям Томазо разом нахлынул многоголосый гомон.
     - Горшки, горшки-и-и!
     - Тончайшие ткани с Востока!  Возьмите,  синьор капитан,  порадуйте
свою невесту!
     - Рыба, свежая рыба! Посмотрите, как бьется!
     - Врешь, мошенник, этот хлам не стоит и пяти реалов!
     - Синьор,  только из уважения к  вам я  готов отдать за восемь,  но
подумайте о моих шестерых детях!
     - А ты бы строже соблюдал заповеди Господни,  глядишь, и детей было
бы меньше, га-ха-ха!
     - Держи вора, держи!!!
     - Синьора, купите сладостей вашему мальчугану!
     - Ма-ам, хочу ледене-ец!
     - Куда прешь с ослом, разрази тебя Иуда!
     Томазо чуть нахмурился,  услышав богохульство.  Конечно,  это всего
лишь невежественное простонародье,  они сами не знают, что болтают... но
как все-таки жаль, что так трудно приживается в умах благочестие. Минуло
уже шестнадцать веков с тех пор,  как Господь принес себя в жертву, дабы
спасти мир - а люди все еще не научились ценить эту жертву. Почему нет у
них того чистого,  цельного и светлого чувства,  которое было у Томазо с
тех пор,  как ребенком познакомили его с основами святой веры?  И почему
Господь,  жаждущий,  чтобы все люди пришли к нему, не поможет им обрести
эту веру?
     Последняя мысль была совсем неприятной, почти кощунственной. И хуже
всего,  что как раз сейчас,  когда он готовится к постригу,  такие мысли
стали посещать его чаще и чаще.  Не иначе, нечистый пытается смутить его
душу. Томазо поспешно перекрестился и свернул в знакомый переулок.
     Не  прошло  и  десяти  минут,  как  он  спешился у  ворот  обители.
Осторожно  ступая  между   лужами,   чтобы  не   забрызгать  белую  рясу
послушника,  он  подошел  к  входу,  взял  висевший на  цепи  молоток  и
постучал.  Прежде, чем ему открыли, Томазо сделал несколько шагов назад,
чтобы еще  раз окинуть взглядом величественное здание из  серого камня -
истинную твердыню веры.  Над  входом изгибалась дугой  каменная лента  с
выбитым на  ней латинскими словами.  AD  MAJOREM DEI GLORIAM,  "к  вящей
славе Господней" - девиз иудаитов.
     Тяжелая дверь отворилась, почти не скрипнув.
     - Мир тебе,- приветствовал привратник молодого человека.
     - И  тебе  мир,  брат.  Скажи,  где  я  могу найти брата Бартоломео
Гольджи?
     - В  конце левого крыла,  он  занимается с  детьми катехизисом.  Но
позволь узнать, каково твое дело к брату Бартоломео?
     - Я  племянник его  Томазо,  и  прибыл  по  благословению духовника
моего, отца Франческо...
     - А! Брат Бартоломео рассказывал о тебе. Входи, я провожу тебя.
     Дойдя  вместе с  привратником до  конца коридора,  Томазо осторожно
приоткрыл дверь и  заглянул в  щель,  не  желая мешать уроку.  Его  дядя
Бартоломео,  чья  несколько излишняя  для  ревностного служителя Господа
дородность искупалась его  лучившимся добродушием,  заметил  племянника,
широко улыбнулся,  но  тут же быстрым движением приложил палец к  губам,
указывая  глазами  на  приготовившегося отвечать ученика.  Томазо  молча
кивнул, но оставил дверь приоткрытой, желая послушать.
     - Итак,  Умбертино,-  сказал монах,- расскажи нам, как пришел в мир
Иисус.
     Умбертино,  пухленький розовощекий мальчик  -  вылитый  ангелочек с
фрески Буанаротти -  сложил руки,  воздел взгляд к  сводчатому потолку и
старательным тоном отличника начал:
     - Люди много грешили,  и  дьявол возрадовался.  Но знал он,  что не
может овладеть душами людей,  пока сами,  по доброй воле,  не предадутся
они ему.  И  тогда принял дьявол облик человеческий,  и  явился в  земле
Израилевой   под   именем   "Иисус",    творя   прельстивые   чудеса   и
лжепророчества.
     - Так, так,- одобрительно кивнул монах.- А что сделал Господь?
     - Господь Бог вос... воск...
     - Воскорбел,- подсказал Бартоломео.
     - ...  воскорбел сердцем,  видя  сие,  и  послал  сына  своего Иуду
Искариота, дабы тот остановил дьявола и спас человечество от погибели. И
сошел Иуда на землю,  разоблачая козни Иисусовы,  но люди были ослеплены
своими грехами и ложными дарами Иисуса, и не слушали...
     - И что было дальше? - подбодрил мальчика монах.
     - И  тогда решил Иуда изгнать дьявола с  земли,  и приступил к нему
близко, и вошел в круг его учеников.
     - А зачем он это сделал?
     - Ибо так любил Иуда людей, что не пожелал оставлять на погибель ни
единого из них,  даже и тех заблудших,  что первыми предались Иисусу. Но
один лишь Петр согласился отречься от  Иисуса;  прочие же  упорствовали,
ибо  слишком  закоснели  в  грехах  своих.  И  тогда  с  тяжким  сердцем
отступился от них Иуда, и предал Иисуса мирской власти кесаря.
     - А  отчего Господь наш  Иуда  сам,  своею  божественной силой,  не
покарал Иисуса?
     - Оттого, что люди сами должны были изгнать дьявола.
     - И что случилось потом?
     - Иисуса судили и  предали позорной казни на кресте вместе с  двумя
разбойниками.  С  тех  пор крест почитается всеми искарианами как святой
символ  победы  над  дьяволом.  Но  лишь  телесная оболочка дьявола была
умерщвлена,  дух же  его вновь низринулся в  ад и  по-прежнему измышляет
козни против рода человеческого. И будет так до второго пришествия Иуды,
когда побежден будет дьявол окончательно и вовеки веков, аминь.
     - Подожди с  вторым пришествием,  ты еще с первым не закончил.  Что
сделали ученики Иисусовы?
     - Ой,-  смущенно покраснел Умбертино,  поняв,  что  пропустил самое
важное.  - Ученики, исключая Петра, что отрекся от них, вскипели великим
гневом на Иуду,  и  напали на него,  и удавили его веревкой,  повесив на
осине.
     - А отчего Господь наш Иуда позволил им это сделать?
     - От любви к  людям,  ибо сей великой жертвой искупил он грехи рода
человеческого.
     - А как поступил Петр?
     - Когда ученики напали на Иуду,  Петр обнажил меч и  хотел защитить
его. Но Иуда сказал: "Ступай с миром, Петр, и неси мою истину племенам и
народам".  Так  святой Петр  сделался наместником Искариота на  земле  и
первым Папой.  При жизни он многих обратил в святую искарианскую веру, а
после смерти вознесся на небо, и сделал его Иуда стражем райских врат.
     - Молодец,  Умбертино,  все правильно.  Ну что, ж, дети, на сегодня
урок окончен. Не забудьте повторить молитвы к следующему разу.
     Радостно галдящая ребятня устремилась из класса мимо смотревшего на
них с улыбкой Томазо. Следом вышел и Бартоломео.
     - Значит,  все-таки  получил  благословение,-  довольно кивнул  он,
кладя руку племяннику на  плечо и  глядя на  высокого юношу слегка снизу
вверх.
     - Получил,  дядюшка.  Непросто  это  было,  отец  уж  больно  хотел
пристроить меня к управлению нашей суконной мануфактурой...
     - Ну, Лоренцо тоже можно понять,- рассудительно заметил Бартоломео.
- Мало  того,  что  семейное  дело  некому  передать,  так  еще  и  обет
безбрачия... На нас кончается прямая линия Гольджи.
     - Ничего,  у  меня две сестры подрастают,  с  таким приданым их кто
хочешь возьмет. Да и не о мирском печься заповедовал нам Господь.
     - Конечно,  конечно,- покивал монах. - Однако не будь слишком суров
и к мирскому - оно ведь тоже сотворено Господом нашим к вящей славе его.
     - Вот  насчет  суровости я  как  раз  хотел  с  тобой  поговорить,-
смущенно заметил Томазо.- У тебя есть сейчас время?
     - Сейчас я  должен идти исполнить свою службу.  Но если тебе так не
терпится, мы можем побеседовать дорогою.
     Они  вышли  из  обители и  зашагали по  улице.  В  лужах плескались
воробьи.
     - Так что тебя тревожит? - осведомился Бартоломео.
     - Знаешь,   дядюшка,   это  даже  странно...   Казалось  бы,  скоро
исполнится моя мечта,  я  стану монахом ордена иудаитов...  только бы  и
радоваться. А я... понимаешь, раньше я просто верил. Верил, и все. И мне
было хорошо и  покойно.  Но все эти споры с отцом...  они заставили меня
задумываться. И чем больше я думаю, тем чаще...
     - Возникают сомнения?  - заключил монах.- Не вздрагивай, сомнения -
это еще не ересь.  Сомнениями вера только укрепляется -  если,  конечно,
они правильное разрешение находят...  Вспомни,  святой наш Петр и  вовсе
учеником проклятого Иисуса начинал,  однако ж сумел обратиться к Господу
и высших райских почестей удостоился.
     Томазо не  впервые уже  кольнула мысль,  что почести-то  эти весьма
сомнительные.  Не наслаждаться жизнью в  раю,  а  просто стоять у ворот,
притом - всю вечность... Лучше, конечно, чем в адском котле вариться, но
все равно -  для себя бы Томазо такой доли не пожелал. Грех, ой грех так
думать...
     - Но если сомнения укрепляют веру,  откуда берутся ереси? - спросил
он вслух. - Почему существуют магометане и язычники? Отчего греки и русы
зовут себя  искарианами,  но  не  признают нашего Папу и  отвергают наши
догматы?
     - Дьявол силен... - привычно произнес Бартоломео.
     - Но ведь Господь сильнее.
     - Господу нужно,  чтобы люди  сами  изгнали дьявола.  Вспомни,  что
сказано в Писании.
     - В Писании сказано,  что Господь любит всех людей. И принес себя в
жертву за них за всех. Значит, и за магометан, и за язычников. Отчего же
он не поможет им прийти к истинной вере?
     - Он помогает. На многих снисходит откровение...
     - Но  куда больше тех,  на  которых не снисходит.  А  ведь эти люди
отправятся прямо в ад! Где ж тут любовь? - Томазо сам испугался резкости
своих слов. Нахмурился и Бартоломео.
     - Не  нам  судить Господа.  Если в  мире и  существует зло,  то  не
потому,  что Господь нас не любит,  а  потому,  что мы сами,  в  слепоте
своей, отвергаем его любовь.
     Монах говорил уверенно,  но  Томазо понимал,  что в  его словах нет
ответа. Ибо они возвращают дискуссию к исходной точке - если всему виной
слепота, почему Он не поможет людям прозреть?
     - И не следует,  в гордыне своей,  полагать,  что,  если Господь не
творит чудеса и  знамения,  то  он  ничего и  не делает,-  наставительно
продолжал Бартоломео.  -  Он помогает заблудшим прийти к вере через нас,
через  воинство Иудово.  До  самых  последних пределов Земли  добираются
миссионеры,  несущие Слово Божие.  А здесь, в сердце искарианских стран,
святая инквизиция борется с диавольскими наущениями...
     - Вот-вот, об этом я тоже хотел поговорить,- кивнул Томазо.- Я знаю
примеры жертвенной кротости миссионеров,  но  инквизиция...  Проповедуя,
что Бог есть любовь, она пытает и сжигает людей. Я боюсь, что многих это
скорее отвращает, чем привлекает к Господу.
     - Инквизиция никого не сжигает,-  раздраженно возразил иудаит.- Она
лишь предает закоснелого преступника светским властям.  Вспомни,  что  и
Господь наш Иуда поступил так же.  А  что до  пыток,  то лучше временные
муки на  земле,  чем вечные муки в  аду.  И  если некоторые люди слишком
неразумны,  чтобы  понять  это  на  теоретическом  уровне  -  приходится
демонстрировать им на практике,  что ждет их,  если они не отступятся от
дьявола.
     - Муки,  муки... - пробормотал юноша.- Ну хорошо - инквизиции нужны
пытки,  чтобы предотвратить вечные мучения.  Но зачем эти вечные мучения
нужны Господу, который любит всех...
     - Ты забываешь,  Томазо,-  резко перебил его Бартоломео.- Ох уж эта
людская неблагодарность!  Человек всегда будет вас хулить за то,  что вы
для него не  сделали,  вместо того,  чтобы благодарить за сделанное.  Ты
забываешь,  Томазо,  что Господь и  сам пошел на  муки ради людей!  ("Но
отнюдь  не  на  вечные",-  подумал  юноша,  но  высказать это  вслух  не
решился.) А представь себе, что было бы, если бы он этого не сделал! Что
было бы, если бы Иисус победил!
     Томазо молчал,  хотя и это объяснение его не удовлетворило.  Да,  с
человеческой точки зрения все так -  лучше меньшее зло,  чем большее. Но
ведь Бог всемогущ!  Что ему стоит обойтись без зла вообще? И разве любой
родитель или воспитатель,  имей он  такую возможность,  не  предпочел бы
исправить дурной нрав ребенка,  нежели наказывать его за этот нрав?  Тем
более  -  наказывать вечно,  то  есть  не  давая  уже  никакого шанса на
исправление,  просто наказывать ради  наказания?  "Господи Иуде,  помоги
мне!  - взмолился Томазо. - Разреши мои сомнения! Позволь служить тебе с
легким сердцем!"
     - Молишься?  -  догадался Бартоломео,  заметив,  как шевелятся губы
юноши.  - Правильно, молись. Человеческая мудрость худа и убога. Чего не
может  постигнуть ум,  искушаемый дьяволом,  постигает сердце,  открытое
Господу...
     Они  свернули направо,  прошли еще немного и  оказались на  площади
Цветов. Здесь уже толпился народ. Томазо, не вполне представлявший, куда
они направляются, вздрогнул, когда взгляд его упал на помост, обложенный
хворостом,  и столб, устремленный в небо, словно воздетый перст. С одной
стороны  площади  сколочена была  трибуна;  там  чернели рясы  монахов и
пестрели яркие шелка гражданских чиновников.  Слева и  справа от трибуны
блистали алебарды и шлемы гвардейцев.
     - Ну ладно,-  засуетился вдруг Бартоломео,-  отсюда посмотришь,  на
трибуну тебе, в общем, не положено...
     Томазо остался в задних рядах толпы. Он мог бы протолкаться вперед,
но  у  него не было такого желания.  Слева от него две женщины оживленно
обсуждали новую  французскую моду  в  области  платьев.  Справа  канючил
какой-то мальчишка:  "Па-ап, ну возьми меня на плечи, мне не ви-идно..."
"Да погоди ты, нет еще ничего",- раздраженно отвечал ему отец.
     Наконец  привели  осужденного в  размалеванном позорном  балахоне и
колпаке. Толпа зашумела, подалась вперед; многие поднимались на цыпочки.
Томазо тоже продвинулся поближе к  помосту,  желая разглядеть лицо этого
человека.  Оно  было бледным,  но  спокойным.  Взгляд его  был устремлен
куда-то   вдаль;   казалось,   он  не  замечал  ни  толпы,   ни  палача,
привязывавшего его цепью к столбу. Томазо вдруг с ужасом понял, что этот
нераскаявшийся  грешник,   еретик,  точь-в-точь  напоминает  ему  святых
великомученников, как их изображают на картинах.
     Горнист  протрубил  сигнал.   Лица  обратились  к  трибуне.  Только
осужденный по-прежнему смотрел  куда-то  в  бесконечность,  где,  должно
быть, открывалось нечто, внятное ему одному.
     Один  из  монахов на  трибуне поднялся в  полный рост  и  развернул
манускрипт. Томазо с удивлением понял, что это дядя Бартоломео.
     - В  лето Господне одна тысяча шестисотое,  месяца февраля седьмого
дня,  трибунал Святой Инквизиции города Ромы,  рассмотрев дело  Джордано
Бруно, обвиняемого в ереси...
     Монах в этот миг даже казался выше и стройнее. И никакого намека на
добродушие не  было в  его голосе.  Вот он  во всей красе -  воин Иудов,
вышедший на  бой  с  самим дьяволом!  Но  чем больше Томазо слушал,  тем
больше  переставал понимать  происходящее.  Приговор  был  составлен  на
редкость  смутно  и  путано.  Невозможно  было  вообще  уяснить,  в  чем
конкретно обвиняют этого Бруно и почему они считают, что за это его надо
убить.
     И почему он считает, что за это стоит умереть.
     Взгляд  Томазо  соскользнул  с  трибуны,  обежал  площадь  и  снова
остановился на приговоренном.  Тот,  словно почувствовал, отвлекся вдруг
от своих далей и высей,  и на какой-то миг их глаза встретились.  Томазо
вдруг  остро  почувствовал,  как  ему  хотелось  бы  поговорить  с  этим
человеком.
     - ...  церковь  с  тяжким  сердцем  отступается от  сего  еретика и
предает его в  руки светских властей,  прося применить к  нему наказание
милостивое и  не  допустить  пролития  крови,-  брат  Бартоломео свернул
пергамент и передал его кому-то слева от себя.
     Хворост оказался отсыревшим,  и палач долго не мог его разжечь. Но,
наконец,  костер запылал.  И раздался первый крик - страшный, чудовищный
вопль  невыносимой  боли,   в  котором,  казалось,  не  осталось  ничего
человеческого.  Объятая пламенем фигура корчилась и  извивалась в  своих
цепях.  А  потом  в  ноздри Томазо ударил запах  -  отвратительный запах
горелого человеческого мяса и волос.
     "Если бы победил Иисус, было бы еще хуже,- повторял себе юноша, как
защитное заклинание.-  Было бы  еще хуже..."  Но из глубины сознания уже
мощно рвалась,  сметая все преграды,  дикая,  кощунственная, еретическая
мысль - "Нет. Было бы все то же самое."

(C) YuN, 23.12.2001

Если вам понравилось прочитанное, пожалуйста, поддержите автора любой суммой:

или BMC (разовые пожертвования или постоянное спонсорство)
или Patreon (подписка)
или Zelle (из США) для georgeyright@gmail.com
или Wise (не из США) для: 
    Номер счета 7010141420 
    Код банка(Routing Number) 031100649 
    Банк Discover Bank 
    Имя George Right
или криптовалюты:
BTC 14ozyVuh2myB1Nxqz2wVQ2vfXtgd8mP7ov
ETH 0x311b5964C36098CCe66885cb373A727D2B7Bd840