Заказать книгу в бумажном виде можно:
здесь (доставка по всему миру)

Юрий Нестеренко

ПРИГОВОР

Вместо эпиграфа

Ты видишь, как мирно

Пасутся коровы,

И как лучезарны

Хрустальные горы.

Мы вырвем столбы,

Мы отменим границы.

О, маленькая девочка

Со взглядом волчицы!

Спи сладким сном,

Не помни о прошлом.

Дом, где жила ты,

Пуст и заброшен.

И мхом обрастут

Плиты гробницы,

О, маленькая девочка

Со взглядом волчицы!

"Крематорий"

Вместо предисловия

Вообще говоря, это не фантастический роман. В нем нет ни магии, ни недо­ступных современной науке технологий. Впрочем, если очень хочется, можно отнести его к жанру альтернативной истории. В этом случае предположим, что империя Карла Великого не распалась после его смерти, а просуществовала еще несколько столе­тий, распространившись при этом на всю Европу (включая Британию и славянские земли), а возможно, и дальше — прежде, чем ее все же постигла участь всех импе­рий. Тогда действие большей части романа происходит где-то на юге Франции (хотя культура и язык Империи сочетают в себе черты, доставшиеся от разных европейских народов), а подбор тропического архипелага на роль Изумрудных островов оставляю читателю в качестве самостоятельного упражнения. Впрочем, с тем же успехом это может быть и некий параллельный мир, отличающийся от нашего не только историей, но и географией. Все это, на самом деле, не имеет значения.

Топонимика и топография вымышлены. Главной денежной единицей Империи является крона; номинально в кроне сто хеллеров, в хеллере два гроша, однако на практике золотые и медные деньги имеют разный курс. Технический прогресс в Импе­рии в каких-то областях может опережать известную нам версию истории, а в каких-то — отставать от нее.

У этого романа два источника вдохновения — песня группы «Крематорий» «Маленькая девочка» и фильм «Город потерянных детей» (тем, кто любит читать под музыку, рекомендую саундтрек из этого фильма). Впрочем, прямого отношения к сюжету они не имеют. Это — совсем другая история.

Долгий летний день уже клонился к вечеру, а лес все не кончался. Вообще-то я люблю леса. Ехать теплым днем под раскидистыми кронами вековых деревьев, вды­хая родниковой чистоты воздух и слушая негромкую перекличку птиц, куда приятней, чем пробираться сквозь гам и толчею узких кривых улиц, где в общую вонь сточных канав вливается то едкий смрад из мастерской кожевенника, то тяжелый дух мясной лавки. Однако ночевать удобнее все-таки под крышей. А я уже вторые сутки не встречал жилья, если не считать сожженной деревни, которую я миновал утром. Эти края и в довоенные времена были не слишком густо населены, а уж теперь... Карты у меня не было, уж больно дорого они стоят — да и можно ли в наше время доверять картам? — но заросшая тропка под копытами моего коня должна же была куда-нибудь вести. Впрочем, судя по ее состоянию, не ездили по ней уже давно. Кое-где она и вовсе пропадала под зеленым ковром молодого подлеска. Здесь, на юге, все растет быстро.

Наконец между деревьями впереди замаячил свет открытого пространства. Мой притомившийся конь, чуя близкий отдых, прибавил шагу, и не прошло и четверти часа, как мы выехали на берег озера.

Озеро было не слишком большим, и, насколько я мог разглядеть, никакая речка не вливалась в него; очевидно, его питали подземные источники. На противоположной стороне все так же зеленел нетронутый лес, однако тропа сворачивала вдоль берега направо, и, поворотив коня в ту сторону, я различил сквозь кроны деревьев очер­тания массивных стен и башен. Замок! Что ж — это даже лучше, чем ночлег в убогой крестьянской лачуге или на грязном постоялом дворе. Если, конечно, меня пустят внутрь. Но отчего бы и не пустить? Одинокий путник не производит впечатления опасного, а провинциальные бароны, всю жизнь проводящие в подобной глуши, охочи до новостей и оттого не особо обращают внимание на титулы.

Однако, чем ближе я подъезжал, тем больше убеждался, что едва ли мне дове­дется рассказывать здесь новости. Плющ и мох густо покрывали стены, подобно пле­сени на гнилье; черные провалы бойниц и выбитых окон напоминали глазницы черепа. Кое-где над ними еще можно было различить серые языки застарелой копоти. Над круглым донжоном торчали редкие черные головешки — все, что осталось от бревен­чатого шатра крыши. Окончательно об участи замка мне поведали засыпанный в нескольких местах ров, некогда соединявшийся с озером (ныне в оставшихся обрыв­ках рва стояла тухлая вода) и валявшаяся на земле обгорелая створка ворот, судя по всему, вынесенная тараном (теперь на ней уже кое-где зеленела трава). Что ж — не было ничего удивительного в том, что война добралась и в эти леса. Судя по всему, со времени разыгравшихся здесь кровавых событий прошел уже не один год. И едва ли кто-нибудь из владельцев замка уцелел, раз не было никаких попыток восстановить родовое гнездо. Опять-таки, ничего удивительного.

С мечтой о сытном ужине из баронских кладовых приходилось проститься. Равно как и о ночлеге на мягкой постели. Нет никаких сомнений, что внутри все разграб­лено и сожжено. Но каменные стены — это все-таки по-прежнему каменные стены, и ночевать, конечно, следует внутри. Возможно, другой на моем месте испугался бы оставаться на ночь в таком месте, где пролилась кровь, а вокруг на многие мили — ни единой живой души, однако я не верю в суеверную чепуху. Будь в россказнях о привидениях хоть капля правды — после всех войн и убийств прошлого от призраков было бы уже просто не продохнуть.

Однако я долго рассматривал замок из-за деревьев, не решаясь выехать на открытое место, ибо в развалинах могла таиться и вполне реальная опасность. Пре­имущество каменных стен и сводов над лесной землянкой очевидно не только мне, а лихих людей за последние годы развелось немало. Сейчас хватает и господ дворян, выходящих на большую дорогу — что уж говорить о простых мужиках, вроде обита­телей утренней деревни. И пусть, по большому счету, они не виноваты в том, что лишились крова и имущества, но путнику, на котором они захотят выместить свои несчастья, от этого не легче. Правда, тех, кто вздумает на меня напасть, ждет крайне неприятный сюрприз. Но все равно, лишние проблемы мне ни к чему.

Однако ничего подозрительного мои наблюдения не показали. Похоже, что замок был мертв окончательно — не как труп, в котором еще копошатся черви и жуки, а как начисто обглоданный скелет. Оно и логично, ибо чего-чего, а большой дороги в этих краях не наблюдается. Может быть, я — первый человек, появившийся на этом берегу с тех пор, как его покинули солдаты победителя. Более не таясь, я выехал на открытое место и, перебравшись через полузасыпанный ров, въехал во внутренний двор, уже поросший травой. Конюшни и прочие службы были, конечно же, сожжены, так что я просто стреножил своего жеребца и оставил его пастись, а сам отправил­ся осматривать руины.

Внутри замок производил еще более тягостное впечатление, чем снаружи, ибо здесь дожди не могли смыть жирную копоть со стен и потолков, и зеленая поросль не затягивала старые раны. В комнатах громоздились останки сгоревшей мебели (ка­жется, в нескольких местах ею пытались баррикадировать двери — без особого, оче­видно, успеха), кое-где на полу валялись истлевшие обрывки фамильных знамен и гобеленов. На всем лежал густой слой пыли и грязи. Наклонившись, я поднял с пола оловянное блюдо; чуть дальше валялся кубок, сплющенный солдатским сапогом. На лестнице мне попался щит, разрубленный надвое — деревянный, окованный железом лишь по периметру. Как видно, гарнизон замка не отличался хорошим вооружением, да и сами хозяева явно не входили в число самых богатых родов Империи. Я был го­тов и к другим находкам, ибо давно прошли те времена, когда после боя всех пав­ших предавали земле согласно обычаю, не деля на победителей и побежденных. Те­перь — хорошо, если выкопают общую яму хотя бы для своих, а оставлять зверям и птицам мертвых солдат противника давно стало нормой. Однако пока что человече­ские кости мне нигде не попадались. Может быть, крестьяне, наведавшиеся сюда по­сле сражения, все же исполнили последний долг перед своими сеньорами, а заодно и теми, кто им служил, хотя в такое благородство не очень верилось. Или же ко­мандир штурмующих оказался человеком старых рыцарских правил — в это верилось еще меньше.

Я вошел в очередную комнату и вздрогнул. С закопченной стены над камином мне в лицо щерились обгорелые черепа. Нет, не человеческие. Рогатые и клыкастые, они, очевидно, некогда были охотничьими трофеями хозяина замка — но теперь, сго­ревшие до кости, больше походили на морды адских демонов, глумливо скалящиеся над участью своих былых победителей. Из всей коллекции каким-то образом уцелело лишь чучело большой совы, стоявшее на каминной полке. Заинтересовавшись, как огонь мог пощадить птицу, я подошел ближе и уже готов был протянуть руку, как вдруг сова резко повернула голову, шумно взмахнула крыльями и взлетела, едва не зацепив когтями мое лицо. Я отшатнулся; обалделая спросонья птица бестолково за­металась под потолком, стряхивая пыль и сажу со стен, пока, наконец, не сообра­зила снизиться и вылететь в узкое окно. Я с неудовольствием понял, что сердце мое колотится так, словно я и в самом деле встретился с призраком. «Глупость ка­кая», — пробормотал я и сделал движение, чтобы повернуться и выйти из комнаты.

— Стоять! Не двигаться!

Голос, произнесший эти слова, явно не был голосом взрослого мужчины. Но я отнесся к приказанию со всей серьезностью. В стране, где двадцать лет идет гра­жданская война, запросто можно получить стрелу в спину и от десятилетнего маль­чишки. Тем более что он не выкрикнул свое требование, как можно было бы ожидать от испуганного ребенка, а произнес его твердо, но негромко — очевидно, учитывая, что я могу быть не один. Стало быть, у парнишки есть кое-какой опыт... не хочет­ся даже думать, какой именно.

— Стою, не двигаюсь, — согласился я. — Ногу опустить можно? Боюсь, на одной я долго не простою.

— Можно, но без резких движений, — серьезно разрешил голос. — У меня арба­лет. Пробивает любой доспех со ста шагов. И если ты думаешь, что я не умею с ним обращаться — это последняя ошибка в твоей жизни. Ты все понял?

— Да. Не сомневаюсь, что ты отличный стрелок.

— Теперь медленно повернись. И держи руки подальше от меча.

Я повиновался со всей возможной старательностью и смог, наконец, увидеть обладателя голоса. Будь я суеверен, вполне мог бы принять его за какую-нибудь лесную кикимору. Фигура ростом мне по грудь была закутана в бесформенные серо-бурые лохмотья. Грязные жесткие волосы, тоже какого-то темно-серого оттенка, торчали во все стороны; в них запутался лесной мусор, они падали слипшимися со­сульками на плечи и почти скрывали чумазое лицо, на котором, впрочем, сверкали злой решимостью два больших черных глаза. Правая нога — совсем босая, ступня ле­вой перевязана замурзанной тряпкой, из которой торчали грязные пальцы. Но глав­ное — в руках это существо и в самом деле держало взведенный боевой арбалет. Как раз такой, с которым несложно управиться ребенку: не больше семи фунтов весом, неполный ярд в длину, и вместо традиционного рычажного взводного механизма — но­вомодный ворот. Отрадно, что технический прогресс добирается даже в такую глухо­мань. Менее отрадно, что это достижение прогресса нацелено мне точно в грудь.

— Теперь отвечай и не вздумай врать, — черные глаза впились требовательным взглядом в мои собственные. — Кому ты служишь — Льву или Грифону?

— Никому, — честно ответил я. — Точнее говоря, самому себе.

— Не увиливай! Кто твой сюзерен?

— У меня его нет.

— Разве ты не воин?

— Я — просто путешественник.

— Но у тебя меч!

— Я вооруженный путешественник. В наше время с оружием чувствуешь себя спо­койней, не так ли? — я с усмешкой кивнул на арбалет.

— Ты один?

— Да.

— И куда ты путешествуешь?

— Куда глаза глядят, — пожал плечами я.

— А война все еще идет?

— Да.

— И кто побеждает?

— Не знаю. По-моему, у них там сложилась патовая ситуация. Слишком много народу перебито с обеих сторон, ни Льву, ни Грифону не хватает сил для решающего наступления. Точнее, скорее это не пат, а цугцванг. Ты когда-нибудь играл в шах­маты?

Но мой вопрос был проигнорирован. Босоногий арбалетчик что-то обдумывал, и я хотел уже воспользоваться паузой, чтобы попросить все-таки опустить оружие, но меня опередили:

— Значит, у тебя нет обязательств ни перед одной из партий?

— Никаких, — ответил я и чуть было не добавил «гори огнем они обе», но со­образил, что это, возможно, заденет чувства моего визави.

— И тебе все равно, кому служить?

— Я же сказал — я служу только себе самому.

— А если я найму тебя на службу?

— Ты?! — я воззрился на стоящее передо мной лесное чучело, с трудом сдержи­вая смех. — А платить будешь шишками или желудями?

— Я — Эвелина-Маргерита-Катарина баронесса Хогерт-Кайдерштайн, — величе­ственно произнесла «кикимора» и еще более надменным тоном добавила: — Наследная владычица этого замка и окрестных земель.

Тут уж я не выдержал и расхохотался. Успевая, впрочем, одновременно уди­виться тому, чего не понял сразу: это вовсе не мальчик, а девчонка — однако ар­балетом она, похоже, владеет лучше, чем швейной иглой!

— Ага, а я — принц и претендент на престол... — произнес я, отсмеявшись.

— Ты осмеливаешься подвергать сомнению правдивость моих слов? — теперь острый наконечник стрелы смотрел мне в лицо.

Тут до меня дошло, что какая-нибудь дочка прячущихся в лесу голодранцев, даже и вздумай она поиграть в «благородных», едва ли сумела бы выстроить столь сложные фразы, как «значит, у тебя нет обязательств...» и «ты осмеливаешься под­вергать сомнению...» Она бы изъяснялась в стиле «Так ты чо, ни за кого, да?» и «Да ты чо, мне не веришь?!»

— Прошу простить мой смех, баронесса, — ответил я со всей возможной серьез­ностью, — но давно ли вы смотрелись в зеркало?

— Три года назад, — негромко ответила она. — В день, когда они ворвались в замок.

И в интонации, с которой она это сказала, было нечто, что заставило меня поверить окончательно.

— Значит, вся твоя семья...

— Да. Они убили всех. Отца, мать, обоих братьев и старшую сестру. Я выжила, потому что отец успел спрятать меня. Наверху, на балке под потолком. Никто из взрослых не смог бы лечь там так, чтобы его не было видно снизу. Только я. Поэтому я уцелела. Но я слышала, как их убивали. Слышала... и кое-что видела. Но я ничего не могла сделать. Тогда у меня не было арбалета. И если бы я издала хоть звук, меня бы нашли и тоже убили. Я пролежала там, не шевелясь, полдня, пока они грабили замок. Потом они раскидали повсюду солому, подожгли ее и убежа­ли. Я успела выбраться на стену — там одни камни, гореть нечему. Правда, чуть в дыму не задохнулась, голова потом сильно болела... Когда пожар утих, я обошла замок. Мне еще нужно было похоронить погибших. Тела сильно обгорели, но так было даже лучше. Мне было бы трудно... засыпать землей их лица, если бы они были, как живые. А так это были просто черные головешки. К тому же... так они меньше веси­ли. У меня бы, наверное, не хватило сил перетаскать их всех, если бы они были целые...

— Сколько же тебе было лет?

— Девять. Сейчас двенадцать.

— Господи...

Я никогда не любил детей, и уж тем более не выношу всяческое умиление и сю­сюканье. Но тут меня вдруг пронзило чувство острой жалости к этой совершенно чу­жой мне девочке. Захотелось хоть как-то приласкать и утешить ее. Арбалет все еще смотрел в мою сторону, но уже явно не целился в меня — она просто машинально продолжала его держать. Я шагнул к ней и мягко отвел оружие в сторону. Затем очень осторожно — я ведь понимал, каковы были ее последние воспоминания о мужчи­нах с мечами — протянул руку и погладил ее по голове. В первый момент она и впрямь вздрогнула и сделала инстинктивное движение отпрянуть. Но уже в следующий миг расслабилась и доверчиво прижалась ко мне, пряча лицо в моей куртке.

По правде говоря, грязные волосы отнюдь не были приятны на ощупь, да и пах­ло от нее... понятно, как пахнет от человека, которому негде нормально помыться, будь он хоть трижды благородного происхождения. Но я продолжал гладить ее голову — молча, ибо не знал, что сказать. Любые слова утешения звучали бы фальшиво. По тому, как вздрагивали ее плечи, я понял, что она плачет — может быть, впервые за эти три года. Но она делала это совершенно беззвучно, явно не желая демонстрировать мне свою слабость. Наконец она отстранилась, как-то даже слишком резко, и снова посмотрела на меня, похоже, жалея, что поддалась минутному порыву. Ее глаза вновь были совершенно сухими — я бы даже подумал, что мне показалось, если бы слезы не оставили предательские следы на грязном лице.

— И все эти годы ты так и живешь здесь? — я даже не спрашивал, а скорее констатировал очевидное.

— Да.

— Ты не думала перебраться к какой-нибудь родне?

— Никого не осталось. Я — последняя в роду.

— И тебе никто не помогает? Как же ты смогла прокормиться?

— Лес прокормит человека, который его понимает, — улыбнулась она. — Еще до того, как все это случилось, мама отпускала меня с нашими служанками по грибы и ягоды, так что я знала, какие можно есть. А отец даже брал на охоту, хотя мама и ворчала, что это занятие не для девочки. Но стрелять я тогда еще не умела. Я научилась потом, сама, уже после ЭТОГО. Пожар и грабители уничтожили не все, мне удалось отыскать в замке этот арбалет и еще кое-что... А Эрик, мой средний брат, научил меня ставить силки и ловить рыбу в озере. Он часто играл со мной, хотя он был мальчишка и на пять лет старше. Он вовсе не был таким задавакой, как Филипп, старший...

— А твоя одежда? У тебя есть что-нибудь, кроме того, что на тебе сейчас? — «если это вообще можно назвать одеждой», добавил я мысленно.

— Почти все сгорело. Уцелели платье и туфли, которые были на мне в тот день... но я же из них давно выросла.

В самом деле. Я как-то не подумал об этом детском свойстве.

— И что же ты, круглый год так и ходишь босиком? И зимой?

— Ну, зимы в наших краях теплые, — беспечно ответила она. — В прошлом году снег всего два раза выпадал, и почти сразу таял. Вообще-то, есть еще старые от­цовские сапоги, но они мне слишком велики. Даже если тряпок внутрь напихать — идешь, как в колодках... Я их только зимой на рыбалку надеваю, потому что там на одном месте подолгу стоять надо, и впрямь замерзнешь. А ходить и бегать лучше уж босиком. Когда привыкнешь, то почти и не холодно. Вот без теплой одежды зимой куда хуже. Но у меня есть волчья шкура. Я в первую же зиму сама волка застрелила — похвасталась она. — Шубу, правда, сшить не получилось. Шить я не умею. Мама пыталась научить, но мне терпения не хватило. Слишком уж скучное занятие.

Да, думал я, это был обычный быт провинциальной дворянской семьи. Где хо­зяйка коротает время рукоделием и не брезгует сама похлопотать на кухне, господские дети запросто ходят по грибы вместе со слугами, а дары леса состав­ляют существенную часть меню. И все считают в своей глуши, что потрясения и беды большого мира никогда до них не доберутся... Однако, что же мне теперь с ней де­лать? Ясно же, что нельзя просто оставить девчонку здесь вести и дальше жизнь дикарки. Но ведь и отвезти ее некуда! Если бы хоть какая-то родня... До войны, кажется, было какое-то ведомство, занимавшееся сиротами благородного происхожде­ния, но теперь до этого едва ли кому есть дело. С другой стороны, а почему до этого должно быть дело мне? Конечно, мне ее жалко, но эмоции — плохой советчик. Разве мне нужны лишние проблемы? В конце концов, война Льва и Грифона оставила и еще оставит сиротами множество детей. А я, если бы пару дней назад свернул не на правую, а на левую дорогу, вообще не узнал бы о ее существовании...

Но, пока я думал, что мне делать с ней, она уже решила, что ей делать со мной.

— Так вот, о твоей службе, — напомнила она.

Ах, да. Она же меня «нанимает».

— Дело в том, что мне нужна помощь.

Не сомневаюсь.

— Мне надо убить одного человека, — продолжила она таким же ровным тоном, как если бы сказала «мне надо съездить в соседнюю деревню». — Точнее, не обяза­тельно одного. Но одного — обязательно.

Ну что ж, и это я вполне мог понять. Как видно, она разглядела того, кто убил ее родных. Или, скорее, того, кто командовал убийцами. Я ничуть не осуждал ее за желание отомстить, вот только обратилась она не по адресу...

— Ты знаешь его имя? — спросил я без энтузиазма.

— Карл, герцог Лангедарг.

Я присвистнул.

— Глава партии Грифона! А у тебя губа не дура, девочка!

— Нет смысла тратить время и силы на сведение счетов с исполнителями, — со­всем по-взрослому пояснила она. — Я буду рада, если они тоже умрут. Но главной кары заслуживает не меч, нанесший удар, а рука, что его направляла.

Я подумал, что в той, прошлой жизни Эвелина, должно быть, много читала — иначе откуда в ее лексиконе подобные фразы? Хотя в таких глухих поместьях редко встретишь даже скромную библиотеку — все же книги стоят дорого... Но, может быть, ее отец был исключением на фоне прочих провинциальных баронов, интересую­щихся только охотой. И наверняка все книги тоже сгорели в огне. Тупые скоты, учинившие здесь резню, были слишком невежественны, чтобы оценить хотя бы их ма­териальную ценность — я не сомневался в этом. Я не видел, что происходило здесь, но я хорошо знаю, что представляют из себя двуногие скоты.

— Это логично, — согласился я вслух, — но, видишь ли, Эвелина-Катерина-Мар­гарита...

— Маргерита-Катарина!

— Да, конечно. Кстати, у тебя ведь есть короткое имя? Как тебя лучше назы­вать?

— Ты дворянин?

— Нет, — честно ответил я.

— В таком случае, — она вновь напустила на себя надменный вид, — ты должен называть меня «госпожа баронесса». И, кстати, обращаться ко мне на «вы».

Я вновь не мог не улыбнуться контрасту между ее нынешним обликом и звучным титулом. Хотя формально она была права. Но я никогда не был поборником этикета.

— Видишь ли, я уже сказал, что у меня нет и не будет сеньора. Обычно я не обращаюсь на «вы» к собеседнику, который ко мне обращается на «ты», избегаю лиш­них слов и между условностями и удобством выбираю удобство. А произносить «госпожа баронесса Хогерт-Кайдерштайн» всякий раз, как мне понадобится к тебе обратиться, не слишком удобно. Особенно если мы попадем в ситуацию, когда дорога каждая секунда. Так что, если ты заинтересована в продолжении нашего знакомства — предложи более лаконичный вариант. Меня, в свою очередь, можешь называть «Дольф». Это мое имя, и, как видишь, оно очень короткое.

Госпожа баронесса обиженно надула губки, но по кратком размышлении, очевид­но, признала мою правоту.

— Можешь звать меня просто «Эвелина». А если еще короче, то мама называла меня «Эвьет», — неохотно поведала она.

— Хорошо. Эвьет. Это подойдет. Так вот что я хотел тебе сказать: убить Кар­ла Лангедарга — это, наверное, неплохая идея, но для того, чтобы это сделать, придется записываться в очень длинную очередь. В смысле, что есть много желаю­щих...

— Не думай, что, если мне двенадцать лет, то я ничего не понимаю! — сердито перебила меня Эвьет. — Разумеется, его хотят убить очень многие. И разумеется, он это хорошо знает и заботится о своей охране. Но он и его охрана боятся только взрослых мужчин. Ну, может быть, и взрослых женщин тоже. Но он не ждет, что смерть придет к нему в образе маленькой девочки.

— Так вот оно что! — изумился я. — Значит, ты хочешь сама... Я думал, ты предлагаешь сделать это мне...

— А ты бы взялся?

— Нет, — честно ответил я. Хотя, вероятно, из всех потенциальных убийц у меня было бы больше всего шансов. Но лишь в том случае, если я нарушу слово, данное человеку, которого я уважал больше, чем кого бы то ни было на этой земле.

— Я так и думала, — спокойно кивнула она.

— Почему? — заинтересовался я.

— Иначе ты бы уже занялся этим, не дожидаясь встречи со мной, — пожала пле­чами она. — Сам говоришь — заказчиков хоть отбавляй.

Что ж, в уме ей не откажешь. Хотя задуманное ею предприятие все равно было чистым безумием.

— Мне нужно, чтобы ты научил меня, — продолжала она. — Пока я умею только хорошо стрелять из арбалета. Еще я хорошо читаю следы. Но этого недостаточно.

— Почему ты думаешь, что я могу научить тебя подобным вещам? Я уже сказал — я не воин.

— Можешь называть себя, как тебе заблагорассудится. Но ты путешествуешь один в такие времена, как сейчас. И ты до сих пор жив. Это что-нибудь да значит.

Вновь она продемонстрировала свое владение логикой. Правда, она была права и заблуждалась одновременно. Но последнее не было ее виной — она просто не могла знать. Никто не мог. Во всяком случае, никто из живых.

— Не думаю, что это хороший план, — сказал я вслух. — Даже если бы я, или кто другой, научил тебя убивать — ты ведь понимаешь, что запросто можешь погиб­нуть?

— Не волнуйся, ты в любом случае получишь свое вознаграждение, — она пред­почла истолковать мое беспокойство в сугубо меркантильном ключе. — Сам понима­ешь, я не могу заплатить прямо сейчас. Но, как только Грифон падет и Лев возьмет власть, все сторонники Йорлингов, пострадавшие в этой войне, будут восстановлены в своих правах. Наверное, даже обогатятся за счет конфискованных поместий ланге­даргцев. Даже если меня уже не будет в живых — будет действовать мое завещание. Я составлю его и заверю у первого же нотариуса, и по нему ты получишь свою долю.

— Тебе еще слишком рано писать завещания, — покачал головой я.

— Я — последняя в роду, — возразила Эвьет, снова считая, что меня заботят лишь деньги. — Это особый юридический случай. Ну, по правде я не знаю деталей, — призналась она, — это Филипп изучал право, но он был таким задавакой... Но я по­мню, он говорил, что такая ситуация — особый случай.

По тому, с каким холодным спокойствием она говорила о перспективе собствен­ной гибели, я понял, что так просто отговорить ее не удастся. Может быть, конеч­но, она просто не отдает себе отчета, и участь героя-мученика для нее — всего лишь красивый сюжет из отцовской книги... хотя кому, как не ей, понимать, что такое смерть? Ладно. Продолжим пока беседу.

— Значит, ты на стороне Йорлингов, — произнес я.

— Ну разумеется, — возмущенно фыркнула она. — На чьей же еще?

— Видишь ли, — настал и мой черед блеснуть логикой, — быть против Лангедар­гов и быть за Йорлингов — это не совсем одно и то же.

— Пожалуй, ты бы нашел общий язык с моим отцом. Он не любил политику и ни­когда не хотел ей заниматься. Но он был вассалом графа Рануара, а тот, в свою очередь — вассал герцога Йорлинга. У нас и войска-то настоящего не было. Дюжина дружинников на постоянном жаловании, и то отец ворчал, что в такой глуши они только зря едят свой хлеб, и четыре десятка деревенских ополченцев. Когда пришел приказ графа, мы отправили их в его распоряжение, оставив для охраны замка толь­ко пятерых. Почти все, кого мы отослали, полегли в Тагеронской битве. Вернулись трое селян, из них один без руки... А потом пришли лангедаргцы. Отец вооружил всех слуг — конюха, псаря... Эрик тоже дрался, хотя ему еще не было полных четырнадцати. Но и при этом наш гарнизон не достигал и полутора десятков. Замок пал в первый же день. Не думаю, что грифонцам он хоть чем-то мешал. Но они пере­били всех — просто за то, что мы вассалы Йорлингов. Понимаешь?

— Слуги тоже все погибли?

— Да. Я похоронила их вместе с моей семьей. Может, это и не совсем по пра­вилам, но они честно сражались и отдали жизнь за своих хозяев. Я считаю, они до­стойны лежать рядом с ними. Да и... не всегда можно было разобрать, кто есть кто... Не знаю, правда, что стало со служанками. Они, конечно, не сражались, но были в замке. Я слышала их крики, но не нашла тела.

Я легко мог догадаться, что с ними стало. Действительно, едва ли их убили — кому мешают простые холопки? Скорее всего, отпустили после того, как натешились. И служанки, конечно, поспешили убраться отсюда подальше, не пытаясь выяснить, остался ли кто-нибудь еще в живых. Что ж — трудно их за это упрекнуть.

— Ну ладно, — я решил сменить тему, — солнце скоро сядет, а я сегодня еще не ужинал. Ты как?

— У меня есть свежий заяц, — кивнула она. — Сейчас зажарим по-быстрому.

Все-таки ужин из баронских запасов, подумал я.

— Чему ты улыбаешься?

— Твоему гостеприимству. Вообще-то у меня и у самого есть кое-какие припа­сы. Немного, правда...

— Пустое, — отмела Эвьет мои неуверенные возражения. — Ты теперь работаешь на меня, а я должна заботиться о своих людях. Идем.

И она, не дожидаясь ответа, повернулась к выходу из комнаты и быстро пошла вперед, мелькая черными пятками. Арбалет, уже снятый с боевого взвода, она по-прежнему несла в руке.

Эвьет привела меня на кухню замка. Здесь сохранились очаг и кое-какая ме­таллическая утварь, включая несколько ведер; в двух из них была чистая вода, а рядом стоял глиняный кувшин — с отбитой ручкой, но в остальном целый. В углу даже валялся большой опрокинутый котел, в котором можно было приготовить еду на добрую сотню человек. Видимо, некогда род Хогерт-Кайдерштайнов знавал лучшие времена, когда численность гарнизона и работников замка была намного больше, чем при последнем бароне. Ныне край котла был поеден ржавчиной, но днище, похоже, оставалось целым. Больше всего меня удивило, что здесь был стол, хотя и явно не тот, которым пользовались тут раньше. Тот наверняка сгорел при пожаре. Этот был сколочен из грубых досок и установлен на четыре ножки, вырубленные из необрабо­танного, даже с корой, ствола молодого дерева около двух дюймов толщиной. Гвоз­ди, скреплявшие конструкцию, были вбиты сверху сквозь доски прямо в верхние сре­зы ножек. Все сооружение явно не было вершиной плотницкого мастерства, но, оче­видно, функцию свою выполняло.

— Сама сделала, — как бы между прочим сообщила Эвьет, проследив направление моего взгляда. Она прошла в угол кухни и вернулась с тушкой зайца в одной руке и ножом и миской в другой.

— Откуда ты взяла доски?

— Оторвала от причала. У нас на озере была пристань и лодки. Пристань они не тронули, но лодкам дно пробили. Жалко, рыбачить с лодки было лучше, чем с бе­рега.

Она быстрым движением вспорола зайцу брюхо и принялась сноровисто сдирать шкуру. Я смотрел на это спокойно — моя биография была не из тех, что воспитывают излишнюю брезгливость. Но большинство юных аристократок — и ровесниц Эвьет, и девиц постарше — наверняка были бы в ужасе от этой сцены. Мне, однако, ловкость, с которой моя новая знакомая разделывала тушку, импонировала куда больше, чем лицемерные слезы о «бедном зайке», час спустя сменяющиеся здоровым аппетитом при поедании зайчатины.

— Разожги пока очаг, — деловито велела мне Эвьет. — Кремень и огниво там.

В очаге уже был заблаговременно сложен сухой хворост, и разжечь его не со­ставило труда. Забреди я в это помещение раньше, чем в комнату с трофеями — уже по одному этому понял бы, что замок не необитаем.

— Шкурку оставь, — сказал я, заметив, что Эвелина собирается выбросить ее в ведро вместе с требухой. — За нее еще можно выручить деньги. Или еще что-нибудь.

— Это же летний заяц, — удивилась охотница. — Кому он нужен? Меха добывают только зимой.

— Сейчас могут купить любое барахло, — возразил я. — Округа очень обеднела за последние годы. Как, впрочем, и вся страна.

— Это я помню, — кивнула Эвьет. — Отец говорил, что дела идут все хуже и хуже. Из-за войны некому стало обрабатывать землю, а еще почти прекратилась тор­говля.

— Сейчас все стало еще паршивей, чем три года назад. Два засушливых лета подряд, вспышка холеры на западе... Кажется, самой природе осточертели люди с их постоянной враждой.

Эвелина нанизала тушку на стальной прут и повесила над огнем. Затем привыч­ным движением вытерла окровавленные руки о свои лохмотья. Я понял, почему ее тряпье все в бурых пятнах.

— Знаете что, госпожа баронесса, — решительно сказал я, — вам необходимо привести себя в соответствие с вашим титулом.

— Что ты имеешь в виду? — нахмурилась она.

— В первую очередь как следует вымыться. И переодеться.

— Я очень страшно выгляжу? — очевидно, с тех пор, как в замке не осталось целых зеркал и стекол, она не видела себя со стороны. И не особо задумывалась о своей внешности, благо у нее были проблемы посерьезней.

— Откровенно говоря, сударыня, вы похожи на лесную кикимору.

На сей раз уже в моих словах тон контрастировал с содержанием, и она прыс­нула, не обидевшись. Затем все-таки извиняющимся тоном пояснила:

— У нас была баня с бочками, но все сгорело. А в озере толком не помоешься. Вода ледяная даже летом, отец говорил, это из-за подземных ключей... Я все равно окунаюсь, когда жарко, но ненадолго. Да и мыла нет.

— У меня есть. А что касается бочки... как насчет этого котла? Взрослому он маловат, но тебе, пожалуй, сойдет. Ваша баня была в замке? Там сохранился слив для воды?

— Да, хотя он, наверное, забился головешками...

— Ничего, расчистим. Проводи меня туда, я отнесу котел и натаскаю воды.

Следующие две трети часа были для меня заполнены физической работой. В баню нужно было натаскать не только воды, но и хвороста, развести огонь, да заодно и минимально прибраться в самом помещении, очистив пол от сажи и грязи. Но после целого дня, проведенного в седле, как следует размяться было даже приятно. Нако­нец, когда вода в котле достаточно нагрелась, я вернулся в кухню и с удоволь­ствием человека, честно заработавшего свой ужин, втянул ноздрями чудесный запах жареного мяса.

— Скоро будет готово, — сообщила Эвьет.

— А ваша купальня уже готова, баронесса. Идите, пока вода не остыла.

— Хорошо. Присмотришь тут за нашим ужином? Не сгорит?

— Ну, я же путешествую в такое время один, — напомнил я. — Значит, кое-что смыслю в кулинарии.

В моих скитаниях мне и в самом деле далеко не всегда удавалось прибегнуть к услугам повара, но, сказать по правде, я в таких случаях больше полагался на свою непритязательность в еде, нежели на собственные кулинарные таланты. Но уж вовремя снять жаркое с огня я, пожалуй, смогу.

— Соли нет, — продолжала напутствовать меня Эвелина, — сидеть, как видишь, тоже не на чем. Я привыкла есть стоя, но если хочешь — на пол садись...

— Разберусь... Эй, Эвьет! Ты ведь не собираешься снова напялить на себя эти тряпки?

— Ммм... ну, я могу попробовать их выстирать... — произнесла она неуверен­но; очевидно, заниматься стиркой ей прежде не доводилось. Баронессе это было не по чину, а лесной дикарке не требовалось.

— Брось, они годятся только на то, чтобы кинуть их в огонь.

— Но что же я надену? В волчьей шкуре летом слишком жарко.

— У меня есть запасная рубашка. Чистая. Тебе придется где-то по колено. Не бальное платье, конечно, но на первое время сойдет. А там купим тебе что-нибудь более подходящее.

— Между прочим, бальные платья — это ужасно неудобно, — просветила меня юная баронесса. — Хуже них — только туфли на каблуках.

— Учту, — улыбнулся я. — Пока ты не унесла мыло, полей-ка мне на руки... Это всегда следует делать перед едой, — наставительно заметил я, тщательно намы­ливая ладони.

— Так мыла надолго не хватит, — хозяйственным тоном возразила Эвелина. Увы, даже в баронских замках экономия нередко считается важнее гигиены.

— Не хватит — можно сварить еще. Это куда лучше, чем маяться животом.

— Сварить? А ты умеешь? — она поставила на место уже ненужный кувшин.

— Да. Так что мойся и ничего не бойся.

— Убедил, — улыбнулась девочка и, прихватив мои дары — рубаху и завернутый в холстину мокрый кусок мыла — чуть ли не вприпрыжку покинула кухню. В другую руку, однако, она снова взяла арбалет, как видно, не желая расставаться с оружи­ем даже на время купания.

А может быть, все еще не доверяя мне до конца.

Я дождался, пока мясо как следует прожарится, и снял его с огня, заодно вы­ложив на стол и свои поистощившиеся за два дня припасы — изрядно уже черствые полкраюхи хлеба и пучок лука. Эвьет все еще не было, и я, разрезав зайца на две части, без церемоний приступил к своей доле. Темнело. Кухню освещал лишь мерцаю­щий огонь в очаге.

Я доел свой ужин и запил жареное мясо чистой водой. Иного завершения трапе­зы я бы не желал, даже если бы в замке уцелел винный погреб. Я не пью спиртного. Голова всегда должна оставаться ясной — это первое правило моего учителя, а зна­чит, и мое. Эвелины по-прежнему не было, и я уже начал беспокоиться. Хотя и го­ворил себе, что с ней ничего не может случиться, к тому же, даже появись из леса чужой человек или зверь — она при оружии. Да и я бы в таком случае услышал ржа­ние своего коня — я уже имел возможность удостовериться, что он у меня в этом плане не намного хуже сторожевой собаки.

И все же, хотя я ждал ее, она появилась неожиданно, словно проступив из тьмы в пустом дверном проеме кухни. Босые ноги вообще не производят много шума, а у Эвьет в ее охотничьих экспедициях выработалась особенно неслышная походка — в чем я уже мог убедиться, когда она застала меня врасплох в комнате с черепами. Арбалет она на сей раз закинула за спину, а в руке держала только жалкий обмы­лок, оставшийся от врученного ей куска — но это мыло было потрачено не зря.

От лесной кикиморы не осталось и следа. Передо мной была юная аристократка во всех смыслах этого слова, и то, что она была одета лишь в просторную мужскую рубаху с подвернутыми рукавами, уже не могло испортить ее очарования. Дело было не в том, что девочка оказалась красивой. Красота бывает разной. Бывает красота безмозглой куклы. Бывает — да, и у детей тоже, особенно у девочек — красота по­рочная, когда сквозь вроде бы невинные еще черты проступает облик будущей раз­вратницы и обольстительницы. Бывает слащавая красота ангелочка, от которой за милю разит либо фальшью, либо, опять-таки, глупостью.

Красота же Эвелины была красотой чистоты. Она не просто смыла с себя физи­ческую грязь — она была чистой во всех отношениях. И желание любоваться ею было таким же чистым, как желание любоваться закатом, прозрачным родником, прекрасным пейзажем или изящным, грациозным зверем.

Хищным зверем. Ибо чистота еще не означает травоядности.

О нет, на белокурого ангела она никак не походила. Уже хотя бы потому, что ее отмытые волосы, обрамлявшие лишенное всякой ангельской пухлости, заостренное книзу лицо, оказались хотя и вьющимися, но и совершенно черными, под цвет глаз (что, впрочем, не редкость для уроженцев этих мест). А в этих глазах явственно читались острый ум и твердая воля. И огоньки, горевшие в них, казалось, жили собственной жизнью, а не были лишь отражением пламени очага.

И, когда эти мысли промелькнули в моем мозгу, я вдруг понял, что у ее затеи есть шанс на успех. Если эту прелестную девочку еще и приодеть соответствующим образом, она вполне может подобраться к Карлу Лангедаргу достаточно близко. Кто посмеет подумать о ней дурно? У кого поднимется рука ее оттолкнуть? Особенно если она представится дочерью верного грифонского вассала, павшего от рук проклятых йорлингистов, ныне вынужденной обратиться за помощью к его светлости герцогу... А дальше — есть много способов убить человека. В том числе и такие, которые по силам двенадцатилетней девочке. Например, игла с ядом. Он, конечно, будет в доспехах. С начала войны он никогда не появляется без них на публике. Злые языки утверждают, что он даже спит в кольчуге, причем вне зависимости от того, один он в постели или нет... Но если малолетняя дочь верного вассала захо­чет верноподданнически поцеловать руку сюзерена, он, конечно, протянет ей руку без перчатки. Этикет есть этикет. К тому же кольчуга способна защитить от меча, но не от иглы... И я знаю, как изготовить подходящий яд.

Но что потом? Как ей спастись? Смешно надеяться, что после его смерти гри­фонцы тут же побросают оружие и побегут сдаваться, вместо того, чтобы распра­виться с убийцей. Можно сделать яд, который подействует не сразу, но укол-то он почувствует. И, конечно же, моментально поймет, что к чему. А если... если цве­ток? Какая красивая сцена: черноволосая девочка в черном платье — траур по ге­роически погибшему отцу — дарит претенденту на престол белую розу — символ импе­раторской власти. А тут уже сразу две возможности. Во-первых, у розы есть шипы. Но, допустим, он не настолько глуп и неосторожен, чтобы уколоться. Но устоит ли он от искушения понюхать ароматный цветок? Или хотя бы поставить в вазу в своем кабинете?

Может и устоять, однако. Кого-кого, а Карла Лангедарга трудно заподозрить в сентиментальности — если только не понимать под таковой страстную любовь к вла­сти. И вряд ли он даже станет разыгрывать сентиментальность на публике. Он явно считает, что образ жесткого и решительного лидера куда лучше образа романтичного любителя цветов. Конечно, розу он примет, но тут же передаст какому-нибудь слу­ге, и на этом все кончится...

Черт побери, о чем я думаю? Я ведь только недавно размышлял, как бы мне от­говорить Эвьет от ее самоубийственной затеи, а теперь сам готов послать ее на эту авантюру? Конечно, Лангедарг негодяй, кто спорит. Но можно подумать, что Ри­шард Йорлинг намного лучше... и что мне вообще есть дело до них обоих...

— Как наш заяц? — осведомилась Эвьет, подходя к столу. — И, кстати, как я теперь выгляжу?

— Замечательно, — ответил я разом на оба вопроса, попутно заметив, что вто­рой был задан без всякого кокетства — ей действительно нужно было удостоверить­ся, что с «лесной кикиморой» покончено.

Эвелина плотоядно принюхалась и вонзила зубы в заячью лапку.

— Остыл уже, конечно, — сообщила она, прожевав первый кусок, — но все равно вкусно. Знаешь, я этот запах аж из бани чувствовала.

— А... — вырвалось у меня, но я сразу замолчал.

— Что?

— Нет, ничего.

— Слушай, Дольф, я таких вещей ужасно не люблю. Раз начал, так уж говори.

— Ну... я просто подумал... разве тебе.. не неприятен такой запах?

— С чего вдруг? А, ты имеешь в виду... в тот день... Ну, видишь ли, я отли­чаю одно от другого. Если я пережила пожар, что ж мне теперь, и у костра не греться? И потом... — добавила она тихо, — горелое пахнет иначе, чем жареное.

Она быстро управилась со своей порцией, воздав должное и моему хлебу, и сделала было движение вытереть жирные пальцы о рубашку, но, перехватив мой вз­гляд, смущенно улыбнулась и вымыла их в ведре с водой.

— Как твоя нога? — спросил я, кивнув на ее левую ступню. Та уже не была перевязана, что я мог только приветствовать — от такой грязной тряпки наверняка больше вреда, чем пользы.

— А, это? Уже зажила почти. Пустяки, это я на острый сучок напоролась...

— Дай я посмотрю. Я кое-что смыслю во врачевании.

Эвьет без церемоний уселась на пол и протянула мне ногу. Я велел ей повер­нуться ближе к свету и взял в руки ее маленькую ступню. Кожа на подошве, конечно же, была загрубевшей, как у деревенской девки, но изящная форма стопы свидетель­ствовала о породе. Ранка и впрямь оказалась небольшой и уже фактически затяну­лась; опасности нагноения не было.

— Значит, ты умеешь лечить раны? — осведомилась она, снова ставя ногу на пол.

— Более-менее. Ну и некоторые другие проблемы со здоровьем. Но я не имею права называть себя врачом — я не учился в университете. Правда, в нынешние вре­мена мало кто обращает внимание на отсутствие диплома...

— Ты умеешь убивать, но ты не воин. Умеешь лечить, но ты не врач. Становит­ся все интереснее.

Но мне не хотелось рассказывать ей свою биографию. Хватит с девочки и ее собственной грустной истории. Тем более что самое, вероятно, для нее интересное пришлось бы скрыть, а полуправда, говорят, хуже лжи, и Эвьет, похоже, достаточно проницательна, чтобы понять, что я чего-то не договариваю. Актер из меня не луч­ший, чем повар.

— Чего я точно не умею, так это не спать. Где в вашем замке комнаты для го­стей?

— Спи, где хочешь, — не оценила мой юмор Эвьет. — Все равно придется на полу, кровати все сгорели.

Что ж, дело привычное. Котомку под голову, меч под руку, одежда на себе — и если в таких условиях вы не способны заснуть, значит, вам это и не требуется.

— Тогда я лягу прямо тут, если ты не возражаешь. Тут пол почище и очаг еще не догорел...

— Ладно. А я на столе. Меня он выдержит.

И она действительно взобралась на стол и свернулась там калачиком. Минуту спустя она уже безмятежно спала. В обнимку со своим арбалетом.

— Дольф!

Требовательный звонкий голос пронзил мой сон, как удар меча. Пару секунд мозг еще противился возвращению в опостылевшую реальность, но затем вспомнил, что от враждебного внешнего мира его не отделяет ни одна дверь, и отдал команду экстренного подъема. Я вскочил, на ходу разлепляя глаза.

— Опасность?

— Все спокойно, — Эвелину явно развеселила моя прыть. — Просто сколько мож­но спать? Солнце уже встало. Когда мы начнем тренировки?

— Тренировки? Ах, да, — я проснулся окончательно. Зачерпнув воды из ведра, я плеснул себе в лицо и пригладил мокрой рукой волосы. — Видишь ли, Эвьет, бо­юсь, ты не так меня поняла. Я могу тебя кое-чему научить, но я не сказал, что научу тебя, как убить Карла. Я не владею ремеслом охотника за головами. Тем бо­лее — за столь высокопоставленными.

— Но ведь тебе приходилось убивать?

— Да. Приходилось.

— Вот и хорошо. Обучи меня всему, что знаешь, а конкретный план я и сама придумать могу.

Вот ее самостоятельности я больше всего и опасался. Откажи я ей — и она, пожалуй, начнет действовать сама и, конечно, попадет в беду.

— Начнем хотя бы с меча, — она кивнула на мое оружие, оставшееся лежать на полу.

— Он только один, — заметил я, — для настоящей тренировки нужны мечи нам обоим. Но главное — это слишком большое и тяжелое для тебя оружие.

— Я сильная! — она даже согнула руку, словно предлагая мне пощупать бицепс.

— Не сомневаюсь, что ты сильнее большинства девочек твоего возраста и со­словия. Но ведь не взрослого же солдата.

Но она уже взяла меч и вытащила его из ножен, а затем подняла острием вверх, восхищенно любуясь игрой бившего в окно утреннего солнца на лезвии. Хотя любоваться было, на самом деле, нечем. Клинок был даже не средней паршивости, а самый дешевый, какой отыскался в придорожной кузне. Впрочем, зарубить человека им было все же возможно.

— И вовсе не такой тяжелый, — заметила Эвьет.

— Разумеется — пока ты его просто держишь. Но в бою необходимо наносить резкие удары, и отражать удары чужого меча, и все это — без возможности отдох­нуть. Ну-ка дай сюда, — я взял у нее меч и продемонстрировал несколько быстрых рубящих ударов под разными углами, на ходу меняя направление движения. Клинок с гудением рассекал воздух. — На, повтори, только держи крепче. Нет-нет, повернись туда. Я не хочу, чтобы он полетел в меня, если все-таки вырвется.

Она начала столь же решительно и быстро, стараясь точно копировать мои дви­жения — из нее и впрямь вышла бы хорошая ученица. Однако рукоять была слишком велика для ее руки, и я видел, как вес меча, умножающийся в конце каждого взма­ха, норовит вывернуть ее кисть в сторону. Она все же сумела его удержать и не опустила оружие, пока не повторила всю серию до конца, но, конечно, сохранить начальный темп уже не смогла.

— Ну, убедилась? Знаю, что ты сейчас чувствуешь: ноющую усталость в кисти и предплечье. А ведь твой меч даже ни разу не встретил сопротивления ничего тверже воздуха...

— Рубятся же взрослые двуручниками! — не хотела сдаваться Эвьет.

— Ты не сможешь использовать обычный меч как двуручник или полуторник. Слишком короткая и толстая для тебя рукоятка. К тому же то, что мечник с тяжелым мечом проигрывает в скорости и маневренности, он наверстывает за счет длины клинка и силы удара, а у тебя этих преимуществ не будет. Нет, баронесса, с мечом у вас ничего не выйдет.

Надо отдать ей должное — понимая, что я прав, она не пыталась капризничать и настаивать на своем. Просто молча вложила клинок обратно в ножны и протянула мне. Но тут же требовательно спросила:

— А с чем выйдет?

Много с чем может выйти. С ядами, о коих я уже думал. Или с удавкой — стру­на прикрепляется двумя концами к палке, набрасывается сзади на шею, и палка рез­ким движением перекручивается. После этого остается лишь повернуть ее еще несколько раз — хватит силы и у ребенка. Или с любым острым предметом, от вя­зальной спицы до заточенного грифеля, втыкаемым в глаз и дальше прямиком в мозг. При достаточной резкости удара это можно сделать даже пальцем. И от этого не защитит никакой доспех, даже в шлеме с опущенным забралом есть отверстия для глаз — а как же иначе? Есть и еще один способ, самый неожиданный и беспроигрышный, который знаю только я...

Но я не собирался и в самом деле учить ее убийствам. Я уже понял, что мне с ней делать. Я, правда, не большой знаток феодального права — у моего учителя были другие интересы, и у меня тоже. Но сеньор обязан заботиться о своих васса­лах, не так ли? Вот пусть граф Рануар и обеспечивает опеку для последней пред­ставительницы рода Хогерт-Кайдерштайн. Придется отвезти ее к нему — ну да мне, в общем-то, все равно, куда ехать...

— Ключ к успеху в любом деле — это хорошо знать и понимать, что именно ты делаешь, что можно сделать еще и почему оно работает так, а не иначе, — сказал я вслух. — Поэтому я расскажу тебе о ранах и вообще об устройстве человеческого тела, о его сильных и слабых местах. Тем более что ты уже кое-что смыслишь в анатомии — правда, заячьей...

— Я убивала и зверей покрупнее!

— Да, конечно. Ты удивишься, насколько их устройство похоже на человече­ское, хотя люди и любят противопоставлять себя животным. Свои худшие деяния они, впрочем, предпочитают именовать «зверством», хотя звери себе ничего подобного не позволяют. Ни одно живое существо на свете не пытает себе подобных — за исключе­нием человека. По справедливости, бессмысленную жестокость и насилие следовало бы называть не «зверством», а «человечностью»...

— Надеюсь, — нахмурилась Эвьет, — ты не считаешь мое желание отплатить Лан­гедаргу бессмысленным?

— На сей счет есть разные точки зрения, — медленно произнес я. — Мой учи­тель считал именно так. Дескать, смерть убийцы не вернет к жизни его жертву. Правда, она может спасти других потенциальных жертв — с этим и он был согласен. Но месть саму по себе он считал делом бессмысленным и неразумным. Может быть, он и прав. Хотя мне кажется, что по счетам следует платить. Иногда даже с процента­ми.

— С процентами! — кровожадно подхватила Эвьет. — Тем более что Лангедарг задолжал не мне одной. Я бы не хотела, чтобы он умер быстро и легко. Ты расска­жешь мне, какие раны наиболее мучительны?

— Расскажу, что знаю. И о том, как лечить, тоже. Мир состоит не из одних врагов, не так ли?

— Хотелось бы надеяться, что так. К тому же такие знания могут понадобиться самой.

— А еще медицинская помощь иногда неплохо оплачивается.

— Так ты этим зарабатываешь во время своих путешествий?

— Не только. Я разбираюсь в механике, математике, химии. Могу, к примеру, отличить чистое золото от сплава и хорошую сталь от плохой и изготовить кое-ка­кие полезные вещи, вроде того же мыла... Да, в конце концов, и самая обыкновен­ная грамотность тоже может быть прибыльной. И из дворян-то далеко не все умеют читать и писать, а среди простолюдинов и подавно. Так что писание писем на заказ — это тоже хлеб. Случалось их не только писать, но и доставлять — дороги теперь ненадежны, письма идут месяцами, если вообще доходят...

— А ты, значит, не боишься.

— Я способен за себя постоять. И за своего спутника тоже, — улыбнулся я, хотя прежде всегда путешествовал один. — Кстати говоря, нам нужно собираться в дорогу. А учить тебя тому, что знаю, я смогу и в пути.

— В дорогу? Куда?

— Ну, прежде всего необходимо раздобыть тебе нормальную одежду. Это мы сде­лаем в ближайшем городе. Где он тут, кстати?

— Пье. Миль тридцать к северо-западу.

— А дальше, я полагаю, нам стоит навестить этого твоего графа Рануара. Он твой сеньор, и ты вправе рассчитывать на его помощь.

— Хм... — она закусила нижнюю губу, задумываясь. — Пожалуй, ты прав, помощь мне не помешает. Нужны средства на ремонт замка, лучше сразу вместе с работника­ми. А еще какой-то гарнизон, чтобы не повторилось то, что случилось. Но я не уверена, что граф согласится выделить мне своих солдат. Сам говоришь, сейчас у обеих партий мало сил, и их нельзя распылять на охрану крепостей, несущественных для хода войны...

— Ты настоящий стратег, — улыбнулся я. — Тем не менее, ты и твой род отдали ему все, исполняя вассальный долг. Должен же теперь и он вспомнить о своих се­ньорских обязанностях.

— Но дела хозяйства могут подождать. Ты не забыл, что сейчас моя главная цель — это Карл?

— Едва ли Рануар питает к нему теплые чувства.

— Ты прав. Он должен помочь. Оружием, сведениями от разведчиков, может, чем-то еще... Конечно, сначала он не воспримет мой план всерьез, но после того, как я объясню ему...

Я очень надеялся, что это «после» не наступит. Что граф отмахнется от идей Эвелины, как от детской фантазии, и не решится на такую авантюру, как подослать к предводителю враждебной партии убийцу-ребенка, почти не имеющего шансов спа­стись. Во всяком случае, я переговорю с ним, дабы внушить ему мысль, что подоб­ная затея обречена на провал и лишь даст козырь Грифонам, которые смогут трубить на всех углах о грязных методах Львов.

— Едем, — кивнула Эвелина. — Жаль оставлять замок без присмотра... но, в конце концов, едва ли с ним случится что-то хуже того, что уже случилось. Только сначала я должна проверить силки, — она принялась подпоясывать рубаху веревкой, явно сплетенной из лоз плюща. — Ты со мной?

Запастись провизией в дорогу и впрямь имело смысл, да и я рассчитывал поис­кать в лесу кое-какие полезные травы. К тому же... как ни крути, а выходило, что я уже принял на себя ответственность за эту девочку, во всяком случае, до тех пор, пока не удастся передать ее в надежные руки — а значит, не должен отпускать ее бродить по лесу одну. Несмотря на то, что она занималась этим последние три года и наверняка ориентировалась в лесу, особенно окрестном, лучше меня.

Я проведал своего коня — с ним было все в порядке — и мы, обогнув замок с противоположной озеру стороны, вошли в лес. Эвелина шла чуть впереди, со своим неизменным арбалетом за спиной, ступая босыми ногами по вылезшим из земли коре­ньям и упавшим веткам столь же резво и легко, как и по ровным плитам пола своего замка. Кое-где попадались поваленные стволы, обросшие густым мхом; я заметил, что Эвьет топчется на нем с особенным удовольствием, непременно проходясь по та­кому стволу вместо того, чтобы просто перешагнуть его. Несмотря на ранний утрен­ний час, трава не была влажной, и солнце, ярко светившее с безоблачного неба сквозь узорчатую листву старых деревьев, обещало сухой и жаркий день. Лес был смешанного типа, и среди лиственной зелени вальяжно топырились разлапистые елки и тянулись в вышину стройные сосны. В воздухе был растворен слабый смолистый аромат. Большой жук с низким гудением пролетел мимо моей головы; где-то далеко выбил раскатистую дробь дятел. Черная белка при нашем приближении взлетела, тре­ща коготками, вверх по стволу и замерла на нижней ветке, внимательно следя за нами глазами-бусинками. Я подумал, как же здесь все-таки спокойно и хорошо. Ка­залось невероятным, что где-то, и даже не так уж далеко, идет война, пламя пожи­рает дома, тараны проламывают ворота, сталь с натугой разрубает сталь, а затем, уже с легкостью — податливую человеческую плоть, звучат крики боли и ярости, и воздух пахнет гарью и кровью... Может быть, этот лесной край и есть то место, которое я тщетно ищу уже много лет в своих бессмысленных скитаниях по корчащейся в агонии Империи? Тридцать миль от ближайшего города, а кажется, что и все три­ста... ну и что? «Лес прокормит человека, который его понимает.»

Но война приходила и сюда. Через этот самый лес шли люди, вырезавшие всю семью Эвьет. Шли, не обращая внимая на красоту вокруг; пот тек по их грязным те­лам под грубыми куртками, вызывая зуд, и они непотребно ругались из-за того, что доспехи мешают чесаться. Шли, ломая ветки, вытаптывая тяжелыми сапогами траву, сплевывая сквозь гнилые зубы, подбадривали себя рассуждениями, есть ли в замке женщины, и похабно ржали, расписывая друг другу, что они с ними сделают. Плевали желтой слюной на ладони, брались за топоры, рубили деревья, чтобы сделать таран, потом, краснея, натужно кряхтя и звучно отравляя воздух кишечными газами, волок­ли громоздкую махину к воротам. Потом...

И все это еще может повториться. Очень даже запросто может. Не регулярная армия, так банда разбойников — а впрочем, велика ли между ними разница?

Эвьет вдруг остановилась и наклонилась. Я подумал, что здесь находится одна из ее ловушек, но она опустилась на четвереньки и словно бы даже принюхалась к земле.

— Что там? — заинтересовался я.

— Видишь следы?

— Где?

— Да вот же!

Я, разумеется, ничего не видел, пока не встал на колени и не нагнулся, по­чти коснувшись лицом травы — но и тогда Эвелине пришлось показать пальцем, преж­де чем там, где трава была пореже, я различил на мягкой земле нечто, похожее на отпечаток лапы большой собаки.

— Волк, — спокойно сообщила девочка, даже и не думая хвататься за арбалет. — Крупный самец. Недавно здесь проходил, наверное, с охоты возвращался.

— Ты уверена, что с охоты, а не на охоту? — я с беспокойством огляделся по сторонам.

— Конечно. Видишь, как пальцы отпечатались — глубоко и ровно. Шел сытый, никуда не спешил. А ты что, волка испугался? — рассмеялась она.

— Мне-то, положим, бояться нечего, — ответил я, несколько задетый ее сме­хом. — Со взрослым вооруженным мужчиной ему не справиться. А вот ты, по-моему, ведешь себя легкомысленно. Арбалет, конечно, хорошо бьет, но его перезаряжать долго. А где один, может быть и стая. И потом, мне не нравится, что я оставил без присмотра коня во дворе замка.

— Да говорю же тебе — они сейчас сытые, — Эвьет выпрямилась и отряхнула ла­дошки. — Летом в лесу полно еды. Не тронут они ни нас, ни твоего коня. Они в за­мок вообще не заходят. Знают, что там мое логово. У нас с ними как бы уговор: я их не трогаю, а они меня. Иногда, правда, бывает, что мою добычу из силков утас­кивают. Но я не обижаюсь: все-таки лес — их территория. Хотя по закону он и мой...

— Но ты говорила, что убила волка.

— Да. Одного. Потому что мне нужна была теплая шкура. Но больше я никому из них зла не делала.

— А могла? Встречалась с ними в лесу?

— Бывало.

— Летом?

— И зимой тоже.

— И что?

— Ничего, как видишь. Посмотрели друг другу в глаза и разошлись. Зверь не станет нападать на человека, если видит, что тот не боится, но и сам нападать не собирается. Не ты ли сам говорил, что животным не свойственно бессмысленное на­силие?

— Да, но все-таки зверь есть зверь. И если он голоден...

— Ну, местные волки знают, что человек может убить. Все-таки мой род охо­тился в этих местах не одно столетие. Но меня, думаю, они просто уважают. Прини­мают, как равную.

— Вот как?

— А ты не иронизируй. Они знают, что я убила того, первого. Не просто хожу зимой в его шкуре, а убила сама — запах его крови рядом с запахом моих следов, а у них знаешь какое обоняние? Еще лучше, чем у собак! Но знают и то, что больше я никого не трогаю. Поэтому они признают, что я победила его в честном бою и по праву заняла его место.

— Они тебе это сами сказали?

— Опять ты смеешься! Волки, между прочим, очень умные. Ты когда-нибудь слу­шал, как они поют?

— Воют? Да, доводилось.

— Воют влюбленные кретины под окнами. Был тут один по соседству, все приез­жал сестре свои дурацкие серенады петь, пока отец не пригрозил, что собак на него спустит. Потом сгинул куда-то — не то на войне, не то просто надоело... А сестра его и замечать не хотела, а как он пропал — в слезы... дура. А волки — они поют! Ты, небось, слышал, да не слушал. А если прислушаться, понятно, что у них целый язык. И они, на самом деле, так разговаривают. Новости друг другу со­общают.

— Может, ты скажешь, что и язык их понимаешь?

— Нет, — вздохнула Эвьет, — хотя хотелось бы.

— Кстати, а что стало с вашими собаками?

— Их увели, как и лошадей. Они же породистые, денег стоят. Одну убили, на­верное, кусалась слишком сильно... Ага!

Последнее восклицание относилось к тетереву, который затрепыхался при нашем приближении, но взлететь не смог, ибо уже успел стать жертвой силка. Эвьет взяла птицу и будничным движением свернула ей шею, а затем подвесила добычу к своему импровизированному поясу.

Следующие две ловушки, однако, оказались пустыми, но их мы проверили больше для проформы — в такую теплую погоду мясо все равно нельзя долго хранить. Затем Эвьет завела меня в малинник; кусты были усеяны сочными крупными ягодами, и мы с удовольствием угостились. Тем временем я уже начал воплощать в жизнь свое реше­ние научить Эвьет кое-чему полезному, причем не без практической отдачи — я опи­сал ей, какие травы мне нужны и от чего они помогают, а она припомнила, что та­кие действительно растут в этом лесу, и показала мне пару полянок, где я смог пополнить свои запасы. В общем, мы вернулись в замок довольные и нагруженные трофеями. Птицу, конечно, надо было еще ощипать и зажарить; к тому времени, как мы подкрепились более существенным образом, чем в малиннике, и сложили оставшее­ся мясо мне в котомку, солнце уже подбиралось к полудню.

— Ну, пора ехать, — решительно объявил я. — Что ты хочешь взять с собой?

— Кроме арбалета и ножа, в общем-то и нечего, — пожала плечами Эвьет. — Волчью шкуру только жаль тут бросать.

— Ладно, тащи ее сюда, — решил я; в смутные времена не стоит отказываться от вещи, которую потом можно будет продать или обменять. — У меня левая седель­ная сумка почти пустая, постараемся упихать.

Эвелина убежала и через некоторое время вернулась со шкурой на плечах. Та оказалась практически цельной, с хвостом, почти достававшим до земли, когтями на лапах и даже зубами в пасти; верхняя челюсть торчала над головой Эвьет наподобие капюшона. Размеры клыков, да и вообще волка в целом, впечатляли. Не хотел бы я встретиться с таким матерым зверем, имея в своем арсенале возможность сделать лишь один быстрый выстрел (чтобы вновь натянуть тетиву арбалета, нужно крутить ворот довольно долго). А ведь с ним совладала девочка, которой тогда еще и деся­ти не исполнилось! Причем сумела не только убить, но и дотащить до подходящего для разделки места, и содрать шкуру, не особенно ее повредив. Даже если она прежде видела, как такое проделывает отец или брат — результат был более чем до­стоин уважения.

После изрядных усилий шкуру все-таки удалось утрамбовать так, что она влез­ла в сумку почти вся — только пустоглазая зубастая голова осталась болтаться снаружи. Покончив с этим, я принялся седлать коня, которого Эвьет тем временем критически осматривала.

— Хороший конь, — подвела она итог своей инспекции. Конь и впрямь был хо­рош: красавец почти исключительно вороной масти, однако с белым пятном на лбу, в белых «чулочках» и, что придавало его облику особый стиль, со светлыми гривой и хвостом. Но главное — это был быстрый, сильный и выносливый скакун. — Как его зовут?

— Никак не зовут, — ответил я, затягивая подпругу. — Конь и конь.

— То есть как? — изумилась Эвьет. — Коней всегда как-нибудь зовут. Тем бо­лее породистых. Их, как и людей, называют сразу после рождения.

— Я не присутствовал при его рождении, — усмехнулся я. — Сказать по правде, я его нашел.

— Нашел? Коня?

— Ну да. Вместе с рыцарским седлом и сбруей. Очевидно, его прошлый хозяин был убит, не знаю уж, кем и при каких обстоятельствах... Конь, видимо, уже не первый день бродил бесхозный, истосковался по нормальному уходу и охотно подпу­стил меня к себе.

— Все равно. Надо было дать ему какое-нибудь имя.

— Единственный смысл имени в том, чтобы отличать объект от множества ему подобных, — наставительно изрек я. — Если бы у меня было несколько лошадей, то­гда, конечно, нужно было бы дать им всем имена. А так — зачем?

Но Эвьет не прониклась этой логикой.

— Этак ты скажешь, что и мне имя не нужно, раз, кроме меня, с тобой нет других девочек! Такой хороший конь заслуживает имени. Если ты не хочешь его дать, это сделаю я.

— Это сколько угодно, — я поставил ногу в стремя и запрыгнул в седло. — Не гарантирую только, что он станет откликаться.

— Привыкнет — станет, — уверенно возразила Эвьет. — Так, как же тебя на­звать? Ну... пожалуй... отныне ты будешь Верный!

— По-моему, такое имя больше подходит для собаки, — заметил я.

— Почему? Разве твой конь не был верен тебе?

— Ну, в общем-то был, с тех пор, как я его нашел. Хотя не скажу, что его верность подвергалась серьезным испытаниям. Я ведь хорошо с ним обращаюсь. Быва­ло, что и на собственном ужине экономил, чтобы ему овса купить — ведь это ему везти меня, а не наоборот...

— А кто сказал, что верность должна быть не благодаря, а вопреки? По-моему, самая прочная основа для верности — это как раз взаимная польза. Я ведь имела в виду не верного раба, а верного друга. Ты согласен, Верный? — и она погладила коня по черной лоснящейся морде. Тот, конечно, никак не прореагировал на свое новое имя.

— Ну ладно, — я протянул Эвелине руку, — забирайся. Да, и вот еще что — ар­балет отдай пока мне.

— Это еще почему? — нахохлилась Эвьет, сделав даже шаг назад.

— Потому что девочка с боевым арбалетом выглядит, мягко говоря, необычно. Привлекает внимание. Нужно ли нам с тобой привлекать лишнее внимание и порождать слухи?

— Хм... ну вообще-то ты прав, — пришлось признать ей. Она нехотя сняла ар­балет с плеча и посмотрела на него так, словно расставалась с лучшим другом. — А ты умеешь с ним обращаться? — в строгом тоне Эвьет мне даже почудился оттенок ревности.

— По правде говоря, никогда не доводилось стрелять из арбалета, — признался я. — В случае чего я сразу отдам его тебе.

— Ну ладно... — она протянула мне свое оружие, и я повесил арбалет за спину вместе с футляром для стрел, после чего помог Эвелине взобраться на круп Верно­го. Она уселась позади меня, взявшись за мой ремень, и мы тронулись в путь.

Желай я проследовать тем же маршрутом, каким обычно ездили из замка в город Пье, мне пришлось бы ехать вспять на юг по дороге, которая привела меня к замку, до оставшейся далеко позади развилки, но Эвьет знала более короткий путь. Внача­ле мы поехали влево вдоль берега озера, а затем, бросив прощальный взгляд на за­мок, отраженный в водном зеркале (отсюда он был хорошо виден и даже не казался безжизненным), углубились в лес, с этой стороны озера росший не так густо, как там, где мы побывали утром. Для Верного, во всяком случае, местность сложности не представляла. Несколько раз, повинуясь указаниям Эвелины, мы меняли направле­ние, объезжая чащи и буреломы и петляя по каким-то звериным тропам, так что у меня, признаюсь, уже зародилось беспокойство относительно правильности выбранно­го маршрута. Однако пару часов спустя впереди забрезжил просвет, и мы выехали, наконец, на настоящую, хотя и неширокую, дорогу с глубокими колеями от тележных колес, тянувшуюся как раз в северо-западном направлении. Земля между колеями во многих местах поросла травой, и все же здесь, несомненно, ездили — реже, чем в лучшие для округи и всей Империи времена, но явно чаще, чем по заброшенной те­перь дороге к замку Хогерт-Кайдерштайнов. Пока, однако, никаких путников нам не попадалось, что меня только радовало. Исполняя свое обещание, я на ходу занимал­ся просвещением Эвьет:

-... Сердце человека, как и у других животных, кормящих детенышей молоком, состоит из четырех камер — двух желудочков и двух предсердий — и служит для перекачки крови из вен в артерии. Оно имеет около пяти дюймов в высоту и около четырех в ширину. По сути, оно представляет собой сложно устроенную мышцу с клапанами, качающую кровь, и ничего более; таким образом, все разговоры о том, что сердце-де является вместилищем чувств, суть безграмотный вздор. При повре­ждении сердца смерть наступает вследствие того, что организм, и в первую очередь мозг, перестает снабжаться свежей кровью — иными словами, от причины сугубо ме­ханической. Сердце, однако, отличается от прочих мышц тем, что сжимается и раз­жимается самостоятельно, а не по команде мозга. Поэтому сердце не останавливает­ся, когда человек падает без сознания, и даже может продолжать биться еще неко­торое время после смерти, наступившей от других причин.

— Значит, легенды о том, как кто-то вырвал сердце врага, и оно еще продол­жало биться в его руке — правда?

— Такое вполне возможно.

— А ты такое видел?

— Именно такое — не доводилось, но видел, как выплескивается кровь из шеи обезглавленного. Она не льется, как из проткнутого бурдюка, а выбрасывается толчками, что доказывает, что сердце еще продолжает биться.

— Ты это видел на войне?

— Нет, наблюдал за казнями.

— Наблюдал? И часто?

— Довольно часто. В детстве — среди прочих зевак, а во взрослом возрасте уже сознательно. Мой учитель говорил, что казни — это скверная вещь, и особенно скверно, что их превращают в средство развлечения невежественной толпы, и что далеко не всегда казнимый действительно виновен и заслуживает смерти — однако, раз уж все равно не в наших силах сохранить ему жизнь, то пусть, по крайней мере, послужит науке. Наблюдение за казнями дает знания, которые нельзя полу­чить, анатомируя холодный труп...

— «Анатомируя»? Это как?

— Разрезая, чтобы посмотреть, как тело устроено изнутри.

— Хм, не думаю, что церковь одобряет такое, — заметила Эвьет, однако в ее голосе не было осуждения.

— Это точно, — мрачно согласился я. — Хотя такая позиция — абсолютная глу­пость. Даже если принять на веру, что у человека есть душа, которая после смерти покидает тело — хотя я не располагаю ни единым фактом, подтверждающим такую ги­потезу — раз уж она его покинула, ничего сакрального в теле не осталось. Оно ни­чем принципиально не отличается от коровьей туши. Почему бы ему, в таком случае, не служить наглядным пособием?

— Как вон те, впереди?

Разговаривая с Эвьет, я невольно пытался обернуться к ней и потому ехал вполоборота, не особенно следя за дорогой впереди. Оттого она заметила мертвецов раньше, чем я. Впрочем, еще через несколько ярдов я бы все равно почувствовал идущую от них вонь.

Они висели на деревьях по обе стороны дороги, друг напротив друга. Всего их оказалось девятнадцать — десять справа и девять слева. У меня мелькнула мысль, что палачи наверняка были недовольны нарушением симметрии — но все же не на­столько, чтобы помиловать нечетного. Казнь, судя по всему, состоялась довольно давно, тела были расклеваны птицами и успели основательно разложиться; даже от их одежды остались одни лохмотья. Изо ртов свисали черные гнилые языки, в пустых багровых глазницах копошились черви, по бесформенным сизым лицам ползали зеленые трупные мухи. Кажется, среди висельников были две женщины, хотя на такой стадии разложения уже трудно было сказать однозначно. Может, и мужчины с длинными волосами.

— Эти уже могут служить пособием лишь для изучения человеческой психики, — пробормотал я.

— Но ведь они мертвы!

— Я имею в виду психику тех, кто это сделал. Манеру людей обращаться с себе подобными... Не смотри на них.

— Я видела вещи и похуже, — мрачно напомнила Эвьет. — А может быть, это разбойники, которые заслужили такой конец?

— Тогда сказанное мной относится к ним, а не к их убийцам. Суть, так или иначе, не меняется. Хотя разбойников обычно все же привозят в город на суд и уже там казнят. Впрочем, сейчас все меньше тех, кто отягощает себя законными фор­мальностями...

Мы, наконец, проехали через жуткую галерею и оставили ее позади. Еще около получаса спустя, так и не встретив ни одной живой души, мы добрались до окраины леса. По обе стороны дороги потянулись поля, где полагалось бы колоситься пшени­це, но ныне они лежали невозделанные и поросшие сорняками. Так что, когда впере­ди показалось село, я уже знал, что там не стоит ожидать радушного приема.

Село встретило нас разноголосым собачьим лаем. Это, разумеется, дело обыч­ное — собаки всегда приветствуют так чужаков. Но, как правило, когда чужаки при­езжают не глухой ночью, а ясным днем, и притом — в селение, стоящее прямо на проезжей дороге, где постороннего человека трудно назвать диковинкой, все огра­ничивается несколькими дежурными гавками, после чего псы, исполнив ритуал и про­демонстрировав хозяевам, что они по-прежнему на посту, спокойно возвращаются к своим собачьим делам. А если какой и не унимается, то его успокаивают сами хозяе­ва: «А ну цыц, пустобрех!» Но на сей раз лай не утихал и, кажется, становился только злее при нашем приближении.

Однако внешне, по крайней мере на первый взгляд, село выглядело обыкновенно — аккуратные беленые домики, лишь самые бедные из которых были крыты соломой, а в основном — под добротными деревянными крышами, иные даже и под черепицей; впереди слева у дороги, становившейся здесь главной улицей — двухэтажное здание трактира с блестевшей на солнце жестяной вывеской (кажется, она должна была сим­волизировать вставшего на дыбы медведя), а наискосок от него вправо — островер­хая деревянная церковь с колоколом под дощатой макушкой. Никаких пожарищ и раз­рушений. Ни над одной из труб, однако, не вился дымок — впрочем, пора обеда уже прошла, а готовить ужин, пожалуй, еще рановато. Более странным было то, что, даже въехав в село, мы не слышали никаких звуков, кроме доносившегося из-за глу­хих плетней злобного лая. Не мычала и не блеяла скотина, не побрякивали ее мед­ные колокольчики, не кудахтали куры, не кричали скрипучими голосами гуси. Ника­кие деревенские кумушки, облокотившись о плетень, не перемывали кости соседкам, не носились с визгом друг за другом беспорточные дети, по малолетству не при­ставленные еще к крестьянскому труду. Вообще нигде не было видно ни души.

— Странное место, — заметила Эвьет. — На дороге ничьих следов не видно. И окна в домах пыльные.

— Да, такое впечатление, что жители покинули село, — согласился я. — Жаль, я надеялся разжиться здесь овсом для коня, не все ж ему одной травой питаться. Да и подкову на левой передней ноге надо бы проверить.

— Что могло их заставить бросить собственные дома? Не похоже, чтобы здесь был бой...

— Голод, скорее всего, — предположил я. — Неурожаи и все такое. Наверное, они решили, что, чем голодать тут зимой, лучше податься в город на заработки.

— Так вот прямо всем селом снялись и ушли? А собак тут оставили?

— Ну, наверное, не все сразу. Сначала — самые легкие на подъем. А потом и остальные потянулись... А собаки зачем им в городе нужны, тем более если самим есть нечего...

— Смотри!

Я повернулся и поглядел туда, куда она показывала. В проулке справа между заборами белели кости. Это был скелет безрогого копытного — скорее всего, осла или мула, для лошади он был маловат. Я обратил внимание, что на костях не сохра­нилось ни клочка шкуры, они были словно выскоблены. Ситуация нравилась мне все меньше. Допустим, прежде чем уходить, жители забили и съели свою скотину, даже и ослов — голод, как говорится, не тетка, но почему останки валяются на улице, а не в одном из дворов? И почему скелет практически целый? Ведь, по идее, тушу должны были разрубить на куски, а уж потом готовить из каждого мясные блюда...

Я сжал каблуками бока Верного, побуждая его увеличить темп. Это место нра­вилось мне все меньше.

— Интересно все-таки, что здесь произошло, — сказала Эвьет. — Может, обсле­дуем какой-нибудь дом?

— Не думаю, что это хорошая идея, — возразил я. — Опять же, пока мы на коне, собаки вряд ли решатся на нас нападать. А если спешимся и полезем в чей-нибудь двор — это уже другое дело.

— По-моему, они тут не в каждом дворе. Да и успокаиваются уже.

Действительно, лай, наконец, пошел на убыль, хотя отдельные гавканья то тут, то там еще раздавались.

— Все равно, — покачал головой я, — нам не нужны лишние проблемы. Впрочем... хотя овса мы здесь не найдем, но напоить Верного можем. Только без самодеятельных экскурсий.

— Ты мне приказываешь? — холодно осведомилась баронесса.

— Скажем так — рекомендую.

Я принялся озираться в поисках ближайшего колодца с поилкой для скота, и вдруг вздрогнул, упершись взглядом в открытую калитку. В ее проеме стояла бед­но одетая старуха и смотрела на нас. Я мог бы поклясться, что только что ее тут не было.

— Куда путь держите, добрые люди? — осведомилась она, убедившись, что ее заметили.

— В город, — коротко ответил я, не уточняя название. — Скажи, что творится в вашей деревне? Как вымерли все.

— Худые времена, — прошамкала старуха. — Раньше-то, бывало, нарадоваться не могли, что село на проезжем тракте стоит... кто куда ни ехал, и купцы в город, и мужики на ярмарку, и прочий люд проезжий, все завсегда у нас останавливались. И путникам кров и отдых, и нам доход. А теперь кто по тракту шастает? Господа сол­даты только брать горазды, а про плату им лучше и не заикаться... И добро бы уж одни какие-то, а то то те придут, то эти, то опять те... и, чуть что не по ним — сразу в крик: вы, мол, тут врагам короны помогаете, войско самозванца привечае­те, вас вообще попалить-перевешать... как и невдомек им, что для тех они — такие же самозванцы, а мечи что у тех, что у этих здоровые, попробуй не приветь тако­го... Ой, да что ж я, дура старая, гостей жалобами кормлю! Вы заходите, угощу, чем бог послал...

— Спасибо, мы не голодны, — твердо ответил я. — Вот разве что овса для коня не найдется ли? Мы заплатим.

— Найдется, как не найтись... я уж и вижу, что вы не из этих охальников... и дочурка у вас такая славная... да вы заходите, в дом пожалуйте, и сами отдох­ните, и конь ваш отдохнет...

Ее желание заработать монету-другую было очень понятным, и все же не нрави­лась мне ее угодливость. Что, если в доме засада, хотя бы даже и из числа жи­телей этого же села? Тем более, если проезжие военные столько раз их грабили (а тут рассказ старухи очень походил на правду), то и они могли счесть, что грабить в ответ проезжих — не грех... Тем не менее, во двор ее дома я все же въехал, сразу отыскав взглядом колодец. А вот собаки тут, похоже, не было.

— Кто-нибудь еще дома? — требовательно осведомился я, вглядываясь в темные окна.

— Одна я, ох, одна... Тяжко одной в мои-то годы... Ну да господь меня не оставляет...

— Смотри, — предупредил я, демонстративно кладя руку на рукоять меча, — если обманываешь меня, горько пожалеешь.

— Как можно, добрый господин... правду говорю, как бог свят...

Я подъехал к колодцу и все же решился спешиться. Эвьет тоже спрыгнула в теплую пыль и прошлась по двору, словно бы разминаясь после долго пути верхом. Но я уже догадался, что она не просто прогуливается. Не сводя глаз со старухи, я принялся крутить ворот, поднимая полное ведро из гулких колодезных глубин. Се­лянка тем временем поглядывала то на меня, то на Эвьет, но вроде не выказывала беспокойства. Наконец я втащил плещущее ледяной водой ведро на край сруба и с шумом опрокинул его в деревянное корыто поилки. Верный после поездки по жаре не заставил себя упрашивать. Эвелина снова подошла ко мне.

— Следов других людей нет, — тихо сообщила она. А и в самом деле, не слиш­ком ли я подозрителен? Следы в пыли, конечно, недолговечны, но ведь не может быть, что местные несколько дней сидят в засаде, не высовывая носа на улицу. Уж по крайней мере к нужнику должны выходить, вон он слева за углом...

— Так вы в дом-то заходите, — снова предложила старуха.

— Мы спешим, — все же остался непреклонен я. — Так как насчет овса? Я бы купил полную меру.

— Сейчас схожу в подпол. А вы уж пока, добрый господин, сделайте милость, — она заискивающе улыбнулась, — помогите старухе воды в дом принести. Сами изволи­те видеть, ведро тяжелое... я уж корячусь, за раз только треть доношу, а вы вон какой сильный... — она вошла в дом и тут же вернулась, выставив пустое ведро на крыльцо.

— Ладно, — решился я и вновь отправил колодезное ведро вниз. Несколько се­кунд спустя из темной глубины донесся жестяной всплеск. Пока я вытягивал его обратно, Эвьет принесла с крыльца пустое, не преминув бросить взгляд в открытую дверь и, очевидно, не увидев там ничего подозрительного. Перелив воду, я понес ведро в дом. Эвелина последовала за мной.

Мы оказались на кухне с печкой у противоположной входу стены, громоздким столом без скатерти и тяжелой лавкой вдоль стола. Справа от печи была дверь в следующее помещение, а между ней и входом в полу чернела квадратная дыра откры­того люка в подпол. Судя по доносившимся звукам, старуха возилась где-то внизу; в темноте подземелья мерцал огонек лучины.

— Так куда все-таки делись твои соседи, бабуся? — громко спросил я, ставя ведро на пол.

— Молодежь от такой жизни в город подалась, — донеслось в ответ подтвержде­ние моей первоначальной гипотезы, — а таким старикам, как я, деваться некуда...

Неожиданно Эвьет своей беззвучной походкой юркнула мимо люка и, не успел я опомниться, взялась за ручку двери, уводившей вглубь дома. Я не решился проте­стующе окликнуть ее, дабы не привлекать внимание старухи; дверь открылась, не скрипнув, и девочка скрылась внутри. Оставалось лишь продолжать громкий разго­вор.

— Чем же вы тут кормитесь? Я вижу, у вас и поля непаханы...

— Ох, добрый господин, на чем пахать-то? Лошадей почитай всех забрали эти охальники, для нужд армии, говорят... первые-то еще половину оставили, вот мол вам, не плачьте, не всех забираем, а как вторые пришли, подавай, говорят, лоша­дей... а мы говорим, так ведь забрали уже у нас... а они: кто забрал? а! так вы изменников конями снабжаете, а законную власть не хотите?! Староста наш проте­стовать пытался, так его на воротах повесили... а на ослах не больно-то вспа­шешь...

— Так чем же вы питаетесь?

— Да вот чем бог пошлет...

— А овес тогда откуда? — моя подозрительность вновь возросла.

— Овес-то? А это из старых припасов осталось еще...

Нет, не сходится. Если старуха живет впроголодь — а по ее облику и впрямь было похоже на то — с какой стати ей продавать последние остатки овса? Она его лучше сама съест. Или рассчитывает получить за него уж очень выгодную цену и ку­пить потом гораздо больше еды? Тоже нелепо: обычно сельские цены ниже городских, а если цена гостя не устроит, ясно же, что он поедет в город, который отсюда уже не так далеко. Если вообще не отберет желаемое силой, как это делали здесь дру­гие люди с мечами. Да и вообще, хранят ли овес в подполе? Как горожанин, я имел на сей счет смутное представление. Вроде бы зерно засыпают в амбары на поверхно­сти... И что, интересно, за еду сюда «посылает бог»? Реки или озера рядом нет, так что не рыбу. Лесные грибы да ягоды? Так до леса отсюда пешком далеко, старо­му человеку особенно...

Я решительно обнажил меч и быстро пошел следом за Эвьет. Мне совсем не нра­вилось, что она ходит по этому подозрительному дому одна, и даже без своего ар­балета. Правда, пройти столь же беззвучно мне не удалось, под сапогом скрипнула половица, ну да черт с ней. Если здесь прячется кто-то еще — пусть знают, что я иду и им непоздоровится.

Я прошел через дверь справа от печки и оказался в коридоре, который после залитой светом кухни казался совсем темным. И был, кстати, слишком узким, чтобы успешно орудовать в нем мечом. Едва я это осознал, как навстречу мне метнулась безмолвная белесая фигура.

Но уже в следующий миг я понял, что это Эвьет. И, судя по выражению ее лица, мои подозрения были не напрасными.

— Взгляни на это, Дольф, — прошептала она, указывая на дверь комнаты, из которой выскочила.

Я бросил взгляд через плечо, проверяя, не подкрадывается ли кто сзади, и вошел в комнату. Окно здесь было занавешено, к тому же солнце в этот час светило с другой стороны дома — но все-таки света было достаточно, чтобы разглядеть не­хитрое крестьянское убранство: грубо сколоченную кровать, пару табуретов, прял­ку, сундук в углу, накрытый сложенным стеганым одеялом, детскую колыбельку на полукруглых полозьях на полу рядом с кроватью...

И то, что лежало на кровати. Под остатками разорванного в клочья одеяла бе­лели кости скелета. Светлые волосы, заплетенные в две косы, обрамляли оскаленный череп, уставивший глазницы в потолок. По позе не было похоже, чтобы покойница оказывала активное сопротивление, но с версией о мирной кончине плохо вязались бурые пятна давно засохшей крови на постели, склеившиеся от крови волосы, отсут­ствующая кисть левой руки и раздербаненные кости правой. Несколько небольших ко­стей валялись на полу в разных местах комнаты, но они явно были не от этого ске­лета.

Я подскочил к окну, отдергивая плотную занавеску. В воздухе заклубилась пыль. Свет озарил кровать и колыбельку. В колыбели лежало то, что осталось от младенца — маленький череп и ребра с куском позвоночника и одной из тазовых ко­стей. Судя по всему, ребенка буквально разорвали на куски.

И я понял, почему кости обеих жертв такие белые. Они не обнажились в ходе естественного разложения. Они были тщательно обглоданы.

В этот миг во дворе предостерегающе заржал Верный. И что-то глухо хлопнуло на кухне.

Я рывком сдернул с плеча арбалет и колчан, уже на бегу отдавая все это Эвьет, и с мечом в руке выскочил в коридор, а затем — на кухню. Как раз вовремя, чтобы увидеть прибытие истинных хозяев села.

Они больше не лаяли — теперь они шли в атаку молча. Один за другим они вле­тали в открытую калитку, словно разноцветные ядра, выстреливаемые неведомой ка­тапультой, и мчались к крыльцу. Некоторые особо нетерпеливые и вовсе перемахива­ли прямо через плетень. Рыжие, пегие, черные деревенские псы. Тощие, грязные, в лишаях, с репьями, запутавшимися в свалявшейся шерсти. Но большие, как на под­бор. Уши прижаты, пасти оскалены, глаза горят неутолимой злобой. Не просто го­лодные животные, нет. Не благородные волки, о которых рассказывала Эвьет. Гораз­до худшая категория существ — рабы, лишившиеся своих хозяев. И явившиеся мстить за ненавистную свободу оставившей их господской расе.

Я сразу же понял, что добежать до двери наружу и захлопнуть ее я не успею. Я сумел лишь захлопнуть дверь, ведущую из коридора в кухню, и навалиться на нее всем телом, шаря рукой по косяку в тщетных поисках задвижки. За мгновение до этого я успел заметить, как Верный, на которого ощерилась часть своры, поднялся на дыбы, а затем обрушил на врагов оба передних копыта. Самого удара я уже не увидел, но судя по донесшемуся резкому визгу и скулежу, он достиг цели.

В следующий миг лавина врезалась в дверь. Я был готов, и все же не сумел полностью сдержать удар — дверь приоткрылась, и в нее тут же протиснулась зуба­стая морда. Я со всей силы рубанул по ней мечом и сумел снова закрыть дверь. Та вздрагивала от толчков, за ней лаяли, рычали и скребли когтями.

— Если сможешь впускать их по одной, я с ними разделаюсь, — спокойно сказа­ла Эвьет. Она уже стояла в коридоре в нескольких ярдах от меня, напротив комнаты со скелетами, и, уверенно расставив ноги носками врозь, целилась в край двери из арбалета.

— Стрел не хватит, — возразил я, — их там не меньше пары десятков... И я не уверен, что, если пропустить одну, за нею не прорвутся другие.

В этот момент хлопнуло окно в следующей по коридору комнате, оставшейся за спиной Эвелины, там что-то упало, и быстро застучали когти по доскам пола.

— Сзади! — рявкнул я, но Эвьет среагировала на звук еще раньше и, едва здо­ровенный пес выскочил в коридор, всадила ему стрелу прямо в глаз. Он врезался по инерции в стенку коридора и повалился на пол, конвульсивно суча лапами. Будь об­становка более подходящей, я бы обратил внимание моей ученицы, что это как раз пример ситуации, когда мозг мертв, но тело еще какое-то время продолжает жить — однако теперь я лишь крикнул ей: «Сюда! Быстрей!», опасаясь, что следующая псина запрыгнет в окно той комнаты раньше, чем Эвьет успеет взвести арбалет. Но, как видно, такой прыжок был по силам все же не каждой из собак, так что мы получили передышку в добрых полминуты, прежде чем пожаловал следующий кандидат. Эвьет, уже отбежавшая ко мне, всадила стрелу ему между ребрами, и пес, жалобно скуля, завертелся на боку, тщетно пытаясь выдрать стрелу зубами. Его пасть окрасилась кровавой пеной.

Эвьет вдруг подбежала к нему. «Осторожно!» — крикнул я, но девочка уже ухватилась за стрелу и резким рывком выдернула ее. Пес отрывисто взвизгнул и уронил голову; из раны толчками выбивалась кровь. Эвьет вновь отбежала ко мне, на ходу накладывая возвращенную стрелу на ложе арбалета. Что ж — решать проблему нехватки стрел таким образом было возможно, но рискованно. Что немедленно дока­зали сразу две собаки, запрыгнувшие в окно одна за другой — и парой появившиеся в коридоре. Арбалет Эвьет был еще не взведен, так что разбираться с ними остава­лось мне — притом, что я по-прежнему должен был удерживать дверь на кухню. Я вонзил острие меча прямо в разинутую пасть ближайшего пса — и это была ошибка, потому что челюсти агонизирующей твари сомкнулись, и я не мог быстро вытащить клинок. Меж тем второй прыгнул прямо на меня, ударив меня лапами в грудь и явно намереваясь вцепиться в горло. Я успел лишь заслониться свободной левой рукой, которая мигом оказалась в его зловонной пасти. Но прежде, чем он успел сжать че­люсти, рядом туго щелкнула спускаемая тетива, и зверь рухнул на пол со стрелой в груди — кажется, на сей раз Эвьет попала точно в сердце. Она выстрелила, не успев взвести арбалет до конца, но с такого расстояния полная мощность и не тре­бовалась.

Я, наконец, высвободил меч, торопливо обдумывая, что делать дальше. Не по­хоже, что потери среди своих вынудят собак отступить. Применить мое тайное сред­ство? Серьезность угрозы вполне перекрывала мое нежелание демонстрировать его Эвелине, но врагов было слишком много. Пытаться и дальше отстреливать их в этом коридоре тоже не выход — все они сюда не переберутся, да и атаковать могут не поодиночке...

— Нам нужен огонь, — решил я. — Сумеешь сделать пару факелов? Отломать нож­ки какого-нибудь табурета и намотать на них тряпки...

— Хорошо, — кивнула Эвьет и побежала в комнату со скелетами. Изнутри послы­шались удары и треск — очевидно, она пыталась разломать прочный табурет, колотя им об пол. Окно в той комнате, как я успел заметить, было заперто, но это обес­печивало защиту лишь с одной стороны — что не замедлило подтвердиться.

Еще один пес выскочил из следующей комнаты и нерешительно остановился над трупом своего предшественника. Однако через несколько мгновений к нему подоспело подкрепление, и оба зверя устремились вперед.

— Эвьет! — предостерегающе крикнул я, надеясь, что хотя бы одна из собак предпочтет познакомиться со мной и моим мечом. Но они обе свернули в комнату, где сейчас находилась девочка. Тут же щелкнул арбалет, сразив одного из врагов прямо на пороге. Затем изнутри донесся звук удара, более глухой, чем предыдущие, и сразу же — короткий взлаивающий визг. Я с облегчением перевел дух.

Эвьет снова выскочила в коридор, с арбалетом в одной руке и двумя импрови­зированными факелами в другой (на одну из деревянных ножек налипла окровавленная шерсть). Вместе с факелами она держала еще какую-то тряпку. Ее нога поскользну­лась в луже собачьей крови, но девочка сумела сохранить равновесие и подбежала ко мне.

— Через окна не выбраться, их там полно, — подтвердила она мои предположе­ния.

— Огниво и кремень в сумке, там внутри маленький карман, — напутствовал ее я, поворачиваясь к ней боком, на котором висела моя котомка.

— Свои есть, — ответила Эвелина, вручая мне оба факела (пришлось тоже взять их одной рукой) и запуская руку в карман рубахи.

— Запасливая, — оценил я.

Пока она высекала огонь и поджигала тряпки, в коридоре показался еще один пес. Но, оценив участь предшественников, вдруг поджал хвост и попятился обратно в комнату. «Да здравствует трусость!» — подумал я.

Наконец оба факела загорелись. Эвьет взяла их у меня и протянула мне «лиш­нюю» тряпку:

— Это повяжи на свой меч и тоже подожги.

— Отличная идея! — оценил я. В самом деле, тряпка закрыла лишь небольшую часть лезвия возле острия, так что меч сохранял боевые свойства, а огонь мог напугать собак даже сильнее, чем пахнущая кровью сородичей сталь.

Тем временем напор на кухонную дверь прекратился. Очевидно, псы поняли, что у них не хватит силы ее открыть (пожалуй, хватило бы, сумей они навалиться все разом, но сколько собак могут упереться в дверь одновременно? Едва ли более трех.) Однако я не обольщался. Они продолжают чувствовать наш запах и наверняка ждут нас на кухне.

— У нас два плана, — объяснил я Эвьет. — Первый: если Верный еще возле крыльца и... в порядке, мы попробуем пробиться к нему через кухню и ускакать. Второй: если первый план невозможен, прорываемся к люку подпола и лезем внутрь потолковать по душам с бабкой. Не сомневаюсь, что это она позвала собак. Значит, должна знать и как их отогнать. Но будь осторожна. У старой карги в подполе мо­жет быть спрятано какое-нибудь оружие. Пусть даже это просто вилы или коса...

— Ей это не поможет, — угрюмо процедила баронесса.

— Только не убивай ее до того, как я с ней поговорю, — усмехнулся я. — Лад­но, встань за моим плечом, и я открываю дверь.

Теперь у каждого из нас в левой руке был факел, а в правой — основное ору­жие. Арбалет Эвелины был вновь готов к стрельбе, но, разумеется, в ближнем бою у нее был лишь один выстрел. Сделав ей предостерегающий знак, я осторожно отступил от двери вспять по коридору — в ту же сторону, в которую открывалась дверь. Рва­нись собаки в атаку сейчас, мы бы вновь оказались на несколько мгновений отделе­ны от них дверью, уже открытой.

Но атаки не последовало. Что ж — оставалось только атаковать самим.

Я рывком распахнул дверь и ворвался в кухню. Псы, разумеется, были там — сидели и ждали; в тот же миг они повскакивали. Их было, должно быть, не меньше десятка, а Верного за окнами видно не было.

— Второй план! — крикнул я, одновременно пихая меч с горящей тряпкой в мор­ду ближайшему врагу и отмахиваясь факелом от второго, готового наброситься сле­ва. В тот же миг щелкнула тетива, и еще одна собака забилась в агонии. Я обратил внимание, что это была сука, и, кажется, беременная.

Я почувствовал, как Эвьет прижалась спиной (точнее, висящим на ней колча­ном) к моей спине. Молодец, девочка, грамотная позиция для боя с превосходящим противником. Теперь надо было двигаться вперед, не теряя с ней контакта. Тощий рыжий пес попытался прыгнуть на меня, но с визгом грохнулся на пол, получив прямо в морду факелом, а затем бросился наутек. Кажется, я выжег ему глаз.

Окруженные рычащим и лающим мохнатым кольцом, мы продвигались к люку (разу­меется, он был закрыт — я сразу понял, что за хлопок слышал перед началом напа­дения), яростно размахивая факелами, так, что они практически сливались в огнен­ные петли. Псы ярились, шерсть на загривках стояла дыбом, но огня они все-таки боялись. Еще одного, оказавшегося чересчур смелым, я угостил уже не горящей, а рубящей частью меча. Нам нужно было преодолеть всего каких-то три ярда, но каза­лось, что этот путь занял целую вечность. Наконец я встал на крышку люка, затем сделал следующий шаг, оставляя ее за спиной.

— Эвьет, открывай, я прикрою!

Она вынуждена была присесть и положить арбалет на пол, и, хотя она по-преж­нему продолжала отмахиваться факелом, большой черный пес с белым пятном в пол­морды решил, что это его шанс. Он прыгнул с места, норовя приземлиться ей на спину. Мечом я уже вряд ли изменил был направление его полета (а такая туша способна сбить девочку с ног, даже получив смертельную рану), но я успел достать его ударом сапога. Пес злобно клацнул зубами в воздухе, не сумев зацепить мою ногу, и грянулся на бок.

— Не открывается!

— Задвижка! Пошарь ножом в щели!

Но Эвьет уже и сама догадалась. К счастью, задвижка оказалась примитивной, и нож, чиркнувший по щели, легко отбросил ее. Эвелина распахнула люк, на миг от­городившись им от очередной разъяренной твари, и, не забыв подхватить арбалет, скользнула вниз. Я рубанул мечом еще одного сунувшегося ко мне пса и со всей возможной поспешностью последовал за ней, захлопнув люк над головой.

Наши факелы озарили подпол и лестницу, по которой мы спускались. Мои опасе­ния не оправдались — бабка вовсе не ждала нас с вилами наготове. Напротив, она забилась в самый дальний угол и тщетно пыталась спрятаться за какими-то кадушка­ми. Эвелина спрыгнула на земляной пол и, глядя на нее, принялась молча крутить ворот арбалета.

— Так-так, — зловеще произнес я, тоже спустившись на пол и с мечом в руке направляясь к старухе. — Вот, значит, каково твое гостеприимство.

— Не убивайте, добрый господин, — пролепетала та, — пощадите, ради господа нашего, не берите греха на душу...

Она все пыталась, сидя на земле, пятиться задом от меня и в результате опрокинула одну из кадушек. Крышка вылетела, а следом вывалилось и содержимое.

В кадушке, как и следовало ожидать, хранились соленья. Вот только это были не овощи, не грибы и даже не говядина. Это была рука взрослого мужчины. Не от­резанная. Отгрызенная.

— «Чем бог пошлет», — процитировал я. — Это тебе бог посылает?!

Глаза старухи сделались совсем круглыми и безумными, а бормотание — тихим и невнятным. Приходилось напрягаться, чтобы различить в этой каше какой-то смысл.

-... есть, оно ведь всем надо... кушать-то... а как падеж начался... остат­няя скотинка-то наша... знали, что нельзя, а все равно ели... не траву же же­вать... а потом болезня и приди... кто сразу помер, кто пластом лежал-маялся... а собачек кормить надо... собачки, они голодные... они сперва ослов поели, какие еще целы были... а потом и по домам пошли... меня только не тронули... пощадили меня собачки-то... чтобы, значит, я им служила, пропитание добывала... а они за то со мной делятся... кушать-то всем... а я за вас век бога молить...

Могли ли собаки и в самом деле специально оставить бабку в живых в расчете на подобное сотрудничество? Вряд ли животным под силу такое стратегическое пла­нирование. Скорее, они просто не прельстились ее старым жилистым мясом, благо на тот момент свежих мертвецов и умирающих в селе хватало и без нее. А когда это изобилие сошло на нет, бабка сама смекнула, как не сделаться следующей, став по­лезной новым хозяевам. Интересно, вздумай она потом покинуть селение, позволили бы они ей уйти? Ведь в самом деле, атаковать едущих по дороге всадников (скорее всего, нескольких, сейчас мало кто решается ездить в одиночку) псам гораздо сложнее, чем когда те же самые люди сидят, расслабившись, на кухне деревенского дома. Может, карга еще и предусмотрительно подмешивала сонный отвар им в угоще­ние, от которого мы благоразумно отказались. Чем она их угощала — неужто бульо­ном из предшественников?

Я заметил, что старуха что-то сжимает в костлявом кулаке.

— Что там? — грозно спросил я.

Она вздрогнула и попыталась спрятать кулак за спину.

— Руку отрублю!!! — рявкнул я.

Людоедка испуганно разжала пальцы. На землю выпал предмет, похожий на длин­ную свистульку.

— Я знаю, что это, — сказала Эвьет. — Специальный охотничий свисток. У мое­го отца был такой. Он издает такой тонкий звук, что его слышат только собаки.

Вот, значит, каким образом она сообщала своре, что кушать подано, не при­влекая внимания гостей.

— Отзови их, — приказал я старухе, подталкивая свисток к ней ногой. — Ну?! Сделай так, чтобы они убрались!

— Н-не могу, добрый господин! — проблеяла та. — Только позвать могу... а уходят они сами, как наедятся... Правду говорю, как бог свят! — взвизгнула она, когда я приставил острие меча ей к горлу.

— Позволь я сама ее убью, — спокойно попросила Эвьет.

— Что? — переспросил я, несколько сбитый спокойствием ее тона.

— Она пыталась убить нас, убила других и, если ее пощадить, будет убивать еще. Она заслуживает смерти с любой точки зрения. Но ты сам говорил, что казни­мого преступника стоит использовать, как учебное пособие. Вот я и хочу потрени­роваться, — все так же ровно пояснила она.

— Гм... логично, — согласился я, хотя идея мне не понравилась. Я и сам не собирался оставлять каргу в живых, но мне не хотелось, чтобы Эвьет пачкала руки подобными делами. — Но она мало похожа на Карла. Справиться с ним, окажись он даже без охраны, оружия и доспехов, далеко не так легко.

— Какая-никакая, а практика, — пожала плечами баронесса. — Так каким об­разом это лучше сделать?

Старуха слушала наш разговор, совсем оцепенев от страха — и вдруг вскинула палец с обломанным ногтем, указывая куда-то за наши спины и вверх, и завопила:

— Пожар!

В первый миг я подумал, что это лишь жалкая уловка с целью оттянуть возмез­дие. Но уже в следующее мгновение понял то, что в более спокойной обстановке, конечно, заметил бы сразу: на моем мече больше не было горящей тряпки. Очевидно, она слетела, когда я отбивался от последней собаки, и осталась наверху. Я обер­нулся и увидел, что сквозь щель люка уже просачивается дым.

— Следи за ней, — бросил я Эвьет, быстро взбегая по лестнице. Осторожно приподняв мечом крышку люка — в другой руке у меня по-прежнему был факел — я вы­глянул. Лицо сразу обдало жаром, а в горле запершило от дыма. Собак на кухне, конечно, уже не было. Но пламя, быстро распространявшееся по сухим доскам пола, уже отрезало нас от двери. Прорываться бегом через огонь? Я бы рискнул, но Эвьет для этого слишком легко одета. Да и у меня имеется при себе кое-что, чему попа­дать в огонь противопоказано.

В тот же миг я вспомнил о ведре с водой, которое сам же принес на кухню. Для того, чтобы потушить пожар, одного ведра, пожалуй, уже не хватит — но вре­менный коридор обеспечить себе таким образом можно. Правда, и для того, чтобы добраться до ведра, теперь уже придется шагнуть через пламя...

Я опустил крышку люка и сбежал вниз.

— Эй, ты! — ткнул я мечом старуху. — Вставай и лезь наверх. Справа от люка — ведро с водой. Возьмешь его и пойдешь к выходу, заливая огонь на полу. Все сразу не выливай, там в три-четыре приема плеснуть надо.

— Охх... да как же я... тяжелое ж...

— Быстро, если не хочешь сгореть заживо!

Охая и причитая, людоедка полезла вверх по лестнице — вполне, впрочем, шустро, ибо сразу же за ней шел я, подгоняя ее мечом. Эвьет замыкала процессию; свой факел она, по моему совету, бросила на земляной пол.

Увидев, что путь к ведру лежит через огонь, старуха испуганно крякнула и попыталась попятиться. Но я от души ткнул ее горящим факелом в зад, и она с воп­лем устремилась в нужном направлении. От моего тычка ее юбка не загорелась, но, когда она пробежала через пламя, подол занялся. Не переставая кричать, старуха с молодой прытью схватила ведро и щедро плеснула на пол. На месте огня с шипением поднялся пар.

Я отшвырнул свой факел в противоположную выходу сторону и, присев, скомандо­вал Эвьет: «Цепляйся за меня!» Она и сама понимала, что по только что горевшим доскам лучше не бегать босиком, так что без возражений обхватила меня сзади на шею и плечи, а я, в свою очередь, подхватил ее под коленки. В таком виде мы вы­скочили из люка. Сквозь пар и дым я видел старуху, бегущую к выходу и плещущую из ведра себе под ноги. Затем она отшвырнула пустое ведро и выбежала на крыльцо. Я выскочил следом и пробежал еще несколько шагов, кашляя от дыма, пока не почув­ствовал, что снова могу нормально дышать.

В разных местах двора валялось полдюжины собак с разбитыми головами и пере­ломленными хребтами. Некоторые из них еще тоненько скулили. Те их сородичи, ко­торым повезло больше, очевидно, предпочли убраться восвояси — и от пожара, и от копыт Верного. Самого коня, однако, тоже нигде не было видно. Я спустил Эвьет на землю, и она, едва протерев слезящиеся от дыма глаза, сняла с плеча арбалет. Бы­стро оглядевшись по сторонам, она взяла на прицел старуху, которая продолжала бежать в горящей юбке.

В следующий миг людоедка повалилась лицом в пыль. Но звука спускаемой тети­вы не было. Я перевел взгляд на арбалет — тот оставался взведенным, да и из тела не торчало никакой стрелы, которая указала бы на другого стрелка. Мы поспешно подошли к застывшей неподвижно фигуре. Я перевернул ее сапогом, частично сбив при этом пламя, но полностью юбка все же не погасла. Однако пока это означало не более чем ожоги на ногах. Я присел рядом, поискал пульс на дряблой шее, оттянул морщинистые веки, открывая расширившиеся зрачки закатившихся глаз. Можно было еще поднести отполированную сталь к ее носу, дабы убедиться в отсутствии влаги от дыхания, но и так все было ясно.

— Мертва, — констатировал я, поднимаясь.

— Притворяется, — неуверенно возразила Эвьет.

— Нет, точно мертва. Видимо, физическое и нервное перенапряжение ее прикон­чили.

Я объяснил Эвелине, по каким признакам можно отличить смерть от притворства или обморока, и мы пошли прочь от трупа, предоставив вновь разгоравшемуся огню делать свое дело.

Эвьет с неудовольствием посмотрела на свои перепачканные собачьей кровью ступни и пошла мыть их в корыте у колодца, где еще оставалась вода. Я тем време­нем рассматривал в пыли следы битвы Верного с псами. Отпечатки подкованных копыт вели за ограду, как и следы собачьих лап, но ускакал ли конь, преследуемый сво­рой, или, напротив, покинул двор уже после собак?

— Они за ним не гнались, — уверенно заявила Эвелина, присоединяясь ко мне. — Но он, похоже, прихрамывает на правую заднюю ногу. А вот один из псов точно ускакал отсюда на трех лапах.

Мы вышли на улицу, по-прежнему держа оружие наготове. Собак не оказалось и здесь. Следы копыт вели прочь из села в сторону, противоположную той, откуда мы приехали.

— Верный! — громко позвал я, не особо надеясь, что конь уже выучил свое имя. Впрочем, мой голос он все же должен был знать. — Вер-ны-ый!

В ответ мне раздался злобный лай, и я подумал, что обнаруживать себя было не такой уж хорошей идеей. Но почти тут же я услышал и радостное ржание, а затем Верный, целый и невредимый, галопом вылетел из-за церкви и помчался к нам.

Или, может быть, не совсем целый и невредимый. Бабки всех четырех его ног были забрызганы кровью, и я не был уверен, что вся эта кровь — собачья.

Но я ни на миг не хотел задерживаться в проклятом селении. Кто знает, не предпримут ли псы новую попытку? К тому же пламя позади нас уже не только с яростным треском пожирало дом, пышными хвостами вырываясь из окон, но и успело перекинуться на соломенную крышу соседнего сарая, и сухой горячий ветер нес жгу­чие искры все дальше. Пожалуй, скоро на этой узкой улице станет жарко в самом буквальном смысле. Поэтому мы сразу же уселись на коня и поскакали прочь. Лишь проехав около мили, я принял решение остановиться и осмотреть Верного более вни­мательно.

Эвелина оказалась права: на правой задней ноге обнаружился довольно глубо­кий укус. Я развязал котомку и извлек свои припасы. К сожалению, поблизости не было воды, чтобы промыть рану, так что пришлось израсходовать на это мою питье­вую флягу. Но Верный того заслуживал. Я наложил на рану мазь и сделал перевязку. Верный выдержал всю процедуру стоически и лишь взмахивал хвостом, но не делал попыток дернуть ногой. Он был боевым конем и, наверное, уже знал, что необходи­мая помощь бывает болезненна. Правая передняя бабка тоже пострадала, но там были лишь две поверхностных царапины — видимо, конь вырвал ногу прежде, чем пес успел вонзить зубы. Заодно я осмотрел и левую переднюю подкову — да, ее определенно необходимо было перековать поскорее, пока она не осталась лежать на дороге.

— Я же говорила, что Верный — это хорошее имя для коня, — сказала Эвьет, обнимая лошадиную морду. — Он спас нас.

— Да, — согласился я, — если бы он вовремя не заржал, неизвестно, как бы все обернулось... И псам от него досталось изрядно.

— Молодец, Верный, молодец! — девочка гладила его по носу и по холке. Конь довольно пофыркивал. Похоже, Эвьет сразу ему понравилась.

Меж тем вдали над селением бушевало пламя, и тянулись в безоблачное небо длинные косые султаны сизо-черного дыма. Теперь уже не было сомнений, что еще до вечера проклятое село выгорит дотла.

Дорога под ногами была хорошей — плотно убитый грунт, припорошенный мягкой пылью, без всяких острых камней — и я предложил пока прогуляться пешком, чтобы не нагружать Верного. Эвьет охотно согласилась, и мы зашагали в сторону пока еще невидимого отсюда города.

Пик дневной жары миновал, но было по-прежнему тепло и солнечно. Нагретая земля дышала покоем. Тишину нарушали только щебет каких-то невидимых птах да стрекот цикад в траве. Вокруг не было никаких признаков человеческого жилья — только распахнутый до горизонта зеленый простор полей, голубой купол неба и жел­тая лента дороги. И, чем дольше мы шагали, тем легче было поверить, что недавно пережитое нами было просто каким-то мороком, дурным послеобеденным сном.

Но достаточно было уже просто взглянуть на ногу Верного, чтобы убедиться, что это не так.

— Ты говорил, что люди ведут себя хуже животных, — сказала вдруг Эвьет, — но эти собаки не показались мне симпатичными. Злобы в них было больше, чем про­сто инстинкта хищника, который хочет есть. Хищник отступается, если видит, что встретил достойного противника, который ему не по зубам, а эти бросались снова и снова...

— Вот именно. Нормальный хищник — отступается. Но собака — не показатель. Собаку испортил человек. Превратил в свое карикатурное подобие... обрати внима­ние, кстати, что люди презирают собак, которые вроде бы преданно служат им. «Пес» и «сука» — это ругательства. Презирают свое собственное отражение... И все же, согласись, самый мерзкий персонаж в этой истории — это старуха.

— Или те, кто довел ее до такой жизни, — заметила Эвьет. — Хотя они, конеч­но же, тоже люди. Как ты думаешь, то, что она рассказывала об истории села — правда?

— Скорее всего, да. Думаю, что единственной ложью в ее словах было обещание отсыпать нам овса. В остальном она не врала. Просто малость не договаривала... Но, какими бы ни были внешние обстоятельства, свой выбор человек всегда делает сам. У тебя эта война отняла даже больше, чем у нее, но ты ведь не стала такой, как она? Человека вообще нельзя заставить сделать что бы то ни было вопреки его желанию.

— Разве? Может быть, некоторых, но не любого же!

— Любого. Все, что человек делает — он делает исключительно по собственной воле. Просто под влиянием внешних обстоятельств эта воля может измениться. Ска­жем, на смену желанию сохранить верность принципам придет желание избежать боли.

— Хм... а ведь ты прав. Выходит, тот, кто властен над своими желаниями, не­победим?

— В каком-то смысле. Хотя его, конечно, по-прежнему можно уничтожить физи­чески...

— Так просто!

— Просто в теории. На самом деле обрести полную власть над своими желаниями не так легко. Первый шаг здесь — понять, что есть собственно «я». И перестать отождествлять себя со своим телом.

— Как это?

— Так. Мое тело — это не я. Оно — лишь слуга моего разума. Хороший хозяин учитывает потребности своего слуги, если хочет, чтобы тот хорошо служил ему. Од­нако никогда не позволит слуге собой командовать.

— Интересно. Никогда об этом не задумывалась.

— Я в твоем возрасте тоже не задумывался, — улыбнулся я. — Может, не заду­мался бы и до сих пор, если бы не мой учитель.

— Ему удалось достичь полной власти над желаниями?

— Мне кажется, да.

— А где он теперь?

— Он умер.

— Жаль... — вздохнула Эвьет и через некоторое время добавила: — Тело — это слуга, который рано или поздно убивает своего хозяина.

— Увы. Хотя нередко это делают другие.

— Что да, то да, — мрачно констатировала Эвьет, и я мысленно выругал себя: думая о своем, я невольно вновь напомнил ей о ее собственных потерях.

— Интересно, кто были те солдаты, что отняли последних лошадей у селян? — произнесла меж тем Эвелина и тут же сама себе ответила: — Наверняка лангедаргцы.

— Не хочу тебя расстраивать, но с тем же успехом это могли бы и йорлинги­сты.

— Армия Льва борется за правое дело!

— А я думал, все дело в том, что Йорлинг — твой сюзерен, — усмехнулся я.

— Ну, это, конечно, тоже важно... но вассальный долг не заставил бы меня пойти против законов чести! У Йорлингов действительно больше прав на престол. По женской линии они в более близком родстве с пресекшейся династией, чем Лангедар­ги... хотя и в более дальнем по мужской. Но у Лангедаргов по женской линии вооб­ще нет ничего общего с императорами...

— Вопрос о том, насколько существенно родство по женской линии, не имеет общепризнанного решения, — напомнил я. — Именно ему мы обязаны двумя десятилетия­ми этой войны. Хотя мне всегда казалось полнейшей глупостью решать вопрос о правителе, исходя не из его личных качеств, а из степени кровного родства. И даже не просто из родства, а из очередности появления на свет отпрысков одной и той же семьи. Или, скажем, из юридических тонкостей, в зависимости от которых один и тот же брак, породивший одного и того же отпрыска и давший ему одно и то же воспитание, может быть признан законным или незаконным...

— Ты опасный человек, — усмехнулась баронесса, взглянув на меня.

— Я? Разве это я развязал войну?

— Войну, кстати, развязал Лангедарг!

— Вообще-то это отец нынешнего Йорлинга отказался принести ему присягу и начал собирать свою армию.

— Ну еще бы — ведь для такой присяги не было никаких законных оснований! Но тогда еще была надежда как-то решить дело миром. Однако Карл подло заманил его в ловушку и убил!

— Эвьет, у меня и в мыслях нет оправдывать Карла. Но просто тот факт, что кто-то пострадал от подлости и несправедливости, ровным счетом ничего не говорит о его собственных достоинствах. Быть жертвой — это еще не добродетель.

— Ну... — эта мысль явно прежде не приходила ей в голову. — В общем ты, ко­нечно, прав... Но в данном случае правота действительно на стороне Льва.

— Даже если вторую половину лошадей отобрали грифонцы, то первую — львисты, не так ли?

— Ну так война же. Совсем без потерь нельзя. Все должны чем-то жертвовать.

— Должны? Кому должны, почему должны? Я понимаю, когда чем-то жертвуют Йор­линги или Лангедарги. Они дерутся за власть для своего рода, они рассчитывают на самый высокий куш — и, соответственно, они должны нести издержки. Но причем тут, скажи на милость, мирные жители деревни, которые в гробу видали эту войну? Кото­рым нет никакого дела, кто будет сидеть на троне в тысяче миль от них?

— Вот потому, что обывателям нет никакого дела до торжества справедливости, все это и творится столько лет! — перешла в наступление Эвьет.

— Даже если допустить, что справедливость действительно на стороне Льва — что, по-твоему, должны были делать эти селяне? Их староста пытался протестовать. Его повесили. Даже если бы они все, как один, вышли с топорами и вилами против мечей и копий регулярной армии, их бы просто перебили.

— По крайней мере, умерли бы достойно и прихватили бы с собой хоть несколь­ких врагов. А не пошли бы на корм собственным собакам.

— Ну, возможно, — согласился я. — Однако интересно, что бы ты сказала, ока­жись этими врагами йорлингисты. Для крестьянина враг не тот, кто имеет меньше прав на престол. А тот, кто приходит отобрать его собственность.

— Даже если последних лошадей забрали львисты, я думаю, это был произвол какого-нибудь капрала. А вовсе не политика Ришарда Йорлинга. В конце концов, ка­кой ему смысл разорять собственных подданных, которые платят налоги в его казну? Ну или будут платить после победы, если говорить о крестьянах на грифонских зем­лях...

— А какой смысл Лангедаргу? Война, все средства хороши — вот и весь смысл. Обрати внимание на свою логику. Если это сделали лангедаргцы, то — «чего еще ожидать от Грифона, Карл же негодяй». А если йорлингисты, то — «перегибы на ме­стах, Ришард ни при чем».

— Хм... — смутилась Эвьет.

— И, кстати, тебе не приходила в голову крамольная мысль, что и Карл мог не знать о том, что случилось с твоей семьей?

— Нет, — решительно возразила Эвелина, — это совершенно не одно и то же. Одно дело — отобрать скот у простых крестьян и совсем другое — перебить целый баронский род в его родовом замке. На такое без приказа ни один капрал не решит­ся. Может быть, Лангедарг не называл конкретно нашу фамилию — но тогда, значит, он просто приказал убивать всех вассалов Йорлингов на этих землях.

— Ну, наверное, — согласился я. В конце концов, она дворянка, ей виднее, какие правила убийства приняты в их среде... — Однако, ты не ответила на мой во­прос насчет врагов.

— Ну, я могу понять точку зрения селян. Могу им посочувствовать. Но все-та­ки низшее сословие на то и низшее, что судит не дальше собственного курятника.

— Ах, низшее сословие? А как насчет вас, баронесса? Что вы предпочтете — торжество справедливости в виде победы Льва или вашу личную месть?

— Так ведь одно прямо связано с другим!

— Совсем не обязательно. Предположим, что Карл решил сложить оружие и при­сягнуть Ришарду. На условиях, естественно, полной амнистии и сохранения всех своих земель и замков. Герцог Йорлинг восходит на трон, а герцог Лангедарг живет долго и счастливо. Ну, может, не совсем счастливо, но уж явно дольше и счастли­вее тех, кого убили по его вине. Устраивает такой вариант?

— Ришард не может помиловать убийцу собственного отца!

— Может. Ради власти люди сами становятся убийцами, а не то что милуют убийц. Итак, ваш выбор, баронесса?

Эвьет долго молчала, затем тихо, но твердо сказала:

— Я должна отомстить.

— Что и требовалось доказать. Молодец, что не лукавишь.

— Но будет несправедливо, если Карл избежит наказания за все убийства, со­вершенные по его приказу!

— А справедливость всегда должна торжествовать, не так ли?

— Так, — черные глаза Эвьет с подозрением уставились на меня. — А ты что, и с этим собираешься спорить?

— Отвлечемся на время от конкретных людей и фамилий. Представим себе, что имеется законный наследник престола, чьи права неоспоримы. И имеется самозванец, пытающийся захватить трон. Чья победа является торжеством справедливости?

— Первого, конечно, — по тону было ясно, что Эвелина чувствует подвох, но не может понять, в чем он заключается.

— Хорошо. Но первый — мерзавец, каких поискать, и к тому же бездарен, как правитель. А второй — действительно талантливый политик, способный править мудро и привести страну к процветанию. Он и в борьбу-то вступил не из властолюбия, а желая спасти государство от катастрофы, грозящей в случае воцарения первого. Ты по-прежнему желаешь победы справедливости?

— Ну... если все действительно так... тогда справедливость будет на стороне второго, только и всего.

— Несмотря на законные права первого?

— Законы пишутся людьми. Справедливость важнее законов.

— Вот видишь, ты уже стала не менее опасным человеком, чем я, — усмехнулся я. — Но хорошо. Вот тебе пример посложнее. На чьей стороне справедливость — кре­стьянина, который в неурожайный год поднимает цену на хлеб, потому что иначе не сможет прокормить свою семью, или горожанина, который при новой цене не сможет прокормить свою?

Эвьет вновь надолго задумалась.

— Получается, что каждый по-своему прав, — констатировала она наконец. — И общей для всех справедливости просто не существует.

— Именно так. Поэтому, когда слышишь высокие слова о справедливости, всегда проверяй, на месте ли твой кошелек.

— А что же существует?

— Только личные интересы. У каждого свои.

— Но как же честь?

— Можешь, если угодно, включить ее в список личных интересов, — вновь усмехнулся я. — Ведь дворянина, свято блюдущего законы чести — даже если предпо­ложить, что такие господа в наше время еще остались — заботит вовсе не участь людей, которые пострадали бы от нарушения им этих законов. Если соображения че­сти потребуют, он зарежет невиновного и не поморщится — сколько уже было, к при­меру, тех же дуэлей по пустячным поводам... А волнует его исключительно соб­ственная правильность, собственная репутация — и в глазах окружающих, и в своих. Хотя по мне, самая честная честь состоит в том, чтобы прямо следовать своим ин­тересам, не пряча их под лицемерной маской пафосных слов и понятий.

— А каковы твои интересы?

— Не знаю, — вздохнул я. — Наверное, найти место, где можно отдохнуть.

— Мы уже скоро должны добраться до Пье.

— Я не в этом смысле. Вообще отдохнуть, понимаешь? От войны. От людской ту­пости и злобы. От всей этой мерзости. Но не похоже, чтобы еще где-то остался та­кой уголок...

— Я просто думаю, — серьезным тоном пояснила Эвьет, — можно ли тебе дове­рять, или надо сразу хвататься за кошелек.

— А разве я говорю высокие слова о справедливости? — улыбнулся я. — И к тому же у тебя нет кошелька.

— Что да, то да, — спокойно согласилась баронесса. — У отсутствия имуще­ства свои преимущества, — она сама хихикнула над невольным каламбуром. — Можно доверять случайным спутникам.

— Тоже не всем, — серьезно напомнил я.

— Это верно, хоть и скверно, — ею, очевидно, овладело каламбурное настрое­ние. — Совсем не всем.

Солнце склонялось все ниже, и я решил, что нам стоит поторопиться. Понаблю­дав за шагом Верного, я пришел к выводу, что, благодаря принятым мною мерам, он уже не испытывает боли, хотя рана, конечно, была еще далека от заживления.

— Дальше поедем верхом, — объявил я.

— Я не устала, могу и дальше идти, — ответила Эвьет. — По лесу, бывало, це­лый день ходила...

— Мне тоже доводилось много ходить, но нам надо успеть сделать неотложные дела в городе до темноты. Видишь, Верный уже не хромает.

— Действительно. А какие у нас неотложные дела?

— Ну, во-первых, купить тебе одежду и обувь. Потом, левая передняя подко­ва... Что не так? — спросил я, заметив мелькнувшую на ее лице недовольную гри­маску.

— Не хочется снова в туфли влезать. Я уже привыкла босиком, мне нравится. Тем более в такую славную погоду!

— Баронессе не пристало ходить босой, — напомнил я.

— Да я понимаю, — вздохнула Эвьет. — Но почему простолюдинкам можно, а мне нет?!

— У каждого сословия свои привилегии, — усмехнулся я.

На самом деле я мог ее понять. Я сам проходил босиком первые годы своей жизни. И, когда впервые надел настоящие башмаки, стер себе обе ноги в тот же день. Но для меня те башмаки и новенький костюмчик стали символом радикальной перемены социального статуса (хотя тогда я, конечно, еще не знал таких мудреных слов). И я готов был терпеть любые неудобства, лишь бы не возвращаться снова к жизни и облику уличного оборвыша. Эвелина же и босая оставалась аристократкой и не ощущала ни малейшего урона своему достоинству. Я мог лишь позавидовать чув­ству внутренней свободы и независимости этой девочки. Однако приходилось прини­мать во внимание мнение окружающих. Встречают, как известно, по одежке. А в мире, где догмы и титулы ценятся выше знаний и ума, нередко по ней же и провожа­ют.

— Обещаю — никаких туфель на каблуках, — улыбнулся я.

Итак, мы продолжили путь верхом, предоставив Верному самому выбрать удобный ему аллюр, и без особой спешки через пару часов подъехали к воротам Пье.

Городишко оказался как раз такой дырой, какую я ожидал увидеть. Выщерблен­ная не столько, очевидно, снарядами вражеских требушетов, сколько временем кре­постная стена выглядела скорее следствием принципа «и у нас все, как у людей», нежели реальным фортификационным сооружением, возвышаясь над крапивой и лопухами от силы на три-четыре ярда. Город вряд ли имел статус вольного — скорее распола­гался на земле кого-то из феодалов, но я не заметил на надвратной башне никаких флагов с гербами. Это, впрочем, тоже было вполне ожидаемо; я уже привык к тому, что в таких местах магистрат держит под рукой два флага — золотого льва на синем поле и черного грифона на серебряном — и поднимает один из них при подходе соот­ветствующего войска, по-тихому спуская сразу же после ухода солдат. О том, чтобы оказывать вооруженное сопротивление, тут, конечно, и не помышляют. Впрочем, если к стенам подойдет не войско, а небольшой отряд, перед ним, скорее всего, гордо закроют ворота, независимо от того, именем какой партии будет хрипло ругаться под стенами командир. И в общем-то правильно сделают, ибо в большинстве своем такие отдельные отряды, даже если когда-то они и начинали службу под теми или иными пафосными знаменами, давно уже выродились в банды, озабоченные исключи­тельно собственным снабжением. Нередко подобными бандами командуют люди благо­родной крови, причем не только бастарды, но и вполне законные сыновья, которым просто не повезло с очередностью появления на свет. Закон о майорате не позволя­ет дробить родовое имение и отдает его целиком старшему, предоставляя остальных братьев их собственной фортуне или же изворотливости. Тоже, кстати, замечатель­ный пример справедливости...

Но мы не были ни войском, ни бандой, а потому двое не первой молодости ча­совых, которые подремывали в воротах, опершись на копья, не уделили нам никакого внимания. Лишь тот, что справа, открыл глаза, вспугнув ползшую по лбу муху, когда мы проезжали мимо, и снова опустил веки.

Лишь центральная улица Пье оказалась мощеной (причем так, что едущий по ней на повозке, должно быть, растрясал себе все кости), и на ней-то Верный все-таки потерял свою подкову. К счастью, я вовремя это заметил и успел подобрать ее, шу­ганув устремившегося к добыче оборванного субъекта неопределенного возраста. Вроде и невелико богатство, а пару монет кузнец за подкову отсчитает... «Не в этот раз, приятель», — осклабился я. Он отступил, обдав меня зловонным дыханием и не менее зловонным ругательством.

Эвьет в последний раз была в Пье, когда ей было восемь, и теперь с любопыт­ством оглядывалась по сторонам. Хотя смотреть было особо не на что. Узкие грязные улочки в конском навозе и остатках помоев, которые льют прямо из окон, внаглую снующие под ногами крысы, тесно жмущиеся друг к другу унылые дома, давно не знавшие ремонта, вечно сырое и не очень-то чистое белье на веревках, там и сям натянутых поперек улицы между вторыми этажами, пьяница, вышвырнутый из две­рей кабака и дрыхнущий прямо в мутной луже, другой, чуть потрезвее, справляющий малую нужду на стену дома, возле церкви — толпа нищих, агрессивно тычущих под нос прохожим свои гноящиеся язвы и безобразные культи... (В начале своих странствий я как-то по наивности предложил такому калеке безвозмездную помощь, ибо видел, что его болезнь пока еще не запущена до неизлечимой стадии — так он чуть не поколотил меня костылем за то, что я хочу лишить его источника дохода.) А запахи! О эти городские запахи! Смесь нечистот с сочащимся из окон и труб ку­хонным чадом, где сливаются прогорклое масло, вареная гнилая капуста, бульон из рыбы, весь летний день пролежавшей под солнцем на прилавке, и дьявол ведает что еще... В городе даже небо другое — больное и мутное от вечно висящей в воздухе сажи.

— Вроде бы, когда мы ездили смотреть мистерию, здесь было почище, — с со­мнением произнесла Эвьет. Наверное, глядя на состояние местных улиц, она уже не жалела о необходимости обуться.

— Скорее ты просто отвыкла от подобных зрелищ, — возразил я. — Я сам родил­ся в городе и когда-то считал, что только так и можно жить... Дайте людям про­сторные поля, бескрайние леса, чистое небо, и что они сделают? Собьются в кучу на крохотном пятачке, обнесут его забором и загадят до невозможности.

— Ну, что касается пятачка и забора, то в этом есть смысл, — заметила Эвьет. — Так легче обороняться.

— Обороняться от кого?

— От... да, действительно.

— По-хорошему, городские стены следует использовать не для того, чтобы не пускать людей внутрь, а для того, чтобы не выпускать их наружу. В мир, который они еще не успели испакостить.

— Ты не любишь людей, — констатировала Эвелина.

— Назови хоть одну причину, по которой их следует любить.

— Ну... ты сам человек.

— А если кто-то родился горбатым, разве это повод любить свой горб?

— Пожалуй, нет, — хмыкнула Эвелина.

— И знаешь, что самое противное? Даже не собственная горбатость, тем более что ее, приложив достаточно усилий, можно во многом выправить. А самодовольство гордящихся своими горбами окружающих. Ты, наверное, слышала поговорку «В стране слепых одноглазый — король»? Как бы не так! В стране слепых одноглазый — урод, достойный либо сочувствия, либо насмешки. Причем те, кто сочувствует, гораздо хуже тех, кто насмехается. Ибо они стремятся реализовать свое сочувствие на практике, избавив несчастного от его уродства.

— То есть выколов ему здоровый глаз?

— Схватываешь на лету... А уж двуглазый — и вовсе опасный выродок, грозящий всем устоям. Ему не сочувствуют — его убивают.

— А сколько глаз у тебя?

— Надеюсь, что два. Но один я научился зажмуривать.

— Пожалуй, если ты его откроешь, то заметишь вывеску портного, мимо которой мы только что проехали.

В самом деле, за всеми этими философскими разговорами я как-то отвлекся от наших текущих проблем. Я поворотил коня, не обижаясь на Эвьет за то, что она свела серьезную беседу в шутку. Это замечательно, что она, с ее биографией, во­обще сохранила способность шутить.

Портной, по причине вечернего времени, уже не сидел у себя в мастерской, и мне пришлось довольно долго колотить в дверь, прежде чем он вышел из внутренних помещений дома и открыл. Он был лысый, толстозадый, с отвислыми щеками. Я заме­тил, что его собственная одежда сидит на нем довольно-таки мешковато — не иначе, дела шли настолько неважно, что толстяк потерял несколько фунтов веса. Однако почему-то не спешил ушить свой костюм — то ли не желая работать бесплатно, хотя бы даже и на самого себя, то ли проявляя оптимизм по поводу перспектив возвраще­ния хороших времен.

А может быть, наоборот, ожидая, что скоро придется ушиваться еще сильнее.

— Что надо? — осведомился он, тем не менее, без всяких признаков радости по поводу прихода клиентов.

— Этой девочке нужна хорошая одежда.

— Не сомневаюсь, — буркнул он, окидывая презрительным взглядом нынешнее об­лачение Эвьет. — А платить-то есть чем?

— Есть, — я отвязал от пояса кошель и звякнул им перед носом портного. Тот отступил в зашторенный полумрак мастерской, впуская нас внутрь, и, подозрительно косясь на меня, зажег стоявший на столе масляный светильник.

— Сначала покажите деньги.

Эвелина, кажется, уже хотела сказать ему что-то резкое, но я успокаивающе сжал ее ладонь. Развязав кошель, я продемонстрировал хозяину мастерской при­горшню монет, заранее, впрочем, зная его реакцию.

— Медными не возьму, — не обманул он моих ожиданий.

— Они обязательны к приему на всей территории Империи, — сделал безнадежную попытку я. — Это закон.

— Какой еще закон?

— Закон, подписанный последним императором.

— Вот и отнеси их ему на могилу. А мы здесь принимаем только золото. Тем более — от чужаков.

Глупые люди, считающие золото абсолютной ценностью! Золото — такой же ме­талл, как и медь, и не более чем. Его нельзя есть, им нельзя согреться, даже для изготовления оружия оно не очень-то годится. Но объяснять сие этому типу, разу­меется, бессмысленно. Если дела и дальше будут идти так, как они идут, со време­нем он сам убедится, что самая твердая валюта — это засушенный кусок хлеба...

— Ладно, — вздохнул я, демонстрируя ему монету в пять золотых крон. — Нам нужен костюм, удобный для путешествия верхом.

— На заказ или готовый?

— Найдется готовый подходящего размера? — с надеждой спросил я. Одежда нуж­на была Эвелине как можно скорее, не говоря уже о том, что шитье на заказ обо­шлось бы заметно дороже.

— Поищем, — пробурчал портной, беря лампу и направляясь в дальний конец ма­стерской. Там висело на крестообразных стойках около дюжины мужских и женских нарядов. Шансов, что среди них отыщется детский, было не очень много, но нам по­везло. Портной продемонстрировал нам костюм из числа тех, какие обычно носят мальчики-пажи. Разумеется, далеко не такой роскошный, какие можно встретить в герцогских и графских замках. Никаких белых кружев на воротнике и манжетах, вме­сто дорогих пуговиц — обычная шнуровка, да и ощупанное мной сукно было явно местного производства, а не из славящихся своими сукновальнями провинций. Но это даже и к лучшему: такой наряд прочнее и практичнее одеяний из тонких тканей, в которых щеголяют богатые пижоны. В то же время это вполне достойное облачение для отпрыска дворянского рода средней руки, и в нем не стыдно предстать перед тем же графом Рануаром. То, что костюм мужской, ни меня, ни Эвьет ничуть не сму­щало: для путешествия самое то. Мне, конечно, доводилось слышать о заправляющих в разных епархиях фанатиках, готовых обвинить женщину в грехе и ереси лишь за то, что та носит брюки — каким-то совершенно непостижимым для меня образом они усматривают в этом непристойность — но даже эти ненормальные не распространяют свои запреты на девочек, еще не достигших полового созревания.

Эвьет отправилась на примерку за ширму и через некоторое время вышла отту­да, явно довольная обновкой. Костюм оказался ей слегка великоват, но в целом действительно шел, и его черный и коричневый цвета хорошо сочетались с ее черны­ми волосами и глазами. Толстяк, впрочем, бросил насмешливый взгляд на ее босые ноги, но Эвелина этого не заметила.

— Берем, — сказал я и протянул пять крон портному. Тот попробовал монету на зуб, посмотрел на свет и невозмутимо опустил в карман.

— Как насчет сдачи? — поторопил я. — Цена такому костюму — от силы три кро­ны.

— Это если в имперских золотых, — брюзгливо возразил толстяк. — А в монетах новой чеканки при том же номинале золота меньше на треть.

— Даже если рассуждать так, с тебя полкроны.

Портной, как видно, был неприятно удивлен тем, что я моментально сосчитал дроби в уме, не приняв на веру его калькуляцию — однако тут же отступил на зара­нее подготовленные позиции:

— А никто не запретит мне продавать по той цене, по какой хочу. Захочу — и вовсе десять крон запрошу.

— Тогда и нам никто не запретит отказаться от покупки.

— Это сколько угодно, — фыркнул толстяк. — Ищите на ночь глядя другого портного, у которого найдется готовый детский костюм, да который еще при этом возьмет с чужака не втридорога, а по-божески, как я.

Увы, он был прав; и, бросив еще один взгляд на довольную приобретением Эвьет, я махнул рукой.

— Ладно. Тогда расскажи хотя бы, где здесь лавка сапожника, да и постоялый двор поприличнее заодно.

Получив нужные сведения, мы вышли на улицу. Какой-то подозрительный тощий тип, присматривавшийся к Верному, сразу же всем своим видом продемонстрировал, что просто случайно проходил мимо. А я еще помню времена, когда коня можно было безбоязненно оставлять перед входом в лавку или иное заведение... впрочем, после той демонстрации бойцовых качеств, которую Верный устроил собакам, я надеялся, что он не даст себя в обиду и конокраду.

Через несколько минут мы без особенных проблем приобрели для Эвьет пару мягких удобных сапожек. Единственная проблема состояла в том, что на этом мой золотой запас был исчерпан. Оставалось, правда, еще немного серебра, но его я хотел приберечь. А предстояло еще позаботиться о Верном и ночлеге. Впрочем, я надеялся на то, что на постоялом дворе медные деньги все же принимают; если портные и сапожники живут в основном за счет местной клиентуры, то содержатели заведений для проезжих обычно куда более лояльны к монетам с самых разных концов Империи. При гостиницах побогаче даже есть своя меняльная лавка. Надо сказать, что даже и до Войны Льва и Грифона правом на чеканку монеты обладало отнюдь не только императорское казначейство (и «медная» реформа, вызвавшая два бунта под­ряд, была призвана отчасти выправить это положение), а уж за последние годы все­возможных денег развелось и вовсе без счета. Купить, однако, на них можно было все меньше.

Постоялый двор оказался довольно неплохим для такого места, как Пье. Точнее говоря, он был неплохим в прежние времена, когда на дорогах было больше путни­ков, включая даже целые купеческие караваны, а в Пье регулярно устраивались яр­марки и фестивали, пусть и имевшие сугубо провинциальное значение, но все же привлекавшие публику со всей округи. Теперь же трехэтажное каменное здание с опоясывающими двор конюшнями и каретными сараями почти пустовало. В трапезной зале, куда мы вошли, лишь какой-то бородатый детина с изрытым оспой лицом смачно глодал свиную ногу (жир тек по его бороде и капал на грудь, но его это не смуща­ло), да скучала над пустой кружкой потасканного вида грудастая девка. При нашем появлении она, не стесняясь присутствием Эвьет, с надеждой устремила на меня масляный взгляд; я вложил в ответный взгляд все омерзение, которое испытываю к подобной публике, и она, скорчив обиженную рожу, снова уставилась в свою кружку. Навстречу нам из-за стойки вышел сам хозяин заведения, дабы с непритворной радо­стью поприветствовать новых клиентов. У меня для него была одна хорошая новость — что нам нужен ночлег, и одна плохая — что нам не нужен ужин. У него тоже на­шлась для меня одна хорошая новость — медь он принимал, и одна плохая — курс был совершенно грабительский. Я для порядка повозмущался последним обстоятельством, он в ответ произнес ритуальные фразы всех трактирщиков о худых временах и непо­мерных издержках на содержание такого заведения. Впрочем, на сей раз эти стан­дартные причитания действительно соответствовали истине — еще одна вариация си­туации, которую я описывал Эвелине, говоря о справедливости... Я спросил, найдется ли у него человек, способный подковать лошадь, и он подтвердил, что та­кой человек имеется, причем он исполняет обязанности и кузнеца, и конюха, и ка­ретного мастера. «Раньше-то, сударь, у меня для каждого дела свой работник был, а теперь, сами изволите видеть, уж больно накладно стало... Если дальше так пой­дет, придется самому за молот браться...» Я усмехнулся, представив хозяина по­стоялого двора в роли кузнеца: он был далеко не молод и довольно-таки тщедушен. «И где этот мастер на все руки?» — осведомился я. «Да вот, сейчас поужинает и будет весь в вашем распоряжении», — хозяин кивнул на детину. Выходит, то был во­все не гость! Уж не единственные ли мы постояльцы в этом славном заведении? Си­туация нравилась мне все меньше. В отсутствие свидетелей зарезать ночью никому не ведомых чужаков, дабы обобрать их до нитки — что может быть проще? То есть знаю, что проще — отравить, но мы отказались от местной еды... Я с подозрением посмотрел в мутно-голубые глаза хозяина и как бы невзначай положил руку на руко­ять меча. Тот никак не показал, что понял намек.

Детина явно не считал, что ради гостей надо все бросить и бежать работать. Я заранее знал, что услышу, если начну выражать недовольство этим обстоятель­ством — что ему и так задерживают жалование уже второй месяц и все такое прочее — так что не стал зря сотрясать воздух, раз уж мы все равно никуда уже в этот вечер не спешили. Наконец он прожевал последний кусок свинины, удовлетворенно рыгнул и вытер толстые волосатые пальцы о рубаху. Теперь он был готов к исполне­нию своих обязанностей. Мы вышли во двор, и я поручил Верного его заботам, заплатив и за овес для коня. Детина действительно быстро и сноровисто прибил на место врученную мной подкову, так и не сказав за все время ни слова; я подумал, уж не немой ли он. Однако свое дело он знал, и, убедившись в этом, мы вернулись в дом, где я попросил хозяина проводить нас в нашу комнату.

По крутой скрипучей лестнице (стены здесь были каменными, но ступени — де­ревянными) мы поднялись на второй этаж. Комната оказалась, конечно, не шикарной, но вполне сносной. Две кровати, заправленные чистым (точнее — недавно стиранным) бельем, два неказистых, но прочных стула, небольшой стол, на нем — кувшин с во­дой, стоящий в пустом тазу, и канделябр на три свечи (из которых, впрочем, при­сутствовала только одна, да и та изрядно уже оплывшая)... в общем, жить можно, а уж переночевать одну ночь тем более. Что мне не понравилось, так это крючок на двери. Подсунув лезвие ножа в щель снизу, его ничего не стоило отпереть снаружи. К счастью, дверь комнаты открывалась внутрь, а потому, как только хозяин оставил нас и удалился, я первым делом передвинул выбранную для себя кровать (оказавшую­ся изрядно тяжелой) так, что она уперлась изножьем в дверь. Эвьет наблюдала за моими манипуляциями без удивления и лишь уточнила:

— Думаешь, они тут могут оказаться не лучше той старухи?

— Кто их знает... всегда лучше переоценить, чем недооценить опасность.

— Не всегда, — уверенно возразила девочка. — Лишь тогда, когда это не меша­ет идти к твоей цели.

— Ну, пожалуй. Вот и мой учитель говорил, что многие вещи удались лишь по­тому, что сделавшие их просто не знали, что это невозможно. Так, теперь вторая линия обороны.

Я порылся в котомке и извлек круглую коробочку. Откинув одеяло и простыню на своей кровати, я обнажил покрытый подозрительными пятнами матрас и посыпал его порошком из коробочки. Затем проделал то же самое с кроватью Эвьет.

— Что это? — спросила она.

— Репеллент. Средство против клопов.

— Полагаешь, здесь есть клопы?

— Где есть люди, там есть и клопы.

— Наверное, ты мог бы неплохо заработать, продавая этот порошок.

— У самого уже не так много осталось, а растение, которое входит в его со­став, не встречается в этих краях.

— Кстати, о деньгах. За мою одежду и обувь ты заплатил семь золотых крон, а сколько за комнату? Я верну тебе все при первой возможности, но мне нужно знать, сколько я должна.

— Брось, — я убрал коробочку и вновь полез в котомку.

— Я не нищенка! — оскорбилась Эвелина. — Я баронесса Хогерт-Кайдерштайн, и мне не нужны подаяния!

— Причем тут подаяние? Это взаимовыгодное сотрудничество, — я выложил на стол завернутые в холстину остатки утреннего трофея. — Ты же не взяла с меня де­нег за зайца и тетерева.

— Они все равно столько не стоят.

— Так мы же расстанемся не завтра. А в нынешние времена сумасшедших цен и сомнительных хозяев мне очень пригодится спутник, умеющий добывать пропитание охотой.

— Ладно, договорились, — согласилась Эвьет.

После всех событий этого дня аппетит у нас был отменный, и от тетерева бы­стро остались одни косточки. Меж тем солнце уже зашло, и в комнате быстро темне­ло; в южных графствах летние сумерки коротки. Эвелина широко зевнула, да и я не видел необходимости засиживаться.

— Давай спать, что ли, — предложил я и отвернулся, чтобы не мешать ей раз­деться.

— Твою рубашку тебе отдать? — услышал я из-за спины.

— Оставь себе в качестве пижамы.

Я слышал, как она завозилась на кровати, устраиваясь поудобнее.

— Можешь поворачиваться.

Я обернулся. Девочка свернулась калачиком под одеялом — должно быть, это была ее любимая поза — и...

— Эй, Эвьет! Ты что, так и собираешься спать в постели с арбалетом?

— Конечно, — она открыла глаза и посмотрела на меня, словно я задал самый идиотский вопрос на свете. — А что?

— Нет, ничего... — арбалет был не заряжен, и опасности случайного выстрела не было. — Спи, как тебе удобно. Только... ты его не повредишь, если будешь во­рочаться?

— До сих пор же не повредила. Он вообще очень надежный.

— Ладно, — улыбнулся я. — Спокойной ночи, баронесса.

— Спокойной ночи, Дольф.

Я быстро разделся и лег. Эвьет уже мирно посапывала, но ко мне сон не шел. Сперва я думал о нашей безопасности в этой гостинице, но быстро пришел к выводу, что дверь забаррикадирована более чем надежно, и, какими бы ни были планы мутно­глазого хозяина или его неразговорчивого работника, добраться до нас вопреки на­шей воле они не смогут. А раз так, то и на Верного на конюшне тоже не посягнут. Затем мои мысли приняли более общий характер. Во что я ввязался, отправившись в путь в компании Эвьет? До сих пор я почти всегда путешествовал один. Даже когда была возможность примкнуть к какому-нибудь каравану, чаще всего я ею не пользо­вался. Во-первых, это только на первый взгляд кажется, что ехать в составе кара­вана безопаснее. Да, шайка из четырех-пяти грабителей в таком случае не нападет. Зато может напасть куда более крупный отряд, для которого одиночка не интересен, но караван — лакомая добыча. А в ситуации, когда приходится всерьез бороться за жизнь, я предпочитаю обходиться без свидетелей, видящих, как именно я это делаю. Во всяком случае, без свидетелей, способных впоследствии об этом рассказать. И потому четверо противников и ни одного союзника — это для меня как раз идеальный расклад. А во-вторых... мне просто противно подобное общество. Ехать вместе с ними, дышать их пивным перегаром, жеваным чесноком и многодневным потом, слушать их похабные байки и тупые шутки, да еще и утолять их праздное любопытство, отве­чая на их вопросы... А будешь демонстративно держаться в стороне — так сочтут, чего доброго, шпионом. Хотя настоящий шпион как раз ведет себя так, чтобы ничем не выделяться — но где их заскорузлым мозгам осознать хотя бы такую простую ис­тину...

Эвьет, конечно же, совершенно не похожа на эту публику. Но, в отличие от караванщиков, до которых мне нет никакого дела, за нее я теперь отвечаю. Никогда прежде я не взваливал на себя груз ответственности за другого. Один раз я готов был сделать нечто подобное, но мне не позволили... и, скорее всего, благодаря этому я до сих пор жив. С тех пор я в пути, и проблемы тех, кого я на этом пути встречаю, меня не касаются... Те, кого я лечил за эти годы, не в счет. Я делал это ради платы, и хотя делал добросовестно, берясь за лечение лишь в том случае, если точно знал, что смогу помочь или, по крайней мере, не сделаю хуже — меня не волновало, что будет с пациентом после того, как я дал ему лекарство или обрабо­тал рану. Как не волновало и что было с ним до. Я смотрел на больного как на ме­ханизм, который надо починить, не задумываясь о его мыслях и чувствах. Потому что если об этом задумываться — очень легко усомниться, а надо ли его лечить во­обще. Не получил ли он эту рану от жертвы, которая пыталась отбиться от насиль­ника. Не стоял ли он в гогочущей толпе, любуясь сожжением очередного еретика... А может, он и сам лично писал донос или лжесвидетельствовал в суде? И даже если он всего этого не делал — не сделает ли завтра, благодаря тому, что я спас ему жизнь?

Готов ли я применить столь же прагматический подход и к Эвелине? Нет, она, конечно, не виновна ни в каких гнусностях. Но ведь она мне, по сути, никто, я знаю ее всего один день. И самым разумным, раз уж я вообще ввязался в это дело, было бы рассматривать ее просто как очередную посылку, которую я подрядился до­ставить адресату. Адресатом в данном случае является граф Рануар. Правда, на сей раз на щедрую плату рассчитывать не приходится. Граф вряд ли будет в восторге, что на него свалилась лишняя забота. Но все же у него есть долг перед своими вассалами, освященный и законом, и традицией, и какое-то содержание он ей выде­лить должен. Значит, и мне что-то перепадет. Опять же, в пути Эвьет — не беспо­лезная обуза, ее охотничьи и следопытские навыки и впрямь могут пригодиться. Значит, решение сопровождать ее было вполне разумным. Но готов ли я относиться к ней, как к посылке? Не беспокоясь, в частности, о ее планах мести, из-за которых она готова подвергнуть себя смертельной опасности?

Нет, честно ответил себе я. Нет, мне не все равно.

И это мне чертовски не нравилось.

Мне не нужны лишние проблемы, повторил я привычное заклинание. Мне ни до кого нет дела. Но впервые это прозвучало не очень убедительно.

Дело было, конечно, не в ее возрасте и уж тем более не в ее половой принад­лежности. Заморочки на ту и другую тему суть едва ли не самые большие глупости, обитающие в человеческих головах. К женщинам я столь же равнодушен, сколь и к мужчинам, а дети по большей части вызывают у меня неприязнь. Вообще, трудно при­думать предрассудок более нелепый, чем представление о том, что ребенок чем-то лучше или ценнее взрослого. Кузнец более расстроится, сломав уже готовый меч, нежели испортив заготовку, садовод станет более сокрушаться о засохшем многолет­нем дереве, чем о саженце — и тем не менее считается, будто гибель человеческого детеныша есть бОльшая трагедия, чем смерть уже сформировавшейся личности со все­ми ее знаниями и опытом! Правда, применительно к большинству людей следует гово­рить не о знании, а о невежестве, и опыт у них такой, что лучше бы его вовсе не иметь... но это уже отдельная тема. Дети — это отнюдь не маленькие ангелы, кото­рых впоследствии портит жестокий взрослый мир. Откуда бы взялась эта жестокость, если бы она не шла прямиком из детства? Дети обладают всеми пороками взрослых, за исключением похоти. Это — существенное исключение, зато взрослые хоть как-то сдерживают и маскируют свои пороки нормами приличий — к этому, собственно, и сводится воспитание — дети же не делают даже этого. Что такое палач, истязающий жертву? Это просто ребенок, которому наконец позволили быть собой. Которого больше никто не будет ругать за то, что он мучает кошку или обижает младшего братика. Это не дети играют в войну потому, что подражают взрослым. Это взрослые воюют потому, что, наконец, дорвались до возможности воплотить свои детские меч­ты по-настоящему. С железными, а не с деревянными мечами.

Все ли? Нет, не все. Было время, когда я никого не хотел убивать. И Эвели­на, очевидно, тоже. Но потом с нами случилось то, что случилось. Я заковал себя в броню равнодушия, чтобы избавиться от испепеляющей, но бессильной ненависти. Она — хочет отомстить. Потому что ее не лишили этого права. И я почувствовал, что завидую ей.

Вот в чем было дело. Эвьет была не такой, как другие. Несмотря на свой юный возраст, она не была заготовкой, тем более — заготовкой очередного двуногого без перьев, как выражался мой учитель. Она уже была личностью — и личностью, достой­ной уважения. Подобно одинокой розе среди чертополоха... слишком пошлая метафо­ра? Тогда — подобно драгоценному камню среди грязи. Грязь может заляпать его грани, но не проникнуть внутрь. Уже та сила духа, которая позволила ей выжить в течение этих трех лет, заслуживала восхищения. И ее ум, ее смелость, ее незави­симость, ее твердость и целеустремленность. Ее готовность брать ответственность на себя...

Ну вот, приехали. Значит, ее готовность к ответственности я уважаю, но при этом сам лишней ответственности не хочу? Ключевое слово — «лишней». Где кончает­ся разумная осторожность и начинается недостойная трусость? Наверное, Эвьет пра­ва — там, где вместо того, чтобы избегать лишних опасностей на пути к цели, отказываешься от цели как таковой. При том важном условии, однако, что эта цель у тебя действительно была, а не навязывается тебе извне, на чем так любят играть всякие агитаторы и любители брать «на слабо»... А какова моя цель? Ответить «никакой» — конечно, лукавство. Цель у меня есть, просто она едва ли достижима. Найти тихое, спокойное, безлюдное место, куда не доберутся ни солдаты, ни церковники, ни прочие двуногие без перьев. Построить там уютный дом с библиотекой и лабораторией. И просто жить, изучать природу, читать, ставить опыты. Так просто? Да. Самую малость проще, чем слетать на луну.

Но есть ли у меня цель приобретать друзей, кого-то спасать, кому-то помо­гать? Нет. Нету. Дело даже не в том, что однажды я уже потерял дорогого мне че­ловека и не хочу, чтобы это повторилось. А в том, что одиночество — это вовсе не проклятье. Одиночество — это роскошь, которую, подобно изысканному яству, не все способны оценить. Я — способен. А значит, нечего забивать себе голову. Я достав­лю Эвелину к ее сеньору, а дальнейшее меня не касается.

Приняв это твердое решение, я заснул.

Когда путешествуешь один, особенно в такое время, как наше, то или быстро приобретаешь умение просыпаться от малейшего шороха, или однажды не проснешься вообще. Поэтому, открыв глаза и обнаружив, что в комнате уже светло, я понял, что ночью нас никто не беспокоил. Действительно, крючок был на месте; если бы кто-то по-тихому поднял его и попытался открыть дверь, крючок остался бы висеть в качестве улики. Ну что ж, значит, грабительские наклонности здешнего хозяина ограничиваются только обменным курсом медных денег. Вот и славно. Когда тебя пы­таются убить более одного раза на дню — это все-таки перебор.

Эвьет еще спала, и я не стал ее будить. Как-никак, девочка впервые за три года получила возможность выспаться в нормальной постели! Одевшись, я отодвинул свою кровать от двери, постаравшись сделать это как можно тише. Конечно, совсем без шума у меня не вышло, и Эвьет беспокойно зашевелилась во сне, покрепче ухва­тив свой арбалет, но так и не проснулась. Я на миг задумался, безопасно ли оставлять ее здесь без присмотра. Вздор, конечно, она больше тысячи ночей спала одна посреди дикого леса, и ничего... Да, но одно дело — дикий лес, и совсем другое — человеческий город.

Все же я рассудил, что, раз ночью на нас не покушались, то и утром угрозы не будет, и, не забыв подвесить к поясу меч, спустился вниз. Хозяин был уже на своем месте за стойкой, хотя зала была пуста — на сей раз совершенно.

— Желаете позавтракать, сударь? — с надеждой приветствовал он меня.

— Ну... — с сомнением протянул я. В принципе, завтрак бы не помешал, а наши собственные запасы иссякли. С другой стороны, местные цены... наверняка на ры­ночной площади можно отовариться дешевле.

— Свежие теплые булочки, — искушал трактирщик. — С хрустящей корочкой. А?

Я потянул носом. Свежей выпечкой определенно не пахло. Уж не от черствости ли хрустят эти его корочки?

— По самой низкой цене в городе, — интимно добавил он. — Дешевле не найде­те, клянусь милосердием господним.

Я хмыкнул. Вот уж под такую клятву можно посулить что угодно!

— Всего пятачок...

— Пять хеллеров?! За булку? — его наглость меня скорее позабавила, чем воз­мутила.

— За две! — поспешно отступился трактирщик. — И кленовый сироп бесплатно! Для вас и вашей очаровательной... э...

— Ладно, — решил я, оставив его в неведении, кем мне приходится Эвьет. — Если только они и в самом деле свежие.

— Мари! — закричал он. — Сейчас, сударь. Мари! Да где ж эта дрянная девчон­ка... Не извольте беспокоиться, сударь... Мари!!!

Он повернулся, намереваясь, видимо, идти вглубь дома, но тут, звякнув коло­кольчиком, открылась дверь на улицу, и со двора вошла вчерашняя девка. Вид она имела заспанный и изрядно помятый. Надо полагать, вечером накануне ей все же удалось кого-то подцепить.

— А, вот ты где, — трактирщик обернулся к ней. — Неси живо две свежих бу­лочки для наших гостей!

Выходит, она тут работает? Ну вообще трактирные служанки, совмещающие две профессии — дело не новое. Но не очень-то приятно брать хлеб из рук такой осо­бы...

— Корзинку возьми, — напутствовал ее хозяин, словно прочитав мои мысли, и вновь развернулся в мою сторону. — Сейчас, буквально пара минут, сударь. А пока я в вашем полном распоряжении. Если вы желаете что-нибудь разузнать...

— Желаю, — кивнул я. — Известно ли вам, где сейчас находится граф Рануар?

— Папа!

Мы с хозяином синхронно повернули головы. Мари была еще здесь и требова­тельно протягивала руку:

— Деньги-то давай.

— Да что ж ты... — трактирщик смутился и принялся торопливо обшаривать свои карманы. — Сама, что ль, не могла... Вот! — он, наконец, вручил ей монету, и Мари, невозмутимо опустив ее в карман на переднике, с демонстративной неспешно­стью удалилась.

«Папа»?

— Так о чем вы спрашивали? — он явно спешил отвлечь меня от неудобной темы. — Ах да, о графе Рануаре...

— Стало быть, вы не сами печете булочки, — перебил я. — Вы их покупаете.

— Ну... да, — вынужден был признаться трактирщик. — Видите ли, сударь, прежде у нас вся кухня своя была... но нынче такие времена... проезжих мало, это не окупается... напечешь, а все засохнет... а у булочника свЕжее... главное ведь, чтоб свежее, а не где испечено, так?

— Так-то оно так. Мне просто интересно, насколько ваша самая низкая в горо­де цена выше, чем у булочника.

— Я вам правду сказал! Дешевле не купите! Видите ли, тут такое дело... мне булочник по местной цене продает, а с вас, как с человека чужого, он вдвое, а то и втрое запросит...

— Ясно, — протянул я. — Хорошо вы тут устроились, в вашем Пье. А разве все мы — не один народ единой и неделимой Империи и не братья во Господе нашем?

— Ну... — снова смешался трактирщик и опасливо покосился на мой меч. — Так-то оно так... но вы ж понимаете... война...

— Ладно, любезный, — усмехнулся я. — Я пошутил. Так что там насчет Рануара?

— Нуаррот, родовой замок господина графа, отсюда миль двести на северо-вос­ток. Из города через северные ворота выезжаете и до сожженного села, которое справа, не перепутайте, там сначала слева два пепелища будут, так после второго еще миль шесть, а вот за тем, что справа, аккурат направо и повернете...

Он рассказал мне дорогу с упоминанием нюансов типа «а дальше можно через лес, но там опасно, так что лучше вокруг, хотя говорят, что и там пошаливают...» и прибавил виновато: «Только я так далеко отродясь не ездил, если что не так, на месте спрашивайте...» Я зарисовал схему грифелем на клочке пергамента. Мари все не возвращалась, и я со словами «Пойду проведаю коня» вышел во двор.

Бородатый работник разравнивал свежие опилки на полу конюшни. Верный ра­достно закивал головой, приветствуя меня. Конь был сыт и вычищен; я разрезал старую повязку и осмотрел его ногу. Рана, к моей радости, заживала хорошо. Я сделал новую перевязку.

— Кто это его так? — осведомился густой бас за моим плечом. Оказывается, работник все же умел разговаривать.

— Пес, — коротко ответил я.

— Да, их щас в округе полно, — кивнул работник. — Одичалых которые. У кого хозяев поубивали, у кого сами померли, а которых прогнали, потому как кормить нечем...

Я выпрямился и увидел наконец-то возвращающуюся в дом Мари с плетеной кор­зинкой в руке.

— Скажи, — обратился я к слуге, — она что, действительно дочь хозяина?

— Ну да.

— А разве она не... ну, судя по ее манерам...

— Шлюха? Ну, ясное дело. Тока с клиентами щас плохо. Проезжих-то нет почти.

— И ее отец... знает?

— Дак! Он же ее к этому делу и пристроил! А чо делать, деньги-то нужны. Од­ной сдачей комнат щас не прокормишься.

— Тогда на что ей проезжие? — ядовито осведомился я. — Почему на местных не зарабатывает?

— Ну, местным за деньги давать несподручно как-то, — рассудительно изрек детина. — Судачить будут, ворота дегтем вымажут — кто потом замуж возьмет? А чу­жак сегодня здесь, а завтра поминай, как звали. Считай, что и не было ничего.

— Понятно, — усмехнулся я и вдруг, вспомнив, в каком виде и откуда явилась утром Мари, догадался: — А ты что же, тоже с ней?...

— А чо? Нешто я не мужик? Да и жалованье мне уж второй месяц не плочено...

М-да. Если так выглядит порекомендованный портным «приличный постоялый двор», то каковы же неприличные? Уплаченные накануне деньги позволяли нам го­стить до полудня, но мне захотелось как можно скорее убраться из этого места.

Я вернулся в дом и, подхватив ожидавшую меня корзинку и плошку с сиропом, быстро поднялся по лестнице. На хозяина мне не хотелось даже смотреть.

Эвьет уже не спала, но еще нежилась в постели. Когда я открыл дверь, ее рука, впрочем, мгновенно схватила арбалет, но тут же расслабилась.

— Доброе утро, Дольф, — смущенно улыбнулась она. — Извини — привычка.

— Полезная привычка в наше время, — улыбнулся я в ответ. — Желаете завтрак в постель, баронесса?

— Желаю! — она села на кровати, подоткнув подушку. — Мм, как пахнет...

Ну да. Она ведь и хлеба не видела три года. Тот черствый кусок, что я скор­мил ей позавчера, не в счет...

Булки оказались и в самом деле очень недурны и даже хранили еще тепло печи. Пока мы расправлялись с ними, я вдруг заметил маленькие влажные пятна на ее подушке. В первый момент я даже не понял, что это такое, но Эвьет проследила направление моего взгляда и потупилась.

— Понимаешь, Дольф... когда я проснулась сегодня — на простыне, на подушке, под одеялом... совсем как раньше... мне показалось, что все это был просто страшный сон. Что сейчас войдет мама и... я поверила в это, на самом деле пове­рила. А потом все вспомнила. Извини, это слабость. Это больше не повторится.

— Да я не осуждаю тебя, Эвьет! Плачь, сколько хочешь, если тебе от этого легче.

— Нет! — в ее голосе зазвенел металл. — Терпимость к слабостям недопустима. Не хватало еще разреветься, когда Карл будет у меня на прицеле. И из-за этого промазать.

— Ты все же рассчитываешь застрелить его? Вряд ли тебе дадут подобраться к нему с арбалетом достаточно близко.

— Не в этом дело. Какой бы способ я ни избрала, хладнокровие необходимо.

— Это точно. И не только в таких делах, как месть.

— Вот и я о том же.

Я закончил свой завтрак и поднялся.

— Ну ладно, одевайся, я жду тебя снаружи. Мы уезжаем прямо сейчас.

От хозяина не укрылась поспешность, с которой мы покинули его заведение, но мне не было дела до того, что он об этом подумал. Недалеко от северных ворот мы наткнулись на лавку скорняка, и я предпринял попытку продать заячью шкурку (про­давать волчью шкуру Эвьет отказалась, и я согласился, что это резонно: другой теплой одежды у меня для нее нет, а погода, даже и летом, способна преподносить неприятные сюрпризы). Скорняк, судя по всему, не до конца еще проснувшийся, вяло вертел в руках шкурку и говорил, что такое барахло никому и даром не нужно, я был с ним в душе согласен, но продолжал настаивать. В конце концов сторговались на пяти сантимах — это была местная, появившаяся уже в ходе войны мелкая монета, котировавшаяся примерно в полтора имперских хеллера (платить имперскими деньгами скорняк отказался). Ну что ж, любая мелочь лучше, чем ничего. Последним приобре­тением, сделанным мною в Пье, стала фляга для Эвьет, купленная в лавке напротив.

Мы выехали из города, обогнав скромную похоронную процессию — дощатый гроб на простой телеге сопровождало пешком около десятка небогато одетых горожан; как видно, при городских церквях мест уже решительно не хватало, даже с учетом обыч­ной манеры хоронить новых покойников в старых могилах, и жителям Пье при­шлось-таки устроить новое кладбище за городом, что, конечно же, следовало бы сделать с самого начала, если бы их интересовало собственное здоровье, а не ре­лигиозные догматы. Вскоре мы миновали это кладбище, уже довольно обширное (я обратил внимание на большое количество свежих могил), и поехали дальше на север. День поначалу был столь же ясным и теплым, как накануне. Мы ехали без спешки, наслаждаясь погодой; я продолжал просвещать Эвелину в вопросах медицины, стара­ясь все же делать акцент на том, как восстанавливать здоровье, а не на том, как отнимать жизнь. Дорога была шире, чем та, что привела нас в Пье, но так же без­людна; мирную красоту загородных пейзажей периодически нарушали упомянутые хозяи­ном пепелища, где торчали лишь обугленные печи, да внешне еще целые, но бро­шенные жителями дома, стоявшие с распахнутыми дверями и окнами. Как видно, с тех пор, как война, свирепствовавшая прежде в основном к северу, добралась и в эти края, жизнь для обитателей маленьких деревушек возле проезжего тракта сделалась совершенно невыносимой. Но в менее открытых для солдат и мародеров местах она, очевидно, продолжалась — иначе такие города, как Пье, уже вымерли бы с голоду. Несколько раз нам попадались на обочинах проросшие уже травой скелеты коров и лошадей, один раз пришлось объезжать облепленную мухами полуразложившуюся конскую тушу, все еще впряженную в лишившуюся заднего колеса телегу.

Часа через два после полудня моя спутница подстрелила взметнувшуюся из тра­вы куропатку; мы доехали до небольшой рощицы, наломали веток, развели костер и пообедали. Однако, когда мы выехали из рощицы, я заметил жирную, похожую на ги­гантскую гематому тучу, закрывшую южный край неба. Уцелевшие в этом разоренном краю крестьяне, ждавшие дождя уже не первую неделю, должно быть, возносили в эти минуты благодарственные молитвы, но я никак не мог разделить их радости. Тонкие и редкие деревца только что покинутой рощи не могли служить хорошей защитой от ливня, и мне оставалось лишь погонять Верного в надежде на то, что мы успеем отыскать надежное укрытие прежде, чем все это обрушится на землю.

Увы! Как назло, за полчаса весьма резвой скачки (хотя я все же щадил коня, помня о его пострадавшей ноге) нам не попалось ни одной даже заброшенной по­стройки . И вот уже с шумом налетевший сзади порыв ветра взвихрил пыль и пригнул к земле траву, а следом ударили первые тяжелые крупные капли, почти моментально обернувшиеся сплошной стеной дождя. Тут же позади нас сверкнула ослепительная вспышка (я успел заметить резкую черную тень Верного на дороге) и, почти без паузы, ударил такой грохот, словно весь мир раскалывался пополам. Конь вздрогнул всем телом (и не он один) и сиганул вперед чуть ли не с удвоенной прытью.

Разумеется, мы мигом вымокли насквозь, но куда больше меня беспокоило то, что мы скачем посреди ровного поля, где нет ничего выше разросшейся травы и ку­стов, а у меня на боку в ножнах к тому же висит изрядный кусок железа. Не самая лучшая ситуация во время грозы. Поэтому я предпочел все же остановить коня, за­швырнуть меч подальше в траву и спешиться. Быстро расседлав Верного, я положил седло на обочину (дорога на глазах превращалась в мутный ручей) и уселся боком на него, оставив место и для Эвьет, не особо понимавшей, что я делаю.

— Почему бы нам не укрыться там? — крикнула она, указывая на раскидистое дерево (кажется, это был платан), видневшееся сквозь пелену дождя в паре сотен ярдов впереди слева.

Я объяснил ей, почему в грозу нельзя прятаться под одинокими деревьями.

— Но оно растет тут уже, наверное, не первое столетие, и за все это время ни одна молния в него не ударила, — возразила девочка.

— Это характерная ошибка, — охотно пояснил я. — Частный случай так называе­мой неполной индукции. Из того, что что-то никогда не происходило в прошлом, люди часто делают вывод, что оно не произойдет и в будущем. Но на самом деле второе вовсе не следует из первого.

— Хм, верно, — согласилась Эвьет. — Например, Карл Лангедарг еще ни разу не умирал. А что такое «индукция»?

— Индукция есть рассуждение от частного к общему...

Забавное это, должно быть, было зрелище — мы сидели под проливным дождем, мокрые до нитки, прижимаясь друг к другу, чтобы хоть как-то согреться, и беседо­вали о законах формальной логики (Эвьет, надобно заметить, схватывала на лету). Эффектным завершением беседы была бы молния, ударившая в платан, но жизнь не так щедра на впечатляющие совпадения, как сочинители историй, так что дерево пере­жило эту грозу столь же благополучно, как и все предыдущие.

Грозовой фронт, сверкая и погромыхивая, уполз на север, но никакого просве­та в небесах не просматривалось, и дождь продолжал лить, хотя и растерял прежнюю ярость. Я подобрал меч, вновь оседлал коня, и мы продолжили свой путь. Копыта шлепали по жидкой дороге, разбрызгивая грязь, которая была к тому же скользкой и не позволяла ехать быстро. Было еще, должно быть, довольно далеко до заката, но из-за обложивших все небо туч казалось, что уже смеркается. К тому же заметно похолодало, и в мокрой одежде было особенно некомфортно.

Я заглянул в свою самодельную карту, прикрывая ее от дождя. Так, если трак­тирщик все рассказал правильно, где-то здесь должен быть ручей, а после него направо — довольно крупное село. Оно в стороне от большой дороги, и постоялого двора там нет, но можно напроситься в какой-нибудь крестьянский дом. Я сообщил об этом Эвьет, чтобы подбодрить ее. «Надеюсь, хотя бы там нас не встретит пепе­лище или стая голодных псов», — пробурчала она.

Наконец мы увидели ручей. Точнее, ручьем это называлось в сухую погоду, а сейчас это была настоящая речка — неширокая, но с быстрым и сильным течением. Я решительно направил коня вперед. Мутные буруны вспенивались и клокотали вокруг ног Верного, доходя ему до паха, и я опасался, как бы он не оступился и не по­скользнулся на невидимом дне. Но Верный благополучно дошел до другого берега, и мы поехали дальше, высматривая справа признаки жилья.

Но местность выглядела совершенно необитаемой. Никакой тропинки не ответв­лялось вправо, а вскоре вместо домов там показались деревья, и сплошной полосой потянулся лес. Меж тем становилось все темнее, и проклятый дождь не собирался кончаться. Все это чертовски напоминало дурной сон — не яркий кошмар, в котором вы сражаетесь с чудовищами или спасаетесь от убийц, а медленную нудную тягомоти­ну, практически лишенную красок и событий, в которой вы просто куда-нибудь бре­дете — вяло, бессмысленно, бесконечно... Я подумал, что трактирщик, должно быть, напутал или даже сознательно наврал, и пора свыкаться с мыслью о ночлеге в дождь под открытым небом.

— Смотри, дымы! — воскликнула вдруг Эвьет.

Именно так — не дым, а дымы. Я обернулся и посмотрел, куда она показывала. Действительно, едва различимые в ненастном вечернем сумраке, над лесом справа поднимались несколько тонких струек дыма. Стало быть, это не одинокий костер ка­ких-нибудь лесорубов (если в такую погоду вообще реально поддерживать открытый огонь), но и не очередной пожар, иначе дымы были бы гуще. Это наверняка дома, в которых топят печи и готовят ужин! Я вдруг почувствовал зверский аппетит — впро­чем, желание оказаться в теплом и сухом месте было еще сильнее.

Мы свернули с дороги и поехали вдоль границы леса в поисках какой-нибудь тропы, ведущей через чащу. Ехать на ночь глядя через лес без дороги — верный способ не добраться до цели. Нам, наконец, повезло — вскоре показалась просека, прорубленная более-менее в нужном направлении. Она вывела нас на лесную дорогу с заполненными водой колеями, которая уже, по моим прикидкам, уходила как раз в сторону нашей цели.

Когда мы, наконец, добрались до окруженного лесами села, уже практически совсем стемнело. Дорога спускалась к нему с пригорка, и сверху было видно, что село насчитывает несколько десятков домов; в окнах некоторых теплились огоньки, жители прочих, вероятно, уже легли спать, предпочитая не жечь попусту свечи и лучины. Наконец-то я видел перед собой нормальное обитаемое селение, а не пепе­лище и не руины! Ужин и ночлег в тепле — как иногда мало нужно человеку для сча­стья... И не только человеку: даже Верный без понуканий ускорил шаг.

— Стой, или стреляем!

Я резко натянул поводья, только сейчас разглядев то, на что не обратил вни­мания в темноте: ведущую в село дорогу перегораживала баррикада из срубленных стволов и веток. Обоими краями она упиралась в заборы ближайших домов, оставляя лишь небольшой проход справа. Заборы, кстати, были основательные, из кольев и досок, не чета обычным деревенским плетням и живым изгородям. Над баррикадой угадывались очертания двух голов в нахлобученных шапках. Я не мог разглядеть, есть ли у них луки, но, скорее всего, они не блефовали. Кто живет в этом лесном селе? Уж явно не робкие землепашцы, коим из оружия дозволена лишь мотыга (хотя и из этого правила война сделала слишком много исключений); здесь и полей-то нет, одни огороды. Нет, здешний контингент — лесорубы, углежоги, охотники. Публика суровая и самостоятельная. Подати своему феодалу они, очевидно, платят, но, ско­рее всего, большинство из них его никогда и не видело. Да и то вопрос, платят ли. До войны платили, конечно, а теперь... может, и феодала-то вместе с наслед­никами давно в живых нет.

— Мы не разбойники! — крикнул я. — Мы просто путники, и нас всего двое. Я и... моя малолетняя племянница.

— А нам плевать, кто вы такие! Нам тут чужаки не нужны. Разворачивайтесь и проваливайте.

— Ты не понял! Нам нужен ночлег, и мы готовы за него заплатить. Имперскими деньгами!

— Не нужны нам ни вы, ни ваши деньги. Сказано же, убирайтесь.

— В чем дело, приятель? — я все еще старался сохранять дружелюбие. — Разве мы причиним вам какой-то вред, если просто переночуем? Послушайте, мы устали, промокли и замерзли. Моей племяннице всего двенадцать лет. Вы хотите заставить ребенка ночевать под дождем в лесу?

— У нас свои дети есть, а чужие — не наша забота. Все, хватит языком мо­лоть. Валите отсюда, сколько можно повторять?

— Ты как разговариваешь с дворянином, холоп?! — возвысил голос я. Не будет же он у меня документы проверять...

Что-то свистнуло в воздухе, и я скорее услышал, чем увидел, как стрела вон­зилась в землю у копыт Верного. Конь попятился.

— Вот так, — насмешливо ответил голос из темноты. — Повторить?

С моих уст уже готова была сорваться угроза, но я вовремя сообразил, что лучше этого не делать. Если я пригрожу им какой-нибудь будущей карой, они, пожа­луй, и впрямь пристрелят нас на всякий случай. Никто ведь не докажет, что мы здесь были...

— Ладно, — спокойно сказал я, совладав с собой. — Мы уезжаем.

Повинуясь моей команде, Верный с явной неохотой развернулся задом к теплу и еде и принялся взбираться по раскисшей грязи обратно на пригорок.

— И передай своим, — неслось нам вслед, — что нас здесь три сотни вооружен­ных мужиков. И многие бабы тоже не только ухват в руках держать умеют. Кто су­нется — горько пожалеет!

Ну, насчет трех сотен — это, видимо, все-таки преувеличение. Но даже если их тут вполовину... плюс часть женщин — а в таком месте это не удивительно, тем более на двадцать первом году войны... словом, две сотни наберется легко, а то и больше. Две сотни решительных людей, вооруженных луками и копьями, с малолетства умеющих всем этим пользоваться и занимающих неплохую укрепленную позицию в своем родном селе — это весьма серьезная проблема даже для регулярных войск. Тяжелой рыцарской коннице тут негде развернуться, ни одной лошади под закованным в латы всадником не перепрыгнуть эти колья — аккурат брюхом на них и приземлится... легкой кавалерии опять-таки нужен простор... значит, атаковать в пешем строю, в лоб, под градом стрел из-за заборов. Далеко не у всякого из окрестных командиров хватит сил на такой штурм. А главное — зачем? В военном плане затерянное в лесу село ценности не представляет. Наказать за дерзость? Вполне себе мотив, конечно — в человеческом обществе ради такого не раз предпринимались деяния и покруче. Но, как правило, все же при избытке свободных сил. А они сейчас, напротив, в де­фиците и у Льва, и у Грифона...

Так что лесовики могут продолжать хамить безнаказанно, не глядя на чины и титулы. А нам придется все-таки ночевать в лесу.

Эвьет не капризничала и не плакала, как стала бы делать почти любая девчон­ка на ее месте. И даже не бранилась, как делал в детские годы я сам (моему учи­телю стоило немалого труда отвадить меня от этой привычки). Она лишь мрачно спросила:

— Куда теперь?

— Не знаю, — вздохнул я.

— Тогда поехали к просеке. Когда мы оттуда сворачивали, мне показалось, я видела впереди какой-то шалаш.

Я ничего подобного не заметил — видимо, потому, что больше смотрел поверх деревьев, где тогда еще можно было разглядеть дымы села. Оставалось лишь дове­риться наблюдательности моей спутницы, для которой в течение трех лет лес был единственным источником жизни.

В кромешной тьме, под бесконечный шелест дождя и чавканье грязи под копыта­ми, мы, наконец, выехали обратно на просеку. Я уже ничего толком не мог разгля­деть, даже специально всматриваясь. Но Эвьет уверенно протянула руку, указывая направление, и через несколько минут мы действительно добрались до сплетенного из веток и травы сооружения — очевидно, то была времянка лесорубов, в эту пору, естественно, пустовавшая. Я не питал особых надежд по поводу водонепроницаемости подобной конструкции, но оказалось, что крыша, проложенная несколькими слоями коры и мха, вполне справляется со своими обязанностями. Земляной пол был покрыт, также в несколько слоев, еловым лапником и потом уже мягкой травой сверху — так что внутри оказалось сухо, и даже царил приятный аромат хвои и сена. В общем, не хватало только костра. Его здесь, конечно, разжигали снаружи, и предусмотритель­ные лесорубы даже оставили рядом с шалашом некоторый запас сучьев и веток — но все они, естественно, были совершенно сырыми...

Однако это меня не смутило. Я нашарил в своей котомке очередную коробку со свинчивающейся крышкой, открыл ее и высыпал немного содержимого на предназначен­ные для костра ветки. От первой же искры пламя вспыхнуло так резко и ярко, что Эвьет, с интересом наблюдавшая за моими манипуляциями, даже отшатнулась.

— Химия — великая наука, — наставительно изрек я, убирая коробочку. — Но в обществе тупых невежд такие фокусы лучше не демонстрировать. Еще обвинят в кол­довстве.

Сырое топливо, впрочем, все равно горело неохотно, громко треща и давая много дыма. Но мы были рады и этому. К счастью, дождь наконец все-таки иссяк — точнее, отдельные капли еще падали, но они уже не могли помешать костру разго­реться. Мы сидели, вытягивая руки и ноги чуть ли не в самый огонь, и от нашей одежды лениво струился пар. Неподалеку изредка пофыркивал Верный. Не хотелось ни говорить, ни вообще шевелиться. Но я понимал, чем чреваты эти несколько часов под дождем, так что нужно было принимать превентивные меры. Когда моя одежда бо­лее-менее просохла, я достал из седельной сумки котелок, налил в него воды из фляги и, используя недавно собранные растения, показал Эвелине, как готовится целебный отвар. Конечно, делать это в полевых условиях было не слишком удобно, но выбирать не приходилось. Именно этой горячей жидкостью с не слишком приятным горьковатым вкусом нам и пришлось удовольствоваться вместо ужина. А потом мы ко­е-как накрылись одной на двоих волчьей шкурой (она, плотно свернутая и упрятан­ная в сумку, почти не намокла) и моментально уснули.

Первым, что я увидел, проснувшись поутру, была оскаленная волчья пасть напротив моего лица. Эвьет в шалаше не было, и ее арбалета, разумеется, тоже. Я выглянул наружу.

И ничего не увидел. В сыром утреннем лесу стоял такой плотный туман, что его, казалось, можно было резать ножом. Даже остатки костра (давно, конечно, до­горевшего) перед самым входом в шалаш виднелись смутно, а дальше не было ничего, кроме сплошной белой пелены. Было легко вообразить, что шалаш не стоит на земле, а плывет по небесам среди облаков — или даже вовсе пребывает в некоем ином мире...

Тут же, впрочем, мне пришла в голову куда более прозаическая мысль — а именно, сколь легко заблудиться в этом мареве даже в нескольких шагах от шалаша, и я обеспокоенно окликнул Эвьет. Почти сразу среди белизны проступил темный си­луэт, несколько мгновений спустя обернувшийся моей спутницей.

— Туманище, — сказала она словно бы даже с удовольствием, забираясь в ша­лаш. — Но он ненадолго. Сегодня снова будет солнечный день.

— Как ты себя чувствуешь? — осведомился я. — Горло не болит?

— Нет, я закаленная, — беспечно ответила она, и это, конечно, была правда. Хотя отвар все же лишним не был.

— Знаешь, Дольф, я подумала, что такая погода, как вчера, может изменить весь ход истории, — продолжала баронесса. — Скажем, полководца в его железных доспехах убьет молния. Или он просто простудится. Или в день решающего сражения будет туман, и войска не смогут сражаться...

— Ты недооцениваешь людей, — усмехнулся я. — Они всегда найдут способ по­убивать друг друга, и никакой туман их не остановит. Одна из самых крупных битв этой войны разразилась как раз в тумане. Это было еще до твоего рождения. У Лан­гедарга было почти вдвое больше людей, и он разделил свое войско надвое, намере­ваясь взять армию Йорлинга в клещи. Йорлинг, в свою очередь, надеялся на хитрый маневр, который позволил бы ему разбить обе армии поодиночке. Но всю диспозицию спутал туман. Битва получилась совершенно идиотской — не только полководцы не видели, где находятся и что делают их войска, но и сами бойцы не видели ни про­тивника, ни собственных союзников на флангах. В результате там полегло не менее тридцати тысяч с обеих сторон, причем не так уж мало из них — по ошибке, убитые своими, принявшими их за врагов. Ни о каком осмысленном командовании, конечно, и речи быть не могло... Рассказывают, что в этой неразберихе один из гонцов, по­сланный к Йорлингу с донесением о ходе боя, выскочил прямиком на ставку Ланге­дарга. Увидев перед собой солдат грифонской личной гвардии, он спросил их: «Где герцог?», и те, точно так же ни о чем не подозревая, указали ему на Карла. Тот, в доспехах с опущенным забралом, но без щита с личным гербом, сидел на коне; в те годы он, кстати, был стройнее, чем сейчас. Гонец, как ни в чем не бывало, вручил ему донесение, откозырял и уехал обратно... Впрочем, удачи грифонцам это не принесло. Они потеряли в той битве двадцать две тысячи человек, а львисты — только восемь. Видимо, потому, что чем компактней армия, тем меньше она делает глупостей в таких условиях... Сам Карл тогда чудом избежал плена. То есть не чу­дом, а благодаря все тому же туману.

— Интересно. Жалко, я совсем плохо знаю историю войны. Отец не любил гово­рить на эту тему... Выходит, все могло кончиться еще тогда! — воскликнула Эвьет, пораженная новой мыслью. — Если бы тот туман развеялся чуть пораньше. И тогда бы ничего... — она угрюмо замолчала.

— Увы. Тогда — не закончилось. Лангедаргцы потерпели поражение, но сумели собрать новые силы и продолжить войну. С йорлингистами за эти годы такое тоже случалось. У меня такое впечатление, что эта бойня будет длиться, пока с каждой стороны остается хотя бы по одному мечу и по одной руке, способной его держать. И едва ли обвинять в этом нужно туман. Разве что тот, который в головах...

Прогноз Эвьет оправдался: не прошло и получаса, как совсем развиднелось, и мы снова тронулись в путь. Солнце светило вовсю, словно спеша наверстать упущен­ное за ненастный вечер, и капли воды на деревьях и траве сверкали рассыпанными бриллиантами. Эвьет, впрочем, с арбалетом наготове оглядывалась по сторонам, не столько любуясь пейзажем, сколько в надежде высмотреть какую-нибудь дичь — как-никак, мы ничего не ели со вчерашней куропатки. Однако на сей раз лесным обита­телям повезло, а нам — нет: ни одна достойная цель так и не попалась на глаза охотнице. Мы выбрались из леса и вернулись на дорогу, по которой ехали накануне. Впереди нас ждала переправа через Аронну. Мост, по словам трактирщика, был раз­рушен еще шестнадцать лет назад, когда в этих краях произошли первые крупные столкновения между войсками обеих партий; позже на юге наступило десятилетие от­носительного затишья, однако никаких попыток отстроить мост заново за это время не предпринималось. Вместо него наладили паромную переправу.

Река широко разлилась после дождя; старая дорога, которая вела прежде на мост (от коего теперь осталась лишь цепь каменных быков, посередине, словно в насмешку, еще соединенных последним уцелевшим пролетом), уводила прямо в воду. Дорога на паромную пристань, ответвлявшаяся от старой влево, проходила по вда­вавшейся в реку насыпи и затем по мосткам над водой, в нормальных условиях под­нятым довольно высоко, но ныне вода текла практически вровень с ними. (Сама при­стань, судя по всему, была сделана в несколько ступеней, чтобы на паром можно было въезжать при разном уровне реки — сейчас над водой была видна лишь верхняя площадка и начало спуска на следующую.) Нам повезло, что дождь не продлился еще час-другой — тогда бы насыпь наверняка размыло, и сообщение с другим берегом прервалось бы надолго. В прошлом здесь такое, без сомнения, уже случалось не раз, но местных жителей хватало лишь на то, чтобы с воловьим терпением раз за разом восстанавливать насыпь в прежнем виде; они даже не пытались хотя бы укре­пить ее бревнами, не говоря уж о том, чтобы все-таки начать строить заново мост.

Когда мы подъехали к реке, паром был на нашей стороне, и я погнал Верного вперед, пока он не отчалил. Хлипкие мостки подозрительно скрипели и прогибались под копытами — и как тут только не боятся провозить тяжело груженые телеги? Вро­де той, что уже стояла на пароме, накрытая брезентом, перетянутым привязанными к бортам веревками. Ее сопровождали плотный невысокий торговец и два ражих молодца с короткими мечами, заросшие бородой по самые глаза — не то сыновья, ростом по­шедшие не в отца (да и был ли он им родным, даже если считался таковым?), не то нанятые охранники. Еще один пассажир, долговязый парень с длинными светлыми во­лосами, перехваченными не слишком чистой лентой на лбу, судя по всему, путеше­ствовал пешком и налегке. По одежде его можно было принять и за среднего достат­ка крестьянина, и за ремесленника, и просто за бродягу.

Торопились мы, как выяснилось, зря. Паромщик, немолодой, но кряжистый, в просторной рубахе с застарелыми потными разводами под мышками, принял от меня плату (она, естественно, оказалась явно завышенной — целых четыре сантима!), но не спешил крутить свой ворот, дожидаясь, не появятся ли еще пассажиры. Как вид­но, не все дороги, приводившие к этой переправе, были столь безлюдны, как та, по которой мы приехали. Мы спешились: можешь дать отдых своей лошади — дай его. Я невольно залюбовался Верным: рыцарский боевой конь смотрелся вдвойне выигрышно на фоне немолодой уже саврасой кобылки типично крестьянских статей, запряженной в телегу торговца. Мне показалось, что и сам Верный покосился на нее с веселым презрением.

— Поехали уже, — потерял терпение долговязый парень.

— Погоди, — ворчливо ответил паромщик.

— Сколько еще годить? — взорвался парень. — Мы тебе деньги за что заплатили — на бережку прохлаждаться?!

— Не нравится — можешь вплавь. Покрутил бы ворот с мое, понял бы, приятно ли лишние ходки делать... — рука паромщика тем временем невзначай приблизилась к висевшему на поясе ножу, на случай, если пассажир начнет буянить.

— В самом деле, — поддержал парня торговец, — полчаса уже, небось, тут тор­чим!

— Вон, кажись, едет кто, — паромщик прищурился вдаль.

Я посмотрел в ту же сторону, сперва различив в отдалении лишь вьющуюся над дорогой пыль, а затем и скачущих к берегу всадников. Их было около десятка. На солнце блеснули доспехи.

— Отчаливай! — воскликнул торговец уже не просто недовольным, а обеспокоен­ным голосом. — Это солдаты. Они ждать не станут, и церемониться тоже — и нас с парома сгонят, и тебе ничего не заплатят.

Паромщик, очевидно, и сам уже понял серьезность угрозы и навалился на во­рот. Тот заскрипел, натягивая канат, и тяжелый паром медленно сдвинулся с места.

— Это лангедаргцы? — требовательно спросила Эвьет. Уже видно было, что у переднего на пике развевается вымпел, но пока трудно было сказать, чей.

— Да какая разница! — огрызнулся торговец. Но длинноволосый парень, похоже, не разделял его безразличия и напряженно вглядывался в быстро приближавшихся ка­валеристов.

Паром, приводимый в движение усилиями одного человека, не мог развить большую скорость, так что, когда всадники выехали на берег, нас отделяло от при­стани менее сотни ярдов. Они были в кольчугах и при мечах (а у нескольких, ка­жется, за спиной висели и луки), лишь передний из них, видимо, командир — в бле­стящей стальной кирасе и с пикой, под наконечником которой повис в безветренном воздухе — теперь это уже было ясно видно — бело-черный вымпел Грифона.

— Эй! — крикнул он, потрясая пикой. — Поворачивайте обратно!

Паромщик, старательно притворяясь глухим, с усилием перехватывал ручки во­рота. Эвелина сдернула арбалет, снова висевший на моем плече.

— Нет, Эвьет, — негромко сказал я. — Нам не нужны лишние проблемы.

— Но это враги!

— Вряд ли им что-то нужно от нас лично.

— Поворачивайте, кому сказал! — командир сделал знак двоим солдатам, и они въехали на насыпь, беря наизготовку луки. — Хуже будет!

Паромщик остановился. Нетрудно было понять, о чем он думает: расстояние для прицельной стрельбы, может, и великовато, но пассажиры доберутся до другого бе­рега и уедут, а ему здесь еще работать. Но прежде, чем он начал крутить ворот назад, долговязый парень оказался у него за спиной и уже прижимал лезвие кинжала к его горлу.

— Вперед, — процедил парень. — И пошевеливайся.

Бородачи синхронно схватились за рукоятки мечей и посмотрели друг на друга — наверное, это были все-таки братья — затем на торговца. На лице того отобрази­лась мучительная работа мысли, затем, очевидно, рассудив, что по крайней мере до другого берега его интересы совпадают с интересами парня, он слегка мотнул голо­вой: не вмешивайтесь. Паромщик покорно закрутил ворот в прежнем направлении, не делая бесперспективных попыток добраться до собственного ножа.

«Эвьет, за повозку!», — хотел было скомандовать я. Но ее не нужно было учить — она уже сама устремилась в укрытие, махнув мне рукой, чтобы следовал за ней. Что я и проделал со всей возможной поспешностью.

И вовремя. Первая стрела шлепнулась в воду, не долетев добрых трех ярдов, но почти сразу же вторая с тупым стуком вонзилась в настил парома. Выпустив по стреле, солдаты поскакали дальше по мосткам, сокращая расстояние, и выехали на причал, вновь натягивая луки. Эвелина тем временем взводила свой арбалет. Я ду­мал, что она собирается стрелять поверх телеги, но она вместо этого шмыгнула между ее колесами и выстрелила снизу вверх.

Честно говоря, я не ожидал, что с такого расстояния она попадет. Однако один из всадников дернулся, выпуская тетиву (стрела некрасиво кувырнулась в воз­духе и упала в реку) и недоуменно уставился на арбалетный болт, торчавший из его собственной груди. В следующий миг он вяло взмахнул руками, словно что-то ловя в воздухе, и повалился с коня, тяжело грянувшись о дощатый край причала, а оттуда — в воду. Не знаю, была ли его рана смертельной; может быть, он и сумел бы еще ухватиться за пристань и влезть обратно, если бы не кольчуга, шлем и меч в нож­нах. Но все это железо мгновенно утянуло его на дно.

Его товарищ выстрелил, и вновь с недолетом. Тогда, поняв, что добыча ускользает, он спрыгнул с коня, выхватил меч и в ярости рубанул канат, по кото­рому, словно бусина по нитке, двигался от берега к берегу паром. «Стой, болван!» — крикнул ему третий лучник, уже скакавший во весь опор по мосткам, но было поздно. Паром, потерявший связь с берегом, слегка качнуло и стало сносить тече­нием. Еще можно было ухватиться за ту часть каната, что оставалась у нас, и про­должить нормальный путь, но тут произошло сразу несколько событий.

Третий лучник выстрелил уже практически на пределе возможной дальности — и оказался искусней или просто удачливей двух других. Стрела, прилетевшая по на­весной траектории, вонзилась в грудь паромщику. Сама по себе рана была, скорее всего, не опасна — стрела была на излете, а угол удара такой, что едва ли она могла достать до жизненно важных органов. Но от боли и неожиданности паромщик резко дернулся — а парень все еще прижимал остро отточенный кинжал прямо к его левой сонной артерии. Хлынула кровь — даже не хлынула, а брызнула пульсирующим фонтаном, как всегда бывает, когда рассекают крупную артерию, тем более у чело­века в состоянии сильной физической и эмоциональной нагрузки. На неподготовлен­ных людей такое всегда производит впечатление. Торговец, которого забрызгало кровью с головы до ног, в ужасе шарахнулся, ударившись затылком в морду своей лошади. Та попятилась, толкая назад телегу и не думая, о том, что стоит не на земле, а на небольшом по сути плоту, имевшем перильца лишь с трех сторон. Чет­вертая, откуда въезжали и входили пассажиры — и задом к которой стояла савраска — перед отплытием замыкалась жердью, укладываемой на два столбика с рогатками на концах. Однако на сей раз мы отчаливали в таких обстоятельствах, что об этой мере безопасности никто не подумал, и дорогу телеге ничто не преграждало. Тяже­лые колеса чуть было не наехали на Эвьет, которая старательно целилась для вто­рого выстрела и оттого не заметила вовремя опасность. Я едва успел выдернуть ее из-под телеги, которая в следующее мгновение съехала задними колесами в воду.

Лошадь испуганно заржала; она и так была явно слабовата для такой тяжелой повозки, а тут, похоже, еще и ополоумела от страха и вместо того, чтобы бороться с внезапно потянувшей ее в реку силой, еще сильнее сдала назад, усугубляя ситуа­цию. Паром слегка накренился. Торговец обернулся и с криком «Тпрру! Куда, скоти­на?!» стал хватать кобылу за уздцы, а видя, что это не помогает, метнулся к телеге, пытаясь остановить ее сползание в воду. Бородачи поспешили к нему на по­мощь, но один из них поскользнулся на свежей крови и грохнулся на настил. Парень меж тем, подхватив обмякшее тело паромщика, пытался зажать ему рану на шее, бор­моча: «Вот черт! Я же не хотел...» Один лишь Верный хранил полное спокойствие среди всего этого хаоса — очевидно, в гуще боя ему доводилось видать и не такое. А брошенный без присмотра ворот неспешно крутился сам собой, под действием тече­ния вытравляя канат, еще соединявший нас с дальним берегом.

Уже потом я смог восстановить все эти события по памяти, чтобы так связно изложить, а в тот момент поддался общей неразберихе. Мне показалось, что колесо все же успело проехаться по пальцам Эвьет, и я осматривал ее кисть, повторяя: «Тебе больно? Ты что-нибудь чувствуешь?» Когда я, наконец, понял, что с рукой все в порядке, а хруст, который я слышал, издала вовсе не кость, а сломанная стрела (сам арбалет тоже не пострадал), телега, несмотря на попытки ее остано­вить, с громким всплеском окончательно съехала в воду, увлекая за собой отчаянно ржущую клячу, а заодно и пытавшегося этому воспрепятствовать торговца. Что бы там ни было под этим брезентом, оно мигом утянуло вглубь и телегу, и кобылу, и хозяина.

Бородач остался на краю парома, но вместо того, чтобы пытаться спасти тор­говца, сделал шаг назад. Второй, уже поднявшийся на ноги, сделал было движение отстегнуть пояс с мечом, собираясь, видимо, прыгнуть в воду, но первый удержал его за руку:

— Не надо. Все к лучшему. Вспомни, о чем третьего дня говорили.

— Да, но... не по-божески это... отец все-таки...

— А впроголодь нас держать по-божески? Денег давать только на карманные расходы, точно мы еще пацаны сопливые? Он сам виноват. Не был бы таким скупым, не цеплялся бы за товар до последнего.

— Да... но... — попытки второго вырвать руку, и в первый миг не очень силь­ные, становились все слабее.

— Да и поздно уже, — подвел итог первый. — Его в этой мути уже не найти. В ил ушел. А глубина здесь, по высокой воде, ярдов пятнадцать, а то и больше... Только сам сгинешь.

— Ты прав, — медленно сказал второй, снова застегивая пояс.

— Не журись, Жакоб, — первый хлопнул брата по плечу, — выпьем сегодня за помин души, вот и весь сказ. Ну хочешь — свечку за него поставь и панихиду зака­жи. Только это уже, чур, со своей доли.

Они обсуждали это громко, ничуть не стесняясь нас. Да и чего им, в сущно­сти, было стесняться?

Я обернулся и шагнул к паромщику. Того пробирала дрожь агонии. Мне доста­точно было взглянуть и прислушаться, чтобы вынести вердикт.

— Бесполезно. Слишком большая кровопотеря, а главное, в артерию уже засоса­ло воздух. Сердце сейчас остановится.

— Я не хотел, — повторил долговязый, поднимая голову на меня. Все его лицо было в крови, словно с него содрали кожу; светлыми остались лишь белки и голубые радужки глаз.

В этот момент раздался тихий плеск. Это обрубленный конец каната соскочил с ворота и упал в воду. Теперь мы дрейфовали, ничем не связанные с сушей — и не имея никаких реальных средств изменить курс. Плот, в который превратился паром, был слишком тяжел, чтобы плыть на нем, гребя руками, весел здесь не было, а жердь, которой перекрывали выезд, была слишком коротка, чтобы достать до дна на таком расстоянии от берега.

Парень, уложив на настил голову паромщика, тщательно прополоскал кинжал в воде и вновь спрятал его под заляпанную кровью одежду.

— Ну ладно, — произнес он, выпрямляясь. — Что случилось, то случилось, а мне пора, — и с этими словами он прыгнул в воду и сильными гребками поплыл к так и не достигнутому нами берегу.

Я оглянулся назад. Грифонские всадники были еще возле пристани, но стрелять по нам или преследовать нас по берегу никто не пытался. Это было бесполезно — нас отнесло уже достаточно далеко и к тому же вынесло практически на середину реки. Я неприязненно покосился на братьев, а затем обратился к Эвьет:

— Ну что, поплыли и мы?

Девочка вдруг смутилась.

— А... это обязательно? Может, подождем, пока нас прибьет к берегу?

— Это может произойти неизвестно когда, — ответил я, удивляясь, что моя ра­зумная Эвелина выдвигает столь нелепое предложение. — Или вообще не произойти до самого моря. А в чем дело?

— Видишь ли, Дольф... я не умею плавать.

В самом деле, мне следовало самому догадаться. Хоть она и прожила всю жизнь на берегу озера, оно было слишком холодным, чтобы купаться. Даже при ее закалке за последние годы. То есть человек, умеющий плавать, конечно, при необходимости сможет плыть и в ледяной воде. Но учиться надо в комфортных условиях, а не когда дыхание перехватывает от холода.

Но почему она говорит об этом таким тоном, словно признается в постыдном грехе?

— Ничего страшного, — ответил я. — Верный умеет. Держись за его седло, и все будет в порядке.

— А... мы сильно торопимся?

— Тебе виднее, — пожал плечами я уже с некоторым раздражением. — Это ведь тебе надо попасть... туда, куда мы направляемся, — неопределенно закончил я, вспомнив, что братья могут нас слышать, и ни к чему оповещать их о цели нашего путешествия.

Хотя вообще-то поездка к графу Рануару была моей идеей, но сейчас это уже было неважно.

— Ну... да, — согласилась Эвелина, потупив взор, и добавила совсем тихо: — Просто, понимаешь, Дольф... я не боюсь окунаться у берега, и плавать на лодке тоже... но вот при мысли, что я в воде, и подо мной большая глубина...

— Ясно, — вздохнул я. Вообще-то в страхе перед глубиной у человека, не умею­щего плавать, нет ничего необычного. Но после всех испытаний, которые благо­получно пережила Эвьет, мне уже начинало казаться, что она вообще лишена слабо­стей.

— Но если надо, я готова! — поспешно добавила она, словно прочитав мои мыс­ли.

Не сомневаюсь. Но страх — плохой помощник, даже когда его давят усилием воли. Она может запаниковать, нахлебаться воды, у нее может случиться судорога — а там руки соскользнут с седла и... А я даже не уверен, что смогу вовремя ока­зать ей помощь. Спасать утопающих мне еще не доводилось.

— Ладно, — согласился я. — Может, нас действительно поднесет ближе к бере­гу.

Братья тоже явно не собирались прыгать в реку. Тоже не умели плавать? Вряд ли. Скорее, не хотели расставаться с чем-то, что помешало бы им плыть. Мечи их были не настолько большими и тяжелыми, чтобы создать проблему. А вот не скрыва­лись ли под их грубыми рубахами простолюдинов кольчуги? Присмотревшись повнима­тельней, я пришел к выводу, что так оно и было. Их туловища выглядели толще, чем должны были быть, исходя из общей анатомии их тел. Что ж, по нашим временам не такое необычное явление, тем более что у них и мечи имелись. Возможно, они успе­ли послужить в одной из армий, а возможно, раздобыли все это иным способом. Я сам как-то видел крестьянина, пахавшего землю самодельной сохой с прилаженным в качестве сошника рыцарским мечом. Крестьянин был слишком беден, чтобы купить себе нормальный инструмент, а трупов ныне по полям валяется немало, попадаются и в полном вооружении — те, кого не обобрал догола победитель, возможно, потому, что получил смертельную рану сам. Что самое смешное — такой меч стоил куда доро­же, чем крестьянская соха, но тот мужик или не догадывался об этом, или боялся продавать аристократическое оружие, дабы не быть обвиненным в убийстве его вла­дельца...

Но почему, интересно, эти двое прятали свои доспехи под рубахами? Не иначе — чтобы не привлекать лишнего внимания к грузу. Покойный торговец был рисковым человеком, а прежде всего он был скупым. Вместо того, чтобы нанять дополнитель­ную охрану, он постарался сделать свою повозку как можно менее интересной для налетчиков. Но гибель пришла не оттуда, откуда он ожидал... Что он все-таки вез — оружие? Доспехи? Судя по тому, как быстро это все ушло ко дну, металла там было преизрядно... И вооружение братьев в этом случае тем более не удивительно.

А любопытно, почему, в таком случае, торговец — в отличие от длинноволосого парня, который явно опасался именно лангедаргцев — равно не хотел встречаться с солдатами ни одной из сторон? Если одна из них была для него союзной, он не только не должен был ее бояться, но даже мог просить ее бойцов об охране... Впрочем, он был прав, конечно. Это только в теории, и притом — очень наивной теории, армия есть единый организм, подчиненный общей цели победы над врагом. Едва ли это было так даже в начале войны, и уж тем более это не так на двадцать первом ее году. Солдатам одного полка нет никакого дела до чьих-то там догово­ренностей с командиром другого. Если они захотят что-то реквизировать для соб­ственных нужд, не заплатив ни гроша, они это сделают, а если ограбленный станет грозить жалобами, так его и вовсе не отпустят живым. Да и была ли у торговца во­обще охранная грамота, подтверждающая, для кого он везет свой груз? Весьма веро­ятно, что нет. Ведь, попадись он с этим документом противоположной стороне — все трое прожили бы ровно столько, сколько требуется, чтобы завязать петлю и переки­нуть ее через крепкий сук...

Так или иначе, подобные попутчики для путешествия на плоту мне не нрави­лись. Тот из братьев, что не позволил прыгнуть в воду второму — вероятно, стар­ший — угрюмо посмотрел на меня в ответ. Затем подошел к лежавшему на окровавлен­ных досках паромщику.

— Помер, что ли? — осведомился он, обращаясь не то ко мне, не то к недвиж­ному телу.

— Да, — коротко ответил я.

Бородач, не говоря ни слова, ногой спихнул труп в воду. Я запоздало поду­мал, что надо было вытащить мои сантимы из кармана мертвеца.

— Его надо было похоронить! — не выдержала Эвьет.

— Тебе охота по жаре с мертвяком плавать? — пожал плечами тот. — Вишь, уже сейчас припекает, а еще полудня нет.

Хоть он мне и не нравился, а в данном случае был прав. Я, впрочем, не стал признавать это вслух, дабы этот тип не решил, что я ему поддакиваю.

В молчании мы дрейфовали по течению на запад. Нам с Эвьет не хотелось вести разговоры в присутствии посторонних ушей, братьям, возможно, тоже — или же им просто не о чем было говорить. Я мысленно перебрал несколько вариантов превраще­ния нашего плота в управляемое судно и был вынужден все их отвергнуть. Отломать несколько досок настила и использовать их в качестве весел? Они слишком толстые и прочные и слишком хорошо приколочены; пытаться выламывать их с помощью мечей — значит сломать мечи. Поставить парус? Его можно было бы сшить из одежды несколь­ких человек, но нечем; к тому же не из чего сделать мачту с реем — одной жерди для этого не хватит. Самой интересной идеей, посетившей меня, была полная пере­делка ворота: если бы приделать к его оси лопатки, сделав их из тех же досок на­стила, и расположить ось под углом, так, чтобы лопатки доставали до воды, но в то же время рукоятки ворота при вращении не упирались в настил — получится что-то вроде мельничного колеса, вращая которое за рукоятки, можно плыть. А ведь, пожалуй, подобными колесами можно снабдить речные и даже морские суда, и в от­сутствие попутного ветра приводить их в движение силами специально взятых на борт лошадей... Но, разумеется, без инструментов я мог предаваться лишь теорети­ческим размышлениям о конструкциях подобного рода.

Впрочем, после полудня нужный нам правый берег как будто бы начал прибли­жаться, но не успел я порадоваться этому обстоятельству, как впереди показалось устье какого-то притока Аронны, также все еще довольно полноводного после дождя — и, естественно, его течением нас вновь отнесло влево.

Теоретически вдоль Аронны должно было располагаться не так уж мало жилья, но берега, мимо которых мы проплывали, демонстрировали почти полное безлюдье. Лишь один раз мы миновали крестьянок, стиравших белье у полуразвалившейся при­стани, но они ничем не могли нам помочь. Затем впереди забрезжил шанс в виде му­жика, рыбачившего с лодки.

Братья принялись в два голоса громко звать его. Рыбак, посмотрев в нашу сторону, вытащил из воды свой примитивный якорь (камень на веревке) и взялся за весла. Его лодка была достаточно велика, чтобы вместить всех нас, кроме, конеч­но, Верного — но тот вполне мог доплыть до берега своим ходом. Но каково же было наше разочарование, когда мы поняли, что рыболов гребет не к нам, а в прямо про­тивоположном направлении! Впрочем, его желание оказаться подальше от вооруженных незнакомцев (тем паче что одежда братьев была в крови; нам с Эвьет, к счастью, удалось почти не запачкаться) тоже можно было понять. Братья стали звать его еще громче, теперь уже не завлекая обещаниями заплатить за перевоз, а грозя перело­мать руки и ноги, если он не подчинится, что было, конечно же, вдвойне глупо и возымело закономерный обратный эффект. Убедившись, что все напрасно, Жакоб зло плюнул в воду и отвернулся, но второму брату этого было явно недостаточно, и он принялся во весь голос крыть рыбака самыми непотребными словами.

— Эй! — возмутился я. — Держи себя в руках! Здесь девочка!

— А мне плевать, девочка или мальчик, — огрызнулся тот. — Кто ты такой, чтобы мне рот затыкать?

— Тот, кто может заткнуть его тебе навсегда, — холодно ответил я, де­монстративно кладя руку на рукоять меча. У меня он, кстати, был длиннее, чем у братьев, что в отсутствие щитов теоретически давало мне преимущество — и я наде­ялся, что они это осознаЮт. Ибо на самом деле драться на мечах я вовсе не соби­рался, да и вообще конфликт был мне не нужен — но поставить на место зарвавшего­ся хама стоило, а по-хорошему подобная публика не понимает. И то, что я ему ска­зал, было чистой правдой.

Увы, тот факт, что их двое, явно перевешивал в их глазах видимые преимуще­ства моего оружия. К тому же они могли рассчитывать на свои доспехи, в то время как на мне не было ничего основательней расстегнутой кожаной куртки. Они оба тоже схватились за мечи.

— Так кто тут кого будет учить вежливости? — с угрозой осведомился старший, делая шаг в сторону, дабы получить возможность атаковать меня с двух сторон.

— Я, — раздался сбоку от меня спокойный голос Эвелины. Скосив глаза, я убе­дился, что старший уже на прицеле ее арбалета. — Дольф, — обратилась ко мне Эвьет самым светским тоном, — когда я пристрелю левого, ты зарубишь правого, пока я перезаряжаюсь?

— Само собой, баронесса, — ответил я, специально не скрывая от противника ее титул.

— Ну их, Жеан, не связывайся, — пробормотал Жакоб. — Это ведь она из этой штуки солдата на пристани грохнула, ты не видел, а я видел...

Жеан оскалился, но тут же постарался стереть злобное выражение с лица. Он не мог не понимать, что от арбалетного выстрела в упор его не спасет никакая кольчуга. И, очевидно, прочитал в глазах Эвьет, что она не блефует.

— Ладно, чего там, — буркнул он, возвращая меч в ножны. — Ни к чему нам ccориться.

— Не слышу извинений, — холодно заметил я.

— Ну, я это... прошу прощения...

— «Госпожа баронесса», — подсказал я.

— ... у госпожи баронессы, — покорно повторил Жеан, словно даже становясь ниже ростом. — И у вас тоже, сударь.

— Твои извинения приняты, — надменно ответила Эвьет. — Но вообще, до чего распустилось мужичье с этой войной! Ты не находишь, Дольф?

— Воистину так, баронесса, — коротко, по-дворянски, наклонил голову я.

Братья уселись на другом конце плота, демонстративно не глядя в нашу сторо­ну. Я, впрочем, не особо обольщался относительно безопасности с их стороны. На открытый конфликт они, пожалуй, не решатся, но вот затаить злобу и ударить в спину вполне способны.

Мы все плыли и плыли — мимо затопленных лугов, мимо плакучих ив, полощущих в воде свои длинные ветви, мимо крутых обрывов, нависших над рекой подобно ги­гантским бурым волнам, увенчанным зелеными гребнями травы... У меня вдруг заур­чало в животе; я напряг брюшные мышцы, чтобы пресечь звук, и мысленно отругал себя за то, что не запасся едой в Пье, не желая иметь дело с тамошними чересчур жадными торговцами и рассчитывая на более дешевую еду по дороге. Вчерашняя куро­патка, конечно, подвернулась очень кстати, зато не состоялись ни ночлег в селе, ни обед в трактире, который должен был располагаться где-то недалеко за переправой — а больше приобрести съестное было негде. По правде говоря, я просто не думал, что эти края настолько обезлюдели... Впрочем, без пищи можно обходиться очень долго, причем без особо ущерба для себя. Куда хуже потребности прямо противоположного толка, которые вскоре станут актуальны для всех на этом плоту. Включая, между прочим, Верного, который, при всех своих достоинствах, не осведомлен о человеческих правилах приличия и гигиены.

Словно в ответ на мои мысли Жакоб поднялся, расстегивая пояс. Повернувшись к нам спиной, он приспустил штаны и принялся мочиться в реку с края плота. Но спокойно доделать свое дело ему не удалось. Ибо через несколько мгновений плот тряхнуло, и он остановился, слегка накренившись влево.

Жакоб едва устоял на ногах, налетев на своего брата и, как видно, не успев вовремя прекратить свое занятие, ибо тот возмущенно закричал:

— Смотри, куда ссышь, болван!

— А я виноват? Что это было вообще?

— А хрен его знает. Кажись, на мель сели.

— Какая, к дьяволу, мель при высокой воде?

— Ну, должно быть, при низкой это остров, — смекнул Жеан.

— Приплыли, — резюмировал Жакоб, натягивая штаны. — И что теперь делать? Попробуем столкнуть?

— Будем ждать, пока спадет вода, — твердо возразил я. Они посмотрели на меня и не решились спорить.

Это действительно был остров, и наш паром, как выяснилось, оседлал самое высокое его место. По мере того, как уровень реки понижался — а теперь это уже происходило довольно быстро — становилось ясно, что остров имеет форму пологого горба, вытянутого по течению. Сперва из воды показалась частично занесенная илом трава вокруг нашего плота, накренившегося еще сильнее, а затем — и ветки невысо­ких кустов, которые росли вокруг вершины.

Меня заинтересовала эта растительность, и я сошел с помоста, чтобы осмот­реть ее повнимательней. Вместо буйных зарослей, каких можно было ожидать на необитаемом островке посреди реки, трава была короткой, словно состриженной. Да и листва кустарника подверглась, некоторым образом, «стрижке».

— Что там? — заинтересовалась Эвьет. — Мы можем как-то использовать эти ку­сты?

— Только в качестве топлива для костра, — ответил я. — Но дело не в этом, а в том, что на этом острове явно кто-то пасется. Я не нашел помета, очевидно, его унесло течением, но, судя по тому, как объедены листья, это козы. А значит...

— Отсюда можно дойти вброд до берега!

— Да. Осталось только дождаться, пока совсем спадет вода.

Вода продолжала отступать, оставляя за собой лужи, кое-где довольно большие и глубокие. В некоторых из них плескалась в тщетных поисках выхода оказавшаяся в ловушке рыба; выловить ее голыми руками не составило труда. Пока мы с Эвьет инспектировали лужи, я поручил братьям, уже, похоже, смирившимся с моим лидер­ством, наломать веток и развести костер. Что им, после некоторой возни — ветки еще не просохли — все-таки удалось.

К тому времени, как мы вдоволь наелись печеной рыбы, река практически вер­нулась к своему нормальному уровню. С северной стороны «горба» уже хорошо была видна песчаная коса, тянувшаяся под углом в сторону правого берега. И, хотя она уходила под воду, я не сомневался, что глубина там небольшая — может быть, пока еще не для козы, но для коня точно.

Братья, сидевшие спиной к северному берегу, этого не видели; осоловев после сытного обеда — точнее, ужина, ибо день уже клонился к вечеру — они клевали но­сом, и я решил, что момент для расставания самый подходящий. Я молча подал знак Эвьет, и мы, ведя в поводу Верного, спустились на косу. Здесь мы сели на коня, и спустя несколько минут благополучно выбрались на другой берег. Как я и рассчиты­вал, плыть Верному нигде не пришлось, и мы замочили лишь сапоги.

От моей самодельной карты, однако, здесь было мало проку. Река унесла нас на много миль к западу от нашего маршрута — и от города Комплен, который должен был стать следующей его точкой. Теперь, кстати, нас отделял от него еще и при­ток, мимо которого мы проплыли днем, и, хотя он был, разумеется, не столь широк, как Аронна, но через него тоже нужно было как-то переправляться. Но для этого сначала надо было до него добраться. Пока же перед нами простирался еще мокрый луг, а дальше тянулась гряда невысоких холмов, некоторые из которых поросли ле­сом. Нигде не было видно ни жилья, ни дорог.

Где-то поблизости, конечно, должно было быть селение, из которого приходили козы, а возможно, что и не одно. Но мы не знали, где — и паводок смыл следы, по которым это можно было бы вычислить — так что я просто направил коня через луг на северо-восток, вслед за собственной тенью.

— До чего мерзкие типы, — заметила Эвьет. — Фактически, они утопили соб­ственного отца!

— Дали ему утонуть, а это не одно и тоже, — уточнил я. — Хотя... припоми­ная, как все это было... знаешь, я, пожалуй, не поручусь, что Жеан не помог ста­рику упасть. И тем не менее, это не самый мерзкий тип, какого мне доводилось встречать. Он еще достаточно благороден, — усмехнулся я.

— Жеан?! Благороден?!

— Ну да. Он ведь не столкнул туда же еще и брата. И даже, напротив, удержал Жакоба от безрассудного прыжка в воду. А ведь, попытайся Жакоб спасти старика — и, очень вероятно, утонул бы сам. И Жеану досталось бы все наследство, а так — только половина.

— То есть, по-твоему, не убить родного брата из-за денег — это уже досто­инство?

— На фоне людей, поступающих иначе — очевидно, да.

— Жуть. Я, конечно, знаю, что такое бывает. Но мне трудно представить, как это можно — убить собственного брата. Я, положим, не испытывала особой любви к Филиппу. А уж тем паче к Женевьеве, о которой я и сейчас скажу, что она — дура, у которой на уме были одни платья и кавалеры. Хоть и считается, что о покойниках нельзя говорить плохо...

— Что, между прочим, весьма глупо, — заметил я. — У живого еще есть шанс исправиться, но покойник лучше точно не станет. И даже обидеться он не в состоя­нии...

— Хм, дельная мысль, — оценила Эвьет. — Так вот, как бы я ни относилась к старшему брату и сестре, но убить — это в голове не укладывается!

— Ну, на самом деле нет никакой разницы между убийством брата и убийством, скажем, соседа. Или любого другого, кого ты хорошо знаешь. Я не хочу сказать, разумеется, что можно оправдать убийство из-за денег. Но если некто — мерзавец, заслуживающий смерти, он заслуживает ее вне зависимости от того, с кем он состо­ит в родстве. Кровное родство вообще не имеет никакого значения...

— Ну, тут уж ты хватил лишнего, — не согласилась Эвьет.

— Ты говоришь так потому, что все наше общество устроено иначе. Оно возво­дит родство в абсолют, определяя им и положение на социальной лестнице, и отно­шения между людьми. Но ведь в этом нет ни капли здравого смысла. Имеют значения лишь личные качества человека, и гордиться можно только собственными заслугами, а не поколениями своих предков. Я понимаю, тебе это трудно принять — ты сама ро­довитая дворянка, и тебе кажется оскорбительной сама мысль, что какой-нибудь простолюдин может быть ничем не хуже тебя...

— Ну почему же. Ты ведь не дворянин, а мы с тобой нормально общаемся. Но все-таки, Дольф... ты не совсем прав. Я согласна, что дурак не станет умнее из-за богатой родословной. Скорее, наоборот — напыщенный осел еще хуже, чем просто осел. Но в то же время — дворянину важно не опозорить свой род. Это дополнитель­ная причина, удерживающая его от дурных поступков. А если бы, как ты говоришь, кровное родство ничего не значило...

— Что-то незаметно, чтобы страх за честь своего рода удерживал от убийств, предательств, лжесвидетельств и всего прочего, — усмехнулся я. — Карл Лангедарг — один из самых знатных дворян в Империи, не так ли? И все его главные приспеш­ники тоже не последнего рода, — разумеется, все то же самое относилось и к Йор­лингам, но я не стал заострять на этом внимание. — Скорее уж наоборот, желание возвысить свой род, зависть к более знатным и презрение к менее родовитым тол­кают на преступления там, где у человека, свободного от кровных предрассудков, не возникло бы и мысли о злодействе. Да и вообще, добродетель, основанная на страхе, стоит недорого. Страх не хранит от злодеяний, а лишь побуждает совершать их в тайне. По мне, так уж лучше, когда зло творится в открытую — так ему хотя бы легче противостоять. Есть лишь один страх, который действительно имеет значе­ние...

— Страх перед божьим судом?

— Не-ет, — рассмеялся я. — Судя по тому, сколько грехов на душе у священни­ков, этот страх — наименее действенный из всех. Люди, даже если на словах они утверждают обратное, вообще куда более склонны верить конкретным и зримым угро­зам, нежели страшным сказкам, не имеющим никаких доказательств. И, между нами говоря, в чем-в чем, а этом они правы. Опять же церковники, не желая распугать свою паству, оставили лазейку в виде возможности искупить почти любой грех покая­нием — что обессмысливает всю затею. Нет, страх, о котором я говорил — это страх потерять самоуважение.

— Ты имеешь в виду совесть?

— Нет. Совесть, мораль и все такое прочее опять-таки навязываются человеку обществом. Ему с малолетства вдалбливают «делай так и не делай этак», причем не только не объясняя «а почему, собственно?», но и очень лихо меняя местами эти «так» и «этак» в зависимости от ситуации. В результате противоречивая и очень часто нелепая система догм и правил либо вовсе отвергается, либо принимается не­критически и в итоге все равно не работает. Уважение не может строиться на дог­мах, уважение — всегда результат размышления... Совесть — это всегда «что обо мне подумают другие?» Даже если человек уверен, что другие не узнают о его по­ступке — оценка идет именно с этой позиции. Самоуважение — это «что о себе поду­маю я сам». И нет суда более строгого и справедливого...

— Мне кажется, — возразила Эвьет, — для большинства людей это вовсе не суд, а большой толстый адвокат, который всегда будет на стороне клиента, что бы тот ни натворил.

— Вот именно поэтому мы и имеем в этом мире то, что имеем, — вздохнул я. — Но ведь для тебя это не так?

Эвелина подумала несколько секунд, прежде чем серьезно ответить: — Не так.

— Ну вот. И для меня тоже, — я тоже помолчал, а затем добавил: — Несмотря на то, что между нами нет кровного родства. А с той же Женевьевой оно у тебя было, но она, подозреваю...

— Да, уж это точно, — согласилась Эвьет. — Там этих адвокатов была целая коллегия... Но, если ты говоришь, что кровное родство не важно, тогда получает­ся, что и мстить за родственников не нужно? — по ее тону чувствовалось, что она отнюдь не намерена соглашаться с таким тезисом.

— Во всяком случае, то, что они родственники, само по себе — не причина для мести. Важно, насколько они были близки тебе по духу, а не по крови. Если этой близости не было, то они заслуживают отмщения не в большей степени, чем любые другие невинно убитые. Прости, если мои слова кажутся тебе жестокими, — запозда­ло вспомнил я о деликатности, — но я привык называть вещи своими именами.

— Я тоже, — заверила меня баронесса. — Нет, папу и маму я любила. И Эрика. Хотя... вот сейчас я задумалась, и уже не знаю, нашла ли бы я общий язык с мамой теперь. Мне кажется, что она, дай ей волю, сделала бы из меня вторую Женевьеву... но теперь бы я уже ей точно этого не позволила. Я, вообще-то, и то­гда не очень поддавалась... Многие, наверное, ужаснулись бы, что я говорю такие вещи после того, что с ними случилось? Но ты ведь меня понимаешь, правда, Дольф?

— Конечно. Мы ведь только что согласились, что вещи надо называть, как они есть.

— Это здорово... Но мстить я все равно буду. За них за всех. И за других невинно убитых тоже. Пусть Лангедарг заплатит за все!

— Ты уже начала. Кстати, что ты чувствуешь после своего первого?

— Ты про того солдата на пристани? Знаешь, в первый момент была такая гор­дость: я попала, я смогла! В лесу на охоте я все-таки редко стреляла с такой ди­станции, там ветки мешают... А потом — как-то все быстро притупилось. Ну да, первый убитый своими руками враг. Здорово, конечно... но ведь мелкая сошка, и даже не из тех, кто ворвался тогда в мой замок.

— Ты что, их всех запомнила?

— Некоторых. Всех я из своего убежища разглядеть не могла... Ну, я не могу поклясться, что он не был среди тех, кого я не видела. Но скорее всего все-таки нет. Это кавалерия, а те пешком пришли...

— И ты не чувствовала никакого... ну, смущения, что ли, от того, что стре­ляешь в человека?

— Нет. С какой стати? Враг есть враг, и значит, он должен умереть. А чело­век он или животное — не имеет никакого значения. Животных даже более жалко. Они-то чаще всего ни в чем не виноваты. Того волка мне было жалко. Он красивый был... Я даже мысленно прощения у него просила. Глупо, да? А что чувствовал ты, когда убил своего первого человека? Как это у тебя было?

— Ну, там не было ничего интересного. Банальные грабители, попытавшиеся об­чистить меня на пустынной дороге... Пришлось убить всех троих. Но мне тогда, ко­нечно, было не двенадцать, а вдвое больше. По нынешним временам, я начал поздно — сейчас что в солдаты, что в разбойники сплошь и рядом идут пятнадцатилетние... Ни малейшего сожаления я, разумеется, не испытывал. Но, наверное, чувствовал примерно то же, что и ты: хорошо, конечно, что я избавил мир от кое-каких мер­завцев, но уж больно ничтожными, а главное — обыденными они были. Место убитых немедленно займут им подобные, такими темпами мир не сделаешь чище — это все равно, что сдувать пылинки с большой кучи навоза...

— А позже тебе доводилось убивать кого-нибудь посущественней?

— Нет.

— Не хотел или не мог?

— Не мог, — ответил я, не вдаваясь в подробности.

— Надеюсь, мне повезет больше, — подвела итог Эвелина, и у меня как-то не было настроения ее отговаривать. Да и толку бы это явно не принесло.

Мы начали подниматься по склону лысого холма, с вершины которого я рассчи­тывал осмотреть окрестности. Верный легко преодолел подъем, и мы оказались на тропе, которая вилась по гребням холмов, с вершины на вершину. Внизу пышно зеле­нела плоская равнина, по которой, окаймленная высокой травой, шла другая, более широкая дорога, предназначенная, очевидно, для тех, кто не любит скакать то вверх, то вниз — однако и эта дорога не была прямой, извиваясь уже в горизонтальной плоскости. И мне не составило труда понять причины этих извивов на ровной, казалось бы, местности — даже с расстояния характер этой пышной зелени не вызывал сомнения. Равнина внизу была изрядно заболоченной. И хотя нижняя дорога, по логике, должна была быть проложена так, чтобы оставаться проходимой при любой погоде, полной уверенности в ее пригодности после недавнего дождя у меня не было.

Тем не менее, очевидно, не вся равнина внизу представляла собой сплошное болото, и влажные участки чередовались там с достаточно обширными сухими. На од­ном из таких «островов» размещалось небольшое село, цеплявшееся околицей за до­рогу; примерно треть его уже поглотила неровная тень холмов, зато беленые домики остальной части ярко горели в лучах вечернего солнца. Село было явно обитаемым — кое-где во дворах можно было заметить фигурки жителей, а легкий ветерок донес до нас мычание скотины. И все-таки что-то в этой мирной картине мне не нравилось.

— Ну что, попробуем остановиться на ночлег там? — нарушила молчание Эвьет. — Надеюсь, здесь не выйдет, как вчера. Никаких баррикад, по крайней мере, нет.

— В этом селе что-то не так, — покачал головой я.

— Что?

— Пока не знаю.

— По-моему, село как село... — произнесла баронесса, но здесь я уже не стал полагаться на ее наблюдательность. Это в лесу ей не было равных, а нормальных крестьянских поселений она не видела, как минимум, три года, а скорее всего, и больше. Даже если прежде ей случалось проезжать через них с родителями, семья барона вряд ли обращала внимание на быт каких-то мужиков.

— Может, подъедем пока поближе? — продолжала меж тем Эвелина. — Отсюда все равно ничего толком не разглядишь.

Ну что ж, пока мы не приблизимся к околице больше, чем на расстояние полета стрелы, нам едва ли может грозить реальная опасность. Рассудив так, я тронул ка­блуками бока Верного, призывая его начать спуск. Извив дороги внизу в этом месте как раз подходил почти к подножью холма, а затем выгибался в направлении села.

Мы уже почти спустились, когда в одном из домов, частично уже накрытых те­нью, отворилась дверь, и во двор вышел человек. Возможно, я бы даже не обратил на это внимания, тем более что с такой высоты его уже было плохо видно за забо­ром, но на какой-то миг его голова и плечи оказались на солнце, ярко блеснув ме­таллом. В следующее мгновение фигура целиком оказалась в тени, но я уже натянул поводья.

— В селе стоят солдаты, — объяснил я Эвьет, разворачивая коня.

— Грифонские?

— Понятия не имею. И не хочу выяснять.

— Но, может быть, это наши!

— Все может быть. Только, боюсь, они об этом не знают, — усмехнулся я. — И потом, даже если они ничего против нас не имеют, место для ночлега нам тут вряд ли найдется, раз уж в селе расположились военные.

— А почему ты думаешь, что они тут в каждом доме? Ты скольких видел?

— Одного, но их тут гораздо больше. Теперь я понял, что мне тут не понрави­лось. На улицах никакой живности. Ни гуси не бродят, ни свиньи в лужах не купа­ются... Обычно в погожий летний вечер крестьяне не загоняют животных по сараям. Но, когда в селе стоит воинская часть, потенциальной пище лучше не расхаживать по улицам бесхозной. Конечно, солдатам ничего не стоит и в птичник или хлев на­ведаться. Но там все же есть надежда, что возьмут «по-божески». Может, даже чуть-чуть заплатят, если командир особенно хороший попадется. А с улиц будут хватать без малейшего стеснения...

— Эй, стойте!

Я обернулся. Двое всадников, вооруженные луками и мечами, выехали из села и скакали за нами следом. «Держись крепче!», — сказал я Эвьет и пришпорил Верного, одновременно отворачивая влево, чтобы выскочить на равнинную дорогу прежде, чем они сумеют ее нам перекрыть. Ибо карабкаться вверх по склону, когда сзади тебя догоняют лучники, не очень благоразумно.

— Может, спросим, что им надо? — крикнула Эвелина, вцепляясь в мой пояс.

— Я знаю, что им надо... — ответил я, пригибаясь к холке коня. — Они виде­ли, что мы ехали в село, а потом вдруг развернулись. Им это показалось подозри­тельным. Вполне их понимаю, но доказывать им, что я не шпион, не собираюсь.

— Но, удирая, мы усиливаем их подозрения!

— Остановившись, мы бы их не развеяли. И вообще, быть вне подозрений хоро­шо, но быть вне досягаемости лучше. Нно, Верный!

Они скакали нам наперерез, и это был самый опасный момент. Проскочим или нет? Заступить нам путь они, похоже, не успеют, но оказаться в зоне обстрела их луков тоже не хочется... Я пригнулся еще ниже, продолжая погонять коня.

И Верный мчался во весь опор. Черной стрелой он рассек траву у подножия холма — здесь, к счастью, почва еще не была болотистой — и вылетел на дорогу, почти сразу же вписываясь в поворот. Я бросил короткий взгляд через плечо. Передний солдат был от нас ярдах в восьмидесяти — опасная дистанция, с которой уже вполне можно стрелять, правда, делать это на полном скаку не очень удобно — но затем расстояние вновь стало увеличиваться. Их кони явно уступали нашему, не­смотря даже на то, что Верный нес двоих (впрочем, двенадцатилетняя девочка весит не так уж много). И то сказать — рыцарский скакун против лошадей простых солдат, хорошо еще, если не реквизированных на каком-нибудь крестьянском подворье. За­тяжная война опустошает ряды не только двуногих бойцов. Породистые боевые кони тоже становятся редкостью.

Однако кавалеристы не бросили преследование, что было бы с их стороны самым разумным. Но когда это люди, тем более — в охотничьем азарте, руководствовались разумом? Тем более что дорога, по которой теперь скакали и мы, и они, петляла. И это давало им пусть очень небольшой, но шанс.

Когда из-за такой петли расстояние между нами по прямой впервые стало уменьшаться вместо того, чтобы расти, один из преследователей выстрелил. Я заме­тил это краем глаза, но стрела, очевидно, упала так далеко, что я даже не услы­шал ее шороха в траве. Дорога в основном была сухой, хотя попадались короткие, буквально в несколько ярдов, участки, где она как-то резко превращалась в черную жирную грязь. Я опасался, как бы Верный не оступился или не поскользнулся на всем скаку в таких местах, но он с легкостью преодолевал грязевые барьеры.

Когда дорога вновь изогнулась дугой, расстояние между нами, даже сократив­шееся на краткое время, все равно было уже слишком велико даже для умелого луч­ника. И гнавшиеся за нами уже не пытались стрелять. Но, пытаясь в последнем уси­лии достать ускользающую дичь, они сделали нечто куда более глупое — попытались срезать, рванув напрямик через траву. Вероятно, их часть была укомплектована не местными, и они плохо себе представляли, на каких почвах растет такая трава...

Испуганное ржание слилось с громкой человеческой бранью. Я оглянулся и уви­дел сквозь травяные заросли, как барахтаются в трясине лошадь и свалившийся с нее всадник. Второй солдат, успевший вовремя остановиться, теперь сдавал задом вспять, не рискуя даже разворачиваться на опасном участке.

— Да помоги же мне, Олаф! Куда ты, твою мать! Я не могу вылезти, Олаф, это не шутки! Олаф, чтоб тебя!!!...

Но Олаф, ощутивший, наконец, под копытами твердую землю, развернулся и погнал коня обратно в село. Убедившись в твердости его намерений, я позволил Верному снизить темп. В вечернем воздухе все еще разносились крики и проклятия обреченного, но затем его последний отчаянный вопль «Нееет! Я не хочууу!» обо­рвался, и вновь наступила тишина.

— Жуткая смерть, — сказала Эвьет. — Может, нам все-таки стоило вернуться и ему помочь? Вдруг это были все же йорлингисты...

— В таком случае, мы оказали им услугу, — с усмешкой ответил я. — Чем мень­ше в армии дураков, тем лучше для нее же. Правда, сильно умный вообще не станет воевать... И, знаешь ли, мне совершенно все равно, из-под какого флага по мне стреляют. Тот, кто пытается меня убить, по определению является моим врагом, ка­кими бы мотивами он ни руководствовался.

— Но если он делает это по ошибке?

— Если в результате я умру, мне будет от этого не легче. Нет, конечно, бы­вают ситуации, когда ошибка разъясняется ко взаимному удовлетворению. Но в дан­ном случае никакие объективные причины не требовали погони и стрельбы. Не стали незнакомцы заезжать в село — ну и скатертью дорога! Но нет, этой публике очень хотелось развлечь себя охотой на себе подобных. Ну вот и доохотились. Жалко, что только один, а не оба.

На это Эвьет уже не стала возражать. Мы продолжали путь, постепенно удаля­ясь от Аронны, и через некоторое время болотная трава по краям дороги уступила место невысоким деревцам, и мы снова оказались в лесу, на сей раз, впрочем, до­вольно редком. Низкое солнце, казалось, просвечивало его насквозь. Затем лесная дорога раздвоилась, и я выбрал левую, которая вела как раз на северо-восток.

Самый прямой путь, однако, не всегда оказывается самым правильным. На зака­те выбранный курс привел нас на берег реки — того самого притока, мимо устья ко­торого мы проплыли днем — однако никакой переправы здесь не оказалось. Вероятно, прежде здесь был мост, но он был разрушен кем-то или чем-то — не сохранилось даже деревянных свай. До противоположного берега, впрочем, было не более полу­сотни ярдов.

— Вот что, — решительно заявила Эвьет, — я должна научиться плавать.

— Прямо здесь и сейчас?

— Ну а когда же еще? Или ты предлагаешь сидеть и ждать, пока река пересох­нет?

Я окинул взглядом лес и пустынный берег с полоской песка между травой и во­дой. Было очень тихо и спокойно, как всегда бывает вечером погожего дня; лишь изредка перешептывались камыши в заводях. Не похоже было, что в ближайшее время здесь объявятся посторонние. Прямо перед нами, там, где дорога упиралась в бе­рег, располагалась удобная отмель, где можно войти в воду, не опасаясь сразу оказаться на глубине. Спешившись, я зашел в реку по голенища сапог и убедился, что на дне отмели — плотный речной песок, а не вязкий ил. То, что надо.

— Хорошо, — подвел я итог своей инспекции.

Существовала, однако, проблема деликатного свойства. Учиться плавать в оде­жде крайне неудобно (не говоря уже о том, что потом ее придется сушить), а от­правлять человека, который только собирается научиться плавать, в воду одного без присмотра — так и попросту опасно, даже на мелководье. Как совместить требо­вания здравого смысла с нормами приличий? Меня-то, положим, чужая нагота никак не может смутить — за время своих занятий медициной я навидался человеческих тел во всяких видах, включая выпотрошенный. А грязные мысли меня не посещали даже в юности. Мой учитель говорил, что похоть заложена в человеке лишь как возмож­ность, но не как предписание, и при правильном воспитании она так и не возник­нет; мой личный опыт вполне подтверждает эту теорию. Но как объяснить Эвьет, что мой взгляд не оскорбителен для ее целомудрия?

Но, пока я терзался этой несвойственной мне проблемой, Эвелина уже, не гля­дя на меня, сама скинула сапоги, пояс, распустила шнуровку на груди и принялась разоблачаться без малейшего стеснения. Уже собираясь стащить брюки, она все же вспомнила о правилах и обернулась в мою сторону:

— Это ничего, что я раздеваюсь при тебе, Дольф? Я тебя не смущаю?

— Нет, — улыбнулся я. — Для меня человеческое тело ничем принципиально не отличается от тела любого другого существа. Сказать по правде, я опасался, что это ты смутишься.

— Ну, ты же сам говоришь, что родство по духу важнее кровного. А мой отец видел, как я купаюсь, и Эрик тоже. Да и чего тут стыдиться? Разве в том, чтобы мыться или купаться, есть что-то грязное или бесчестное?

— Нет, разумеется. Вся грязь и бесчестье — только в глазах смотрящего.

— Но ты-то не такой.

— Я ценю твое доверие, — серьезно ответил я.

— Это простой логический вывод, — пожала плечами Эвьет, не иначе как вспо­мнив наш урок под дождем. — Если бы ты хотел причинить мне зло, у тебя уже были для этого возможности.

Она бросила брюки на песок и решительно вошла в воду.

— Теплая, — удовлетворенно констатировала она, зайдя по пояс. — Не то что в моем озере.

— Окунись несколько раз, чтобы привыкнуть, — посоветовал я, подходя к кром­ке воды. — Глубже пока не заходи. Перво-наперво помни — человеческое тело легче воды. Поэтому утонуть человек может лишь, если нахлебается по собственной глупо­сти. Ну или если потеряет сознание или силы, но тебе это не грозит. Для начала просто набери побольше воздуха, задержи дыхание и научись проплывать так хоть пару ярдов, держа голову над водой. Как почувствуешь, что река устойчиво тебя держит — научишься и дышать во время плавания. Бывает еще такая опасность, как судорога в ноге, но с ней бороться очень просто — нужно тянуть носок на себя, а пятку — от себя. Ну что, готова попробовать? Присядь, чтоб вода была по горло, потом медленно отталкиваешься ногами вперед, как бы ложась на воду, и делаешь руками вот такие гребки, а ногами работаешь вот так... Если вода попадет в рот или в нос, сразу просто становись на дно, помни, что здесь мелко.

Эвьет следовала моим инструкциям и, кажется, уже начала отталкиваться от дна, чтобы поплыть, но вдруг снова поднялась из воды.

— Что случилось? — спросил я, делая шаг в реку.

— Ничего, — сердито ответила она.

— А все-таки?

— Ну... — она старалась не смотреть на меня, — когда вода перед самым лицом, потерять опору под ногами... знаю, что надо, а...

— Помни, здесь ты можешь в любой момент снова достать до дна.

— Да умом-то я понимаю! — воскликнула Эвьет несчастным голосом. — Но... Ладно, сейчас я соберусь. Скажи, Дольф, ты будешь сильно презирать меня, если у меня не получится?

— Ну, из-за...

— Нет, ты скажи, что будешь! — гневно перебила баронесса. — Скажи, что и смотреть на такое ничтожество не захочешь! А впрочем... ты прав насчет самого строгого судьи. Главное, что я сама себя буду презирать!

И она, сжав губы в линию, снова присела в воде — а затем резко оттолкнулась и забила по воде руками и ногами.

— Плывешь! — крикнул я. — Молодец! Не останавливайся!

Она проплыла около трех ярдов, прежде чем снова встала на дно, шумно выдох­нула и откинула с лица мокрые волосы, демонстрируя широкую улыбку.

— Власть над желаниями, да, Дольф?

— Точно! А теперь я объясню тебе, как правильно дышать...

Через полчаса Эвьет уже так освоилась в воде, что выражала готовность плыть через реку. Но я сказал, что соваться на глубину ей пока все-таки рано.

— Ну ладно, тогда я вдоль берега вон до тех камышей!

— Хорошо, — кивнул я — И хватит на сегодня — видишь, уже смеркается.

Она поплыла вниз по течению в сторону ближайшей заводи. Я провожал ее вз­глядом, пока она не скрылась за камышами. Похоже, ей так понравилось, что она не собиралась останавливаться.

— Эй, Эвьет! — обеспокоенно крикнул я. — Возвращайся!

Почти тут же до меня донесся громкий всплеск и вроде бы даже приглушенный вскрик. Затем стало тихо.

— Эвьет! — я побежал по берегу в ту сторону. — С тобой все в порядке?

— Да... — донеслось в ответ, но каким-то странным тоном, так что я не стал снижать темп. Через несколько мгновений я чуть не столкнулся с ней, когда девоч­ка выскочила мне навстречу из камышей, решив, очевидно, возвращаться назад посу­ху.

В руке она держала черную арбалетную стрелу.

— Это еще что? — я сунул руку под куртку и бросил быстрый взгляд по сторо­нам.

— Это еще одна причина, по которой человек может утонуть, — ответила Эвьет. — Такая вот штука в спине.

— В тебя стреляли?!

— Не в меня. В него. Он там, в заводи.

Я дернулся было в направлении травяных зарослей, но Эвьет продолжала:

— Видимо, тело запуталось в камышах. Я плыла и почти уткнулась в него. Брр, ну и мерзость!

— Так он мертв, — наконец понял я.

— Уже давно, — кивнула Эвелина. — Раздулся весь. И лицо рыбы объели... или раки, не знаю... Но стрелу я все-таки выдернула. В хозяйстве пригодится. Свои стрелы я всегда подбирала, а теперь мы лишились нескольких и в собачьей деревне, и на пароме...

У меня не было никакого желания осматривать утопленника. Несмотря на мой медицинский опыт, в чем-в чем, а в отношении к полуразложившимся трупам у меня нет разногласий с большинством людей. Я лишь спросил:

— Это солдат?

— Вряд ли, — качнула головой Эвьет. — Доспехов нет. Да в них бы он и не всплыл.

В самом деле, мне следовало самому сообразить. Впрочем, я ведь не видел, на какой глубине находится мертвец... Стало быть, убегавшего и, скорее всего, без­оружного застрелили в спину. И покажите мне хоть кого-нибудь в этой стране, кого это удивит.

— А-ахх! — Эвелину передернуло, и она зябко обхватила себя за мокрые плечи. — Х-холодно здесь! — и она побежала к своей одежде. Я обогнал ее, вытащил из сумки волчью шкуру и набросил на девочку, чтобы та быстрее согрелась. Пока Эвьет пританцовывала, кутаясь в шкуру, я завладел ее трофеем и уселся на песок. Солнце уже зашло, но света пока еще было достаточно, чтобы разобрать, что именно я дер­жу в руках.

— Черная стрела, — констатировал я. — Мне уже доводилось видеть такие. И результаты их применения.

— Ее цвет имеет значение? — Эвьет примостилась рядом.

— Еще какое! То есть не сам по себе, конечно — им просто маркируют такие стрелы... Видишь этот наконечник? Он сделан как бы елочкой, с боковыми зубцами с обратной насечкой. Это страшная штука. Когда такая стрела вонзается в тело, ее практически невозможно вытащить — чем сильнее тащишь, тем сильнее зубцы расхо­дятся в стороны, впиваясь в окружающие ткани. Из живота, к примеру, такую стрелу можно выдернуть только вместе с кишками — притом, что даже простая рана в живот крайне мучительна и обычно смертельна... Тебе удалось ее достать только потому, что ты тянула ее уже из гнилой плоти, поэтому зубцы разошлись не до конца.

— И то я удивилась, почему приходится тащить с такой силой, — кивнула Эве­лина. — Мой отец сказал бы, что это подлое оружие. Он даже к арбалетам, если не для охоты, относился с сомнением — ну это он, впрочем, зря...

— Даже церковь издала специальную энциклику, запрещающую такие стрелы, — подтвердил я. — Но, разумеется, запрет соблюдался недолго. Первым его нарушил Грифон, а там и Лев в долгу не остался... Лучше выброси ее.

— Я не буду применять ее против простых солдат или животных, — ответила Эвьет, — но могут найтись и те, кто заслуживает такой стрелы.

— Не в этом дело. Просто эти стрелы одноразовые. Пусть даже тут зубцы рас­крылись не до конца — все равно форма наконечника нарушена, причем несимметрич­но. Такой стрелой едва ли получится попасть в цель.

— Ты прав, — она взяла у меня стрелу, сломала об колено и зашвырнула облом­ки в траву.

Хотя я и понимал, что труп не причинит нам вреда — находясь ниже по тече­нию, он не отравлял нам воду — располагаться на ночлег рядом с ним все равно не хотелось. Я решительно поднялся, отряхивая песок.

— Одевайся, — велел я Эвелине. — Поедем обследуем другую дорогу. Может, она все-таки приведет нас к жилью. Или хотя бы к переправе не вплавь. Да, кстати! Чуть не забыл тебя поздравить с тем, что ты научилась плавать и преодолела свой страх.

— Не с чем тут поздравлять, — ответила Эвьет, сворачивая шкуру. — Не испы­тывать неразумных страхов — это всего лишь нормально. Это не повод для гордости, это просто исчезновение повода для стыда.

Она сказала это серьезно, без всякого кокетства и скромничанья, и я поду­мал, что эта двенадцатилетняя девочка заслуживает уважения больше, чем абсолют­ное большинство когда-либо встреченных мною взрослых мужчин.

Впрочем, кто сказал, что такое сравнение должно считаться лестным?

К тому времени, как мы вернулись к развилке, последний отсвет зари уже умер; молодая луна на юго-западе стояла еще довольно высоко, но в этой фазе да­вала слишком мало света. В лесу воцарилась полная тьма; лишь холодные яркие ис­кры звезд глядели сквозь прорехи в слившейся с черным небом листве, будто глаза неведомых лесных обитателей. Откуда-то издалека донесся тоскливый и монотонный голос ночной птицы, словно бы повторявшей безнадежные жалобы кому-то могучему, но равнодушному. Верный неспешно шагал вперед, и я не подгонял его: в такой тем­ноте ехать быстро рисковано, даже и по дороге. Да и кто его знает, когда по этой дороге ездили в последний раз...

Я представил себе, как бы тряслась от страха в ночном лесу обычная девчонка — да и какому-нибудь суеверному рыцарю с ладанкой на шее стало бы здесь не по себе. Но для Эвьет лес был все равно что родной дом. Впрочем, многие и в соб­ственном доме боятся вымышленной нечисти под кроватью. Однако после тех реальных ужасов, что выпали на долю Эвелины, она едва ли могла воспринимать всерьез при­думанные кошмары.

Помимо птичьих жалоб да изредка раздававшихся во тьме шорохов, ничто не на­рушало ночную тишину. Но вот до моего слуха стал доноситься другой, более посто­янный звук. Кажется, это был ритмичный плеск воды. Мы вновь приближались к реке, ниже по течению, чем в прошлый раз. Вскоре лес расступился, а затем мы, наконец, выехали на берег.

Никакого моста здесь тоже не оказалось; черная вода казалась бездонной, а ее плеск — таинственным и зловещим. Ночное светило уже почти зашло у нас за спи­ной, но здесь, на открытом месте, где не было деревьев, еще озаряло бледным све­том траву, конец дороги и стену бревенчатого здания, стоявшего на самом берегу справа от нас. Массивное сооружение с узкими окнами, сейчас к тому же закрытыми ставнями, выглядело угрюмо и неприветливо. Тем не менее, именно к нему сворачи­вала дорога, и именно отсюда доносился ритмичный плеск колеса. Это была мельни­ца.

Я подъехал к дверям, спешился и постучал. Никакого ответа не последовало, что меня, впрочем, не удивило — хозяин, должно быть, уже спал. Я принялся сту­чать снова и снова.

— Может, здесь тоже все заброшено? — предположила Эвьет.

— Нет, двери заперты изнутри, — возразил я.

— А может, они там все умерли. Сначала заперлись, а потом... от болезни ка­кой-нибудь. Или от печки угорели, — по ее тону было понятно, что она говорит се­рьезно. И я подумал, что такое и впрямь могло случиться. А если мельник там один, он мог умереть и просто от старости. Или с перепою. Да мало ли причин — это родиться человек может только одним способом, а вот умереть...

— Скорее, просто не хотят пускать ночных гостей, — тем не менее, сказал я вслух. — Но я так просто не отстану, — и я забарабанил в дверь с новой силой.

— Кто вы и что вам нужно? — наконец глухо донеслось изнутри.

— Мы мирные путники, ищущие ночлег, — я постарался придать своему голосу как можно больше добродушия. — Меня зовут Дольф, а со мною моя юная племянница Эвелина. Я искусен во врачевании и механике, так что, если вам нужна помощь в одной из этих областей...

— А в махании мечом ты случайно не искусен? — перебил меня голос из-за две­ри.

— По нынешним временам неблагоразумно путешествовать без оружия, — уклонил­ся я от прямого ответа, — но я обнажаю его только для самозащиты.

— А я свое держу наготове всегда! И, кстати, шуток — не понимаю. Вам все ясно?

— Вполне, — ответил я. — Так мы можем войти?

За дверью загрохотал отодвигаемый засов, судя по звуку — внушительный.

— Входите.

Мельнику оказалось уже, должно быть, под шестьдесят; длинные волосы и боро­да были совсем седыми (почти сливаясь по цвету с его простой домотканой рубахой), а лоб пересекали резкие глубокие морщины — несколько горизонтальных и одна вертикальная. Однако он был высок (на дюйм выше меня, хотя я и сам не коро­тышка), широк в плечах и держался по-молодому прямо. А главное — его мускулистую правую руку и впрямь оттягивала впечатляющих размеров палица, явно самодельная, но, при всей своей незамысловатости, способная составить серьезную проблему даже для умелого фехтовальщика с лучшим рыцарским оружием. Никаким клинком ее не перерубить, а вот ей сломать или выбить меч — запросто. Если, конечно, дерущийся ею обладает достаточной силой и сноровкой — но похоже, что на это старый мельник все еще не жаловался. В другой руке он держал горящий факел, который при необхо­димости тоже можно использовать, как оружие.

Окинув нас с Эвьет подозрительным взглядом из-под кустистых бровей, мельник отступил назад, позволяя нам пройти в дом.

— Наверху есть пустая комната.

— Благодарю, — ответил я. — А где я могу оставить нашего коня? И не найдет­ся ли для него овса? Я заплачу, — добавил я поспешно.

— Там за углом сарай, где стоит моя лошадь. Отодвинешь щеколду и войдешь. Я ей недавно в кормушку овес засыпал, наверняка осталось еще. Пусть твой тоже уго­щается. Щеколду потом не забудь снова закрыть!

Позаботившись о Верном (хозяйская лошадь оказалась гнедым тяжеловозом, да­леко не первой, однако, молодости, как и сам мельник), мы вернулись в дом.

— Да вы, небось, еще и сами есть хотите? — сумрачно осведомился хозяин.

— Не откажемся! — ответил я за двоих.

— Есть рыбная похлебка, вареная репа и ржаные лепешки. Я тут по-простому живу, без разносолов.

Я заверил его, что мы не привередливы.

— Ну тогда пошли наверх... Меч свой только тут оставь. Э, да у тебя еще и арбалет? Хороши же нынче мирные путники... Его тоже снимай.

Несмотря на неодобрительный взгляд Эвьет, я подчинился. Непохоже было, что­бы здесь нас поджидала опасность, несмотря на медвежьи повадки хозяина. Наш мир таков, что в нем скорее настораживает радушие, нежели грубость... Да и, даже в наихудшем случае, на самом деле я ничем не рисковал.

— Ты тоже можешь отложить свою дубину, — заметил я, кладя меч и арбалет на громоздкую лавку справа от входа.

— Когда я приду в гости к тебе, тогда и будешь говорить, что я могу, а что нет... — проворчал мельник и начал подниматься на второй этаж по крутой лестни­це, массивной и основательной, как, похоже, все в этом доме, опираясь своей па­лицей о ступени. Мы последовали за ним.

Мельник привел нас в помещение, служившее ему, очевидно, кухней и столовой. Указав нам на лавку возле стола без скатерти (оба предмета мебели были сколочены все в том же грубо-тяжеловесном стиле), он осведомился:

— Похлебку разогреть, что ль, или холодную будете?

— Лучше разогреть, — ответил я.

Старик, наконец, поставил свое оружие к стене (впрочем, в пределах досягае­мости) и разжег очаг при помощи своего факела, затем затеплил огонек стоявшей на столе коптилки и загасил факел, сунув в кадушку с водой. Подвесив котелок над огнем, он вдруг повернулся к Эвьет:

— А ты чего все молчишь? Немая, что ль?

— К чему лишние слова, если Дольф все говорит правильно, — пожала плечами баронесса.

— Дольф? — прищурился мельник. — Я думал, он твой дядя.

— Ну да, дядя, — на ходу перестроилась Эвелина. — Но я зову его просто Дольф, он сам так попросил. Он говорит, что, когда его называют дядей, чувствует себя стариком.

— Эвьет, ты так выболтаешь все мои секреты, — изобразил смущение я.

— Вот что я тебе скажу, девочка, — произнес мельник, недобро зыркнув в мою сторону. — Что бы он тебе ни наговорил — не бойся. Если ты с ним не по своей воле, то только мигни — я его живо по стенке размажу, кем бы он ни был.

Эвьет прыснула — настолько нелепым показалось ей такое предположение.

— Нет, все в порядке, — весело пояснила она. — Никто меня не похищал и не принуждал.

— Ну ладно, коли так. А ты, — он обернулся ко мне, — не серчай. Сам знаешь, небось — люди, они всякие бывают.

Он поставил перед нами две глиняные тарелки (сам он, очевидно, уже поужи­нал), положил деревянные ложки и продолжил свои расспросы:

— А что ж ты, да еще с девчонкой, по ночам путешествуешь?

— Так вышло, что ночь в дороге застала, — ответил я. — Мы здешних мест не знаем. Хотели переправиться выше по течению, а там дорога прямо в реку упирает­ся... Хотя вообще-то ночь — самое безопасное время. Ибо те, с кем лучше не встречаться, тоже люди и ночью предпочитают спать.

— Тоже верно, — хмыкнул мельник. — По нонешней поре день для злодейств сподручнее. Хотя, смотря для каких... А моста выше нет, да. Был раньше, хотя и не чиненый сто лет, по нему уж опасно ездить было, но еще прошлой весной его со­всем снесло.

— Что ж новый не наведут? Вроде речка неширокая, не так много работы.

— А по этой речке граница графств проходит. На этом берегу грифонские вас­салы, на том львиные... Вы сами-то чьих будете?

— Ничьих, — ответил я поспешно, прежде чем Эвьет успела открыть рот. — Мы из вольного города. И войну эту в гробу видали.

— Вот и правильно, — кивнул старик. — Я тоже ни за кого. Ко мне муку молоть и те, и другие ездят. А мука — она и есть мука, ни на цвет, ни на вкус не раз­личишь, из чьего зерна она смолота...

— Как же ездят, если переправы нет?

— Ниже по течению брод есть. Но вообще ты прав, в последнее время с того берега меньше клиентов стало. Хотя, может, им просто молоть нечего... Ну, ка­жись, согрелось, — он опустил черпак в котелок, осторожно попробовал, затем, су­нув руку в рукавицу, снял котелок с огня и разлил похлебку по тарелкам.

— Ездят, — продолжал он, усаживаясь на табурет напротив нас. — Хоть и гра­ница. Но мост строить не будут, нет — ни те, ни эти. Хотя обоим нужен. Но — «как же так? Мы построим, а те будут пользоваться?»

— Могли бы договориться, чтобы работу пополам, — усмехнулся я, поднося лож­ку ко рту.

— Э, «договориться»... Чтобы договориться, друг другу хоть на малый грош доверять надо, — покачал головой мельник. — Ну ладно, вы ешьте, разговорами сыт не будешь...

После того, как мы поужинали, хозяин показал нам комнату, где даже обнару­жились две кровати с набитыми сухой травой матрацами и подушками — правда, без простыней и одеял, но уже и это было неплохо (я опасался, что спать придется на каких-нибудь пыльных мешках).

— Ну ладно, девочке спать пора, — сказал он, — а с тобой давай еще потолку­ем. Говоришь, ты лекарь? Пойдем, может, присоветуешь что от бессонницы...

Я кивнул Эвьет, одновременно указывая взглядом на дверную щеколду — мол, запрись, когда я выйду. Она улыбнулась с видом «не учи ученого». Придется, ко­нечно, ее разбудить, когда я вернусь, но это меньшее зло, чем спать с открытой дверью в чужом доме.

Мы с мельником возвратились на кухню, по-прежнему освещенную огоньком коп­тилки.

— Существуют настойки из трав, способные погрузить человека в сон, — начал я, — но они имеют скверное побочное действие. Как ни банально, лучшее средство от бессонницы — это физический труд на свежем воздухе, умеренная пища без излиш­ков жирного и сладкого и, по возможности, спокойная жизнь без потрясений. Но здесь всего этого, как я понимаю, вдоволь...

— Угу, — усмехнулся мельник, — особенно спокойной жизни. Так что, это все, что может посоветовать твоя наука, лекарь?

Я расспросил его о самочувствии, но не обнаружил никаких тревожных симпто­мов. Единственной жалобой было то, что «спина ныть стала, как мешки потаскаешь — раньше-то такого не было...» Я велел ему снять рубаху и провел осмотр; в коже уже чувствовалась старческая дряблость, но мышцы под ней еще сохраняли силу, и даже позвоночник, несмотря на нагрузки в течение всей жизни, оказался деформиро­ван меньше, чем я ожидал.

— Для своего возраста ты в очень недурной форме, — подвел итог я. — Хотя с мешками, конечно, надо осторожнее. Лучше уж больше времени потратить, но помень­ше за один раз перетаскивать. И разогреваться перед такой работой обязательно...

— В общем, с роду я к лекарям не обращался и, чую, не много потерял, — перебил он, натягивая рубаху, и шагнул в полутемный угол. — Буду и дальше ле­читься домашним средством, — он вернулся к столу с большой мутной бутылью, за­ткнутой тряпкой.

— Что это? — спросил я, хотя и догадывался.

— Светильное масло, — осклабился он и плеснул из бутыли в коптилку. В воз­духе разлился резкий сивушный запах. — Ну, давай за встречу, — он поставил на стол две глиняные кружки.

— Я не пью спиртного, — твердо сказал я.

— Что так? — нахмурился он.

— Ничего, кроме вреда, от него нет. Оно отравляет тело и помрачает ум.

— А по мне, пить боится тот, у кого дурное на уме.

— Если боится — может быть, — ответил я. — Только причем тут боязнь? Ты вот головой об стенку не бьешься потому, что боишься? Или потому, что тебе это про­сто ни к чему?

— Хитер ты, лекарь, — покачал головой мельник. — Значит, не будешь?

— Нет.

— Ну а я все-таки выпью. А ты хоть просто посиди за компанию...

Не люблю пьяных, но, в конце концов, это мы напросились к нему в гости.

Он наполнил свою кружку, отхлебнул, поморщился, закусил свежей репой и, чуть помолчав, спросил:

— Последние новости знаешь?

— Какие?

— Это я тебя хочу спросить — какие.

— Да никаких особенных новостей, — пожал плечами я.

— Ну война-то идет?

— А куда ж она денется? Люди убивают друг друга. Только какая же это но­вость?

— И то верно...

— А что ж ты меня о новостях расспрашиваешь? — запоздало удивился я. — Сам говоришь, к тебе с обеих сторон муку молоть ездят. Что у них не выспросишь?

— А, с этим тупым мужичьем поговоришь, — пренебрежительно махнул рукой ста­рик. — Они и на порог-то заходить не хотят. Деньги сунул, мешок забрал, и прочь. Слыхал, небось, что про нашего брата толкуют? Мельник колдун, мельник с нечистой силой знается, мельнику водяной колесо крутит, а черт по ночам в гости ходит... Уже, небось, давно бы инквизицию натравили, да только кто ж им зерно молоть бу­дет? И все только потому, что я знаю, как заставить воду крутить жернова, да живу тут один на отшибе...

— Кретины, это точно, — кивнул я. — Знаю эту «логику». Кто не в стаде, тот им уже непонятен, а кто непонятен, тот враг. А по-моему, жить на природе в оди­ночестве — это замечательно. Если хочешь, я тебе даже завидую.

— Не завидуй раньше времени, лекарь! — с неожиданной резкостью ответил мельник и прибавил уже спокойнее. — Я не всегда жил один.

Я промолчал. Он снова сделал большой глоток из кружки и уставился куда-то мимо меня.

— Пятеро нас было, — сказал он наконец. — Я, Матильда, два сына и дочка.

Почти как в семье Эвьет, подумал я. Неужели я услышу похожую историю?

— Матильду я первую потерял, — продолжал он. — Четырнадцать лет назад это было. Тогда тоже скверный год выдался, только не засуха, наоборот, холод и дожди все лето, может, помнишь... Ну и неурожаи, конечно. Урожая нет — и у меня дохода нет, а налог-то плати. Налог в тот год только повысился. Чувствую, ну, совсем край, надо ехать с поклоном к графскому управляющему, чтоб отсрочил платеж. Со­брал, конечно, сколько мог, чтоб сунуть ему, иначе он и смотреть не станет... в смысле, не стал бы, сейчас-то тот уже помер, хотя новый ничуть не лучше... Ну вот, а на мельнице Матильду оставил на всех делах... дети еще маленькие были, не помощники... Ну, управляющий меня послал, конечно. Господину графу нужны деньги на войну — Грифону тогда как раз задницу надрали, знаменитая Бойня-в-тумане, мо­жет, слышал, вот они и собирали срочно новую армию — а ты, мол, тут с какими-то неурожаями. И вообще, мужики и то платят, а ты-де вообще дармоед, за тебя всю работу вода делает... Знаю я, как мужики платят — зерно на подводу мытарям, а сами крапиву да лебеду потом жрут. Потому что лучше лебеду жрать, чем солдаты дом спалят. Только управляющему что за дело? Может, конечно, я дал мало... но больше дать — так даже и с отсрочкой налог заплатить не хватит... — он еще глот­нул из кружки. — Ну вот. Но я все же не совсем зазря съездил. Сумел подзанять денег в городе — ладно, думаю, за этот год расплатимся, а в следующем видно бу­дет. Возвращаюсь с такими новостями на мельницу, а Матильда среди дня в кровати лежит. Мне улыбается, а сама бледная вся... Пока я в разъездах был, нам большой заказ привезли, это ж радость, деньги сразу. Ну, она и подхватилась мешки тас­кать, как я сам едва ль таскал. А, надо сказать, она как младшенького нашего ро­дила, так до конца и не оправилась, хворость у нее осталась по бабской части... ты, лекарь, небось знаешь, как это по науке называется... а тут с мешками эти­ми... как, говорит, оборвалось что внутри... а потом кровь прямо из... ну, ты знаешь, откуда. Она говорила — ничего, отлежусь, после родов же отлежалась... и я тоже думал — обойдется все. А ей все хуже и хуже. А потом говорит — видать, грехов на мне много, вот господь здоровья и не дает, привези священника, хочу исповедаться. Ну, я и поехал за священником, да не в приход за нашим пьяницей, а в город, чтобы уж хорошего привезти, не какого-нибудь. Пока узнавал, кого из святых отцов больше чтят, пока уговаривал со мною поехать... в общем, приехали мы, а она уже не дышит...

— За врачом надо было ехать, а не за священником! — не выдержал я. — И не в последний момент, а сразу!

— Да знаю я вашего брата врача, — он снова выпил. — Наговорят ученых слов с четыре короба, деньги возьмут, а толку никакого. Нешто вам выгодно, чтоб человек поправился и не болел? Нет, вам нужно, чтоб он болел подольше, да почаще вас к себе звал, и за каждый визит платил... Ты на меня сердито не смотри, я правду говорю... Опять же, если господь захочет, так и без всяких врачей исцелит. А если не захочет, так хоть из самой столицы лучших докторов привези, толку не бу­дет...

Сочувствие, которое я начал было ощущать к этому человеку, испарилось без остатка. Он, презиравший «тупое мужичье» с их дикими суевериями, сам оказался ничуть не менее дремуч и невежественен, и притом самоуверен в своей дремучести. Небось, еще и «самого хорошего священника» искал по признаку наибольшей беспо­щадности к еретикам, ведь именно таких больше всего чтит толпа... Ну что ж, подумал я, послушаем, как он уморил остальную свою семью.

— Вчетвером мы, значит, остались, — продолжал свой рассказ мельник. — С долгами кое-как рассчитались, хотя тяжело было... не один год было тяжело, все в новые займы влезали, чтоб по старым расплатиться... но вот вроде бы дела попра­вились, да и старшенький мой, Лео, уж подрастал, я думал — он мельничные дела на себя возьмет, а я уж и отдохну на старости лет... а он приходит ко мне и гово­рит: благослови-де, отец, иду в солдаты записываться. Ну не дурень? Пропадешь, говорю, ни за куриный чих, мало, что ль, костей по полям валяется... А он гово­рит — за правое дело иду, за Льва и его светлость герцога Ришарда, истинного на­следника имперского трона, который защитит простой народ от грифонского ти­ранства... у меня, говорит, и имя подходящее, мне сам бог велел... мы-то его Лео до всякой войны назвали, когда ни Львов, ни Грифонов еще не было — кто ж мог знать... и потом, говорит, тому, кто записывается, сразу пять золотых дают, да потом ежемесячное жалование, а какие трофеи мечом возьмешь, те вообще без сче­та... Ну а я что — драться, что ли, буду со взрослым сыном? Отпустил по-хороше­му. Да и, по чести сказать, те золотые, что он нам оставил, в хозяйстве были со­всем не лишние... Ушел и сгинул. Обещал, что будет весточки присылать, да где там... Два года так прошло. Жеанне, дочке моей, как раз шестнадцать исполнилось, а Гильому, младшенькому, четырнадцать. Сначала-то с ним беда вышла — застудился он, когда раков в речке ловил, ну и слег с сильным жаром...

Я даже не стал уточнять, обращался ли мельник к врачу.

— ...а под вечер к нашей мельнице, вот как вы примерно, четверо солдат вы­ехали. Йорлингисты. Я бы и не стал их пускать, ты сам видел, ко мне, коли засов затворен, так просто не войдешь, дом на совесть построен — да Жеанна уговорила — это ж мол, наши, вдруг чего о брате знают... Мы хоть и вроде как на грифонской земле живем, но раз Лео ко Львам ушел, выходило, что наши те, а не эти... ну да такое нередко бывает...

Я кивнул. Действительно, в этой войне место жительства давно уже ничего не гарантировало, да и вассальные присяги нарушались множество раз. Что уж говорить о простолюдинах, которым нет особого резона хранить верность Льву или Грифону — иные господа благородные дворяне умудрились уже раз по пять перебежать туда и обратно, не чувствуя ни малейшего урона для своей драгоценной чести. И их прини­мают и там, и там, что самое смешное. И знают, что предал и еще предаст, а все-таки рыцарь с конем и оружием, а то и с замком и ополчением — на войне вещь не лишняя.

— ...в общем, пустил я их. А Жеанне велел в комнате сидеть и носа не пока­зывать. Так нет же, не утерпела, явилась на кухню, где они со мной ужинали. Ну и, конечно, хиханьки-хаханьки, улыбочки-прибауточки... сестра героя (хотя они, конечно, ничего про Лео не слышали), твой, мол, брат по крови — наш по оружию, так что мы-де теперь, почитай, родня... а и какая ты, сестренка, красавица... а она, дуреха, уши развесила, ну девка молодая, да всю жизнь на мельнице, парней, почитай, не видела, лестно ей, что сразу четыре кавалера с нею любезничают, и тоже им что-то такое отвечает. В общем, еле вытолкал я ее оттуда, а этим, конеч­но, не нравится, уж больно ты, говорят, папаша, строг с такой славной дочкой... да ну ее, говорю, девка-дура, бабы мужчинам только помеха, давайте-ка, господа солдаты, лучше с вами еще выпьем! А сам думаю — не отпущу их, пока в лежку не лягут, не родился еще человек, чтобы меня перепил... Вот и эти совсем жидкие оказались, со второй кружки уже валятся, один еще как-то на ногах держался, а остальных совсем развезло. Ну, оттащили мы с этим его товарищей на первый этаж, уложили там... я вижу — до утра точно не проснутся, а утром им не до девок бу­дет, голова будет, что твой церковный колокол... ну, и сам спать к себе пошел. А нет бы мне, старому дурню, смекнуть, что не пьяные они, а притворились только! Под утро просыпаюсь, слышу плач... я к двери, а она не открывается! Эти гады дали мне время уснуть, да дверь комнаты снаружи лавкой подперли, а сами к ней — ты, мол, нам сама авансы делала, так теперь не кобенься... А двери тут, сам ви­дел, так просто не вышибешь... я думал — в окно, хоть и со второго этажа, так ведь потом в дом не войти, сам, когда этих впустил, изнутри засов запер... В общем, когда я дверь, наконец, высадил, да к Жеанне прибежал, этих ублюдков давно и след простыл — но сделали они все, что хотели, кажется, не по одному разу даже... она мне особо не рассказывала, да и я не расспрашивал, к чему уже... только утешить ее пытался, а она плакала все... День плакала, второй плакала, под вечер только успокаиваться стала... ну я подумал уже — слава богу, свыкаться начала... и с этим люди живут, а если, не дай бог, ребенок, так на то бабки знающие есть, хоть церковь и запрещает... в общем, как я ей спокойной ночи желал, вроде совсем уж нормальная была, улыбнулась даже... а утром из комнаты не выходит, я захожу — а она под балкой в петле из простыни висит...

Мельник снова наполнил кружку и залпом осушил ее, не закусывая.

— Вот так, лекарь. А, я тебе еще про младшенького не досказал... Нет, он не помер тогда, поправился. Но как узнал, что с сестрой случилось, загорелся — ото­мщу да отомщу. Да я бы и сам этих гадов их же кишками удавил, да где ж их теперь сыскать? А он дождался, пока пятнадцать стукнуло, и приносит домой пять золотых: не поминай лихом, отец, записался я в грифонскую армию, буду убивать йорлингист­ских собак, пока сил хватит. А если, говорю, собственного брата на поле брани встретишь? А он смотрит на меня этак по-взрослому и говорит — ты сам знаешь, отец, что Лео давно в живых нет... Пять лет уж, как Гильом ушел. И ни о нем, ни о Лео так ничего и не знаю. Вот такое у меня тут, лекарь, завидное одиночество и спокойная жизнь без потрясений.

Проснувшись поутру, я увидел над собой потемневший от старости бревенчатый потолок. В комнате уже вовсю хозяйничало яркое утреннее солнце, отчетливо де­монстрируя то, что мы едва ли могли разглядеть в сумраке — здание было очень старым, его крепкие бревна местами проточили жуки, и в помещении, похоже, никто не убирался много лет. На полу густым пушистым слоем лежала пыль, нарушенная лишь нашими с Эвьет следами, а в углах висела паутина, тоже какая-то пыльная и, кажется, пережившая собственных создателей. Мне вдруг представилось, что сейчас, выйдя из комнаты, мы не найдем никакого мельника, а если что и найдем, то разве что обросший паутиной скелет, обхвативший костяными пальцами давно сухую бутыл­ку... Пожалуй, мой учитель не одобрил бы подобных фантазий — он говорил, что научные загадки реального мира куда интереснее всех суеверных выдумок. Но, по-моему, и выдумки бывают забавны — если, конечно, относиться к ним, как к выдум­кам, а не принимать за чистую монету.

Мельник, разумеется, пребывал в полном здравии — даже на удивление полном, учитывая количество выпитого накануне, так что у меня опять не было возможности применить свои медицинские познания. Однако я подумал, что могу оказать ему услугу в качестве механика, и выразил желание осмотреть устройство мельницы. Устройство это, как я и предполагал, оказалось весьма примитивным; из всех воз­можных усовершенствований я выбрал то, что выглядело наиболее полезным и с меди­цинской точки зрения.

— Есть на чем нарисовать? — осведомился я.

— Можешь прямо на стене, — он протянул мне уголь

— Тебе больше не придется таскать тяжелые мешки, — пояснял я, чертя схему. — Если соорудить вот такую замкнутую ленту, натянув ее на катки, приводимые в движение от того же мельничного колеса, то по этой ленте можно переправлять меш­ки прямо на подводу во дворе. А вот так нужно устроить шестерни, дабы лента на­чинала двигаться лишь после того, как жернова сделают нужное число оборотов и наполнят мешок...

Мельник сперва недоверчиво хмыкал и чесал бороду, но в итоге все же проник­ся моей идеей.

— Эдак меня уж совсем в чернокнижники запишут, — усмехнулся он, — слыханное ли дело — чтоб мешки сами двигались! Но, похоже, дело стоящее. Ты не хочешь остаться, чтобы помочь мне все это построить? А я бы с оплатой не поскупился...

В другое время я бы, возможно, и согласился, но, раз уж я решил доставить Эвьет к ее сеньору, мешкать не стоило — да и она сама наверняка была бы против промедлений.

— Мы спешим, — твердо ответил я, — но надеемся, что ты не поскупишься и с платой за чертеж.

Он заплатил мне серебром (золота у него, получавшего основной доход с се­лян, конечно, не было) и дал провизии в дорогу. Мы по-быстрому позавтракали и отправились в путь — сперва по берегу до описанного мельником брода, затем через реку и далее по дороге, уводившей в восточном направлении.

На этой дороге мы повстречали небольшой отряд кавалеристов, скакавших на запад в облаке пыли. Они стремительно промчались мимо в грохоте копыт и бряканье железа, обдав нас запахом лошадиного и человечьего пота; к какой из армий они принадлежали, я так и не разобрал. До нас им, по счастью, не было никакого дела. Затем мы обогнали крестьянскую подводу на сплошных, без спиц, колесах, которую медленно тащили два замученных слепнями вола, а незадолго до полудня въехали, наконец, в большое село, где не было ни солдат, ни одичавших собак, ни чересчур подозрительных хозяев, и можно было просто спокойно пообедать в деревенской корчме. Словно бы и не было никакой войны...

Впрочем, последняя иллюзия быстро развеялась. Разговоры о войне и передви­жениях войск доносились из-за соседних столов. Я прислушался, желая уяснить об­становку, но, похоже, посетители, в большинстве своем — простые селяне, лишь пересказывали друг другу противоречивые слухи; тем не менее, похоже было, что в последнее время боевые действия вновь активизировались, хотя трудно было ска­зать, местное ли это обострение или же Лев и Грифон и в самом деле готовятся к решительной схватке. А затем вдруг вспыхнула перебранка, почти мгновенно пере­росшая в полномасштабную драку. Как выяснилось, за соседними столами оказались сторонники противоположных партий. Я подумал, что надо поскорее убираться отсю­да, но, увы, дерущиеся, уже дубасившие друг друга не только кулаками и ногами, но также кувшинами, табуретами и лавками (хорошо еще, ни у кого не оказалось под рукой ножей), фактически перекрыли выход, так что оставалось только ждать. Того же мнения, видимо, придерживалась и корчмарка, здоровенная бабища лет сорока с попорченным оспой лицом, даже не пытавшаяся вмешаться в побоище, несмотря на яв­ный урон, наносимый ее заведению. Наконец лангедаргцы, оказавшиеся в мень­шинстве, были вышвырнуты на улицу, откуда пообещали вернуться с подкреплением. Один из них остался лежать на полу корчмы с окровавленной головой. Я подумал, не следует ли оказать ему помощь, но, оценив недобрые взгляды победителей, решил, что лучше не вмешиваться. Мы с Эвьет поспешно проглотили остатки обеда и покину­ли корчму.

— Вот же идиоты, — проворчал я, садясь в седло. — Уж им-то какое дело, кто победит — Йорлинги или Лангедарги? В их жизни все равно ничего не изменится. Да и самая кровопролитная их драка не принесет никакой пользы ни одной из партий.

— Ну... — протянула Эвелина с сомнением.

— Ты довольна, что побили сторонников Грифона? — догадался я. — Но ведь они не имеют отношения ни к гибели твоей семьи, ни к другим подобным злодеяниям. Это не солдаты, это простые крестьяне.

— А по-моему, тот, кто одобряет и поддерживает злодея, должен считаться его соучастником, — возразила Эвьет. — Даже если сам он ничего страшного и не сде­лал. Ведь он не сделал не потому, что осуждает действия злодея, а потому, что не может или боится.

— Ну, своя логика в этом есть, — согласился я. — Но тут имеются нюансы. Например, насколько одобряющий осведомлен о том, что творит одобряемый. Или на­сколько безгрешна другая сторона...

— Ты регулярно пытаешься меня уверить, что Лев ничем не лучше Грифона. Но это неправда! Ришард — благородный человек, это признают даже многие из его вра­гов...

— Не знаю, не доводилось с ним общаться, — усмехнулся я. — И тебе, кстати, тоже. Ты судишь лишь со слов отца, который, как ты говоришь, мало интересовался политикой...

— Зато Эрик интересовался!

— Тринадцатилетний мальчик, восторженно пересказывающий где-то услышанные легенды... Если Ришард не совсем дурак, у него на службе состоят специальные люди, придумывающие и распространяющие истории о благородстве своего господина. И он платит им щедрее, чем иным своим офицерам...

— Ты не можешь этого знать!

— Во всяком случае, мне доводилось пользовать одного менестреля, состоявше­го на подобной службе у Лангедарга. Он спел свою песню не там, где следовало, и ему переломали кости, пробили голову и отбили все потроха. Я догадывался, что он делал это от большой любви к золоту, а вовсе не к Карлу, и расспросил его о по­дробностях — а ему уже было нечего терять, и он мне рассказал... Спасти его мне не удалось, уж больно сильно его избили.

— Ну вот — по Карлу ты судишь о Ришарде!

— Так в войне, особенно когда силы примерно равны, если одна сторона приме­няет некий полезный прием, его вскоре начинает применять и другая. Никто не за­хочет оставлять врагу преимущество, а разговоры о чести — для тех самых оплачен­ных менестрелей... Так было с черными стрелами, и много с чем еще.

— Все равно у тебя нет доказательств, что истории о благородстве Ришарда — ложь!

— У меня нет доказательств, что они — правда. А доказывать надо истинность, а не ложность.

— Почему?

— Сама подумай, что будет, если встать на обратную позицию. Тогда любое — абсолютно любое! — утверждение будет считаться истинным, пока не доказано обрат­ное. Например, что луна состоит из козьего сыра, или что весь мир создан вот этим камнем, валяющимся слева от дороги... Ну и так далее, включая утверждения, противоречащие друг другу. Что есть очевидный абсурд. Это не говоря уже о том, что доказательство ложности во многих случаях вообще невозможно. Докажи, к примеру, что этот камень не обладает разумом! Не разговаривает, ничего не делает, никак не проявляет свою личность? А может, он просто не хочет?

— Хм... логично, — согласилась Эвьет. — Но что же из этого следует — что никому и ничему нельзя верить?

— Вера — вообще весьма скверная вещь... Она заполняет пустоты, образовавшие­ся из-за отсутствия знания. Но это бы еще полбеды. Хуже, что когда знание, наконец, приходит на свое законное место, обосновавшаяся там вера не хочет его пускать.

— Хорошо, что инквизиторы тебя не слышат.

— А также никто другой, кто мог бы им донести.

— А мне ты, стало быть, веришь, — озорным тоном констатировала она. — Про­тиворечие, Дольф?

— Я не верю, я знаю, — возразил я. — Ты не веришь в бога, как и я.

— С чего ты взял?

— Когда ты купалась, я обратил внимание, что ты не носишь крест. И я ни разу не видел, чтобы ты молилась. Ни перед сном, ни перед едой. Ты так и не по­интересовалась у меня числом и днем недели — то есть тебе неважно, постный сего­дня день или скоромный, простой или церковный праздник. Ты три года не была на исповеди, но не выразила ни малейшего желания посетить священника, хотя это мож­но было сделать еще в Пье... Ну как, достаточно?

— А ты наблюдательный, — весело заметила Эвьет и добавила уже серьезно: — Вообще-то ты прав. Я не верю и не хочу верить в бога, который допускает... все это. В последний раз в своей жизни я молилась тогда, в день штурма. И сколько бы я ни прожила — тот раз останется последним.

— Попы сказали бы, что это очень наивно и по-детски — не верить в бога только потому, что он не помог тебе лично, — ответил я. — Но разве ты такая одна? Разве мало говорят на проповедях о силе молитвы невинного ребенка — и раз­ве хоть одному ребенку это помогло? Если зло приходит в мир как кара за грехи, то отчего за грехи одних страдают другие — в то время как сами грешники процве­тают? Богословы исписали тысячи страниц, пытаясь найти хоть сколь-нибудь разум­ные ответы на эти вопросы — но, насколько мне известно, преуспели лишь в том, чтобы прятать отсутствие ответов за кудрявыми словесами. И кострами инквизиции, пылающими во славу бога любящего и всемилостивого... Кстати, возвращаясь к теме Ришарда. Даже если он и впрямь благороден, это отнюдь не означает, что все, кто воюют под его знаменами, ведут себя столь же достойно. С этим ты, надеюсь, не будешь спорить? А то могу привести некоторые примеры...

— Не буду, — вздохнула Эвьет. — Понятно, что ни один самый достойный прави­тель не в состоянии уследить за каждым своим подчиненным.

— Однако бог лишен этого оправдания, — закончил я свою мысль. — Он же все­ведущ. И при этом его подчиненные даже не просто творят злодеяния по отношению к кому-то внешнему — они постоянно делают это по отношению друг к другу. Те же са­мые мужики, не будь войны, все равно нашли бы повод подраться, хотя бы даже са­мый пустячный — причем его пустячность ничуть не уменьшала бы жестокости драки...

— Меня можешь не убеждать, — невесело усмехнулась Эвелина. — Меня уже убе­дили.

Из села вело две дороги, не считая той, по которой мы приехали — одна про­должалась на восток, вторая ответвлялась от нее на север. Мы направились по этой последней.

На первый взгляд казалось, что эти места меньше пострадали от войны, чем те, что к югу от Аронны (которые, впрочем, и до войны были менее населены). Ве­роятно, здесь, ближе к центру графства, позиции йорлингистов были сильнее и их войска могли оперативнее реагировать на действия противника — а потому ланге­даргские рейды были здесь редкостью. Но, хотя за полдня пути нам попалось лишь одно полностью сожженное селение, в остальных деревнях, мимо которых мы проезжа­ли, хватало опустевших домов и заросших бурьяном огородов. В некоторых селах не больше трети дворов производили впечатление обитаемых. Почти не было заметно и скотины, во всяком случае, свободно разгуливающей. Я обратил внимание на малень­кое, всего в полтора десятка голов, стадо коров, которое стерегли сразу три па­стуха (один старик и двое мальчишек лет четырнадцати), вооруженные не только обычными пастушескими кнутами, но и луками.

— Они собираются отбиваться от солдат? — спросила Эвьет.

— Нет, — покачал головой я. — От солдат им все равно не отбиться, да и кому охота навлекать карательную экспедицию на свое село. Скорее всего — от жителей соседней деревни.

— Думаешь, та деревня на стороне Лангедарга?

— Думаю, что те такие же йорлингисты, как и эти. Но в первую очередь они на стороне собственного желудка.

Некоторое время спустя над нами пролетела стайка диких уток — я, признать­ся, не обратил на них внимание, но Эвелина была начеку и успела взвести арбалет и выстрелить прежде, чем они удалились на недоступное расстояние. Выстрел ока­зался успешным, так что об ужине мы могли не беспокоиться. С ночлегом, однако, дело оказалось сложнее. Успокоенный количеством поселений, мимо которых мы уже проехали, я рассчитывал, что ближе к закату мы наверняка отыщем какое-нибудь жи­лье — но, как назло, по бокам дороги снова потянулись леса, сперва имевшие вид небольших рощиц, но затем все более основательные, и к тому времени, как солнце скрылось за деревьями, конца им все еще не было видно.

Я уже настроился на ночевку под открытым небом (погода, к счастью, на сей раз не сулила никаких неприятностей), как вдруг впереди, где дорога изгибалась вправо, замерцал между деревьями огонек костра. В принципе, это мог оказаться кто угодно, но едва ли лихие лесные обитатели стали бы разводить огонь прямо у дороги; скорее всего, это тоже были какие-нибудь припозднившиеся путники. На всякий случай я все же протянул Эвелине арбалет. Путники тоже разные бывают.

Мы проехали поворот и увидели в вечернем сумраке полдюжины кибиток, стояв­ших на обочине передками в нашу сторону. Лес в этом месте отступил от дороги, образовав небольшую поляну; на ней ближе к повозкам горел костер, а подальше щи­пали траву стреноженные лошади. Значит, караван. Стоит ли ночевать вместе с ними — еще вопрос, но, по крайней мере, расспросить их о дальнейшей дороге имеет смысл.

Над огнем на крепких рогатинах висел довольно приличных размеров котел, в котором что-то булькало — не иначе, там готовился ужин для всех караванщиков. У костра спиной к нам сидели двое — рослый мужчина и ребенок. Они никак не отреа­гировали, когда мы подъехали, и я подумал, что караванщики чересчур беспечны. Остановиться на ночь посреди леса и не выставить часовых — такое и в довоенные годы едва ли было разумным... Впрочем, возможно, это не торговый караван, а про­сто беженцы, у которых нечего взять? Наличие в караване детей лишь подтверждало эту мысль. Хотя беженцы, путешествующие не на своих двоих, уже не настолько бед­ны, чтобы чувствовать себя в безопасности.

— Путь добрый, — приветствовал я сидящих, спешиваясь и в то же время делая знак Эвьет оставаться пока на коне.

— И вам, — глухо буркнул мужчина, по-прежнему не глядя в мою сторону.

— Откуда едете? — осведомился я, стараясь, чтобы мой голос звучал как можно более приветливо.

— Из Комплена, — последовал столь же глухой ответ. Вообще голос незнакомца был какой-то странный, словно он говорил, не закрывая губ.

— Как удачно! — искренне заметил я. — Мы как раз направляемся в Комплен. Далеко до него?

Он снова что-то пробурчал себе под нос — не то, что они были там вчера, не то — позавчера.

— Послушайте, любезный, — потерял терпение я, — я думаю, нам будет легче беседовать, если вы перестанете обращаться к костру и обернетесь в мою сторону.

Он медленно повернулся, и падавший сбоку пляшущий свет пламени озарил то, что было его лицом.

Я навидался всяких людей — и живых, и мертвых. Но тут я невольно отпрянул, еле удержавшись, чтобы не вскрикнуть. На меня смотрело чудовище.

Фактически у него было два лица, точнее, полтора. Между переносицами двух носов помещался третий глаз, неестественно выкаченный, но, кажется, зрячий. Ртов тоже было полтора — левый смыкался с правым, образуя сплошную широкую пасть; при этом слева зубы были более-менее нормальными, справа — редкими и кривыми, до­росшими до разной длины. В сумраке я не разглядел, сколько у него языков. Но подбородков было тоже два — левый, сросшийся с правым.

— Ну что? — спросило это существо, моргнув разом тремя глазами. — Так лег­че?

— Ты только посмотри на его рожу! — раздался глумливый тоненький голосок. В первый миг я даже не понял, что адресован он не мне, а монстру. Говорил тот, кого я со спины принял за ребенка — но теперь я увидел, что у этого «ребенка» морщинистое лицо и редкая, но длинная седая бороденка.

— Он пристает к тебе, Хуго? — осведомился кто-то сзади.

Я резко обернулся. За мной стояло еще одно страшилище. Все его лицо сплош­ной коркой покрывали бородавчатые наросты, которые казались слипшимися в единую безобразную массу. Бородавок не было только на веках и губах.

— Дольф! — судя по голосу, Эвьет была не на шутку напугана, и я отлично мог ее понять. От такой встречи и днем в центре города испытаешь оторопь, а уж в ночном лесу... — Кто все эти твари?!

— Эй! — еще одно чудище высунулось из ближайшего фургона. Обрюзгшее тело, судя по очертаниям, было женским, но голова... Голова была в два с лишним раза больше, чем положено иметь человеку, и более всего походила на неряшливо увязан­ный тюк или на бесформенный багровый кусок теста. Большую часть этой головы представляла собой огромная опухоль, тяжело свисавшая на правое плечо и на грудь. Эта опухоль практически вытеснила лицо — глаза, нос и рот съехали на ле­вую сторону, образовав этакое крохотное карикатурное личико. Рот едва раскрывал­ся, и все же способен был издавать осмысленные звуки: — Офооно, у ее афайеф!

«Осторожно, у нее арбалет!» — догадался я. Признаться, я и сам уже рефлек­торно потянулся за оружием.

— Ладно, ребята, пошутили и будет! — еще одна фигура шагала к нам от второ­го фургона, и я с облегчением понял, что это, похоже, обычный человек. Он вошел в круг света, отбрасываемого костром. Обветренное лицо с грубыми чертами и ста­рым шрамом на правой щеке, чудом не задевшим глаз, принадлежало человеку лет со­рока пяти, немало, должно быть, повидавшему в жизни. Он был коротко, хотя и не­ряшливо, обстрижен; нижнюю часть лица обрамляла жесткая курчавая бородка.

— Гюнтер, — представился он, протягивая ладонь для приветствия (почему-то левую). Я не одобряю обычай рукопожатия, тем паче с незнакомцами — неизвестно, какую заразу можно подцепить таким способом — поэтому просто коротко наклонил голову, одновременно покосившись на его правую руку. Из рукава вместо кисти тор­чал железный крюк.

— Хозяин цирка уродов, — продолжал Гюнтер. Я уже и сам успел догадаться, что представляет собой загадочный караван, а вот для Эвьет услышанное объясне­ние, похоже, стало облегчением. Она опустила арбалет.

— Не думайте, сударь, сам я не из этих, — добавил владелец цирка, от кото­рого, конечно, не укрылся мой взгляд на его крюк. — У меня была нормальная рука. Я ее потерял на войне.

— Да мне, в общем-то, неважно...

— Многим важно. Уродами-то они брезгуют. Вот и думают, что я сам себе руку отрубил, чтоб за нормального сойти. Мол, лучше быть калекой, чем уродом. Хотя калекам за их увечье подадут разве что из жалости, а чтоб уродов посмотреть, на­род платит из любопытства. Любопытство-то куда посильней жалости будет... Но я свою руку на войне...

— Ладно, ладно, — перебил я. Что-то уж больно настойчиво он убеждает меня в военной версии. Нет, наверное, рука у него и впрямь была нормальной, вот только в сражении ли он ее лишился? Или просто в результате пьяной драки? А то и вовсе на плахе за воровство. Что, впрочем, отнюдь не исключало военного прошлого. — Я Дольф, а это Эвелина. Мы едем в Комплен. Верно ли я расслышал, что вы выехали оттуда только вчера?

— Позавчера. Скверный городишко, почти ничего там не собрали... Посмотреть-то всякий горазд, а платить — говорят, денег нет. За еду, мол, выступайте, ага, спасибо большое... Говорят, они там все деньги на оружие спустили...

— Оружие? В городе стоят солдаты? — заинтересовался я.

— То-то и оно, что нет! Раньше стояли, а теперь ихнее сиятельство местный граф куда-то их услал, в более, мол, важное место. Одно тамошнее ополчение оста­лось, вот они его спешно и вооружают. Да толку-то? Видывал я ополченцев в бою, ну что сказать — бараны баранами, не знают, с какого конца за меч держаться... Знающих парней надо нанимать, а не покупать железяки необученным олухам. Оружие, оно само воевать не умеет. Я вот сам пятнадцать лет наемником, пока не...

— А на чьей стороне вы воевали? — осведомилась Эвьет невинным голоском Де­вочки-Внимающей-Герою.

— Да на обеих, конечно же! — хохотнул Гюнтер. — Уж за пятнадцать-то лет я за кого только не воевал! Даже восточными варварами успел покомандовать, был у Грифонов такой полк, так и назывался — Дикий. Визжали так, что уши закладывало, и в плен к ним было лучше никому живым не попадать — честно, меня самого тошни­ло, как видел, что они творят... да только против тяжелой рыцарской конницы жид­коваты оказались, одно слово — неверные. А потом еще черномазых обучал, этих уже Львы из-за южного моря привезли, тоже язычники, конечно. Ну, тоже те еще солда­ты. Росту за два ярда, головы рубить горазды, но понятия о дисциплине — никако­го, о тактике уж и не говорю. Только и пользы, что лицом страшны, будто демоны... Но это только поначалу работало, пока в новинку было. А потом на Лати­рольских холмах их из длинных луков всех положили, ни один со своим копьем даже добежать до грифонских порядков не успел. Я тогда опять к Грифонам перешел. В нашем деле что главное? С одной стороны, конечно, кто больше платит, но с другой — где меньше шансов без головы остаться. А за пятнадцать лет оно столько раз ме­нялось... Пожалуй, в общем выходит, что за все время я и Львов, и Грифонов при­мерно одинаково на тот свет отправил, — подвел он итог своей военной карьеры.

Иными словами, с точки зрения противоборствующих сторон результат деятель­ности Гюнтера был нулевым. Он просто убил без всякой пользы большое число народу и получил за это от обеих партий неплохие, надо полагать, деньги. Каковые, ско­рее всего, просадил по кабакам, раз вместо того, чтобы мирно уйти на покой, до­прыгался до потери руки, а теперь вот разъезжает по стране, показывая уродов зе­вакам. Каковые этими уродами брезгуют, но, чем большее отвращение испытывают, тем больше денег за это платят.

Очень разумно устроен мир людей, не правда ли?

Я бросил быстрый взгляд на Эвьет, заметив, как затвердело ее лицо и сжались пальцы, обхватившие ложе арбалета. Но, перехватив мой взгляд, она заставила себя расслабиться и даже слегка улыбнулась: не волнуйся, Дольф, я держу себя в руках.

Самому Гюнтеру, столь охотно рассказывавшему о своем прошлом незнакомцам, похоже, не приходило в голову, что кто-то может захотеть отомстить ему за про­литую кровь. Если бы он был сторонником Льва или Грифона, то есть убивал за идею — тогда, конечно, стоило бы попридержать язык, не зная, с чьими приверженцами имеешь дело. Но он убивал ради денег, а значит — какие могут быть претензии? Просто работа, ничего личного. Возможно, впрочем, уверенности в своей безопасно­сти ему придавало и соотношение сил. В случае ссоры, вероятно, подопечные Гюн­тера встали бы на сторону своего хозяина. Правда, у меня был меч, у Эвьет арба­лет, а ни у кого из уродов я оружия не видел (только у самого Гюнтера висел на поясе кинжал в обшарпанных ножнах) — но кто их знает, что они там прячут под одеждой или в своих кибитках...

— Славные были времена, — произнес владелец цирка. — Вы-то, сударь, не вое­вали?

— Нет, — не стал кривить душой я.

— То-то я смотрю — хоть и при мече, а осанка не солдатская... Меч фамиль­ный? — он, очевидно, принимал меня за дворянина.

— Нет, — буркнул я, догадываясь, что иначе он на правах «старого солдата, знающего толк в таких вещах» попросит посмотреть. Не хватало еще выслушивать его пренебрежительные реплики о моем мече. Я и сам знаю цену этому куску железа, но терпеть не могу, когда ко мне обращаются в покровительственном тоне, тем более — такие вот субъекты.

— А, — понимающе кивнул он, — младший сын, верно? Старшему достается и по­местье, и все дела, а младший даже приличного меча не может себе позволить? Зна­вал я вашего брата... то есть не в смысле вашего брата, а в смысле таких, как вы, сударь. Из них часто получаются знатные вояки, — он хохотнул над своим не­хитрым каламбуром. — На вашем месте я бы поступил на службу. Война — это лучший способ заработка для мужчины! Тем паче, сейчас и Льву, и Грифону чертовски нужны люди. Я бы и сам тряхнул стариной, кабы не... — он покрутил в воздухе свой крюк. — Приходится теперь сами видите чем зарабатывать. Впрочем, это тоже честный хлеб. У меня уроды настоящие, не то что у других.

— А что же, другие используют грим? — заинтересовался я.

— Да нет, это-то вряд ли, за такое мошенничество в первом же городе в смоле и перьях вываляют, это самое малое... Они просто детей покупают у всякой голыть­бы, которой кормить нечем, ну или воруют, но это уж дурни, купить — оно безопас­нее, и обойдется недорого... Ну и делают из них уродов. В бочку там засовывают и так держат, чтоб горбатый вырос, руки-ноги ломают и бинтуют, чтоб неправильно срослись, надрезы всякие хитрые, ну и всякое такое. Иной раз забавно выходит, а иной прямо оторопь берет, что у них получается...

— И что же вас удерживает от подобной практики? — ровным тоном осведомился я.

— Ну так, во-первых, долго это, много лет надо ждать, пока из ребенка урод вырастет, а деньги-то сейчас нужны. А потом, ну, неинтересно как-то. Ногу сло­мать всякий может. Интересней, когда само такое уродилось, а ты его отыскал, и другого такого ни у кого нету. Вот, к примеру, всем этим искусникам с их инстру­ментами, сколько б ни бились, ни в жизнь человека с двумя носами и тремя глазами не сделать, да чтоб третий глаз еще и видел. Верно, Хуго?

— Это точно! — самодовольно подтвердил трехглазый.

— Скажите, Гюнтер, — осведомился я, — а у вас у самого есть дети?

— Ну а у какого мужчины их нет? — хохотнул он. — По всей стране, я полагаю. Правда, ни одного из них я не видел...

— Возможно, видели, просто не знаете об этом. В каком-нибудь цирке. Их ма­терям едва ли был в радость такой подарок, не так ли? Или на поле боя. Самым старшим из них ведь уже должно быть хорошо за двадцать? Так что кто-то из тех, кого убили вы или ваши люди...

— Хха, — он тряхнул головой, ухмыльнувшись. — А ведь и впрямь может быть. Никогда об этом не задумывался. Жизнь вообще — забавная штука, верно?

На его лице не было ни тени смущения, так что я решил не стучаться в глухую стену и вернуться к сугубо практическим вопросам.

— Как нам лучше доехать до Комплена? — спросил я.

— А вот по этой дороге прямо до второй развилки, на ней направо, а как лес кончится, до разрушенной крепости и за ней опять направо, через разоренные вино­градники, потом дорога изгибается налево и в конце концов сливается с другой, что с юга идет. Вот по той уже на север прямо до Комплена, — объяснил он, не удивляясь резкой перемене темы.

— Лес еще долго тянется?

— Миль двадцать будет. Так что до жилья скоро не доберетесь. Хотите, тут ночуйте, место в фургоне найдется. Если в общий котел чего добавите, совсем хо­рошо будет.

Я посмотрел на Эвьет. Ошибиться в значении ее ответного взгляда было невоз­можно, и я хорошо ее понимал. Впрочем, с научной точки зрения мне было бы ин­тересно обследовать столь редкие патологии — однако едва ли мне позволили бы сделать это бесплатно. Гюнтер, судя по всему, нуждался в собеседнике, точнее, в слушателе его разглагольствований о войне, коими он, вероятно, уже успел утомить своих подопечных — однако не стал бы ради этого отказываться от денег за то, чем, собственно, вся компания зарабатывала на жизнь. Все же я закинул удочку, сообщив о своих врачебных познаниях и предложив осмотр циркачей.

— Благодарю, но в этом нет нужды — у нас все здоровы, — ответил Гюнтер, как мне показалось, чересчур поспешно (и, разумеется, не подумав узнать мнение своих «здоровых» подчиненных). Не иначе, он опасался, что мое искусство способно превратить кого-нибудь из них в нормального человека. Опасался он зря: возможно, некоторым из них хирургическая операция и могла бы помочь, но риск смерти от бо­левого шока и кровопотери был бы слишком велик, да и желания браться за столь сложную работу без солидного вознаграждения у меня не было. Но как было убедить невежественного наемника, что мой медицинский интерес не опасен для его бизнеса?

— Я не возьму платы, — уточнил я. — И ничего не буду с ними делать, просто осмотрю.

— Вы очень добры, сударь, но — не нужно, — повторил он уже с нажимом.

— Ну, в таком случае мы, пожалуй, поедем дальше, — пожал плечами я.

— Как вам угодно. Доброго пути, — ответил он с явным облегчением.

— Ну и мерзость! — с чувством произнесла Эвьет, когда фургоны циркачей остались позади. — Неужели люди платят деньги, чтобы смотреть на такое? По-мое­му, если им и платить, то за то, чтобы они никому не показывались.

— Людей влечет все отвратительное. Даже шуты и скоморохи, родившиеся совер­шенно нормальными, стараются как можно сильнее изуродовать себя нелепым костюмом и гримом, дабы собрать больше денег. Человек, опять-таки, единственное существо, которое ведет себя столь нелепо. Животные сторонятся своих уродливых собратьев, бывает, вообще их убивают. Это перебор, конечно, и все же стремление сохранять свою породу в чистоте куда логичней, чем поведение человека... Мы, кстати, еще не всех видели. В шести фургонах явно едет больше народу, даже учитывая рекви­зит. И кого-то среди них Гюнтер очень не хотел показывать врачу. Пожалуй, я до­гадываюсь, почему. Вопреки его словам, не все они родились уродами. Кого-то сде­лала таким болезнь, и эта болезнь опасна. Скорее всего, речь идет о проказе на поздних стадиях. Такие больные очень редко демонстрируют свою внешность на пуб­лике, и потому невежественные зеваки не в состоянии отличить ее от безвредных форм уродства...

— Они возят с собой прокаженного? Но это же безумие! Они заразятся сами!

— Проказа — очень хитрая болезнь. Она внушает людям едва ли не больший ужас, чем чума и холера, но, на самом деле, она куда менее заразна. Можно жить бок о бок с прокаженным много лет и оставаться здоровым. Но уж если болезнь на­чнется, ее не остановить. Это не чума, от которой есть шанс выздороветь. Без­условно, Гюнтер рискует. Но на войне он рисковал куда больше. Ну а мнения остальных он, очевидно, не спрашивает.

— И все из-за денег...

— Разумеется.

— По-моему, этот Гюнтер — самый большой урод среди них всех, — резюмировала Эвелина.

Мы проехали в резвом темпе еще пару миль, прежде чем свернули с дороги и расположились на ночлег под деревьями. Пока я ломал ветки для костра, Эвьет ощи­пала утку. Мы по-быстрому зажарили птицу и приступили к трапезе. Шустро расправ­ляясь со своей порцией, я вдруг заметил, что Эвьет недовольно морщится, держа в руке надкушенную ножку.

— Что-то не так? — обеспокоился я. — Мясо, конечно, не совсем прожарилось, но...

— Да нет, не в этом дело. Просто, — девочка смущенно улыбнулась, — как вспомню эти гадкие рожи, весь аппетит пропадает.

— Берите пример с меня, баронесса. Мы с моим учителем с удовольствием ужи­нали сразу после анатомирования трупа.

— Ну, я тоже не боюсь мертвецов. Но слышала бы твои застольные разговоры моя мама!

— А что? Она ведь, насколько я понимаю, не брезговала хозяйничать на кухне? И в чем тут отличие от разделки того же зайца или птицы?

— Ну, если подумать, то действительно...

— Вот и незачем забивать себе голову предрассудками. К тому же, что касает­ся этих уродов — они ведь не виноваты, что такими родились...

— Это верно, — согласилась Эвьет, — но красивее они от этого не становятся. Дурак тоже не виноват, что таким родился, но это же не повод его уважать? Однако насчет предрассудков ты прав, — и она решительно впилась зубами в утиную ножку.

Мы легли спать под большой елью, раскинувшей над нами приятно пахнущий ша­тер своих тяжелых ветвей — не самая плохая крыша теплой и ясной ночью — а наутро перекусили остатками ночной трапезы и продолжили путь. Лесная дорога, по которой мы ехали, была, наверное, самой хорошей из всех, что попадались мне за последнее время, и это внушало опасения. Если на полузаросших тропках разбойникам нет смысла устраивать засады, ибо они рискуют умереть от голода прежде, чем дождутся добычи, то по такому тракту явно ездят достаточно часто, и следы подкованных ко­пыт это подтверждали. Так что мы с Эвьет внимательно поглядывали по сторонам и прислушивались, не замолчат ли внезапно или, напротив, не раскричатся ли впереди птицы. Но то ли нам просто везло, то ли страх перед разбойниками отвадил от этой дороги даже тех немногочисленных торговцев, что еще рисковали путешествовать с товаром и без большой охраны — а следом были вынуждены оставить эти места и те, кого они опасались. Отпечатки копыт в этом случае были, очевидно, оставлены ло­шадьми солдат, а также простых крестьян, с которых много не возьмешь.

Так или иначе, впереди, подобно выходу из туннеля, засиял, наконец, ничем не загороженный свет летнего дня, и мы, так никого и не встретив, выбрались из леса. Дальнейший путь протекал опять-таки без приключений; вокруг, правда, снова потянулись опустошенные земли — сожженные и брошенные деревни, вытоптанные и по­росшие сорняками поля, кое-где — гниющие или уже очистившиеся до скелета останки лошадей и ослов. Проезжали мы и мимо повешенных, то целыми гроздьями свисавших с раскидистых ветвей старого дуба, то вывешенных в ряд, словно солдаты в строю, на сколоченных прямо вдоль дороги длинных виселицах. Судя по степени разложения, большинство казней состоялось примерно в одно время, меньше месяца назад. Несколько раз, проезжая мимо мертвых деревень, мы видели собак, отдыхавших среди пожелтевшей травы или лениво переходивших дорогу. Никакой агрессии они не прояв­ляли. Псы были сытые.

Судя по демонстративно выстроенным вдоль дорог виселицам, произошедшее здесь не было результатом вторжения лангедаргцев на йорлингистские земли. Боевые части, чинящие расправу над побежденными, обычно не обременяют себя лишней рабо­той. Здесь потрудились каратели самих йорлингистов. Очевидно, крестьяне, зажатые в мертвые клещи засухой с одной стороны и военными поборами с другой, подняли бунт, который и был подавлен со всей рыцарской решительностью. Была ли то инициа­тива местного барона, или к расправе приложил руку и сам граф Рануар? С дру­гой стороны, мятежники тоже наверняка не проявляли милосердия к представителям властей, попавшим к ним в руки. И бунт, не пресеченный быстро и жестоко, распро­странялся бы, как пожар по сухой траве...

Наглядным подтверждением тому служила разрушенная крепость, о которой упо­минал Гюнтер. Вероятно, именно сюда свозили оброк с округи, и именно она приняла на себя первую волну ярости восставших. Ничем, кроме ярости, я не мог объяснить масштабы разрушений, открывшихся нам. Обычно командир, берущий фортецию, не стремится разрушать ее в большей степени, чем это требуется для победы, ибо рас­считывает, что теперь завоеванное сооружение сможет использовать уже его армия. Однако, как хорошо было видно сквозь широкий пролом на месте бывших ворот, здесь стены и башни разбивали и крушили изнутри, то есть уже после того, как штурм оказался успешен. Несмотря на то, что каменная кладка крепости выглядела не очень внушительно — не иначе как ее построили уже во время войны и наспех, на месте какого-нибудь простого двора, обнесенного частоколом — крестьянам, которым неоткуда было взять осадно-штурмовые орудия, очевидно, пришлось изрядно потру­диться, чтобы причинить такие разрушения (впрочем, надо полагать, какие-то при­митивные тараны из срубленных деревьев они все же изготовили). И если такой гнев приняли на себя мертвые камни — можно только догадываться, что бунтовщики сдела­ли с попавшими к ним в руки защитниками крепости.

Перед руинами дорога разветвлялась, и мы, следуя совету Гюнтера, свернули направо. Вскоре слева и справа потянулись разоренные виноградники — сперва про­сто поваленные столбики и стелющиеся по земле засохшие, вытоптанные конями лозы, а затем и сплошное пепелище. На выжженной земле среди почерневших остатков ку­стов тут и там валялись пустые раковины виноградных улиток, сгоревших вместе со своим «пастбищем»; их было неожиданно много — глядя на зеленые заросли, даже и не подумаешь, что они дают приют такому количеству этих существ. Воздух был су­хим и горьким; порывы ветра, налетавшие с востока, поднимали пепел в воздух и несли над дорогой вперемешку с пылью, заставляя жмуриться и отворачиваться.

Наконец гарь закончилась; канава с жидкой грязью на дне отделяла бывший ви­ноградник от зарослей высокой травы, до которой не добрался огонь. И, едва мы переехали хлипкий мосток через канаву, из этой травы на дорогу вышли трое.

Это были всего лишь крестьянские мальчишки лет девяти-десяти — оборванные, босые, с перемазанными сажей лицами (впрочем, наши с Эвьет лица после езды про­тив ветра через гарь, вероятно, выглядели не лучше). Очевидно, они заприметили нас еще издали и теперь, едва выйдя на дорогу, как по команде вытянули при­горшней правые руки и наперебой загнусавили, прося милостыню.

Не то чтобы я был принципиальным противником подаяния — уж к этому моя био­графия никак не располагала. Но, во-первых, лишних денег у меня не было. А во-в­торых, когда в безлюдной местности вас пытаются остановить незнакомцы, согла­шаться — верх глупости, как бы невинно они ни выглядели. В этих травяных зарос­лях вполне могут прятаться и взрослые бандиты, выставившие подобную приманку...

Поэтому я лишь сжал каблуками бока Верного, побуждая его ускориться. Маль­чишки, однако, стояли у нас на пути и продолжали гнусавить свое, словно не виде­ли несущегося прямо на них коня.

— Прочь! — крикнул я и махнул для ясности рукой. — В сторону!

Тот, что в середине, дернулся было отбежать, но двое других схватили его за руки, растягивая их в стороны и принуждая остаться. Я успел заметить, как он по­бледнел и крепко-крепко зажмурился — от передних копыт Верного его отделяло уже меньше двух ярдов. В следующий миг конь взвился в воздух и с легкостью перемах­нул через живую преграду. Эвьет коротко вскрикнула, крепче вцепляясь в мой пояс — должно быть, прежде ей не доводилось совершать такие полеты. Восклицание, впрочем, явно было восторженным, а не испуганным.

Мы помчались дальше, не снижая темпа. Прилетевший сзади камень, чудом не задев Эвьет и меня, ударился в седельную сумку. Я оглянулся через плечо. Один из мальчишек грозил нам кулаком, другой, кажется, сжимал в руке еще один камень. Впрочем, расстояние было уже слишком большим для броска.

— Пристрелим! — тем не менее, крикнул я, адресуясь не столько маленьким мерзавцам, сколько их вероятным сообщникам. Эвьет в подтверждение моих слов по­вела из стороны в сторону арбалетом, который, правда, не был заряжен. Троица со­чла за благо поскорее скрыться в высокой траве.

Еще пару раз я оглядывался назад, но преследовать нас никто не пытался. Я совсем уже было успокоился, как вдруг Эвьет воскликнула:

— Ты видел, Дольф?

— Что? — я принялся озираться по сторонам.

— Много следов на дороге. И кровь. Только что проехали.

— Кровь? Свежая?

— Вроде засохшая... вот еще!

Теперь уже и я различил бурые пятнышки в пыли под копытами. Читать следы из седла быстро скачущего коня не слишком-то удобно, но, когда заранее знаешь, куда смотреть, задача упрощается. Рядом с пятнами видны были отчетливые отпечатки подкованных копыт. Всадник ехал в том же направлении, что и мы, и, должно быть, не раньше сегодняшнего утра.

— Его лошадь ранена, — уверенно заявила Эвелина. — Видишь, шаг сбивается. Правая передняя нога... и, возможно, не только.

— Лошадь? Не он сам?

— Ты у нас лекарь, Дольф. Ты можешь отличить на вид лошадиную кровь от че­ловеческой?

— Увы, нет.

— А я тем более ничего не могу про него сказать, пока он на землю не сту­пил... Вижу только, что лошади его все хуже. Вот, видишь — ее вообще вправо по­вело!

— Или он сам решил с дороги свернуть, — теперь кровь была видна на сухих стеблях травы справа, и ее было больше, чем на дороге, где, наверное, ветер уже припорошил пылью мелкие брызги. — Гм, конь это или всадник, а с таким кровотече­нием он долго не протянет. Уже не протянул, точнее. Сколько, по-твоему, этим следам — часов пять?

— Может, и меньше. Давай поедем следом — может, его еще можно спасти? Ведь это, наверное, один из наших.

На миг я задумался. Для меня, разумеется, йорлингисты были ничуть не более «нашими», чем лангедаргцы, и смерть кого-то из них сама по себе едва ли могла меня расстроить. Однако резон в предложении Эвелины был. Если этот человек еще жив — с него можно получить плату за медицинскую помощь. Если мертв — разжиться чем-нибудь из его припасов. Если, конечно, его еще не успели обобрать. Возможен, правда, и такой вариант, что мы найдем лишь мертвую лошадь. Что ж — если она пала недавно, то ее мясо вполне съедобно, хоть такое блюдо и не в обычаях Импе­рии.

Главное, однако — это не разделить участь того, кто оставил следы. Ведь придется сворачивать в эту травяную гущу, местами достигающую чуть ли не трех ярдов в высоту. Там может скрываться все, что угодно. Но от места, где нас пыта­лись остановить мальчишки, мы уже отъехали больше чем на милю. Если там и впрямь была засада — она не могла столь же стремительно переместиться сюда, а две разных банды на таком близком расстоянии промышлять не могут...

Я решился и натянул поводья, разворачивая Верного туда, где косо уходил в траву кровавый след. «Заряди арбалет и держи наготове», — велел я моей спутнице прежде, чем мы углубились в шуршащие заросли.

Двойной след — судя по всему, тот, кто истекал кровью, получил раны и сле­ва, и справа — постепенно отклонялся от дороги, затем начал петлять: не то конь совсем изнемог, не то всадник уже плохо понимал, куда правит. Я понял, что мы вот-вот увидим развязку. И действительно, не прошло и минуты, как Верный остано­вился, едва не наступив на лошадиный круп.

На примятой траве лежала на правом боку явно породистая белая кобыла. Сей­час, впрочем, казалось, что она не белой, а небывалой бело-красной масти: не­счастному животному нанесли полдюжины колотых ран с одной только левой стороны, а, судя по запекшейся уже крови, натекшей на траву из-под правого бока, там дело обстояло не лучше. Теперь кровь больше не текла, и ползавшие по телу мухи под­тверждали то, что было и так очевидно.

Всадник тоже был здесь; это был воин в пластинчатом доспехе и круглом ры­царском шлеме, с мечом в ножнах, но без щита, наручей и поножей. Вне поля боя мало кому охота таскать на себе полное вооружение, особенно в летнюю жару... вот только поле боя теперь везде. Он лежал, так и не выбравшись из-под придавившей его ногу туши. На его доспехах я крови не видел, на черных штанах тоже — впро­чем, ее там можно было и не заметить. Я еще раз оглянулся по сторонам и прислу­шался, а затем спрыгнул на землю.

Я снял с лежавшего шлем, увидев молодое лицо и слипшиеся от пота волосы, и пощупал пульс на шее. Пальцы ощутили частое, но совсем слабое биение. В сочета­нии с восковой бледностью (пятна сажи резко выделялись на изжелта-белой коже) и синюшными губами диагноз не вызывал сомнения — обширная кровопотеря. Так, куда он ранен? Доспехи вроде целы... Я внимательно осмотрел левую ногу, теперь уже обнаружив на штанине пятна крови. Его или лошадиная? Очевидно, и та, и та. Две колотых и одна резаная рана, но неопасные, кровотечение уже прекратилось — на­верняка дело не только в них. Хорошо бы узнать у него самого, прежде, чем тащить его из-под лошади. Я быстро пошарил в его седельной сумке, нашел флягу, поболтал возле уха — хорошо, вода есть, не придется расходовать нашу, вытащил пробку, смочил ему лоб и виски, похлопал по щекам. Он слабо застонал, но в себя не при­ходил. Ладно, придется использовать нюхательную соль...

Это сработало. Веки дрогнули, затем приподнялись. Раненый с трудом сфокуси­ровал на мне мутный взгляд.

— Х-холодно... — выдохнул он, хотя солнце припекало вовсю. — Пить...

— Сначала скажите, куда вы ранены — если это внутреннее кровотечение, питье может быть опасно.

— Ноги... особенно правая. Я пытался зажать... потом... не помню...

Я приложил горлышко фляги к его вялому рту. Он сделал несколько шумных глотков; острый кадык дергался на выскобленной бритвой шее. Затем его глаза вдруг широко открылись, словно вслед за сознанием проснулось изумление.

— Это были дети, сударь! Вы понимаете? Дети...

— Я видел. Засада на дороге. А взрослых в банде много?

— Вы не поняли... там только дети. Самому старшему лет тринадцать... Я остановился, чтобы развязать кошель и бросить им монету... и тогда они наброси­лись из травы все разом... стали бить ножами меня и Клаудию...

— Клаудию? — я нагнулся, пытаясь определить состояние зажатой седлом ноги.

— Моя кобыла... Мы еле вырвались. Если бы не доспехи... Главное, ведь я хо­тел дать им денег...

— Им нужна была не одна монета, а все, что у вас есть. Вы убили кого-нибудь из них?

— Это же дети... рыцарь не воюет с крестьянскими детьми...

— Зато дети воюют с рыцарями, и, как видим, достаточно успешно, — я удив­лялся, откуда берутся такие наивные на двадцать первом году войны. Наверное, книжный мальчик, выросший в безопасном замке на старинных легендах и балладах менестрелей... — Чем больше из них вы бы зарубили, тем меньшую опасность они бы представляли для следующих путников. А теперь из-за вашего благородства в ту же ловушку... здесь больно?

— Нет...

— А здесь?

— Я вообще ничего не чувствую. Разве вы ко мне прикасаетесь?

— Ясно... Вы можете определить, сколько времени здесь пролежали?

— Я... не помню... кажется... еще до полудня... — он вновь был близок к об­мороку.

— Очнитесь! — я вновь ударил его по щеке и добился возвращения осмысленного взгляда. — У меня для вас три новости. Две плохих и одна хорошая. Первая состоит в том, что у вас задета правая бедренная артерия. Вы должны были истечь кровью еще несколько часов назад. Но ваша лошадь умерла первой и тем вас спасла: при падении седло пережало ногу, и кровотечение остановилось. Это была хорошая но­вость. А вторая плохая состоит в том, что нога оставалась пережатой слишком дол­го. Без притока крови в ней мог начаться некроз тканей. В этом случае, как толь­ко мы вас вытащим и кровообращение восстановится, оно разнесет трупный яд по телу и убьет вас. Альтернатива — немедленная ампутация правой ноги по самый пах. Правда, я не гарантирую, что смогу ее выполнить в таких условиях. У меня нет ни пилы, ни других приспособлений. Мне придется просто рубить вам ногу мечом, чего мне, признаюсь, прежде проделывать не доводилось. Но я, по крайней мере, могу попытаться. Вы все поняли? Мне нужно ваше решение.

Он молчал так долго, что я подумал, будто он опять потерял сознание. Но по­синевшие губы снова шевельнулись:

— А... есть надежда... что этот, как вы сказали, некроз... еще не...

— Я не знаю. Зависит от точного времени, от того, как именно были пережаты сосуды...

— Тогда я лучше рискну.

— Риск велик в обоих случаях.

— Тем более... Не хочу жить калекой. Вытаскивайте меня.

— Эвьет! — позвал я. — Иди сюда, будешь ассистировать, — я просунул руку под нижний край доспеха и снял с раненого пояс. — Так, этим зафиксируем повязку, но это потом — сначала нужно вновь пустить кровь в ногу, но так, чтобы она не хлынула опять из раны. Дай руку. Прижимай вот здесь. Со всей силы прижимай, пока я тащу его из-под лошади, поняла? Потом нужно будет согнуть ему ногу и прижать к животу... — я слазил в свою котомку и приготовил тампоны. Затем отстегнул свои ножны вместе с мечом — чтобы не мешались и чтобы использовать их, как рычаг, подсунув под бок лошади. — Ну что, готова?

— Подождите! — подал вдруг голос раненый.

— Что такое?

— Я хочу помолиться.

— Вы и так потеряли слишком много времени! — раздраженно заметил я. — Вы хотите молиться, или вы хотите остаться в живых?

— Это недолго.

Я пожал плечами. Мой принцип — никого и никогда не спасать против его воли.

Рыцарь прикрыл глаза и беззвучно зашевелил губами, положив руку на грудь — вероятно, там под доспехами скрывалась какая-нибудь ладанка. Мы с Эвьет молча ждали.

— Ну что, все? — спросил я, видя, что его губы замерли. — Вот черт, опять отрубился. Ладно, начали!

Правой рукой я уперся в подсунутый под седло меч, а левой потащил застряв­шую ногу, в то время как Эвьет пережимала пострадавшую артерию. Я знал, что у нее не хватит сил делать это долго. Правда, раненый потерял слишком много крови, и давление у него было заметно ниже нормы. Но все равно, действовать надо было быстро. Нога вынырнула на свет без сапога, оставшегося в стремени, но так было даже проще контролировать ее состояние. Немного крови все же вытекло между паль­цами Эвьет, но, когда я прижал бедро раненого к его животу, кровотечение остано­вилось. Я разрезал ножом штанину рыцаря по всей длине. М-да, бледно-синюшная кожа покойника — ну а что я, собственно, ожидал... Но, пока я проводил тампонаду раны, казавшаяся уже мертвой конечность начала потихоньку розоветь.

— А удар-то был грамотный, — заметил я. — Эти ребятки недаром решились напасть с ножами на конного рыцаря в доспехах.

— Что ты имеешь в виду? — спросила Эвьет, вытирая запачканные кровью руки о траву.

— Подожди, я полью тебе на руки из фляжки... Я имею в виду, что целили именно в бедренную артерию. И те, что нападали слева, видимо, тоже, просто у них сноровки не хватило. Сидящему на лошади не так просто нанести удар именно с вну­тренней стороны бедра... Большинство людей полагают, будто для жизни опасны только раны туловища и головы, но никак не конечностей. Наш новый знакомый, не­смотря на поколения своих рыцарских предков, очевидно, придерживался того же за­блуждения. Но не эти дети неграмотных крестьян. А поскольку преподавать им ана­томию было решительно некому, узнать об особенностях артериального кровотечения они могли только из личной практики. Полагаю, они промышляют здесь со времени бунта, а то и дольше. Хорошо, что они не проявили достаточно настойчивости и не пошли за своей ускользнувшей жертвой. Видимо, все-таки не знали, что он неминуе­мо скоро свалится... Так, ну вот, кажется, кровоснабжение ноги восстановилось. Теперь можно наложить повязку и притянуть ее ремнем. Хм, как нам теперь его вез­ти, вот в чем вопрос. Мало того, что у нас нет второй лошади, так еще и просто посадить его в седло — плохая идея. По идее, ему голову надо пониже, а ногу повыше...

Раненый снова заморгал глазами.

— Получилось? — слабо спросил он.

— Пока вроде да, но ходить вы еще не скоро сможете. Вы знаете ближайшее ме­сто, где о вас могут позаботиться? Или, лучше, куда можно съездить за помощью, чтобы ее прислали сюда...

— Ближайшее? Я не знаю... я ехал в наш лагерь... нагнать армию... она сей­час... сейчас она должна быть уже... простите, сударь... все так путается...

— Эй! Эй, очнитесь!

Но на сей раз это был не просто обморок. Пульс, сделавшийся совсем нитевид­ным, исчезал под моими пальцами. На лице и шее выступил холодный липкий пот. Я дернулся было снять с него доспех, чтобы сделать массаж грудной клетки, но тут же понял, что это бесполезно. Если это яд омертвевших тканей, стимуляция крово­обращения лишь ускорит неизбежное.

Через несколько минут я протянул Эвьет флягу, где еще оставалась вода:

— Теперь ты полей мне на руки.

— Он умер? — поняла девочка.

— Да. Было слишком поздно... Зря только извел на него корпию. Ну ладно, по­смотрим, что мы унаследовали, — я вытряхнул на траву седельную сумку мертвеца. — Ага, вот и кошель... увесистый! Десять... двадцать... слушай, Эвьет, да мы с то­бой богачи!... тридцать...

— Дольф!

— Ты только глянь — золотой двукроновик имперской чеканки! Времен даже не последнего императора, а его деда! Видела такие когда-нибудь?

— Дольф, тебе не кажется, что это мародерство?

— Ему эти деньги все равно уже не нужны, — пожал плечами я. — В отличие от нас. Сорок...

— Да, но... — голос баронессы звучал без прежнего напора. — У него, навер­ное, остались наследники...

— Ты в самом деле считаешь, что мы должны все бросить и отправиться их ра­зыскивать? — усмехнулся я. — Сорок восемь крон одним только золотом, включая им­перские, а тут еще серебро и медь... Мы, кстати, даже имени его не знаем.

— Имя, полагаю, можно узнать, — возразила Эвелина и потянула меч покойника из ножен. — Если он такой богатый, скорее всего, это фамильное оружие. Точно, вот герб! — она вдруг замолчала.

— Что-то еще не так?

— Это барон Гринард.

— И что? — мне эта фамилия ничего не говорила.

— Ты действительно зря тратил на него свою корпию, — жестко произнесла де­вочка. — Это грифонец.

— Ты так хорошо знаешь все дворянские гербы в Империи? — заинтересовался я. — А также кто из них на чьей стороне?

— Во всяком случае, гербы старых родов, — ответила Эвьет будничным тоном. — У отца была копия Столбовой книги, зимними вечерами я любила ее рассматривать... Ну, может, про всех-всех я и не помню, кто чей вассал, но про Гринардов знаю точно. Их владения не так далеко от наших. В свое время наши роды даже чуть было не породнились... Сестра моей прабабушки вышла замуж за второго сына тогдашнего барона Гринарда. Но она умерла при родах, и ребенок тоже не выжил. Так что у нас с ними нет общей крови, — поспешно произнесла Эвелина, словно оправдываясь. — Их сюзерен — Лангедарг.

— Если никто из них не переметнулся на другую сторону, — проворчал я, тут же понимая, впрочем, что этот юноша с его прекраснодушными понятиями о рыцарстве едва ли мог нарушить вассальную клятву.

— Только не Гринарды, — подтвердила и Эвелина. — Отец говорил, что они — убежденные грифонцы. У них и родовой девиз — «Моя честь зовется верность».

— Ну, родовые девизы замечательны тем, что придумывают их одни люди, а жи­вут потом под ними совершенно другие... Но, допустим, в данном случае громкие слова соответствуют истине. Если бы точно такая ситуация была у сторонников Льва, ты ведь считала бы, что это повод для гордости?

— Я и сторонникам Грифона в этом не отказываю. Принципиальность достойна уважения, даже если это принципиальность врага.

— Но при этом, по-твоему, нам не следовало пытаться его спасти? Тебя смути­ло, что я беру деньги у мертвого, но ты считаешь, что не нужно спасать живого, который, по твоим же словам, достоин уважения?

— То, что враг достоин уважения, не означает, что его не надо убить, — по­жала плечами Эвьет. Я вдруг подумал, до чего дико звучит подобная спокойная фра­за из уст двенадцатилетней девочки. А хуже всего то, что она, в общем-то, права. Во всяком случае, в том мире, который нас окружает...

— Тем не менее, твоим первым движением было спасти его, а не выяснить цвета его знамени, — заметил я вслух.

— Ты прав, — признала Эвьет, явно недовольная собой. — Как-то не подумала, что он может быть с той стороны. Здесь уже довольно далеко от границы графства...

— Войска опять пришли в движение, границы больше не актуальны, — возразил я. — Он, кстати, тоже не подумал, что мы можем быть не из его стана. Чуть было не рассказал нам, где расположены их части. Ему, должно быть, просто не пришло в голову, что враги могут оказывать ему помощь...

— Обыщи его как следует, Дольф. Может, у него с собой какая-нибудь секрет­ная депешa.

Но никакой депеши у молодого Гринарда, погибшего столь нелепой смертью, не оказалось. Его доспехи мне тоже были не нужны — по ряду причин, включая и ту, что я не люблю таскать на себе лишнюю тяжесть, да и толку от нее, как показывает практика, немного — а вот меч, фамильный он или нет, я решил взять себе. Уж вся­ко лучше моей железяки, даже с чисто эстетической точки зрения. Свой старый я решил просто бросить здесь. В другое время я бы, наверное, все же попытался его продать в том же Комплене (а заодно и стоивший явно больше доспех, и сбрую не­счастной Клаудии), но, имея полный кошель, туго набитый золотом и серебром, ре­шил не мелочиться и не обременять Верного лишним грузом. Хоронить мертвеца, не­смотря на укоризненный взгляд Эвелины, я, конечно же, тоже не стал. Я лишь уло­жил его ровно и воткнул в изголовье свой старый меч — вертикально, на манер кре­ста; такова была максимальная дань бессмысленным условностям, которую я согласен был заплатить.

Мы вновь выехали на дорогу, по-прежнему безлюдную, на сколько хватало глаз (малолетние бандиты, очевидно, скрывались где-то в дебрях травы), и продолжили наше путешествие по описанному Гюнтером маршруту. Вскоре мы, наконец, покинули пределы земель, опустошенных мятежом; вновь стали попадаться бедные, но все же не лишенные жителей деревеньки. К вечеру мы выехали к постоялому двору, больше напоминавшему деревянный форт, обнесенный крепким и высоким частоколом; ворота были заперты, и мне пришлось довольно долго стучать в них кулаками и ногами, прежде чем с той стороны кто-то подошел, шаркая ногами, и, осмотрев нас через щель, более походившую на бойницу, сиплым голосом изрек:

— Беженцев не принимаем!

— Мы не беженцы! — оскорбленным тоном возразил я.

— У вас одна лошадь на двоих.

— Нам так удобней. И вообще, это не ваше дело. Вам что, не нужны наши день­ги? — я поднес к его смотровой щели золотой. Демонстрировать более крупные бо­гатства было небезопасно.

— Ладно, проходите... — донеслось спустя несколько мгновений, и заскрипел отодвигаемый засов.

Отперевший нам ворота (и тотчас вновь задвинувший засов, едва мы вошли) оказался средних лет бородатым мужичонкой, единственной примечательной чертой коего были ноги, точнее, обутые в грубые башмаки ступни: они словно достались ему от человека на две головы выше ростом. Этими лапищами он загребал при ходь­бе, поднимая пыль. На поясе у мужичонки висел не то длинный кинжал, не то ко­роткий меч — что, прямо скажем, не входит в обычный наряд трактирного слуги, но в наше время чего только ни насмотришься.

В трапезной зале с маленькими мутными окнами царил полумрак — не иначе, здесь экономили свечи. Я заметил, кстати, что в качестве люстры тут используют тележное колесо, подвешенное на трех цепях под потолком. За одним из столов си­дели какие-то крестьяне, все — мужчины; угрюмо и сосредоточенно они в молчании хлебали деревянными ложками из мисок какое-то не слишком аппетитное, зато, оче­видно, дешевое варево. Иных гостей в зале не было. За монументальным прилавком, об который, должно быть, во время трактирных драк разломали не один табурет, было темнее всего, ибо в этой части помещения окон не имелось вовсе. Все же су­мрак был еще не настолько густым, чтобы скрыть очертания грузной седоволосой фи­гуры, сидевшей по ту сторону прилавка.

— Это хозяин? — спросил я у приведшего нас.

— Да, но ужин и комнату у меня заказывайте...

— Я предпочитаю договариваться с хозяевами, а не со слугами, — холодно воз­разил я, направляясь к прилавку. Ногастый, однако, топал рядом, вероятно, не по­теряв еще надежды сорвать с меня лишние несколько хеллеров.

Коротко поприветствовав трактирщика, я сообщил ему наши скромные потребно­сти — ужин без вина для нас, овес для коня и комната с двумя кроватями на одну ночь — и спросил о цене. Тот кивнул, но ничего не сказал, а заговорил опять-таки ногастый:

— Комнаты всякие есть, на втором попросторней по четвертаку, на третьем по­теснее и попроще за пятнарик, свечи отдельно. Мера овса дешевле чем в гривенник не обойдется, сами знаете — засуха...

— Любезный, я не с тобой разговариваю! — возмутился я, но хозяин постоялого двора лишь снова кивнул, подтверждая полномочия своего слуги. До меня стало до­ходить. Выслушав местные цены, явно завышенные по сравнению с качеством услуг (но что поделать — так сейчас везде, кроме совсем уж кошмарных притонов), я за­казал ужин (бобы и яичницу с луком — мясо здесь стоило совсем запредельно, как видно, скота в округе почти не осталось) и комнату на третьем этаже. Я не из тех, кто шикует, даже когда у меня есть деньги. Эвьет тем более не привереднича­ла, наслаждаясь уже одним запахом свежезажаренной яичницы — в лесу она, правда, нередко питалась птичьими яйцами, но обычно выпивала их сырыми.

Мы сели поближе к окну, выходившему на закат; впрочем, вечерний свет, про­бивавшийся сквозь толстое — явно местного кустарного производства — и вдобавок грязное стекло, выглядел скорее зловеще, чем красиво. Ужин нам принес все тот же слуга, и, когда он ставил тарелки, я негромко спросил его, верно ли я понял, что его хозяин немой.

— Да, — буркнул тот, — а что?

— Да ничего, — пожал плечами я. — Просто ни разу не видел, чтобы немые ста­новились трактирщиками. Повар или конюх — куда ни шло, а...

— А как трактирщики становятся немыми, вы видели? — сердито перебил слуга.

— А, так он лишился речи в результате... травмы? — понял я.

— Ну да. Кажется, ученые доктора так это называют.

— Такие случаи могут быть излечимы, — заметил я, чувствуя профессиональный интерес. — Если это последствие психического потрясения...

— Нет, это последствие ножа, которым ему отрезали язык, — грубо оборвал мои догадки слуга.

— Кто? — только и произнес я.

— Солдаты. За то, что он требовал с них плату за постой. И отрубили руку, которую он протягивал за деньгами. Вы, чай, и не заметили?

— Чьи солдаты? — мрачно осведомилась Эвьет.

— А черт их знает! Вроде бы наши, — ему, похоже, даже не приходило в голо­ву, насколько неуместно звучит слово «наши» в таком контексте. — Хотя в Комплене я слышал, как глашатай господина графа вещал, что все беззакония на наших землях чинят грифонцы, которые специально притворяются йорлингистами. Ну, городские, может, в это и впрямь верят... — скептически качнул головой он. — Им там, за стенами, хорошо. Они настоящей войны не нюхали.

— Мне жаль твоего хозяина, — сказал я.

— А, чего уж теперь жалеть, — махнул рукой слуга. — Повезло еще. Могли во­обще заведение спалить. Тогда куда? Только милостыню просить, а кто ж подаст? И без того калеки на каждом углу... Только он мне не хозяин. Он мой зять.

— Вот как? — удивился я. — Мне показалось, он старше тебя.

— Ну да. А что ж я, девку за молодого обормота выдавать буду, у которого что в голове, что в кармане — ветер? Который сегодня по бабам бегает — бабы-то нынче до этого дела голодные, мужиков на всех не хватает — а завтра вообще на войне сгинет и жену брюхатой бросит? Нет уж, тут человек солидный, с собственным делом. А что языка и руки нет, так детей не руками делают...

— И дети, значит, есть?

— Нету, — вновь помрачнел тесть трактирщика. — Третий уже мертвым родится.

— При таком возрасте отца это неудивительно, — констатировал я.

Он посмотрел на меня, как всегда смотрят на человека, говорящего неприятную правду, и пробурчал:

— Заболтался я с вами. Плату извольте внести.

Я отсчитал ему оговоренную сумму без всякой прибавки от себя — на каковую он, очевидно, рассчитывал, рассказывая мне все это. Однако я не имел к несча­стьям его семьи никакого отношения и платить за них не собирался. Его лицо обре­ло еще более недовольное выражение, и он, шаркая, побрел прочь от нашего стола.

Мы покинули постоялый двор рано утром, дабы к вечеру уже точно быть в Комплене. Погода уже не радовала солнцем — за ночь откуда-то натянуло облаков, и было даже прохладно. Впрочем, облака эти пока что выглядели не слишком внуши­тельно и едва ли предвещали дождь. Дорога, как нам и было сказано, постепенно отклонялась влево и в конце концов влилась в широкий тракт, идущий почти точно на север. Здесь, в выгодном месте на перекрестке, когда-то тоже, по всей видимо­сти, располагалась придорожная гостиница, но ныне одинокое двухэтажное здание стояло заколоченным. На когда-то беленой, а теперь уже изрядно облупившейся сте­не кто-то углем неряшливо нарисовал большого грифона, очевидно, выражая свои по­литические симпатии. Эвьет что-то сердито пробурчала, но все же не стала требо­вать, чтобы мы остановились и стерли картинку.

И вновь под копытами Верного миля за милей тянулся пустынный тракт. Несмот­ря на многочисленные следы копыт, колес и сапог (а также кучки навоза, часто уже растоптанного башмаками), нам на пути почти никто не попадался. Только раз мы обогнали старика, куда-то трусившего на таком же старом облезлом осле, а спустя еще какое-то время нам встретился деревенский дурачок. Впрочем, возможно, он родился и в городе, тем паче что никаких деревень, даже разрушенных, до самого горизонта заметно не было. Так или иначе, он шагал нам навстречу, почти совсем голый, коричневый от грязи и загара, и на шее у него моталась ржавая цепь, на которой висели, позвякивая, несколько амбарных замков. Шагал и бормотал что-то невнятное. Я не был уверен, что он вообще нас замечает. Однако, почти уже поравнявшись с нами, он вдруг остановился и выпучил на Верного безумные глаза, вытягивая палец с черным обломанным ногтем.

— Конь вороной, — сказал он неожиданно отчетливо. — И на нем всадник, имею­щий меру в руке своей.

Я усмехнулся. В руке у меня в тот момент были только поводья, да и на коне нас ехало двое. Все же меня удивило, откуда в этом, фактически животном, мозгу могла взяться подобная цитата. Бездумно повторяет услышанное на сельской пропо­веди? Я повнимательней пригляделся к тем немногочисленным лохмотьям, которыми он все же прикрывал свою наготу. От них нестерпимо воняло фекалиями, и определить их происхождение едва ли уже было возможно — но, пожалуй, они вполне могли ока­заться и остатками монашеской рясы. Такое бывает. Сперва человека сводят с ума чудовищным монастырским режимом — кормежка впроголодь, хронический недосып, еже­дневное многочасовое твержение молитв и монотонный физический труд — а потом объявляют «одержимым бесами» и прогоняют прочь. Если, конечно, вообще не отправ­ляют на костер в качестве лечения от одержимости... Пока мы ехали мимо, он все торчал на месте, поворачиваясь следом за нами и указывая на меня пальцем.

— Интересно, он на каждую черную лошадь так реагирует? — произнесла Эвьет.

— Кто его знает, — пожал плечами я. — В следующий раз он может так прореа­гировать на огородное пугало. Или вообще на нечто, видимое только ему. Его мозг разрушен, и поведение слабопредсказуемо.

— Таких людей нельзя вылечить?

— Насколько я понимаю — нет. Иногда помрачение рассудка исцелимо, но не в таких тяжелых случаях. Единственное, что может для них сделать врач — это убить из сострадания.

— Что ж ты его не убил? — усмехнулась Эвелина.

— Вероятно, потому, что не испытываю сострадания к убогим.

— Они в нем, похоже, и не нуждаются, — заметила Эвьет. — Мне показалось, он вполне доволен собой. Он же просто не в состоянии осознать собственное убоже­ство.

— Вот-вот. Нет на свете счастья более прочного, полного и безмятежного, чем то, которое испытывает пускающий слюни идиот. Людям, считающим счастье своей це­лью, следовало бы почаще вспоминать об этом.

— Значит, ты не считаешь счастье своей целью?

— Нет, конечно. Что может быть глупее, чем тратить кучу усилий, дабы до­стигнуть состояния, в котором идиот пребывает от рождения?

— Церковники ведь тоже говорят нечто подобное?

— Отнюдь нет! — горячо возразил я. — Церковная аскеза не имеет с этим ниче­го общего. Монахи остаются в рамках все той же системы ценностей, нанизанной на ось «счастье — несчастье», или, проще говоря, «удовольствие — неудовольствие». И стремятся к наслаждению ничуть не меньше, а то и больше, чем самый распоследний кутила. Просто они рассчитывают, отказываясь от земных утех, купить себе тем са­мым вечное блаженство в раю. И чем суровей они будут истязать себя здесь, тем лучше, по их мнению, им будет там. Тоже, кстати, забавная человеческая глупость — представление о том, что, дабы получить что-то хорошее, надо непременно испы­тать что-то плохое. Страдать и жертвовать. А если кто-то достигает блага без страдания и жертв, то он хуже мошенника. Хотя это ровным счетом ниоткуда не сле­дует...

— Кажется, я понимаю, откуда взялось такое представление, — перебила Эвьет. — Из обычной торговли. Чем ценнее то, что ты хочешь получить, тем больше ты дол­жен отдать взамен.

— Да, но даже в торговле то, что ты отдаешь, совсем не обязательно обладает ценностью для тебя. Важно, чтобы оно было нужно твоему контрагенту, а тебе оно может быть даже обременительно... Но главное, мир — не меняльная лавка, а жиз­ненные блага — не товары, измеряемые в штуках, фунтах и пинтах. Кому и сколько надо платить за талант, за достижения собственного ума, да даже и просто за счастливую случайность? Если люди считают, что контрагентом в данном случае яв­ляется бог, а платить ему следует страданием, то получается, что человеческие страдания являются ценным для бога товаром. Интересное представление о всеблагом и всемилостивом, не так ли?

— Я и сама никогда не могла понять, как можно одновременно верить в боже­ственное милосердие и в вечные муки, — согласилась Эвелина. — Если бы я была всемогущей, я бы употребила свою власть не на то, чтобы вечно пытать Лангедарга, а на то, чтобы он исправился, не стал развязывать войну и не погубил мою семью. Богу ведь ничего не стоило позаботиться об этом заранее, до того, как стало поздно.

— Тебе когда-нибудь говорили, что ты очень умная девочка? — улыбнулся я.

— Да, — серьезно ответила Эвьет. — Папа говорил. И Эрик тоже. А мама чаще говорила, какая я красивая. Когда я совсем маленькая была, мне это нравилось, а потом перестало. В красоте ведь нет никакой заслуги. Женевьева вон тоже красивая была, а толку? Как будто я зверушка какая — «ути-пути, смотрите, какая симпатич­ненькая! А какие глазки, а какой носик, а какая шерстка!» Дольф, если когда-ни­будь захочешь сказать мне что-нибудь приятное, пожалуйста, не говори, что я кра­сивая!

— Хорошо, не буду! — рассмеялся я. — Лучше присоединюсь к тому, что говори­ли твой отец и Эрик. И не потому, что хочу сказать тебе приятное — хотя я не против — а потому, что это так и есть. Так вот, к вопросу об уме, счастье и мо­нахах. Они, как мы выяснили, стремятся к несчастью — и добро бы еще только к собственному — в надежде тем обеспечить себе загробное счастье. Я же вообще не нахожусь на этой оси. Я не стремлюсь ни к счастью, ни от него — оно просто не является для меня самостоятельной ценностью. Помнишь, я говорил, что тело — не более чем инструмент разума? Интересы инструмента не могут быть целью для его хозяина.

— А причем тут тело? Счастье — это же состояние души.

— Что такое душа? Ни одному медику, рассекавшему трупы и оперировавшему жи­вых людей, никаких следов чего-то подобного обнаружить не удалось. Зато я с ходу могу назвать тебе десяток трав, грибов и ягод, экстракты которых способны вы­звать радость и беспричинный смех или, напротив, уныние и сонливость, или все сметающую ярость — слышала о берсеркерах? — или вообще превратить человека в раба, страстно мечтающего лишь об одном — очередной порции того же эликсира. Да взять даже обыкновенное вино... Мы пока не знаем, как именно возникают чувства, но ясно, что ничего возвышенного в них нет — раз уж они столь зависимы от хими­ческих субстанций, основа у них вполне телесная.

— А у разума?

— Скорее всего, тоже... Мой учитель говорил, что мозг вырабатывает мысль, как печень вырабатывает желчь. И все же разум — это нечто большее, чем его мате­риальная основа. Это то, что делает нас — нами. Можно лишиться любой из конечно­стей, любого из чувств — и остаться собой. Пусть даже измениться, но не исчез­нуть. Но где нет разума, нет и личности. Чувства есть и у животных, и у идиотов. Разум — это единственное, что по-настоящему отличает нас от них.

— Не всех! — фыркнула Эвьет.

— Это точно, — печально согласился я. — В словах говорящего ворона больше смысла, чем у иного человека...

— И что же — разуму не нужно счастье?

— Именно. Он просто не испытывает в нем потребности — как, конечно же, и в несчастии.

— А в чем испытывает?

— Я думаю, ты и сама можешь ответить на этот вопрос.

— В знании? — не обманула моих ожиданий Эвьет.

— Разумеется, а еще?

— А еще в свободе! Меня всегда возмущало, когда говорят «грешно об этом ду­мать». Никто не может запрещать мне думать!

— Именно так, Эвьет! Ты прямо почти цитируешь моего учителя. Он говорил, что нет права более незыблемого, чем право думать, и нет преступления худшего, чем покушение на это право.

— Ну... — засомневалась Эвелина, — если сравнивать с убийством невинных...

— Так убивающий человека убивает и его мысль. Хотя по мне уж лучше честно убить, чем ментально искалечить, превратить в куклу, послушно исполняющую заве­денные ритуалы и не смеющую в них усомниться... Но ты права, конечно — мир, где тебя могут убить в любое время и по любому поводу, потребностям разума никак не отвечает. Разуму нужен еще и покой. Не следует путать его с сытым отупением, ко­нечно же...

— Кстати, о сытости. Мы не слишком отупеем, если пообедаем? Я что-то прого­лодалась.

— Что мне в тебе нравится, Эвьет, так это твое умение закруглить философ­ский диспут, — рассмеялся я.

Мы перекусили под открытым небом еще остававшимися у нас припасами и поеха­ли дальше. Меж тем снова распогодилось; в небе плыли лишь отдельные пушистые об­лачка, волоча по полю свои тени. Мир снова был полон светом и теплом. В воздухе танцевали оранжевые и синие стрекозы, трепеща слюдяными крылышками; одна из них даже уселась на голову Верному и некоторое время сидела, слегка пошевеливая чле­нистым хвостиком, но потом конь дернул ухом и согнал ее. Я знал, что эти изящные создания — на самом деле беспощадные хищники, но думать о насилии и убийствах не хотелось.

Идиллическую картину, однако, вскоре нарушила опрокинутая на бок телега на обочине. Уже подъезжая к ней, я почуял характерный запах, и действительно, из-за телеги торчали иссиня-бледные голые ноги взрослого мужчины. Грабители почти все­гда раздевают своих жертв.

— Мертв? — уточнила Эвьет.

— Ты разве не чувствуешь? Уже пару дней.

— Давай посмотрим, может, там остался кто-нибудь раненый.

— Если бы и остался, столько бы не прожил, — пожал плечами я, но все же по­тянул правый повод, побуждая Верного свернуть к телеге.

Никого живого там, конечно же, не было. Рядом с мужчиной лежал, вытянув­шись, мальчик лет десяти; скрюченное тельце еще одного ребенка, пол которого я не понял (ему было не больше трех, и его рубашонкой убийцы не прельстились), ва­лялось у борта телеги. Мужчину закололи ударом в грудь, детям размозжили головы. Еще дальше от дороги в бурой от крови траве лежала женщина — на спине, с широко раздвинутыми ногами. Ей отрубили обе руки по самые плечи — надо полагать, чтобы не сопротивлялась. Она истекла кровью — скорее всего, еще до того, как насильни­ки закончили свое дело; впрочем, их это едва ли смутило. На груди у женщины си­дела сытая ворона, лениво клевавшая почерневший сосок. Завидев нас, она и не подумала взлетать, а лишь нахохлилась и угрожающе шевельнула крыльями — «пошли прочь, это моя добыча!»

— Поехали отсюда, — тихо попросила Эвьет.

— Не нравится мне это, — пробормотал я, когда мы снова выехали на дорогу.

— Кому такое понравится!

— Очевидно, тем, кто это сделал. Но я не про то. Место здесь открытое, для засады не подходящее. Нападавшие действовали нагло, и их, вероятно, было много. Скорее всего, они двигались по дороге большим конным отрядом, и этим людям с их телегой просто некуда было деваться.

— Ты ведь не думаешь, что это могли сделать наши солдаты?!

— Вряд ли, конечно. Все-таки своя территория... Но, кто бы это ни сделал, они могут быть неподалеку, и встречаться с ними не входит в мои планы.

— Скоро мы будем под защитой стен Комплена, — решила подбодрить меня Эвьет.

— Надеюсь, они понадежнее, чем в Пье, — усмехнулся я. — И еще надеюсь, что нас впустят в город.

— Отчего же нас не пустить? — удивилась Эвелина. — Мы бы не могли угрожать городу, даже если б хотели.

— Если они достаточно напуганы — а, судя по словам Гюнтера, это вполне ве­роятно — то могут закрыть ворота и не пропускать ни внутрь, ни наружу вообще ни­кого.

На самом деле, хоть я и не сказал этого вслух, просто закрытые ворота были еще не худшей возможностью. Я опасался, что город осажден. Убийство тех людей на телеге хорошо вписывалось в логику армии, совершающей стремительный рейд по вра­жеским тылам и потому не заинтересованной оставлять в живых встречных свиде­телей. Покойный барон Гринард, спешивший присоединиться к своим, ехал в том же направлении, что и мы — во всяком случае, так было до перекрестка с заброшенной гостиницей. Но и теперь, после перекрестка, я обратил внимание, что почти все следы копыт и сапог на дороге ведут на север. И за те почти уже полдня, что мы едем по тракту, нам навстречу не попался ни один путник со стороны Комплена, если не считать умалишенного.

Тем не менее, все это были лишь косвенные догадки, и я продолжал ехать на север, рассчитывая, что в случае чего мы заблаговременно заметим опасность. На­конец впереди показались белые стены и башни, и впрямь более внушительные, чем в Пье, хотя по-настоящему крупным городом Комплен все-таки не был. С немалым об­легчением я убедился, что никаких войск вокруг не стояло; округа вообще остава­лась пустынной, и лишь недалеко от ворот (я уже ясно видел, что они открыты) пасся под городской стеной одинокий мул. Над стеной тянулись в небо полупрозрач­ные дымки — очевидно, из городских труб.

Верный, повинуясь моей команде, перешел на рысь; до заката оставалось еще часа четыре, но мне и впрямь хотелось поскорее оказаться под защитой городских укреплений. Однако, когда до ворот оставалась уже какая-нибудь пара сотен ярдов, я понял, что что-то в открывшейся нам мирной картине мне не нравится. Еще через несколько мгновений я осознал, что именно — на башнях не было видно часовых. Что еще страннее, не было их и в арке ворот. И это в городе, который срочно закупает оружие и тренирует ополчение в страхе перед врагом?! Я натянул поводья, не чув­ствуя желания влетать в этот город на полном скаку.

— Дай-ка мне арбалет, Дольф! — потребовала Эвьет, тоже, как видно, почуяв­шая неладное. — Слишком тут тихо.

Мы проехали сквозь полумрак арки надвратной башни и поняли — почему.

За аркой дорога превращалась в широкую улицу — белые стены домов справа ярко горели на солнце, левая сторона лежала в густой тени; изломанная граница тени, отражавшая контур крыш, зубцами вгрызалась в булыжную мостовую. Эта улица, вероятно, пронзала город насквозь; две другие, значительно уже, сразу же ответв­лялись от нее влево и вправо, изгибаясь вдоль городской стены. Подобная плани­ровка, очевидно, позволяла защитникам города быстро перебрасывать свои силы к наиболее угрожаемому участку стены.

Увы, им это не помогло. И на главной улице, и на боковых, повсюду, куда хватало глаз, в разных позах валялись трупы, десятки и десятки убитых. Больше всего их было возле ворот — некоторые лежали друг на друге, по двое и по трое, и булыжник мостовой был весь в крови, казавшейся почти черной в тени надвратной башни и стен. Кровь была повсюду, не только на камнях улицы — во многих местах она забрызгала стены и ставни, а кое-где темные потеки можно было различить даже на крутых скатах крыш — видимо, кто-то из защитников пытался отстреливаться от­туда, но сам был сбит стрелами нападавших. Действительно, большинство мертвецов было изрублено, но из некоторых торчали обломанные стрелы; уцелевшие боеприпасы рачительные победители, очевидно, выдернули, дабы использовать снова. На заливае­мых солнцем камнях кровь уже засохла, но в сточной канаве, куда ее натекло больше всего, еще стояла вязкой массой. В горячем неподвижном воздухе висел гу­стой тяжелый запах пролитой крови и начавшей уже гнить плоти. В южном климате все растет быстро. И разлагается тоже.

Верный встал, как вкопанный, не желая шагать по телам. Мы с Эвьет молчали, потрясенные увиденным. Лишь негромкое жужжание мух нарушало тишину мертвого го­рода.

— Гюнтер был прав насчет ополченцев, — пробормотал я наконец.

— Что? — переспросила Эвьет, словно очнувшись.

— Это даже не был бой. Это было избиение. Взгляни, решетка поднята, и на створках ворот не было следов тарана. Очевидно, ворота открыли изнутри.

— Думаешь, они сами их пустили?

— Ну это вряд ли, только в первые годы войны защитники городов велись на обещания «вы нас пропустите, а мы вас не тронем». Теперь последний дурак знает, что таким посулам верить нельзя... Скорее группа обученных вояк, заранее проник­шая в город под видом мирных жителей, ударила защитникам ворот в тыл. Едва ли эта группа была многочисленной, но компленцы не смогли ее остановить. А уж когда в город вошли основные силы... Судя по тому, как лежат тела, ожесточенное сопро­тивление было только здесь. А потом началось беспорядочное бегство — и добивание бегущих...

— Дольф, нам надо не рассуждать, а убираться отсюда! — спохватилась Эвели­на, но я покачал головой:

— Судя по состоянию тел и крови, штурм состоялся, самое позднее, вчера утром. Не думаю, что грифонцы еще в городе.

— Я слышала, что обычно дают три дня на разграбление.

— Это устаревший стереотип, — усмехнулся я. — Ты слышишь какие-нибудь зву­ки, напоминающие разграбление?

— Вообще ничего.

— Вот именно. Не говоря уже о том, что, будь они здесь, они бы выставили своих часовых. Здесь никого нет. Комплен не был их целью, просто лежал у них на пути. Они уничтожили его и пошли дальше. При той нехватке сил, которую теперь испытывают обе стороны, они не могут себе позволить роскошь оставлять гарнизон в каждом взятом городе. Приходится выбирать приоритеты. К тому же они, кажется, не заинтересованы в лишних слухах о своем походе.

— Ты что же, хочешь сказать, здесь вообще никого не осталось в живых?!

— Очень может быть. Сколько здесь было жителей — тысяч пять? Для того, что­бы вырезать их всех, профессиональным солдатам не нужно очень много времени.

— Ты говоришь так, словно речь идет о скоте!

— О нет! Скот убивают только тогда, когда необходимы мясо и кожа. Если кто-то забьет пять тысяч голов скота из ненависти, ну или чтобы бросить их туши гнить во славу знамени определенного цвета — его назовут сумасшедшим. Но если он проделает такое с людьми, его назовут героем.

— Лангедарг! — с ненавистью процедила Эвелина. — И за это он тоже ответит!

Я тронул ногами бока Верного, и он осторожно шагнул вперед по еще липким от крови камням.

— Ты уверен, что нам нужно туда ехать? — спросила Эвьет.

— Ну, ты ведь не боишься мертвецов?

— Не боюсь, но... это так отвратительно... и этот запах...

— Наш путь, так или иначе, лежит через этот город. Свернуть на площади меж­ду ратушей и церковью, и мы окажемся на дороге, ведущей в сторону Нуаррота... Можно, конечно, отыскать ее снаружи, объехав город вокруг, но я не уверен, что в той стороне имеется только одна дорога — недолго и перепутать. К тому же, если здесь все-таки остался кто-то живой, неплохо бы узнать, куда и как давно ушли грифонцы.

— Ты прав, — вздохнула Эвьет. — Поехали.

— Закрой глаза, если тебе тяжело смотреть. Я скажу, когда мы выедем наружу.

— Ну нет! — живо возразила Эвелина. — Тут надо смотреть в оба! И ты тоже не расслабляйся. Я совсем не уверена, что здесь никого нет.

Пока что, однако, наши голоса и шаги Верного, переступавшего через мертве­цов, были единственными звуками в могильной тишине Комплена — если не считать периодически доносившегося гудения мух. Но я хорошо понимал настроение Эвьет. Казалось, что сам город сопротивляется нашему присутствию; ехать по нему было тяжело даже физически. Жара, которая совсем не чувствовалась на открытой равни­не, но здесь сгустилась, словно в печи, отражаясь от раскаленных камней и не на­ходя выхода в узких лабиринтах переулков; резкие, контрастные тени, стены, такие белые на солнце, что больно было смотреть, ослепительно сверкающие стекла — и в уцелевших окнах, и в виде осколков на мостовой; плотный удушливый воздух, где жирный сладковатый дух разложения мешался с сухим и горьким запахом гари... В Комплене почти не было деревянных строений, поэтому он не выгорел дотла — но все же пожары похозяйничали во многих домах, облизав белые стены черными языками сажи и обрушив кровли. Сейчас огонь уже догорел, но что-то еще тлело под облом­ками, и слабые агонизирующие дымки, издали принятые мною за дым очагов, кое-где еще тянулись в пустое небо.

Хотя улица, по которой мы ехали, была достаточно широкой и прямой, пред­ставляя собой продолжение проезжего тракта, узкие и кривые улочки вокруг давали, в принципе, защитникам города неплохие возможности для обороны. Но, как я и предположил в самом начале, городское ополчение пыталось дать отпор лишь у во­рот, а, когда там заслон был прорван, организованное сопротивление прекратилось. Погибшие у ворот встречали врага лицом к лицу, но почти все, кого мы видели те­перь, были убиты ударом или выстрелом в спину. Большинство мертвецов лежали в том виде, в каком упали, не ободранные мародерами — как видно, победители и впрямь очень спешили. Но, несмотря на это, почти ни на ком из ополченцев не было доспехов (в лучшем случае — кожаные), и оружие их было по большей части такого рода, что грифонские солдаты на него не польстились — я заметил лишь несколько сломанных мечей и копий, а в основном кто сжимал простой мясницкий или плотницкий топор, кто дубину, а кто-то и вовсе оглоблю.

— Кажется, я знаю, куда не доехала телега торговца, утонувшая в Аронне, — сказал я вслух.

Но, чем дальше мы углублялись в город, тем меньше попадалось даже и столь плохо экипированных бойцов. Прикончив последних защитников, грифонские солдаты занялись мирными горожанами. В этой части города трупов на улицах было уже не так много, но на самом деле главная бойня развернулась именно здесь — просто большинство жителей встретили смерть в своих домах, стоявших ныне с выбитыми дверями и выломанными оконными решетками. На мостовой тут и там валялось како­е-то тряпье — разорванная одежда, истоптанные окровавленными сапогами простыни, одеяла и прочие ошметки домашнего скарба. В некоторых местах улицы, словно сне­гом, были засыпаны пухом из вспоротых перин и подушек; кое-где этот пух, слип­шийся и побуревший, покрывал кровавые лужи, словно струпья — рану. Очевидно, к тому времени, как войско достигло этих мест, командирам уже было ясно, что с во­оруженным сопротивлением покончено, и они больше не гнали солдат в прежнем тем­пе, предоставив им возможность пограбить и поразвлечься. Стали попадаться разде­тые донага трупы обоего пола. Посередине улицы валялась, ослепительно горя на солнце, надраенная жестяная вывеска булочника; на штыре, где она крепилась преж­де, висел сам булочник — без штанов и башмаков, но в своем белом колпаке.

— Эй! — крикнул я, приостанавливая коня. — Есть кто-нибудь живой?! Мы не враги! Я врач, я могу оказать вам помощь!

Мне откликнулось лишь эхо, испуганно шарахнувшись от каменных стен. Подо­ждав пару минут, мы поехали дальше. Внезапно у меня над головой скрипнула ставня и раздался какой-то плачущий звук. Я вскинул голову и тут же понял, что это про­сто кошка, высунувшаяся в окно третьего этажа. Кошка была породистая, с длинной белой шерстью, но сейчас белая мордочка животного была вся перепачкана красным. Похоже, голод в ближайшее время ей не грозил.

По мостовой потянулся сплошной кровавый след, приведший в конце концов к лежавшему вверх спиной трупу женщины в изодранных ошметках платья. Ее возраст было трудно определить — лицо и голова превратились в сплошное месиво. Грудь и живот, судя по ширине кровавой полосы, были не в лучшем состоянии. Ее лодыжки были связаны длинной веревкой, обрезанной и брошенной тут же — очевидно, не­счастную тащили за ноги волоком за быстро скачущим конем, пока она не разбила себе голову о камни.

Мы выехали на рыночную площадь и поехали между торговыми рядами. Ни церкви, ни ратуши здесь не было, так что это была не та площадь, где нам следовало свер­нуть. На деревянном прилавке слева, словно жуткие тыквы, были выложены в ряд от­рубленные головы, в том числе несколько детских. Кто-то из грифонцев, демонстри­руя свое незаурядное чувство юмора, а заодно и грамотность, даже написал у них на лбах цифры, обозначающие цену, как нередко делают городские продавцы тыкв. Сразу же за торговыми рядами возвышалась виселица — ее воздвигли не захватчики, это было место, где компленцы сами устраивали казни. Меня всегда удивляла манера людей устанавливать виселицы и эшафоты прямо на рыночной площади — понятно, что в таком случае у казни будет больше зрителей, а посетители рынка совместят, так сказать, приятное с полезным, но идею торговать едой в нескольких ярдах от трупа вряд ли можно назвать здоровой. Сейчас на виселице вниз головой висел очень тол­стый человек, подвешенный за левую ногу. На нем был дорогой костюм из черно-си­него бархата (хотя драгоценные пуговицы и кружева, конечно, срезали), белые чул­ки, а на затянутой петлей ноге даже уцелела туфля с позолоченной пряжкой. Види­мо, это был кто-то из городской верхушки, возможно, сам бургомистр. Странно было видеть его гигантский живот (в котором, наверное, мог бы поместиться в позе эм­бриона взрослый мужчина) свисающим практически на лицо. Лицо и вся лысая, в тол­стых складках, голова были почти коричневыми от прилившей крови. Скорее всего, он мучился недолго — давление огромного количества крови, циркулировавшей в та­кой громадной туше, должно было быстро разорвать сосуды мозга. Вокруг виселицы валялось в крови несколько обезглавленных тел.

Здесь же было воздвигнуто круглое каменное возвышение, с которого оглаша­лись приговоры, указы и другие важные объявления. Обычно такие места оборудуют там, где глашатая слышно лучше всего, так что, подъехав поближе, я повторил свой призыв, но он вновь остался безответным. Мы покинули площадь, углубившись в сле­дующую улицу.

Слева и справа потянулись лавки. Здесь, разумеется, убийцы тоже дали волю своей фантазии. Прилавок шляпника издали выглядел нетронутым, даже с выставлен­ным на продажу товаром — вот только, если подъехать ближе, становилось ясно, что вместо деревянных болванок шляпы надеты на отрезанные головы, насаженные на ше­сты. Над лавкой сапожника вместо жестяной ноги в башмаке висела настоящая, от­рубленная чуть выше колена. Самое жуткое зрелище являла собой лавка мясника. На крюке для туш висел торс взрослого мужчины со вскрытой брюшной полостью, откуда свисали красные лохмотья и сероватый кусок сальника, весь в жировых наростах, похожих на большие желтые сопли. Скорее всего, это были останки самого хозяина. В качестве окороков на прилавок были выложены три человеческих бедра, судя по всему, женские (я невольно поймал себя на мысли, что ищу взглядом четвертое). Там, где у мясника были развешаны колбасы, теперь свисали склизкие сизые петли кишок, облепленные мухами. В глубоких блюдах для студня расплылись лужами жира две отрезанных женских груди — причем, похоже, принадлежавшие разным женщинам.

— Дольф, ты когда-нибудь уже такое видел? — слабым голосом спросила Эвьет.

— Видел нечто похожее, но в меньших масштабах. Эта война никогда не была торжеством милосердия, но в ранние годы жестокости было все же поменьше. Однако, чем дольше люди воюют, тем больше растет остервенение. И дальше будет только хуже.

— Прости... меня, кажется, сейчас вырвет.

— Приподними голову, открой рот и глубоко дыши. И не думай обо всем этом, как о людях. Ты ведь разделывала животных, и ничего.

— Да, я сама себе говорю... но — этот запах...

— Дыши ртом, — повторил я. — Черт, я не знал, что тут все настолько плохо. Ну ничего, мы уже добрались до центра. Скоро выберемся отсюда.

Действительно, впереди показалась площадь с высоким островерхим зданием со стрельчатыми окнами, увенчанным позолоченным шпилем. Это, очевидно, была ратуша. Флага на шпиле не было.

Выехав на площадь, мы увидели и церковь, прежде с