Заказать книгу в бумажном виде можно:
здесь (доставка по всему миру)

Юрий Нестеренко

ПРИГОВОР

Вместо эпиграфа

Ты видишь, как мирно

Пасутся коровы,

И как лучезарны

Хрустальные горы.

Мы вырвем столбы,

Мы отменим границы.

О, маленькая девочка

Со взглядом волчицы!

Спи сладким сном,

Не помни о прошлом.

Дом, где жила ты,

Пуст и заброшен.

И мхом обрастут

Плиты гробницы,

О, маленькая девочка

Со взглядом волчицы!

"Крематорий"

Вместо предисловия

Вообще говоря, это не фантастический роман. В нем нет ни магии, ни недо­ступных современной науке технологий. Впрочем, если очень хочется, можно отнести его к жанру альтернативной истории. В этом случае предположим, что империя Карла Великого не распалась после его смерти, а просуществовала еще несколько столе­тий, распространившись при этом на всю Европу (включая Британию и славянские земли), а возможно, и дальше — прежде, чем ее все же постигла участь всех импе­рий. Тогда действие большей части романа происходит где-то на юге Франции (хотя культура и язык Империи сочетают в себе черты, доставшиеся от разных европейских народов), а подбор тропического архипелага на роль Изумрудных островов оставляю читателю в качестве самостоятельного упражнения. Впрочем, с тем же успехом это может быть и некий параллельный мир, отличающийся от нашего не только историей, но и географией. Все это, на самом деле, не имеет значения.

Топонимика и топография вымышлены. Главной денежной единицей Империи является крона; номинально в кроне сто хеллеров, в хеллере два гроша, однако на практике золотые и медные деньги имеют разный курс. Технический прогресс в Импе­рии в каких-то областях может опережать известную нам версию истории, а в каких-то — отставать от нее.

У этого романа два источника вдохновения — песня группы «Крематорий» «Маленькая девочка» и фильм «Город потерянных детей» (тем, кто любит читать под музыку, рекомендую саундтрек из этого фильма). Впрочем, прямого отношения к сюжету они не имеют. Это — совсем другая история.

Долгий летний день уже клонился к вечеру, а лес все не кончался. Вообще-то я люблю леса. Ехать теплым днем под раскидистыми кронами вековых деревьев, вды­хая родниковой чистоты воздух и слушая негромкую перекличку птиц, куда приятней, чем пробираться сквозь гам и толчею узких кривых улиц, где в общую вонь сточных канав вливается то едкий смрад из мастерской кожевенника, то тяжелый дух мясной лавки. Однако ночевать удобнее все-таки под крышей. А я уже вторые сутки не встречал жилья, если не считать сожженной деревни, которую я миновал утром. Эти края и в довоенные времена были не слишком густо населены, а уж теперь... Карты у меня не было, уж больно дорого они стоят — да и можно ли в наше время доверять картам? — но заросшая тропка под копытами моего коня должна же была куда-нибудь вести. Впрочем, судя по ее состоянию, не ездили по ней уже давно. Кое-где она и вовсе пропадала под зеленым ковром молодого подлеска. Здесь, на юге, все растет быстро.

Наконец между деревьями впереди замаячил свет открытого пространства. Мой притомившийся конь, чуя близкий отдых, прибавил шагу, и не прошло и четверти часа, как мы выехали на берег озера.

Озеро было не слишком большим, и, насколько я мог разглядеть, никакая речка не вливалась в него; очевидно, его питали подземные источники. На противоположной стороне все так же зеленел нетронутый лес, однако тропа сворачивала вдоль берега направо, и, поворотив коня в ту сторону, я различил сквозь кроны деревьев очер­тания массивных стен и башен. Замок! Что ж — это даже лучше, чем ночлег в убогой крестьянской лачуге или на грязном постоялом дворе. Если, конечно, меня пустят внутрь. Но отчего бы и не пустить? Одинокий путник не производит впечатления опасного, а провинциальные бароны, всю жизнь проводящие в подобной глуши, охочи до новостей и оттого не особо обращают внимание на титулы.

Однако, чем ближе я подъезжал, тем больше убеждался, что едва ли мне дове­дется рассказывать здесь новости. Плющ и мох густо покрывали стены, подобно пле­сени на гнилье; черные провалы бойниц и выбитых окон напоминали глазницы черепа. Кое-где над ними еще можно было различить серые языки застарелой копоти. Над круглым донжоном торчали редкие черные головешки — все, что осталось от бревен­чатого шатра крыши. Окончательно об участи замка мне поведали засыпанный в нескольких местах ров, некогда соединявшийся с озером (ныне в оставшихся обрыв­ках рва стояла тухлая вода) и валявшаяся на земле обгорелая створка ворот, судя по всему, вынесенная тараном (теперь на ней уже кое-где зеленела трава). Что ж — не было ничего удивительного в том, что война добралась и в эти леса. Судя по всему, со времени разыгравшихся здесь кровавых событий прошел уже не один год. И едва ли кто-нибудь из владельцев замка уцелел, раз не было никаких попыток восстановить родовое гнездо. Опять-таки, ничего удивительного.

С мечтой о сытном ужине из баронских кладовых приходилось проститься. Равно как и о ночлеге на мягкой постели. Нет никаких сомнений, что внутри все разграб­лено и сожжено. Но каменные стены — это все-таки по-прежнему каменные стены, и ночевать, конечно, следует внутри. Возможно, другой на моем месте испугался бы оставаться на ночь в таком месте, где пролилась кровь, а вокруг на многие мили — ни единой живой души, однако я не верю в суеверную чепуху. Будь в россказнях о привидениях хоть капля правды — после всех войн и убийств прошлого от призраков было бы уже просто не продохнуть.

Однако я долго рассматривал замок из-за деревьев, не решаясь выехать на открытое место, ибо в развалинах могла таиться и вполне реальная опасность. Пре­имущество каменных стен и сводов над лесной землянкой очевидно не только мне, а лихих людей за последние годы развелось немало. Сейчас хватает и господ дворян, выходящих на большую дорогу — что уж говорить о простых мужиках, вроде обита­телей утренней деревни. И пусть, по большому счету, они не виноваты в том, что лишились крова и имущества, но путнику, на котором они захотят выместить свои несчастья, от этого не легче. Правда, тех, кто вздумает на меня напасть, ждет крайне неприятный сюрприз. Но все равно, лишние проблемы мне ни к чему.

Однако ничего подозрительного мои наблюдения не показали. Похоже, что замок был мертв окончательно — не как труп, в котором еще копошатся черви и жуки, а как начисто обглоданный скелет. Оно и логично, ибо чего-чего, а большой дороги в этих краях не наблюдается. Может быть, я — первый человек, появившийся на этом берегу с тех пор, как его покинули солдаты победителя. Более не таясь, я выехал на открытое место и, перебравшись через полузасыпанный ров, въехал во внутренний двор, уже поросший травой. Конюшни и прочие службы были, конечно же, сожжены, так что я просто стреножил своего жеребца и оставил его пастись, а сам отправил­ся осматривать руины.

Внутри замок производил еще более тягостное впечатление, чем снаружи, ибо здесь дожди не могли смыть жирную копоть со стен и потолков, и зеленая поросль не затягивала старые раны. В комнатах громоздились останки сгоревшей мебели (ка­жется, в нескольких местах ею пытались баррикадировать двери — без особого, оче­видно, успеха), кое-где на полу валялись истлевшие обрывки фамильных знамен и гобеленов. На всем лежал густой слой пыли и грязи. Наклонившись, я поднял с пола оловянное блюдо; чуть дальше валялся кубок, сплющенный солдатским сапогом. На лестнице мне попался щит, разрубленный надвое — деревянный, окованный железом лишь по периметру. Как видно, гарнизон замка не отличался хорошим вооружением, да и сами хозяева явно не входили в число самых богатых родов Империи. Я был го­тов и к другим находкам, ибо давно прошли те времена, когда после боя всех пав­ших предавали земле согласно обычаю, не деля на победителей и побежденных. Те­перь — хорошо, если выкопают общую яму хотя бы для своих, а оставлять зверям и птицам мертвых солдат противника давно стало нормой. Однако пока что человече­ские кости мне нигде не попадались. Может быть, крестьяне, наведавшиеся сюда по­сле сражения, все же исполнили последний долг перед своими сеньорами, а заодно и теми, кто им служил, хотя в такое благородство не очень верилось. Или же ко­мандир штурмующих оказался человеком старых рыцарских правил — в это верилось еще меньше.

Я вошел в очередную комнату и вздрогнул. С закопченной стены над камином мне в лицо щерились обгорелые черепа. Нет, не человеческие. Рогатые и клыкастые, они, очевидно, некогда были охотничьими трофеями хозяина замка — но теперь, сго­ревшие до кости, больше походили на морды адских демонов, глумливо скалящиеся над участью своих былых победителей. Из всей коллекции каким-то образом уцелело лишь чучело большой совы, стоявшее на каминной полке. Заинтересовавшись, как огонь мог пощадить птицу, я подошел ближе и уже готов был протянуть руку, как вдруг сова резко повернула голову, шумно взмахнула крыльями и взлетела, едва не зацепив когтями мое лицо. Я отшатнулся; обалделая спросонья птица бестолково за­металась под потолком, стряхивая пыль и сажу со стен, пока, наконец, не сообра­зила снизиться и вылететь в узкое окно. Я с неудовольствием понял, что сердце мое колотится так, словно я и в самом деле встретился с призраком. «Глупость ка­кая», — пробормотал я и сделал движение, чтобы повернуться и выйти из комнаты.

— Стоять! Не двигаться!

Голос, произнесший эти слова, явно не был голосом взрослого мужчины. Но я отнесся к приказанию со всей серьезностью. В стране, где двадцать лет идет гра­жданская война, запросто можно получить стрелу в спину и от десятилетнего маль­чишки. Тем более что он не выкрикнул свое требование, как можно было бы ожидать от испуганного ребенка, а произнес его твердо, но негромко — очевидно, учитывая, что я могу быть не один. Стало быть, у парнишки есть кое-какой опыт... не хочет­ся даже думать, какой именно.

— Стою, не двигаюсь, — согласился я. — Ногу опустить можно? Боюсь, на одной я долго не простою.

— Можно, но без резких движений, — серьезно разрешил голос. — У меня арба­лет. Пробивает любой доспех со ста шагов. И если ты думаешь, что я не умею с ним обращаться — это последняя ошибка в твоей жизни. Ты все понял?

— Да. Не сомневаюсь, что ты отличный стрелок.

— Теперь медленно повернись. И держи руки подальше от меча.

Я повиновался со всей возможной старательностью и смог, наконец, увидеть обладателя голоса. Будь я суеверен, вполне мог бы принять его за какую-нибудь лесную кикимору. Фигура ростом мне по грудь была закутана в бесформенные серо-бурые лохмотья. Грязные жесткие волосы, тоже какого-то темно-серого оттенка, торчали во все стороны; в них запутался лесной мусор, они падали слипшимися со­сульками на плечи и почти скрывали чумазое лицо, на котором, впрочем, сверкали злой решимостью два больших черных глаза. Правая нога — совсем босая, ступня ле­вой перевязана замурзанной тряпкой, из которой торчали грязные пальцы. Но глав­ное — в руках это существо и в самом деле держало взведенный боевой арбалет. Как раз такой, с которым несложно управиться ребенку: не больше семи фунтов весом, неполный ярд в длину, и вместо традиционного рычажного взводного механизма — но­вомодный ворот. Отрадно, что технический прогресс добирается даже в такую глухо­мань. Менее отрадно, что это достижение прогресса нацелено мне точно в грудь.

— Теперь отвечай и не вздумай врать, — черные глаза впились требовательным взглядом в мои собственные. — Кому ты служишь — Льву или Грифону?

— Никому, — честно ответил я. — Точнее говоря, самому себе.

— Не увиливай! Кто твой сюзерен?

— У меня его нет.

— Разве ты не воин?

— Я — просто путешественник.

— Но у тебя меч!

— Я вооруженный путешественник. В наше время с оружием чувствуешь себя спо­койней, не так ли? — я с усмешкой кивнул на арбалет.

— Ты один?

— Да.

— И куда ты путешествуешь?

— Куда глаза глядят, — пожал плечами я.

— А война все еще идет?

— Да.

— И кто побеждает?

— Не знаю. По-моему, у них там сложилась патовая ситуация. Слишком много народу перебито с обеих сторон, ни Льву, ни Грифону не хватает сил для решающего наступления. Точнее, скорее это не пат, а цугцванг. Ты когда-нибудь играл в шах­маты?

Но мой вопрос был проигнорирован. Босоногий арбалетчик что-то обдумывал, и я хотел уже воспользоваться паузой, чтобы попросить все-таки опустить оружие, но меня опередили:

— Значит, у тебя нет обязательств ни перед одной из партий?

— Никаких, — ответил я и чуть было не добавил «гори огнем они обе», но со­образил, что это, возможно, заденет чувства моего визави.

— И тебе все равно, кому служить?

— Я же сказал — я служу только себе самому.

— А если я найму тебя на службу?

— Ты?! — я воззрился на стоящее передо мной лесное чучело, с трудом сдержи­вая смех. — А платить будешь шишками или желудями?

— Я — Эвелина-Маргерита-Катарина баронесса Хогерт-Кайдерштайн, — величе­ственно произнесла «кикимора» и еще более надменным тоном добавила: — Наследная владычица этого замка и окрестных земель.

Тут уж я не выдержал и расхохотался. Успевая, впрочем, одновременно уди­виться тому, чего не понял сразу: это вовсе не мальчик, а девчонка — однако ар­балетом она, похоже, владеет лучше, чем швейной иглой!

— Ага, а я — принц и претендент на престол... — произнес я, отсмеявшись.

— Ты осмеливаешься подвергать сомнению правдивость моих слов? — теперь острый наконечник стрелы смотрел мне в лицо.

Тут до меня дошло, что какая-нибудь дочка прячущихся в лесу голодранцев, даже и вздумай она поиграть в «благородных», едва ли сумела бы выстроить столь сложные фразы, как «значит, у тебя нет обязательств...» и «ты осмеливаешься под­вергать сомнению...» Она бы изъяснялась в стиле «Так ты чо, ни за кого, да?» и «Да ты чо, мне не веришь?!»

— Прошу простить мой смех, баронесса, — ответил я со всей возможной серьез­ностью, — но давно ли вы смотрелись в зеркало?

— Три года назад, — негромко ответила она. — В день, когда они ворвались в замок.

И в интонации, с которой она это сказала, было нечто, что заставило меня поверить окончательно.

— Значит, вся твоя семья...

— Да. Они убили всех. Отца, мать, обоих братьев и старшую сестру. Я выжила, потому что отец успел спрятать меня. Наверху, на балке под потолком. Никто из взрослых не смог бы лечь там так, чтобы его не было видно снизу. Только я. Поэтому я уцелела. Но я слышала, как их убивали. Слышала... и кое-что видела. Но я ничего не могла сделать. Тогда у меня не было арбалета. И если бы я издала хоть звук, меня бы нашли и тоже убили. Я пролежала там, не шевелясь, полдня, пока они грабили замок. Потом они раскидали повсюду солому, подожгли ее и убежа­ли. Я успела выбраться на стену — там одни камни, гореть нечему. Правда, чуть в дыму не задохнулась, голова потом сильно болела... Когда пожар утих, я обошла замок. Мне еще нужно было похоронить погибших. Тела сильно обгорели, но так было даже лучше. Мне было бы трудно... засыпать землей их лица, если бы они были, как живые. А так это были просто черные головешки. К тому же... так они меньше веси­ли. У меня бы, наверное, не хватило сил перетаскать их всех, если бы они были целые...

— Сколько же тебе было лет?

— Девять. Сейчас двенадцать.

— Господи...

Я никогда не любил детей, и уж тем более не выношу всяческое умиление и сю­сюканье. Но тут меня вдруг пронзило чувство острой жалости к этой совершенно чу­жой мне девочке. Захотелось хоть как-то приласкать и утешить ее. Арбалет все еще смотрел в мою сторону, но уже явно не целился в меня — она просто машинально продолжала его держать. Я шагнул к ней и мягко отвел оружие в сторону. Затем очень осторожно — я ведь понимал, каковы были ее последние воспоминания о мужчи­нах с мечами — протянул руку и погладил ее по голове. В первый момент она и впрямь вздрогнула и сделала инстинктивное движение отпрянуть. Но уже в следующий миг расслабилась и доверчиво прижалась ко мне, пряча лицо в моей куртке.

По правде говоря, грязные волосы отнюдь не были приятны на ощупь, да и пах­ло от нее... понятно, как пахнет от человека, которому негде нормально помыться, будь он хоть трижды благородного происхождения. Но я продолжал гладить ее голову — молча, ибо не знал, что сказать. Любые слова утешения звучали бы фальшиво. По тому, как вздрагивали ее плечи, я понял, что она плачет — может быть, впервые за эти три года. Но она делала это совершенно беззвучно, явно не желая демонстрировать мне свою слабость. Наконец она отстранилась, как-то даже слишком резко, и снова посмотрела на меня, похоже, жалея, что поддалась минутному порыву. Ее глаза вновь были совершенно сухими — я бы даже подумал, что мне показалось, если бы слезы не оставили предательские следы на грязном лице.

— И все эти годы ты так и живешь здесь? — я даже не спрашивал, а скорее констатировал очевидное.

— Да.

— Ты не думала перебраться к какой-нибудь родне?

— Никого не осталось. Я — последняя в роду.

— И тебе никто не помогает? Как же ты смогла прокормиться?

— Лес прокормит человека, который его понимает, — улыбнулась она. — Еще до того, как все это случилось, мама отпускала меня с нашими служанками по грибы и ягоды, так что я знала, какие можно есть. А отец даже брал на охоту, хотя мама и ворчала, что это занятие не для девочки. Но стрелять я тогда еще не умела. Я научилась потом, сама, уже после ЭТОГО. Пожар и грабители уничтожили не все, мне удалось отыскать в замке этот арбалет и еще кое-что... А Эрик, мой средний брат, научил меня ставить силки и ловить рыбу в озере. Он часто играл со мной, хотя он был мальчишка и на пять лет старше. Он вовсе не был таким задавакой, как Филипп, старший...

— А твоя одежда? У тебя есть что-нибудь, кроме того, что на тебе сейчас? — «если это вообще можно назвать одеждой», добавил я мысленно.

— Почти все сгорело. Уцелели платье и туфли, которые были на мне в тот день... но я же из них давно выросла.

В самом деле. Я как-то не подумал об этом детском свойстве.

— И что же ты, круглый год так и ходишь босиком? И зимой?

— Ну, зимы в наших краях теплые, — беспечно ответила она. — В прошлом году снег всего два раза выпадал, и почти сразу таял. Вообще-то, есть еще старые от­цовские сапоги, но они мне слишком велики. Даже если тряпок внутрь напихать — идешь, как в колодках... Я их только зимой на рыбалку надеваю, потому что там на одном месте подолгу стоять надо, и впрямь замерзнешь. А ходить и бегать лучше уж босиком. Когда привыкнешь, то почти и не холодно. Вот без теплой одежды зимой куда хуже. Но у меня есть волчья шкура. Я в первую же зиму сама волка застрелила — похвасталась она. — Шубу, правда, сшить не получилось. Шить я не умею. Мама пыталась научить, но мне терпения не хватило. Слишком уж скучное занятие.

Да, думал я, это был обычный быт провинциальной дворянской семьи. Где хо­зяйка коротает время рукоделием и не брезгует сама похлопотать на кухне, господские дети запросто ходят по грибы вместе со слугами, а дары леса состав­ляют существенную часть меню. И все считают в своей глуши, что потрясения и беды большого мира никогда до них не доберутся... Однако, что же мне теперь с ней де­лать? Ясно же, что нельзя просто оставить девчонку здесь вести и дальше жизнь дикарки. Но ведь и отвезти ее некуда! Если бы хоть какая-то родня... До войны, кажется, было какое-то ведомство, занимавшееся сиротами благородного происхожде­ния, но теперь до этого едва ли кому есть дело. С другой стороны, а почему до этого должно быть дело мне? Конечно, мне ее жалко, но эмоции — плохой советчик. Разве мне нужны лишние проблемы? В конце концов, война Льва и Грифона оставила и еще оставит сиротами множество детей. А я, если бы пару дней назад свернул не на правую, а на левую дорогу, вообще не узнал бы о ее существовании...

Но, пока я думал, что мне делать с ней, она уже решила, что ей делать со мной.

— Так вот, о твоей службе, — напомнила она.

Ах, да. Она же меня «нанимает».

— Дело в том, что мне нужна помощь.

Не сомневаюсь.

— Мне надо убить одного человека, — продолжила она таким же ровным тоном, как если бы сказала «мне надо съездить в соседнюю деревню». — Точнее, не обяза­тельно одного. Но одного — обязательно.

Ну что ж, и это я вполне мог понять. Как видно, она разглядела того, кто убил ее родных. Или, скорее, того, кто командовал убийцами. Я ничуть не осуждал ее за желание отомстить, вот только обратилась она не по адресу...

— Ты знаешь его имя? — спросил я без энтузиазма.

— Карл, герцог Лангедарг.

Я присвистнул.

— Глава партии Грифона! А у тебя губа не дура, девочка!

— Нет смысла тратить время и силы на сведение счетов с исполнителями, — со­всем по-взрослому пояснила она. — Я буду рада, если они тоже умрут. Но главной кары заслуживает не меч, нанесший удар, а рука, что его направляла.

Я подумал, что в той, прошлой жизни Эвелина, должно быть, много читала — иначе откуда в ее лексиконе подобные фразы? Хотя в таких глухих поместьях редко встретишь даже скромную библиотеку — все же книги стоят дорого... Но, может быть, ее отец был исключением на фоне прочих провинциальных баронов, интересую­щихся только охотой. И наверняка все книги тоже сгорели в огне. Тупые скоты, учинившие здесь резню, были слишком невежественны, чтобы оценить хотя бы их ма­териальную ценность — я не сомневался в этом. Я не видел, что происходило здесь, но я хорошо знаю, что представляют из себя двуногие скоты.

— Это логично, — согласился я вслух, — но, видишь ли, Эвелина-Катерина-Мар­гарита...

— Маргерита-Катарина!

— Да, конечно. Кстати, у тебя ведь есть короткое имя? Как тебя лучше назы­вать?

— Ты дворянин?

— Нет, — честно ответил я.

— В таком случае, — она вновь напустила на себя надменный вид, — ты должен называть меня «госпожа баронесса». И, кстати, обращаться ко мне на «вы».

Я вновь не мог не улыбнуться контрасту между ее нынешним обликом и звучным титулом. Хотя формально она была права. Но я никогда не был поборником этикета.

— Видишь ли, я уже сказал, что у меня нет и не будет сеньора. Обычно я не обращаюсь на «вы» к собеседнику, который ко мне обращается на «ты», избегаю лиш­них слов и между условностями и удобством выбираю удобство. А произносить «госпожа баронесса Хогерт-Кайдерштайн» всякий раз, как мне понадобится к тебе обратиться, не слишком удобно. Особенно если мы попадем в ситуацию, когда дорога каждая секунда. Так что, если ты заинтересована в продолжении нашего знакомства — предложи более лаконичный вариант. Меня, в свою очередь, можешь называть «Дольф». Это мое имя, и, как видишь, оно очень короткое.

Госпожа баронесса обиженно надула губки, но по кратком размышлении, очевид­но, признала мою правоту.

— Можешь звать меня просто «Эвелина». А если еще короче, то мама называла меня «Эвьет», — неохотно поведала она.

— Хорошо. Эвьет. Это подойдет. Так вот что я хотел тебе сказать: убить Кар­ла Лангедарга — это, наверное, неплохая идея, но для того, чтобы это сделать, придется записываться в очень длинную очередь. В смысле, что есть много желаю­щих...

— Не думай, что, если мне двенадцать лет, то я ничего не понимаю! — сердито перебила меня Эвьет. — Разумеется, его хотят убить очень многие. И разумеется, он это хорошо знает и заботится о своей охране. Но он и его охрана боятся только взрослых мужчин. Ну, может быть, и взрослых женщин тоже. Но он не ждет, что смерть придет к нему в образе маленькой девочки.

— Так вот оно что! — изумился я. — Значит, ты хочешь сама... Я думал, ты предлагаешь сделать это мне...

— А ты бы взялся?

— Нет, — честно ответил я. Хотя, вероятно, из всех потенциальных убийц у меня было бы больше всего шансов. Но лишь в том случае, если я нарушу слово, данное человеку, которого я уважал больше, чем кого бы то ни было на этой земле.

— Я так и думала, — спокойно кивнула она.

— Почему? — заинтересовался я.

— Иначе ты бы уже занялся этим, не дожидаясь встречи со мной, — пожала пле­чами она. — Сам говоришь — заказчиков хоть отбавляй.

Что ж, в уме ей не откажешь. Хотя задуманное ею предприятие все равно было чистым безумием.

— Мне нужно, чтобы ты научил меня, — продолжала она. — Пока я умею только хорошо стрелять из арбалета. Еще я хорошо читаю следы. Но этого недостаточно.

— Почему ты думаешь, что я могу научить тебя подобным вещам? Я уже сказал — я не воин.

— Можешь называть себя, как тебе заблагорассудится. Но ты путешествуешь один в такие времена, как сейчас. И ты до сих пор жив. Это что-нибудь да значит.

Вновь она продемонстрировала свое владение логикой. Правда, она была права и заблуждалась одновременно. Но последнее не было ее виной — она просто не могла знать. Никто не мог. Во всяком случае, никто из живых.

— Не думаю, что это хороший план, — сказал я вслух. — Даже если бы я, или кто другой, научил тебя убивать — ты ведь понимаешь, что запросто можешь погиб­нуть?

— Не волнуйся, ты в любом случае получишь свое вознаграждение, — она пред­почла истолковать мое беспокойство в сугубо меркантильном ключе. — Сам понима­ешь, я не могу заплатить прямо сейчас. Но, как только Грифон падет и Лев возьмет власть, все сторонники Йорлингов, пострадавшие в этой войне, будут восстановлены в своих правах. Наверное, даже обогатятся за счет конфискованных поместий ланге­даргцев. Даже если меня уже не будет в живых — будет действовать мое завещание. Я составлю его и заверю у первого же нотариуса, и по нему ты получишь свою долю.

— Тебе еще слишком рано писать завещания, — покачал головой я.

— Я — последняя в роду, — возразила Эвьет, снова считая, что меня заботят лишь деньги. — Это особый юридический случай. Ну, по правде я не знаю деталей, — призналась она, — это Филипп изучал право, но он был таким задавакой... Но я по­мню, он говорил, что такая ситуация — особый случай.

По тому, с каким холодным спокойствием она говорила о перспективе собствен­ной гибели, я понял, что так просто отговорить ее не удастся. Может быть, конеч­но, она просто не отдает себе отчета, и участь героя-мученика для нее — всего лишь красивый сюжет из отцовской книги... хотя кому, как не ей, понимать, что такое смерть? Ладно. Продолжим пока беседу.

— Значит, ты на стороне Йорлингов, — произнес я.

— Ну разумеется, — возмущенно фыркнула она. — На чьей же еще?

— Видишь ли, — настал и мой черед блеснуть логикой, — быть против Лангедар­гов и быть за Йорлингов — это не совсем одно и то же.

— Пожалуй, ты бы нашел общий язык с моим отцом. Он не любил политику и ни­когда не хотел ей заниматься. Но он был вассалом графа Рануара, а тот, в свою очередь — вассал герцога Йорлинга. У нас и войска-то настоящего не было. Дюжина дружинников на постоянном жаловании, и то отец ворчал, что в такой глуши они только зря едят свой хлеб, и четыре десятка деревенских ополченцев. Когда пришел приказ графа, мы отправили их в его распоряжение, оставив для охраны замка толь­ко пятерых. Почти все, кого мы отослали, полегли в Тагеронской битве. Вернулись трое селян, из них один без руки... А потом пришли лангедаргцы. Отец вооружил всех слуг — конюха, псаря... Эрик тоже дрался, хотя ему еще не было полных четырнадцати. Но и при этом наш гарнизон не достигал и полутора десятков. Замок пал в первый же день. Не думаю, что грифонцам он хоть чем-то мешал. Но они пере­били всех — просто за то, что мы вассалы Йорлингов. Понимаешь?

— Слуги тоже все погибли?

— Да. Я похоронила их вместе с моей семьей. Может, это и не совсем по пра­вилам, но они честно сражались и отдали жизнь за своих хозяев. Я считаю, они до­стойны лежать рядом с ними. Да и... не всегда можно было разобрать, кто есть кто... Не знаю, правда, что стало со служанками. Они, конечно, не сражались, но были в замке. Я слышала их крики, но не нашла тела.

Я легко мог догадаться, что с ними стало. Действительно, едва ли их убили — кому мешают простые холопки? Скорее всего, отпустили после того, как натешились. И служанки, конечно, поспешили убраться отсюда подальше, не пытаясь выяснить, остался ли кто-нибудь еще в живых. Что ж — трудно их за это упрекнуть.

— Ну ладно, — я решил сменить тему, — солнце скоро сядет, а я сегодня еще не ужинал. Ты как?

— У меня есть свежий заяц, — кивнула она. — Сейчас зажарим по-быстрому.

Все-таки ужин из баронских запасов, подумал я.

— Чему ты улыбаешься?

— Твоему гостеприимству. Вообще-то у меня и у самого есть кое-какие припа­сы. Немного, правда...

— Пустое, — отмела Эвьет мои неуверенные возражения. — Ты теперь работаешь на меня, а я должна заботиться о своих людях. Идем.

И она, не дожидаясь ответа, повернулась к выходу из комнаты и быстро пошла вперед, мелькая черными пятками. Арбалет, уже снятый с боевого взвода, она по-прежнему несла в руке.

Эвьет привела меня на кухню замка. Здесь сохранились очаг и кое-какая ме­таллическая утварь, включая несколько ведер; в двух из них была чистая вода, а рядом стоял глиняный кувшин — с отбитой ручкой, но в остальном целый. В углу даже валялся большой опрокинутый котел, в котором можно было приготовить еду на добрую сотню человек. Видимо, некогда род Хогерт-Кайдерштайнов знавал лучшие времена, когда численность гарнизона и работников замка была намного больше, чем при последнем бароне. Ныне край котла был поеден ржавчиной, но днище, похоже, оставалось целым. Больше всего меня удивило, что здесь был стол, хотя и явно не тот, которым пользовались тут раньше. Тот наверняка сгорел при пожаре. Этот был сколочен из грубых досок и установлен на четыре ножки, вырубленные из необрабо­танного, даже с корой, ствола молодого дерева около двух дюймов толщиной. Гвоз­ди, скреплявшие конструкцию, были вбиты сверху сквозь доски прямо в верхние сре­зы ножек. Все сооружение явно не было вершиной плотницкого мастерства, но, оче­видно, функцию свою выполняло.

— Сама сделала, — как бы между прочим сообщила Эвьет, проследив направление моего взгляда. Она прошла в угол кухни и вернулась с тушкой зайца в одной руке и ножом и миской в другой.

— Откуда ты взяла доски?

— Оторвала от причала. У нас на озере была пристань и лодки. Пристань они не тронули, но лодкам дно пробили. Жалко, рыбачить с лодки было лучше, чем с бе­рега.

Она быстрым движением вспорола зайцу брюхо и принялась сноровисто сдирать шкуру. Я смотрел на это спокойно — моя биография была не из тех, что воспитывают излишнюю брезгливость. Но большинство юных аристократок — и ровесниц Эвьет, и девиц постарше — наверняка были бы в ужасе от этой сцены. Мне, однако, ловкость, с которой моя новая знакомая разделывала тушку, импонировала куда больше, чем лицемерные слезы о «бедном зайке», час спустя сменяющиеся здоровым аппетитом при поедании зайчатины.

— Разожги пока очаг, — деловито велела мне Эвьет. — Кремень и огниво там.

В очаге уже был заблаговременно сложен сухой хворост, и разжечь его не со­ставило труда. Забреди я в это помещение раньше, чем в комнату с трофеями — уже по одному этому понял бы, что замок не необитаем.

— Шкурку оставь, — сказал я, заметив, что Эвелина собирается выбросить ее в ведро вместе с требухой. — За нее еще можно выручить деньги. Или еще что-нибудь.

— Это же летний заяц, — удивилась охотница. — Кому он нужен? Меха добывают только зимой.

— Сейчас могут купить любое барахло, — возразил я. — Округа очень обеднела за последние годы. Как, впрочем, и вся страна.

— Это я помню, — кивнула Эвьет. — Отец говорил, что дела идут все хуже и хуже. Из-за войны некому стало обрабатывать землю, а еще почти прекратилась тор­говля.

— Сейчас все стало еще паршивей, чем три года назад. Два засушливых лета подряд, вспышка холеры на западе... Кажется, самой природе осточертели люди с их постоянной враждой.

Эвелина нанизала тушку на стальной прут и повесила над огнем. Затем привыч­ным движением вытерла окровавленные руки о свои лохмотья. Я понял, почему ее тряпье все в бурых пятнах.

— Знаете что, госпожа баронесса, — решительно сказал я, — вам необходимо привести себя в соответствие с вашим титулом.

— Что ты имеешь в виду? — нахмурилась она.

— В первую очередь как следует вымыться. И переодеться.

— Я очень страшно выгляжу? — очевидно, с тех пор, как в замке не осталось целых зеркал и стекол, она не видела себя со стороны. И не особо задумывалась о своей внешности, благо у нее были проблемы посерьезней.

— Откровенно говоря, сударыня, вы похожи на лесную кикимору.

На сей раз уже в моих словах тон контрастировал с содержанием, и она прыс­нула, не обидевшись. Затем все-таки извиняющимся тоном пояснила:

— У нас была баня с бочками, но все сгорело. А в озере толком не помоешься. Вода ледяная даже летом, отец говорил, это из-за подземных ключей... Я все равно окунаюсь, когда жарко, но ненадолго. Да и мыла нет.

— У меня есть. А что касается бочки... как насчет этого котла? Взрослому он маловат, но тебе, пожалуй, сойдет. Ваша баня была в замке? Там сохранился слив для воды?

— Да, хотя он, наверное, забился головешками...

— Ничего, расчистим. Проводи меня туда, я отнесу котел и натаскаю воды.

Следующие две трети часа были для меня заполнены физической работой. В баню нужно было натаскать не только воды, но и хвороста, развести огонь, да заодно и минимально прибраться в самом помещении, очистив пол от сажи и грязи. Но после целого дня, проведенного в седле, как следует размяться было даже приятно. Нако­нец, когда вода в котле достаточно нагрелась, я вернулся в кухню и с удоволь­ствием человека, честно заработавшего свой ужин, втянул ноздрями чудесный запах жареного мяса.

— Скоро будет готово, — сообщила Эвьет.

— А ваша купальня уже готова, баронесса. Идите, пока вода не остыла.

— Хорошо. Присмотришь тут за нашим ужином? Не сгорит?

— Ну, я же путешествую в такое время один, — напомнил я. — Значит, кое-что смыслю в кулинарии.

В моих скитаниях мне и в самом деле далеко не всегда удавалось прибегнуть к услугам повара, но, сказать по правде, я в таких случаях больше полагался на свою непритязательность в еде, нежели на собственные кулинарные таланты. Но уж вовремя снять жаркое с огня я, пожалуй, смогу.

— Соли нет, — продолжала напутствовать меня Эвелина, — сидеть, как видишь, тоже не на чем. Я привыкла есть стоя, но если хочешь — на пол садись...

— Разберусь... Эй, Эвьет! Ты ведь не собираешься снова напялить на себя эти тряпки?

— Ммм... ну, я могу попробовать их выстирать... — произнесла она неуверен­но; очевидно, заниматься стиркой ей прежде не доводилось. Баронессе это было не по чину, а лесной дикарке не требовалось.

— Брось, они годятся только на то, чтобы кинуть их в огонь.

— Но что же я надену? В волчьей шкуре летом слишком жарко.

— У меня есть запасная рубашка. Чистая. Тебе придется где-то по колено. Не бальное платье, конечно, но на первое время сойдет. А там купим тебе что-нибудь более подходящее.

— Между прочим, бальные платья — это ужасно неудобно, — просветила меня юная баронесса. — Хуже них — только туфли на каблуках.

— Учту, — улыбнулся я. — Пока ты не унесла мыло, полей-ка мне на руки... Это всегда следует делать перед едой, — наставительно заметил я, тщательно намы­ливая ладони.

— Так мыла надолго не хватит, — хозяйственным тоном возразила Эвелина. Увы, даже в баронских замках экономия нередко считается важнее гигиены.

— Не хватит — можно сварить еще. Это куда лучше, чем маяться животом.

— Сварить? А ты умеешь? — она поставила на место уже ненужный кувшин.

— Да. Так что мойся и ничего не бойся.

— Убедил, — улыбнулась девочка и, прихватив мои дары — рубаху и завернутый в холстину мокрый кусок мыла — чуть ли не вприпрыжку покинула кухню. В другую руку, однако, она снова взяла арбалет, как видно, не желая расставаться с оружи­ем даже на время купания.

А может быть, все еще не доверяя мне до конца.

Я дождался, пока мясо как следует прожарится, и снял его с огня, заодно вы­ложив на стол и свои поистощившиеся за два дня припасы — изрядно уже черствые полкраюхи хлеба и пучок лука. Эвьет все еще не было, и я, разрезав зайца на две части, без церемоний приступил к своей доле. Темнело. Кухню освещал лишь мерцаю­щий огонь в очаге.

Я доел свой ужин и запил жареное мясо чистой водой. Иного завершения трапе­зы я бы не желал, даже если бы в замке уцелел винный погреб. Я не пью спиртного. Голова всегда должна оставаться ясной — это первое правило моего учителя, а зна­чит, и мое. Эвелины по-прежнему не было, и я уже начал беспокоиться. Хотя и го­ворил себе, что с ней ничего не может случиться, к тому же, даже появись из леса чужой человек или зверь — она при оружии. Да и я бы в таком случае услышал ржа­ние своего коня — я уже имел возможность удостовериться, что он у меня в этом плане не намного хуже сторожевой собаки.

И все же, хотя я ждал ее, она появилась неожиданно, словно проступив из тьмы в пустом дверном проеме кухни. Босые ноги вообще не производят много шума, а у Эвьет в ее охотничьих экспедициях выработалась особенно неслышная походка — в чем я уже мог убедиться, когда она застала меня врасплох в комнате с черепами. Арбалет она на сей раз закинула за спину, а в руке держала только жалкий обмы­лок, оставшийся от врученного ей куска — но это мыло было потрачено не зря.

От лесной кикиморы не осталось и следа. Передо мной была юная аристократка во всех смыслах этого слова, и то, что она была одета лишь в просторную мужскую рубаху с подвернутыми рукавами, уже не могло испортить ее очарования. Дело было не в том, что девочка оказалась красивой. Красота бывает разной. Бывает красота безмозглой куклы. Бывает — да, и у детей тоже, особенно у девочек — красота по­рочная, когда сквозь вроде бы невинные еще черты проступает облик будущей раз­вратницы и обольстительницы. Бывает слащавая красота ангелочка, от которой за милю разит либо фальшью, либо, опять-таки, глупостью.

Красота же Эвелины была красотой чистоты. Она не просто смыла с себя физи­ческую грязь — она была чистой во всех отношениях. И желание любоваться ею было таким же чистым, как желание любоваться закатом, прозрачным родником, прекрасным пейзажем или изящным, грациозным зверем.

Хищным зверем. Ибо чистота еще не означает травоядности.

О нет, на белокурого ангела она никак не походила. Уже хотя бы потому, что ее отмытые волосы, обрамлявшие лишенное всякой ангельской пухлости, заостренное книзу лицо, оказались хотя и вьющимися, но и совершенно черными, под цвет глаз (что, впрочем, не редкость для уроженцев этих мест). А в этих глазах явственно читались острый ум и твердая воля. И огоньки, горевшие в них, казалось, жили собственной жизнью, а не были лишь отражением пламени очага.

И, когда эти мысли промелькнули в моем мозгу, я вдруг понял, что у ее затеи есть шанс на успех. Если эту прелестную девочку еще и приодеть соответствующим образом, она вполне может подобраться к Карлу Лангедаргу достаточно близко. Кто посмеет подумать о ней дурно? У кого поднимется рука ее оттолкнуть? Особенно если она представится дочерью верного грифонского вассала, павшего от рук проклятых йорлингистов, ныне вынужденной обратиться за помощью к его светлости герцогу... А дальше — есть много способов убить человека. В том числе и такие, которые по силам двенадцатилетней девочке. Например, игла с ядом. Он, конечно, будет в доспехах. С начала войны он никогда не появляется без них на публике. Злые языки утверждают, что он даже спит в кольчуге, причем вне зависимости от того, один он в постели или нет... Но если малолетняя дочь верного вассала захо­чет верноподданнически поцеловать руку сюзерена, он, конечно, протянет ей руку без перчатки. Этикет есть этикет. К тому же кольчуга способна защитить от меча, но не от иглы... И я знаю, как изготовить подходящий яд.

Но что потом? Как ей спастись? Смешно надеяться, что после его смерти гри­фонцы тут же побросают оружие и побегут сдаваться, вместо того, чтобы распра­виться с убийцей. Можно сделать яд, который подействует не сразу, но укол-то он почувствует. И, конечно же, моментально поймет, что к чему. А если... если цве­ток? Какая красивая сцена: черноволосая девочка в черном платье — траур по ге­роически погибшему отцу — дарит претенденту на престол белую розу — символ импе­раторской власти. А тут уже сразу две возможности. Во-первых, у розы есть шипы. Но, допустим, он не настолько глуп и неосторожен, чтобы уколоться. Но устоит ли он от искушения понюхать ароматный цветок? Или хотя бы поставить в вазу в своем кабинете?

Может и устоять, однако. Кого-кого, а Карла Лангедарга трудно заподозрить в сентиментальности — если только не понимать под таковой страстную любовь к вла­сти. И вряд ли он даже станет разыгрывать сентиментальность на публике. Он явно считает, что образ жесткого и решительного лидера куда лучше образа романтичного любителя цветов. Конечно, розу он примет, но тут же передаст какому-нибудь слу­ге, и на этом все кончится...

Черт побери, о чем я думаю? Я ведь только недавно размышлял, как бы мне от­говорить Эвьет от ее самоубийственной затеи, а теперь сам готов послать ее на эту авантюру? Конечно, Лангедарг негодяй, кто спорит. Но можно подумать, что Ри­шард Йорлинг намного лучше... и что мне вообще есть дело до них обоих...

— Как наш заяц? — осведомилась Эвьет, подходя к столу. — И, кстати, как я теперь выгляжу?

— Замечательно, — ответил я разом на оба вопроса, попутно заметив, что вто­рой был задан без всякого кокетства — ей действительно нужно было удостоверить­ся, что с «лесной кикиморой» покончено.

Эвелина плотоядно принюхалась и вонзила зубы в заячью лапку.

— Остыл уже, конечно, — сообщила она, прожевав первый кусок, — но все равно вкусно. Знаешь, я этот запах аж из бани чувствовала.

— А... — вырвалось у меня, но я сразу замолчал.

— Что?

— Нет, ничего.

— Слушай, Дольф, я таких вещей ужасно не люблю. Раз начал, так уж говори.

— Ну... я просто подумал... разве тебе.. не неприятен такой запах?

— С чего вдруг? А, ты имеешь в виду... в тот день... Ну, видишь ли, я отли­чаю одно от другого. Если я пережила пожар, что ж мне теперь, и у костра не греться? И потом... — добавила она тихо, — горелое пахнет иначе, чем жареное.

Она быстро управилась со своей порцией, воздав должное и моему хлебу, и сделала было движение вытереть жирные пальцы о рубашку, но, перехватив мой вз­гляд, смущенно улыбнулась и вымыла их в ведре с водой.

— Как твоя нога? — спросил я, кивнув на ее левую ступню. Та уже не была перевязана, что я мог только приветствовать — от такой грязной тряпки наверняка больше вреда, чем пользы.

— А, это? Уже зажила почти. Пустяки, это я на острый сучок напоролась...

— Дай я посмотрю. Я кое-что смыслю во врачевании.

Эвьет без церемоний уселась на пол и протянула мне ногу. Я велел ей повер­нуться ближе к свету и взял в руки ее маленькую ступню. Кожа на подошве, конечно же, была загрубевшей, как у деревенской девки, но изящная форма стопы свидетель­ствовала о породе. Ранка и впрямь оказалась небольшой и уже фактически затяну­лась; опасности нагноения не было.

— Значит, ты умеешь лечить раны? — осведомилась она, снова ставя ногу на пол.

— Более-менее. Ну и некоторые другие проблемы со здоровьем. Но я не имею права называть себя врачом — я не учился в университете. Правда, в нынешние вре­мена мало кто обращает внимание на отсутствие диплома...

— Ты умеешь убивать, но ты не воин. Умеешь лечить, но ты не врач. Становит­ся все интереснее.

Но мне не хотелось рассказывать ей свою биографию. Хватит с девочки и ее собственной грустной истории. Тем более что самое, вероятно, для нее интересное пришлось бы скрыть, а полуправда, говорят, хуже лжи, и Эвьет, похоже, достаточно проницательна, чтобы понять, что я чего-то не договариваю. Актер из меня не луч­ший, чем повар.

— Чего я точно не умею, так это не спать. Где в вашем замке комнаты для го­стей?

— Спи, где хочешь, — не оценила мой юмор Эвьет. — Все равно придется на полу, кровати все сгорели.

Что ж, дело привычное. Котомку под голову, меч под руку, одежда на себе — и если в таких условиях вы не способны заснуть, значит, вам это и не требуется.

— Тогда я лягу прямо тут, если ты не возражаешь. Тут пол почище и очаг еще не догорел...

— Ладно. А я на столе. Меня он выдержит.

И она действительно взобралась на стол и свернулась там калачиком. Минуту спустя она уже безмятежно спала. В обнимку со своим арбалетом.

— Дольф!

Требовательный звонкий голос пронзил мой сон, как удар меча. Пару секунд мозг еще противился возвращению в опостылевшую реальность, но затем вспомнил, что от враждебного внешнего мира его не отделяет ни одна дверь, и отдал команду экстренного подъема. Я вскочил, на ходу разлепляя глаза.

— Опасность?

— Все спокойно, — Эвелину явно развеселила моя прыть. — Просто сколько мож­но спать? Солнце уже встало. Когда мы начнем тренировки?

— Тренировки? Ах, да, — я проснулся окончательно. Зачерпнув воды из ведра, я плеснул себе в лицо и пригладил мокрой рукой волосы. — Видишь ли, Эвьет, бо­юсь, ты не так меня поняла. Я могу тебя кое-чему научить, но я не сказал, что научу тебя, как убить Карла. Я не владею ремеслом охотника за головами. Тем бо­лее — за столь высокопоставленными.

— Но ведь тебе приходилось убивать?

— Да. Приходилось.

— Вот и хорошо. Обучи меня всему, что знаешь, а конкретный план я и сама придумать могу.

Вот ее самостоятельности я больше всего и опасался. Откажи я ей — и она, пожалуй, начнет действовать сама и, конечно, попадет в беду.

— Начнем хотя бы с меча, — она кивнула на мое оружие, оставшееся лежать на полу.

— Он только один, — заметил я, — для настоящей тренировки нужны мечи нам обоим. Но главное — это слишком большое и тяжелое для тебя оружие.

— Я сильная! — она даже согнула руку, словно предлагая мне пощупать бицепс.

— Не сомневаюсь, что ты сильнее большинства девочек твоего возраста и со­словия. Но ведь не взрослого же солдата.

Но она уже взяла меч и вытащила его из ножен, а затем подняла острием вверх, восхищенно любуясь игрой бившего в окно утреннего солнца на лезвии. Хотя любоваться было, на самом деле, нечем. Клинок был даже не средней паршивости, а самый дешевый, какой отыскался в придорожной кузне. Впрочем, зарубить человека им было все же возможно.

— И вовсе не такой тяжелый, — заметила Эвьет.

— Разумеется — пока ты его просто держишь. Но в бою необходимо наносить резкие удары, и отражать удары чужого меча, и все это — без возможности отдох­нуть. Ну-ка дай сюда, — я взял у нее меч и продемонстрировал несколько быстрых рубящих ударов под разными углами, на ходу меняя направление движения. Клинок с гудением рассекал воздух. — На, повтори, только держи крепче. Нет-нет, повернись туда. Я не хочу, чтобы он полетел в меня, если все-таки вырвется.

Она начала столь же решительно и быстро, стараясь точно копировать мои дви­жения — из нее и впрямь вышла бы хорошая ученица. Однако рукоять была слишком велика для ее руки, и я видел, как вес меча, умножающийся в конце каждого взма­ха, норовит вывернуть ее кисть в сторону. Она все же сумела его удержать и не опустила оружие, пока не повторила всю серию до конца, но, конечно, сохранить начальный темп уже не смогла.

— Ну, убедилась? Знаю, что ты сейчас чувствуешь: ноющую усталость в кисти и предплечье. А ведь твой меч даже ни разу не встретил сопротивления ничего тверже воздуха...

— Рубятся же взрослые двуручниками! — не хотела сдаваться Эвьет.

— Ты не сможешь использовать обычный меч как двуручник или полуторник. Слишком короткая и толстая для тебя рукоятка. К тому же то, что мечник с тяжелым мечом проигрывает в скорости и маневренности, он наверстывает за счет длины клинка и силы удара, а у тебя этих преимуществ не будет. Нет, баронесса, с мечом у вас ничего не выйдет.

Надо отдать ей должное — понимая, что я прав, она не пыталась капризничать и настаивать на своем. Просто молча вложила клинок обратно в ножны и протянула мне. Но тут же требовательно спросила:

— А с чем выйдет?

Много с чем может выйти. С ядами, о коих я уже думал. Или с удавкой — стру­на прикрепляется двумя концами к палке, набрасывается сзади на шею, и палка рез­ким движением перекручивается. После этого остается лишь повернуть ее еще несколько раз — хватит силы и у ребенка. Или с любым острым предметом, от вя­зальной спицы до заточенного грифеля, втыкаемым в глаз и дальше прямиком в мозг. При достаточной резкости удара это можно сделать даже пальцем. И от этого не защитит никакой доспех, даже в шлеме с опущенным забралом есть отверстия для глаз — а как же иначе? Есть и еще один способ, самый неожиданный и беспроигрышный, который знаю только я...

Но я не собирался и в самом деле учить ее убийствам. Я уже понял, что мне с ней делать. Я, правда, не большой знаток феодального права — у моего учителя были другие интересы, и у меня тоже. Но сеньор обязан заботиться о своих васса­лах, не так ли? Вот пусть граф Рануар и обеспечивает опеку для последней пред­ставительницы рода Хогерт-Кайдерштайн. Придется отвезти ее к нему — ну да мне, в общем-то, все равно, куда ехать...

— Ключ к успеху в любом деле — это хорошо знать и понимать, что именно ты делаешь, что можно сделать еще и почему оно работает так, а не иначе, — сказал я вслух. — Поэтому я расскажу тебе о ранах и вообще об устройстве человеческого тела, о его сильных и слабых местах. Тем более что ты уже кое-что смыслишь в анатомии — правда, заячьей...

— Я убивала и зверей покрупнее!

— Да, конечно. Ты удивишься, насколько их устройство похоже на человече­ское, хотя люди и любят противопоставлять себя животным. Свои худшие деяния они, впрочем, предпочитают именовать «зверством», хотя звери себе ничего подобного не позволяют. Ни одно живое существо на свете не пытает себе подобных — за исключе­нием человека. По справедливости, бессмысленную жестокость и насилие следовало бы называть не «зверством», а «человечностью»...

— Надеюсь, — нахмурилась Эвьет, — ты не считаешь мое желание отплатить Лан­гедаргу бессмысленным?

— На сей счет есть разные точки зрения, — медленно произнес я. — Мой учи­тель считал именно так. Дескать, смерть убийцы не вернет к жизни его жертву. Правда, она может спасти других потенциальных жертв — с этим и он был согласен. Но месть саму по себе он считал делом бессмысленным и неразумным. Может быть, он и прав. Хотя мне кажется, что по счетам следует платить. Иногда даже с процента­ми.

— С процентами! — кровожадно подхватила Эвьет. — Тем более что Лангедарг задолжал не мне одной. Я бы не хотела, чтобы он умер быстро и легко. Ты расска­жешь мне, какие раны наиболее мучительны?

— Расскажу, что знаю. И о том, как лечить, тоже. Мир состоит не из одних врагов, не так ли?

— Хотелось бы надеяться, что так. К тому же такие знания могут понадобиться самой.

— А еще медицинская помощь иногда неплохо оплачивается.

— Так ты этим зарабатываешь во время своих путешествий?

— Не только. Я разбираюсь в механике, математике, химии. Могу, к примеру, отличить чистое золото от сплава и хорошую сталь от плохой и изготовить кое-ка­кие полезные вещи, вроде того же мыла... Да, в конце концов, и самая обыкновен­ная грамотность тоже может быть прибыльной. И из дворян-то далеко не все умеют читать и писать, а среди простолюдинов и подавно. Так что писание писем на заказ — это тоже хлеб. Случалось их не только писать, но и доставлять — дороги теперь ненадежны, письма идут месяцами, если вообще доходят...

— А ты, значит, не боишься.

— Я способен за себя постоять. И за своего спутника тоже, — улыбнулся я, хотя прежде всегда путешествовал один. — Кстати говоря, нам нужно собираться в дорогу. А учить тебя тому, что знаю, я смогу и в пути.

— В дорогу? Куда?

— Ну, прежде всего необходимо раздобыть тебе нормальную одежду. Это мы сде­лаем в ближайшем городе. Где он тут, кстати?

— Пье. Миль тридцать к северо-западу.

— А дальше, я полагаю, нам стоит навестить этого твоего графа Рануара. Он твой сеньор, и ты вправе рассчитывать на его помощь.

— Хм... — она закусила нижнюю губу, задумываясь. — Пожалуй, ты прав, помощь мне не помешает. Нужны средства на ремонт замка, лучше сразу вместе с работника­ми. А еще какой-то гарнизон, чтобы не повторилось то, что случилось. Но я не уверена, что граф согласится выделить мне своих солдат. Сам говоришь, сейчас у обеих партий мало сил, и их нельзя распылять на охрану крепостей, несущественных для хода войны...

— Ты настоящий стратег, — улыбнулся я. — Тем не менее, ты и твой род отдали ему все, исполняя вассальный долг. Должен же теперь и он вспомнить о своих се­ньорских обязанностях.

— Но дела хозяйства могут подождать. Ты не забыл, что сейчас моя главная цель — это Карл?

— Едва ли Рануар питает к нему теплые чувства.

— Ты прав. Он должен помочь. Оружием, сведениями от разведчиков, может, чем-то еще... Конечно, сначала он не воспримет мой план всерьез, но после того, как я объясню ему...

Я очень надеялся, что это «после» не наступит. Что граф отмахнется от идей Эвелины, как от детской фантазии, и не решится на такую авантюру, как подослать к предводителю враждебной партии убийцу-ребенка, почти не имеющего шансов спа­стись. Во всяком случае, я переговорю с ним, дабы внушить ему мысль, что подоб­ная затея обречена на провал и лишь даст козырь Грифонам, которые смогут трубить на всех углах о грязных методах Львов.

— Едем, — кивнула Эвелина. — Жаль оставлять замок без присмотра... но, в конце концов, едва ли с ним случится что-то хуже того, что уже случилось. Только сначала я должна проверить силки, — она принялась подпоясывать рубаху веревкой, явно сплетенной из лоз плюща. — Ты со мной?

Запастись провизией в дорогу и впрямь имело смысл, да и я рассчитывал поис­кать в лесу кое-какие полезные травы. К тому же... как ни крути, а выходило, что я уже принял на себя ответственность за эту девочку, во всяком случае, до тех пор, пока не удастся передать ее в надежные руки — а значит, не должен отпускать ее бродить по лесу одну. Несмотря на то, что она занималась этим последние три года и наверняка ориентировалась в лесу, особенно окрестном, лучше меня.

Я проведал своего коня — с ним было все в порядке — и мы, обогнув замок с противоположной озеру стороны, вошли в лес. Эвелина шла чуть впереди, со своим неизменным арбалетом за спиной, ступая босыми ногами по вылезшим из земли коре­ньям и упавшим веткам столь же резво и легко, как и по ровным плитам пола своего замка. Кое-где попадались поваленные стволы, обросшие густым мхом; я заметил, что Эвьет топчется на нем с особенным удовольствием, непременно проходясь по та­кому стволу вместо того, чтобы просто перешагнуть его. Несмотря на ранний утрен­ний час, трава не была влажной, и солнце, ярко светившее с безоблачного неба сквозь узорчатую листву старых деревьев, обещало сухой и жаркий день. Лес был смешанного типа, и среди лиственной зелени вальяжно топырились разлапистые елки и тянулись в вышину стройные сосны. В воздухе был растворен слабый смолистый аромат. Большой жук с низким гудением пролетел мимо моей головы; где-то далеко выбил раскатистую дробь дятел. Черная белка при нашем приближении взлетела, тре­ща коготками, вверх по стволу и замерла на нижней ветке, внимательно следя за нами глазами-бусинками. Я подумал, как же здесь все-таки спокойно и хорошо. Ка­залось невероятным, что где-то, и даже не так уж далеко, идет война, пламя пожи­рает дома, тараны проламывают ворота, сталь с натугой разрубает сталь, а затем, уже с легкостью — податливую человеческую плоть, звучат крики боли и ярости, и воздух пахнет гарью и кровью... Может быть, этот лесной край и есть то место, которое я тщетно ищу уже много лет в своих бессмысленных скитаниях по корчащейся в агонии Империи? Тридцать миль от ближайшего города, а кажется, что и все три­ста... ну и что? «Лес прокормит человека, который его понимает.»

Но война приходила и сюда. Через этот самый лес шли люди, вырезавшие всю семью Эвьет. Шли, не обращая внимая на красоту вокруг; пот тек по их грязным те­лам под грубыми куртками, вызывая зуд, и они непотребно ругались из-за того, что доспехи мешают чесаться. Шли, ломая ветки, вытаптывая тяжелыми сапогами траву, сплевывая сквозь гнилые зубы, подбадривали себя рассуждениями, есть ли в замке женщины, и похабно ржали, расписывая друг другу, что они с ними сделают. Плевали желтой слюной на ладони, брались за топоры, рубили деревья, чтобы сделать таран, потом, краснея, натужно кряхтя и звучно отравляя воздух кишечными газами, волок­ли громоздкую махину к воротам. Потом...

И все это еще может повториться. Очень даже запросто может. Не регулярная армия, так банда разбойников — а впрочем, велика ли между ними разница?

Эвьет вдруг остановилась и наклонилась. Я подумал, что здесь находится одна из ее ловушек, но она опустилась на четвереньки и словно бы даже принюхалась к земле.

— Что там? — заинтересовался я.

— Видишь следы?

— Где?

— Да вот же!

Я, разумеется, ничего не видел, пока не встал на колени и не нагнулся, по­чти коснувшись лицом травы — но и тогда Эвелине пришлось показать пальцем, преж­де чем там, где трава была пореже, я различил на мягкой земле нечто, похожее на отпечаток лапы большой собаки.

— Волк, — спокойно сообщила девочка, даже и не думая хвататься за арбалет. — Крупный самец. Недавно здесь проходил, наверное, с охоты возвращался.

— Ты уверена, что с охоты, а не на охоту? — я с беспокойством огляделся по сторонам.

— Конечно. Видишь, как пальцы отпечатались — глубоко и ровно. Шел сытый, никуда не спешил. А ты что, волка испугался? — рассмеялась она.

— Мне-то, положим, бояться нечего, — ответил я, несколько задетый ее сме­хом. — Со взрослым вооруженным мужчиной ему не справиться. А вот ты, по-моему, ведешь себя легкомысленно. Арбалет, конечно, хорошо бьет, но его перезаряжать долго. А где один, может быть и стая. И потом, мне не нравится, что я оставил без присмотра коня во дворе замка.

— Да говорю же тебе — они сейчас сытые, — Эвьет выпрямилась и отряхнула ла­дошки. — Летом в лесу полно еды. Не тронут они ни нас, ни твоего коня. Они в за­мок вообще не заходят. Знают, что там мое логово. У нас с ними как бы уговор: я их не трогаю, а они меня. Иногда, правда, бывает, что мою добычу из силков утас­кивают. Но я не обижаюсь: все-таки лес — их территория. Хотя по закону он и мой...

— Но ты говорила, что убила волка.

— Да. Одного. Потому что мне нужна была теплая шкура. Но больше я никому из них зла не делала.

— А могла? Встречалась с ними в лесу?

— Бывало.

— Летом?

— И зимой тоже.

— И что?

— Ничего, как видишь. Посмотрели друг другу в глаза и разошлись. Зверь не станет нападать на человека, если видит, что тот не боится, но и сам нападать не собирается. Не ты ли сам говорил, что животным не свойственно бессмысленное на­силие?

— Да, но все-таки зверь есть зверь. И если он голоден...

— Ну, местные волки знают, что человек может убить. Все-таки мой род охо­тился в этих местах не одно столетие. Но меня, думаю, они просто уважают. Прини­мают, как равную.

— Вот как?

— А ты не иронизируй. Они знают, что я убила того, первого. Не просто хожу зимой в его шкуре, а убила сама — запах его крови рядом с запахом моих следов, а у них знаешь какое обоняние? Еще лучше, чем у собак! Но знают и то, что больше я никого не трогаю. Поэтому они признают, что я победила его в честном бою и по праву заняла его место.

— Они тебе это сами сказали?

— Опять ты смеешься! Волки, между прочим, очень умные. Ты когда-нибудь слу­шал, как они поют?

— Воют? Да, доводилось.

— Воют влюбленные кретины под окнами. Был тут один по соседству, все приез­жал сестре свои дурацкие серенады петь, пока отец не пригрозил, что собак на него спустит. Потом сгинул куда-то — не то на войне, не то просто надоело... А сестра его и замечать не хотела, а как он пропал — в слезы... дура. А волки — они поют! Ты, небось, слышал, да не слушал. А если прислушаться, понятно, что у них целый язык. И они, на самом деле, так разговаривают. Новости друг другу со­общают.

— Может, ты скажешь, что и язык их понимаешь?

— Нет, — вздохнула Эвьет, — хотя хотелось бы.

— Кстати, а что стало с вашими собаками?

— Их увели, как и лошадей. Они же породистые, денег стоят. Одну убили, на­верное, кусалась слишком сильно... Ага!

Последнее восклицание относилось к тетереву, который затрепыхался при нашем приближении, но взлететь не смог, ибо уже успел стать жертвой силка. Эвьет взяла птицу и будничным движением свернула ей шею, а затем подвесила добычу к своему импровизированному поясу.

Следующие две ловушки, однако, оказались пустыми, но их мы проверили больше для проформы — в такую теплую погоду мясо все равно нельзя долго хранить. Затем Эвьет завела меня в малинник; кусты были усеяны сочными крупными ягодами, и мы с удовольствием угостились. Тем временем я уже начал воплощать в жизнь свое реше­ние научить Эвьет кое-чему полезному, причем не без практической отдачи — я опи­сал ей, какие травы мне нужны и от чего они помогают, а она припомнила, что та­кие действительно растут в этом лесу, и показала мне пару полянок, где я смог пополнить свои запасы. В общем, мы вернулись в замок довольные и нагруженные трофеями. Птицу, конечно, надо было еще ощипать и зажарить; к тому времени, как мы подкрепились более существенным образом, чем в малиннике, и сложили оставшее­ся мясо мне в котомку, солнце уже подбиралось к полудню.

— Ну, пора ехать, — решительно объявил я. — Что ты хочешь взять с собой?

— Кроме арбалета и ножа, в общем-то и нечего, — пожала плечами Эвьет. — Волчью шкуру только жаль тут бросать.

— Ладно, тащи ее сюда, — решил я; в смутные времена не стоит отказываться от вещи, которую потом можно будет продать или обменять. — У меня левая седель­ная сумка почти пустая, постараемся упихать.

Эвелина убежала и через некоторое время вернулась со шкурой на плечах. Та оказалась практически цельной, с хвостом, почти достававшим до земли, когтями на лапах и даже зубами в пасти; верхняя челюсть торчала над головой Эвьет наподобие капюшона. Размеры клыков, да и вообще волка в целом, впечатляли. Не хотел бы я встретиться с таким матерым зверем, имея в своем арсенале возможность сделать лишь один быстрый выстрел (чтобы вновь натянуть тетиву арбалета, нужно крутить ворот довольно долго). А ведь с ним совладала девочка, которой тогда еще и деся­ти не исполнилось! Причем сумела не только убить, но и дотащить до подходящего для разделки места, и содрать шкуру, не особенно ее повредив. Даже если она прежде видела, как такое проделывает отец или брат — результат был более чем до­стоин уважения.

После изрядных усилий шкуру все-таки удалось утрамбовать так, что она влез­ла в сумку почти вся — только пустоглазая зубастая голова осталась болтаться снаружи. Покончив с этим, я принялся седлать коня, которого Эвьет тем временем критически осматривала.

— Хороший конь, — подвела она итог своей инспекции. Конь и впрямь был хо­рош: красавец почти исключительно вороной масти, однако с белым пятном на лбу, в белых «чулочках» и, что придавало его облику особый стиль, со светлыми гривой и хвостом. Но главное — это был быстрый, сильный и выносливый скакун. — Как его зовут?

— Никак не зовут, — ответил я, затягивая подпругу. — Конь и конь.

— То есть как? — изумилась Эвьет. — Коней всегда как-нибудь зовут. Тем бо­лее породистых. Их, как и людей, называют сразу после рождения.

— Я не присутствовал при его рождении, — усмехнулся я. — Сказать по правде, я его нашел.

— Нашел? Коня?

— Ну да. Вместе с рыцарским седлом и сбруей. Очевидно, его прошлый хозяин был убит, не знаю уж, кем и при каких обстоятельствах... Конь, видимо, уже не первый день бродил бесхозный, истосковался по нормальному уходу и охотно подпу­стил меня к себе.

— Все равно. Надо было дать ему какое-нибудь имя.

— Единственный смысл имени в том, чтобы отличать объект от множества ему подобных, — наставительно изрек я. — Если бы у меня было несколько лошадей, то­гда, конечно, нужно было бы дать им всем имена. А так — зачем?

Но Эвьет не прониклась этой логикой.

— Этак ты скажешь, что и мне имя не нужно, раз, кроме меня, с тобой нет других девочек! Такой хороший конь заслуживает имени. Если ты не хочешь его дать, это сделаю я.

— Это сколько угодно, — я поставил ногу в стремя и запрыгнул в седло. — Не гарантирую только, что он станет откликаться.

— Привыкнет — станет, — уверенно возразила Эвьет. — Так, как же тебя на­звать? Ну... пожалуй... отныне ты будешь Верный!

— По-моему, такое имя больше подходит для собаки, — заметил я.

— Почему? Разве твой конь не был верен тебе?

— Ну, в общем-то был, с тех пор, как я его нашел. Хотя не скажу, что его верность подвергалась серьезным испытаниям. Я ведь хорошо с ним обращаюсь. Быва­ло, что и на собственном ужине экономил, чтобы ему овса купить — ведь это ему везти меня, а не наоборот...

— А кто сказал, что верность должна быть не благодаря, а вопреки? По-моему, самая прочная основа для верности — это как раз взаимная польза. Я ведь имела в виду не верного раба, а верного друга. Ты согласен, Верный? — и она погладила коня по черной лоснящейся морде. Тот, конечно, никак не прореагировал на свое новое имя.

— Ну ладно, — я протянул Эвелине руку, — забирайся. Да, и вот еще что — ар­балет отдай пока мне.

— Это еще почему? — нахохлилась Эвьет, сделав даже шаг назад.

— Потому что девочка с боевым арбалетом выглядит, мягко говоря, необычно. Привлекает внимание. Нужно ли нам с тобой привлекать лишнее внимание и порождать слухи?

— Хм... ну вообще-то ты прав, — пришлось признать ей. Она нехотя сняла ар­балет с плеча и посмотрела на него так, словно расставалась с лучшим другом. — А ты умеешь с ним обращаться? — в строгом тоне Эвьет мне даже почудился оттенок ревности.

— По правде говоря, никогда не доводилось стрелять из арбалета, — признался я. — В случае чего я сразу отдам его тебе.

— Ну ладно... — она протянула мне свое оружие, и я повесил арбалет за спину вместе с футляром для стрел, после чего помог Эвелине взобраться на круп Верно­го. Она уселась позади меня, взявшись за мой ремень, и мы тронулись в путь.

Желай я проследовать тем же маршрутом, каким обычно ездили из замка в город Пье, мне пришлось бы ехать вспять на юг по дороге, которая привела меня к замку, до оставшейся далеко позади развилки, но Эвьет знала более короткий путь. Внача­ле мы поехали влево вдоль берега озера, а затем, бросив прощальный взгляд на за­мок, отраженный в водном зеркале (отсюда он был хорошо виден и даже не казался безжизненным), углубились в лес, с этой стороны озера росший не так густо, как там, где мы побывали утром. Для Верного, во всяком случае, местность сложности не представляла. Несколько раз, повинуясь указаниям Эвелины, мы меняли направле­ние, объезжая чащи и буреломы и петляя по каким-то звериным тропам, так что у меня, признаюсь, уже зародилось беспокойство относительно правильности выбранно­го маршрута. Однако пару часов спустя впереди забрезжил просвет, и мы выехали, наконец, на настоящую, хотя и неширокую, дорогу с глубокими колеями от тележных колес, тянувшуюся как раз в северо-западном направлении. Земля между колеями во многих местах поросла травой, и все же здесь, несомненно, ездили — реже, чем в лучшие для округи и всей Империи времена, но явно чаще, чем по заброшенной те­перь дороге к замку Хогерт-Кайдерштайнов. Пока, однако, никаких путников нам не попадалось, что меня только радовало. Исполняя свое обещание, я на ходу занимал­ся просвещением Эвьет:

-... Сердце человека, как и у других животных, кормящих детенышей молоком, состоит из четырех камер — двух желудочков и двух предсердий — и служит для перекачки крови из вен в артерии. Оно имеет около пяти дюймов в высоту и около четырех в ширину. По сути, оно представляет собой сложно устроенную мышцу с клапанами, качающую кровь, и ничего более; таким образом, все разговоры о том, что сердце-де является вместилищем чувств, суть безграмотный вздор. При повре­ждении сердца смерть наступает вследствие того, что организм, и в первую очередь мозг, перестает снабжаться свежей кровью — иными словами, от причины сугубо ме­ханической. Сердце, однако, отличается от прочих мышц тем, что сжимается и раз­жимается самостоятельно, а не по команде мозга. Поэтому сердце не останавливает­ся, когда человек падает без сознания, и даже может продолжать биться еще неко­торое время после смерти, наступившей от других причин.

— Значит, легенды о том, как кто-то вырвал сердце врага, и оно еще продол­жало биться в его руке — правда?

— Такое вполне возможно.

— А ты такое видел?

— Именно такое — не доводилось, но видел, как выплескивается кровь из шеи обезглавленного. Она не льется, как из проткнутого бурдюка, а выбрасывается толчками, что доказывает, что сердце еще продолжает биться.

— Ты это видел на войне?

— Нет, наблюдал за казнями.

— Наблюдал? И часто?

— Довольно часто. В детстве — среди прочих зевак, а во взрослом возрасте уже сознательно. Мой учитель говорил, что казни — это скверная вещь, и особенно скверно, что их превращают в средство развлечения невежественной толпы, и что далеко не всегда казнимый действительно виновен и заслуживает смерти — однако, раз уж все равно не в наших силах сохранить ему жизнь, то пусть, по крайней мере, послужит науке. Наблюдение за казнями дает знания, которые нельзя полу­чить, анатомируя холодный труп...

— «Анатомируя»? Это как?

— Разрезая, чтобы посмотреть, как тело устроено изнутри.

— Хм, не думаю, что церковь одобряет такое, — заметила Эвьет, однако в ее голосе не было осуждения.

— Это точно, — мрачно согласился я. — Хотя такая позиция — абсолютная глу­пость. Даже если принять на веру, что у человека есть душа, которая после смерти покидает тело — хотя я не располагаю ни единым фактом, подтверждающим такую ги­потезу — раз уж она его покинула, ничего сакрального в теле не осталось. Оно ни­чем принципиально не отличается от коровьей туши. Почему бы ему, в таком случае, не служить наглядным пособием?

— Как вон те, впереди?

Разговаривая с Эвьет, я невольно пытался обернуться к ней и потому ехал вполоборота, не особенно следя за дорогой впереди. Оттого она заметила мертвецов раньше, чем я. Впрочем, еще через несколько ярдов я бы все равно почувствовал идущую от них вонь.

Они висели на деревьях по обе стороны дороги, друг напротив друга. Всего их оказалось девятнадцать — десять справа и девять слева. У меня мелькнула мысль, что палачи наверняка были недовольны нарушением симметрии — но все же не на­столько, чтобы помиловать нечетного. Казнь, судя по всему, состоялась довольно давно, тела были расклеваны птицами и успели основательно разложиться; даже от их одежды остались одни лохмотья. Изо ртов свисали черные гнилые языки, в пустых багровых глазницах копошились черви, по бесформенным сизым лицам ползали зеленые трупные мухи. Кажется, среди висельников были две женщины, хотя на такой стадии разложения уже трудно было сказать однозначно. Может, и мужчины с длинными волосами.

— Эти уже могут служить пособием лишь для изучения человеческой психики, — пробормотал я.

— Но ведь они мертвы!

— Я имею в виду психику тех, кто это сделал. Манеру людей обращаться с себе подобными... Не смотри на них.

— Я видела вещи и похуже, — мрачно напомнила Эвьет. — А может быть, это разбойники, которые заслужили такой конец?

— Тогда сказанное мной относится к ним, а не к их убийцам. Суть, так или иначе, не меняется. Хотя разбойников обычно все же привозят в город на суд и уже там казнят. Впрочем, сейчас все меньше тех, кто отягощает себя законными фор­мальностями...

Мы, наконец, проехали через жуткую галерею и оставили ее позади. Еще около получаса спустя, так и не встретив ни одной живой души, мы добрались до окраины леса. По обе стороны дороги потянулись поля, где полагалось бы колоситься пшени­це, но ныне они лежали невозделанные и поросшие сорняками. Так что, когда впере­ди показалось село, я уже знал, что там не стоит ожидать радушного приема.

Село встретило нас разноголосым собачьим лаем. Это, разумеется, дело обыч­ное — собаки всегда приветствуют так чужаков. Но, как правило, когда чужаки при­езжают не глухой ночью, а ясным днем, и притом — в селение, стоящее прямо на проезжей дороге, где постороннего человека трудно назвать диковинкой, все огра­ничивается несколькими дежурными гавками, после чего псы, исполнив ритуал и про­демонстрировав хозяевам, что они по-прежнему на посту, спокойно возвращаются к своим собачьим делам. А если какой и не унимается, то его успокаивают сами хозяе­ва: «А ну цыц, пустобрех!» Но на сей раз лай не утихал и, кажется, становился только злее при нашем приближении.

Однако внешне, по крайней мере на первый взгляд, село выглядело обыкновенно — аккуратные беленые домики, лишь самые бедные из которых были крыты соломой, а в основном — под добротными деревянными крышами, иные даже и под черепицей; впереди слева у дороги, становившейся здесь главной улицей — двухэтажное здание трактира с блестевшей на солнце жестяной вывеской (кажется, она должна была сим­волизировать вставшего на дыбы медведя), а наискосок от него вправо — островер­хая деревянная церковь с колоколом под дощатой макушкой. Никаких пожарищ и раз­рушений. Ни над одной из труб, однако, не вился дымок — впрочем, пора обеда уже прошла, а готовить ужин, пожалуй, еще рановато. Более странным было то, что, даже въехав в село, мы не слышали никаких звуков, кроме доносившегося из-за глу­хих плетней злобного лая. Не мычала и не блеяла скотина, не побрякивали ее мед­ные колокольчики, не кудахтали куры, не кричали скрипучими голосами гуси. Ника­кие деревенские кумушки, облокотившись о плетень, не перемывали кости соседкам, не носились с визгом друг за другом беспорточные дети, по малолетству не при­ставленные еще к крестьянскому труду. Вообще нигде не было видно ни души.

— Странное место, — заметила Эвьет. — На дороге ничьих следов не видно. И окна в домах пыльные.

— Да, такое впечатление, что жители покинули село, — согласился я. — Жаль, я надеялся разжиться здесь овсом для коня, не все ж ему одной травой питаться. Да и подкову на левой передней ноге надо бы проверить.

— Что могло их заставить бросить собственные дома? Не похоже, чтобы здесь был бой...

— Голод, скорее всего, — предположил я. — Неурожаи и все такое. Наверное, они решили, что, чем голодать тут зимой, лучше податься в город на заработки.

— Так вот прямо всем селом снялись и ушли? А собак тут оставили?

— Ну, наверное, не все сразу. Сначала — самые легкие на подъем. А потом и остальные потянулись... А собаки зачем им в городе нужны, тем более если самим есть нечего...

— Смотри!

Я повернулся и поглядел туда, куда она показывала. В проулке справа между заборами белели кости. Это был скелет безрогого копытного — скорее всего, осла или мула, для лошади он был маловат. Я обратил внимание, что на костях не сохра­нилось ни клочка шкуры, они были словно выскоблены. Ситуация нравилась мне все меньше. Допустим, прежде чем уходить, жители забили и съели свою скотину, даже и ослов — голод, как говорится, не тетка, но почему останки валяются на улице, а не в одном из дворов? И почему скелет практически целый? Ведь, по идее, тушу должны были разрубить на куски, а уж потом готовить из каждого мясные блюда...

Я сжал каблуками бока Верного, побуждая его увеличить темп. Это место нра­вилось мне все меньше.

— Интересно все-таки, что здесь произошло, — сказала Эвьет. — Может, обсле­дуем какой-нибудь дом?

— Не думаю, что это хорошая идея, — возразил я. — Опять же, пока мы на коне, собаки вряд ли решатся на нас нападать. А если спешимся и полезем в чей-нибудь двор — это уже другое дело.

— По-моему, они тут не в каждом дворе. Да и успокаиваются уже.

Действительно, лай, наконец, пошел на убыль, хотя отдельные гавканья то тут, то там еще раздавались.

— Все равно, — покачал головой я, — нам не нужны лишние проблемы. Впрочем... хотя овса мы здесь не найдем, но напоить Верного можем. Только без самодеятельных экскурсий.

— Ты мне приказываешь? — холодно осведомилась баронесса.

— Скажем так — рекомендую.

Я принялся озираться в поисках ближайшего колодца с поилкой для скота, и вдруг вздрогнул, упершись взглядом в открытую калитку. В ее проеме стояла бед­но одетая старуха и смотрела на нас. Я мог бы поклясться, что только что ее тут не было.

— Куда путь держите, добрые люди? — осведомилась она, убедившись, что ее заметили.

— В город, — коротко ответил я, не уточняя название. — Скажи, что творится в вашей деревне? Как вымерли все.

— Худые времена, — прошамкала старуха. — Раньше-то, бывало, нарадоваться не могли, что село на проезжем тракте стоит... кто куда ни ехал, и купцы в город, и мужики на ярмарку, и прочий люд проезжий, все завсегда у нас останавливались. И путникам кров и отдых, и нам доход. А теперь кто по тракту шастает? Господа сол­даты только брать горазды, а про плату им лучше и не заикаться... И добро бы уж одни какие-то, а то то те придут, то эти, то опять те... и, чуть что не по ним — сразу в крик: вы, мол, тут врагам короны помогаете, войско самозванца привечае­те, вас вообще попалить-перевешать... как и невдомек им, что для тех они — такие же самозванцы, а мечи что у тех, что у этих здоровые, попробуй не приветь тако­го... Ой, да что ж я, дура старая, гостей жалобами кормлю! Вы заходите, угощу, чем бог послал...

— Спасибо, мы не голодны, — твердо ответил я. — Вот разве что овса для коня не найдется ли? Мы заплатим.

— Найдется, как не найтись... я уж и вижу, что вы не из этих охальников... и дочурка у вас такая славная... да вы заходите, в дом пожалуйте, и сами отдох­ните, и конь ваш отдохнет...

Ее желание заработать монету-другую было очень понятным, и все же не нрави­лась мне ее угодливость. Что, если в доме засада, хотя бы даже и из числа жи­телей этого же села? Тем более, если проезжие военные столько раз их грабили (а тут рассказ старухи очень походил на правду), то и они могли счесть, что грабить в ответ проезжих — не грех... Тем не менее, во двор ее дома я все же въехал, сразу отыскав взглядом колодец. А вот собаки тут, похоже, не было.

— Кто-нибудь еще дома? — требовательно осведомился я, вглядываясь в темные окна.

— Одна я, ох, одна... Тяжко одной в мои-то годы... Ну да господь меня не оставляет...

— Смотри, — предупредил я, демонстративно кладя руку на рукоять меча, — если обманываешь меня, горько пожалеешь.

— Как можно, добрый господин... правду говорю, как бог свят...

Я подъехал к колодцу и все же решился спешиться. Эвьет тоже спрыгнула в теплую пыль и прошлась по двору, словно бы разминаясь после долго пути верхом. Но я уже догадался, что она не просто прогуливается. Не сводя глаз со старухи, я принялся крутить ворот, поднимая полное ведро из гулких колодезных глубин. Се­лянка тем временем поглядывала то на меня, то на Эвьет, но вроде не выказывала беспокойства. Наконец я втащил плещущее ледяной водой ведро на край сруба и с шумом опрокинул его в деревянное корыто поилки. Верный после поездки по жаре не заставил себя упрашивать. Эвелина снова подошла ко мне.

— Следов других людей нет, — тихо сообщила она. А и в самом деле, не слиш­ком ли я подозрителен? Следы в пыли, конечно, недолговечны, но ведь не может быть, что местные несколько дней сидят в засаде, не высовывая носа на улицу. Уж по крайней мере к нужнику должны выходить, вон он слева за углом...

— Так вы в дом-то заходите, — снова предложила старуха.

— Мы спешим, — все же остался непреклонен я. — Так как насчет овса? Я бы купил полную меру.

— Сейчас схожу в подпол. А вы уж пока, добрый господин, сделайте милость, — она заискивающе улыбнулась, — помогите старухе воды в дом принести. Сами изволи­те видеть, ведро тяжелое... я уж корячусь, за раз только треть доношу, а вы вон какой сильный... — она вошла в дом и тут же вернулась, выставив пустое ведро на крыльцо.

— Ладно, — решился я и вновь отправил колодезное ведро вниз. Несколько се­кунд спустя из темной глубины донесся жестяной всплеск. Пока я вытягивал его обратно, Эвьет принесла с крыльца пустое, не преминув бросить взгляд в открытую дверь и, очевидно, не увидев там ничего подозрительного. Перелив воду, я понес ведро в дом. Эвелина последовала за мной.

Мы оказались на кухне с печкой у противоположной входу стены, громоздким столом без скатерти и тяжелой лавкой вдоль стола. Справа от печи была дверь в следующее помещение, а между ней и входом в полу чернела квадратная дыра откры­того люка в подпол. Судя по доносившимся звукам, старуха возилась где-то внизу; в темноте подземелья мерцал огонек лучины.

— Так куда все-таки делись твои соседи, бабуся? — громко спросил я, ставя ведро на пол.

— Молодежь от такой жизни в город подалась, — донеслось в ответ подтвержде­ние моей первоначальной гипотезы, — а таким старикам, как я, деваться некуда...

Неожиданно Эвьет своей беззвучной походкой юркнула мимо люка и, не успел я опомниться, взялась за ручку двери, уводившей вглубь дома. Я не решился проте­стующе окликнуть ее, дабы не привлекать внимание старухи; дверь открылась, не скрипнув, и девочка скрылась внутри. Оставалось лишь продолжать громкий разго­вор.

— Чем же вы тут кормитесь? Я вижу, у вас и поля непаханы...

— Ох, добрый господин, на чем пахать-то? Лошадей почитай всех забрали эти охальники, для нужд армии, говорят... первые-то еще половину оставили, вот мол вам, не плачьте, не всех забираем, а как вторые пришли, подавай, говорят, лоша­дей... а мы говорим, так ведь забрали уже у нас... а они: кто забрал? а! так вы изменников конями снабжаете, а законную власть не хотите?! Староста наш проте­стовать пытался, так его на воротах повесили... а на ослах не больно-то вспа­шешь...

— Так чем же вы питаетесь?

— Да вот чем бог пошлет...

— А овес тогда откуда? — моя подозрительность вновь возросла.

— Овес-то? А это из старых припасов осталось еще...

Нет, не сходится. Если старуха живет впроголодь — а по ее облику и впрямь было похоже на то — с какой стати ей продавать последние остатки овса? Она его лучше сама съест. Или рассчитывает получить за него уж очень выгодную цену и ку­пить потом гораздо больше еды? Тоже нелепо: обычно сельские цены ниже городских, а если цена гостя не устроит, ясно же, что он поедет в город, который отсюда уже не так далеко. Если вообще не отберет желаемое силой, как это делали здесь дру­гие люди с мечами. Да и вообще, хранят ли овес в подполе? Как горожанин, я имел на сей счет смутное представление. Вроде бы зерно засыпают в амбары на поверхно­сти... И что, интересно, за еду сюда «посылает бог»? Реки или озера рядом нет, так что не рыбу. Лесные грибы да ягоды? Так до леса отсюда пешком далеко, старо­му человеку особенно...

Я решительно обнажил меч и быстро пошел следом за Эвьет. Мне совсем не нра­вилось, что она ходит по этому подозрительному дому одна, и даже без своего ар­балета. Правда, пройти столь же беззвучно мне не удалось, под сапогом скрипнула половица, ну да черт с ней. Если здесь прячется кто-то еще — пусть знают, что я иду и им непоздоровится.

Я прошел через дверь справа от печки и оказался в коридоре, который после залитой светом кухни казался совсем темным. И был, кстати, слишком узким, чтобы успешно орудовать в нем мечом. Едва я это осознал, как навстречу мне метнулась безмолвная белесая фигура.

Но уже в следующий миг я понял, что это Эвьет. И, судя по выражению ее лица, мои подозрения были не напрасными.

— Взгляни на это, Дольф, — прошептала она, указывая на дверь комнаты, из которой выскочила.

Я бросил взгляд через плечо, проверяя, не подкрадывается ли кто сзади, и вошел в комнату. Окно здесь было занавешено, к тому же солнце в этот час светило с другой стороны дома — но все-таки света было достаточно, чтобы разглядеть не­хитрое крестьянское убранство: грубо сколоченную кровать, пару табуретов, прял­ку, сундук в углу, накрытый сложенным стеганым одеялом, детскую колыбельку на полукруглых полозьях на полу рядом с кроватью...

И то, что лежало на кровати. Под остатками разорванного в клочья одеяла бе­лели кости скелета. Светлые волосы, заплетенные в две косы, обрамляли оскаленный череп, уставивший глазницы в потолок. По позе не было похоже, чтобы покойница оказывала активное сопротивление, но с версией о мирной кончине плохо вязались бурые пятна давно засохшей крови на постели, склеившиеся от крови волосы, отсут­ствующая кисть левой руки и раздербаненные кости правой. Несколько небольших ко­стей валялись на полу в разных местах комнаты, но они явно были не от этого ске­лета.

Я подскочил к окну, отдергивая плотную занавеску. В воздухе заклубилась пыль. Свет озарил кровать и колыбельку. В колыбели лежало то, что осталось от младенца — маленький череп и ребра с куском позвоночника и одной из тазовых ко­стей. Судя по всему, ребенка буквально разорвали на куски.

И я понял, почему кости обеих жертв такие белые. Они не обнажились в ходе естественного разложения. Они были тщательно обглоданы.

В этот миг во дворе предостерегающе заржал Верный. И что-то глухо хлопнуло на кухне.

Я рывком сдернул с плеча арбалет и колчан, уже на бегу отдавая все это Эвьет, и с мечом в руке выскочил в коридор, а затем — на кухню. Как раз вовремя, чтобы увидеть прибытие истинных хозяев села.

Они больше не лаяли — теперь они шли в атаку молча. Один за другим они вле­тали в открытую калитку, словно разноцветные ядра, выстреливаемые неведомой ка­тапультой, и мчались к крыльцу. Некоторые особо нетерпеливые и вовсе перемахива­ли прямо через плетень. Рыжие, пегие, черные деревенские псы. Тощие, грязные, в лишаях, с репьями, запутавшимися в свалявшейся шерсти. Но большие, как на под­бор. Уши прижаты, пасти оскалены, глаза горят неутолимой злобой. Не просто го­лодные животные, нет. Не благородные волки, о которых рассказывала Эвьет. Гораз­до худшая категория существ — рабы, лишившиеся своих хозяев. И явившиеся мстить за ненавистную свободу оставившей их господской расе.

Я сразу же понял, что добежать до двери наружу и захлопнуть ее я не успею. Я сумел лишь захлопнуть дверь, ведущую из коридора в кухню, и навалиться на нее всем телом, шаря рукой по косяку в тщетных поисках задвижки. За мгновение до этого я успел заметить, как Верный, на которого ощерилась часть своры, поднялся на дыбы, а затем обрушил на врагов оба передних копыта. Самого удара я уже не увидел, но судя по донесшемуся резкому визгу и скулежу, он достиг цели.

В следующий миг лавина врезалась в дверь. Я был готов, и все же не сумел полностью сдержать удар — дверь приоткрылась, и в нее тут же протиснулась зуба­стая морда. Я со всей силы рубанул по ней мечом и сумел снова закрыть дверь. Та вздрагивала от толчков, за ней лаяли, рычали и скребли когтями.

— Если сможешь впускать их по одной, я с ними разделаюсь, — спокойно сказа­ла Эвьет. Она уже стояла в коридоре в нескольких ярдах от меня, напротив комнаты со скелетами, и, уверенно расставив ноги носками врозь, целилась в край двери из арбалета.

— Стрел не хватит, — возразил я, — их там не меньше пары десятков... И я не уверен, что, если пропустить одну, за нею не прорвутся другие.

В этот момент хлопнуло окно в следующей по коридору комнате, оставшейся за спиной Эвелины, там что-то упало, и быстро застучали когти по доскам пола.

— Сзади! — рявкнул я, но Эвьет среагировала на звук еще раньше и, едва здо­ровенный пес выскочил в коридор, всадила ему стрелу прямо в глаз. Он врезался по инерции в стенку коридора и повалился на пол, конвульсивно суча лапами. Будь об­становка более подходящей, я бы обратил внимание моей ученицы, что это как раз пример ситуации, когда мозг мертв, но тело еще какое-то время продолжает жить — однако теперь я лишь крикнул ей: «Сюда! Быстрей!», опасаясь, что следующая псина запрыгнет в окно той комнаты раньше, чем Эвьет успеет взвести арбалет. Но, как видно, такой прыжок был по силам все же не каждой из собак, так что мы получили передышку в добрых полминуты, прежде чем пожаловал следующий кандидат. Эвьет, уже отбежавшая ко мне, всадила стрелу ему между ребрами, и пес, жалобно скуля, завертелся на боку, тщетно пытаясь выдрать стрелу зубами. Его пасть окрасилась кровавой пеной.

Эвьет вдруг подбежала к нему. «Осторожно!» — крикнул я, но девочка уже ухватилась за стрелу и резким рывком выдернула ее. Пес отрывисто взвизгнул и уронил голову; из раны толчками выбивалась кровь. Эвьет вновь отбежала ко мне, на ходу накладывая возвращенную стрелу на ложе арбалета. Что ж — решать проблему нехватки стрел таким образом было возможно, но рискованно. Что немедленно дока­зали сразу две собаки, запрыгнувшие в окно одна за другой — и парой появившиеся в коридоре. Арбалет Эвьет был еще не взведен, так что разбираться с ними остава­лось мне — притом, что я по-прежнему должен был удерживать дверь на кухню. Я вонзил острие меча прямо в разинутую пасть ближайшего пса — и это была ошибка, потому что челюсти агонизирующей твари сомкнулись, и я не мог быстро вытащить клинок. Меж тем второй прыгнул прямо на меня, ударив меня лапами в грудь и явно намереваясь вцепиться в горло. Я успел лишь заслониться свободной левой рукой, которая мигом оказалась в его зловонной пасти. Но прежде, чем он успел сжать че­люсти, рядом туго щелкнула спускаемая тетива, и зверь рухнул на пол со стрелой в груди — кажется, на сей раз Эвьет попала точно в сердце. Она выстрелила, не успев взвести арбалет до конца, но с такого расстояния полная мощность и не тре­бовалась.

Я, наконец, высвободил меч, торопливо обдумывая, что делать дальше. Не по­хоже, что потери среди своих вынудят собак отступить. Применить мое тайное сред­ство? Серьезность угрозы вполне перекрывала мое нежелание демонстрировать его Эвелине, но врагов было слишком много. Пытаться и дальше отстреливать их в этом коридоре тоже не выход — все они сюда не переберутся, да и атаковать могут не поодиночке...

— Нам нужен огонь, — решил я. — Сумеешь сделать пару факелов? Отломать нож­ки какого-нибудь табурета и намотать на них тряпки...

— Хорошо, — кивнула Эвьет и побежала в комнату со скелетами. Изнутри послы­шались удары и треск — очевидно, она пыталась разломать прочный табурет, колотя им об пол. Окно в той комнате, как я успел заметить, было заперто, но это обес­печивало защиту лишь с одной стороны — что не замедлило подтвердиться.

Еще один пес выскочил из следующей комнаты и нерешительно остановился над трупом своего предшественника. Однако через несколько мгновений к нему подоспело подкрепление, и оба зверя устремились вперед.

— Эвьет! — предостерегающе крикнул я, надеясь, что хотя бы одна из собак предпочтет познакомиться со мной и моим мечом. Но они обе свернули в комнату, где сейчас находилась девочка. Тут же щелкнул арбалет, сразив одного из врагов прямо на пороге. Затем изнутри донесся звук удара, более глухой, чем предыдущие, и сразу же — короткий взлаивающий визг. Я с облегчением перевел дух.

Эвьет снова выскочила в коридор, с арбалетом в одной руке и двумя импрови­зированными факелами в другой (на одну из деревянных ножек налипла окровавленная шерсть). Вместе с факелами она держала еще какую-то тряпку. Ее нога поскользну­лась в луже собачьей крови, но девочка сумела сохранить равновесие и подбежала ко мне.

— Через окна не выбраться, их там полно, — подтвердила она мои предположе­ния.

— Огниво и кремень в сумке, там внутри маленький карман, — напутствовал ее я, поворачиваясь к ней боком, на котором висела моя котомка.

— Свои есть, — ответила Эвелина, вручая мне оба факела (пришлось тоже взять их одной рукой) и запуская руку в карман рубахи.

— Запасливая, — оценил я.

Пока она высекала огонь и поджигала тряпки, в коридоре показался еще один пес. Но, оценив участь предшественников, вдруг поджал хвост и попятился обратно в комнату. «Да здравствует трусость!» — подумал я.

Наконец оба факела загорелись. Эвьет взяла их у меня и протянула мне «лиш­нюю» тряпку:

— Это повяжи на свой меч и тоже подожги.

— Отличная идея! — оценил я. В самом деле, тряпка закрыла лишь небольшую часть лезвия возле острия, так что меч сохранял боевые свойства, а огонь мог напугать собак даже сильнее, чем пахнущая кровью сородичей сталь.

Тем временем напор на кухонную дверь прекратился. Очевидно, псы поняли, что у них не хватит силы ее открыть (пожалуй, хватило бы, сумей они навалиться все разом, но сколько собак могут упереться в дверь одновременно? Едва ли более трех.) Однако я не обольщался. Они продолжают чувствовать наш запах и наверняка ждут нас на кухне.

— У нас два плана, — объяснил я Эвьет. — Первый: если Верный еще возле крыльца и... в порядке, мы попробуем пробиться к нему через кухню и ускакать. Второй: если первый план невозможен, прорываемся к люку подпола и лезем внутрь потолковать по душам с бабкой. Не сомневаюсь, что это она позвала собак. Значит, должна знать и как их отогнать. Но будь осторожна. У старой карги в подполе мо­жет быть спрятано какое-нибудь оружие. Пусть даже это просто вилы или коса...

— Ей это не поможет, — угрюмо процедила баронесса.

— Только не убивай ее до того, как я с ней поговорю, — усмехнулся я. — Лад­но, встань за моим плечом, и я открываю дверь.

Теперь у каждого из нас в левой руке был факел, а в правой — основное ору­жие. Арбалет Эвелины был вновь готов к стрельбе, но, разумеется, в ближнем бою у нее был лишь один выстрел. Сделав ей предостерегающий знак, я осторожно отступил от двери вспять по коридору — в ту же сторону, в которую открывалась дверь. Рва­нись собаки в атаку сейчас, мы бы вновь оказались на несколько мгновений отделе­ны от них дверью, уже открытой.

Но атаки не последовало. Что ж — оставалось только атаковать самим.

Я рывком распахнул дверь и ворвался в кухню. Псы, разумеется, были там — сидели и ждали; в тот же миг они повскакивали. Их было, должно быть, не меньше десятка, а Верного за окнами видно не было.

— Второй план! — крикнул я, одновременно пихая меч с горящей тряпкой в мор­ду ближайшему врагу и отмахиваясь факелом от второго, готового наброситься сле­ва. В тот же миг щелкнула тетива, и еще одна собака забилась в агонии. Я обратил внимание, что это была сука, и, кажется, беременная.

Я почувствовал, как Эвьет прижалась спиной (точнее, висящим на ней колча­ном) к моей спине. Молодец, девочка, грамотная позиция для боя с превосходящим противником. Теперь надо было двигаться вперед, не теряя с ней контакта. Тощий рыжий пес попытался прыгнуть на меня, но с визгом грохнулся на пол, получив прямо в морду факелом, а затем бросился наутек. Кажется, я выжег ему глаз.

Окруженные рычащим и лающим мохнатым кольцом, мы продвигались к люку (разу­меется, он был закрыт — я сразу понял, что за хлопок слышал перед началом напа­дения), яростно размахивая факелами, так, что они практически сливались в огнен­ные петли. Псы ярились, шерсть на загривках стояла дыбом, но огня они все-таки боялись. Еще одного, оказавшегося чересчур смелым, я угостил уже не горящей, а рубящей частью меча. Нам нужно было преодолеть всего каких-то три ярда, но каза­лось, что этот путь занял целую вечность. Наконец я встал на крышку люка, затем сделал следующий шаг, оставляя ее за спиной.

— Эвьет, открывай, я прикрою!

Она вынуждена была присесть и положить арбалет на пол, и, хотя она по-преж­нему продолжала отмахиваться факелом, большой черный пес с белым пятном в пол­морды решил, что это его шанс. Он прыгнул с места, норовя приземлиться ей на спину. Мечом я уже вряд ли изменил был направление его полета (а такая туша способна сбить девочку с ног, даже получив смертельную рану), но я успел достать его ударом сапога. Пес злобно клацнул зубами в воздухе, не сумев зацепить мою ногу, и грянулся на бок.

— Не открывается!

— Задвижка! Пошарь ножом в щели!

Но Эвьет уже и сама догадалась. К счастью, задвижка оказалась примитивной, и нож, чиркнувший по щели, легко отбросил ее. Эвелина распахнула люк, на миг от­городившись им от очередной разъяренной твари, и, не забыв подхватить арбалет, скользнула вниз. Я рубанул мечом еще одного сунувшегося ко мне пса и со всей возможной поспешностью последовал за ней, захлопнув люк над головой.

Наши факелы озарили подпол и лестницу, по которой мы спускались. Мои опасе­ния не оправдались — бабка вовсе не ждала нас с вилами наготове. Напротив, она забилась в самый дальний угол и тщетно пыталась спрятаться за какими-то кадушка­ми. Эвелина спрыгнула на земляной пол и, глядя на нее, принялась молча крутить ворот арбалета.

— Так-так, — зловеще произнес я, тоже спустившись на пол и с мечом в руке направляясь к старухе. — Вот, значит, каково твое гостеприимство.

— Не убивайте, добрый господин, — пролепетала та, — пощадите, ради господа нашего, не берите греха на душу...

Она все пыталась, сидя на земле, пятиться задом от меня и в результате опрокинула одну из кадушек. Крышка вылетела, а следом вывалилось и содержимое.

В кадушке, как и следовало ожидать, хранились соленья. Вот только это были не овощи, не грибы и даже не говядина. Это была рука взрослого мужчины. Не от­резанная. Отгрызенная.

— «Чем бог пошлет», — процитировал я. — Это тебе бог посылает?!

Глаза старухи сделались совсем круглыми и безумными, а бормотание — тихим и невнятным. Приходилось напрягаться, чтобы различить в этой каше какой-то смысл.

-... есть, оно ведь всем надо... кушать-то... а как падеж начался... остат­няя скотинка-то наша... знали, что нельзя, а все равно ели... не траву же же­вать... а потом болезня и приди... кто сразу помер, кто пластом лежал-маялся... а собачек кормить надо... собачки, они голодные... они сперва ослов поели, какие еще целы были... а потом и по домам пошли... меня только не тронули... пощадили меня собачки-то... чтобы, значит, я им служила, пропитание добывала... а они за то со мной делятся... кушать-то всем... а я за вас век бога молить...

Могли ли собаки и в самом деле специально оставить бабку в живых в расчете на подобное сотрудничество? Вряд ли животным под силу такое стратегическое пла­нирование. Скорее, они просто не прельстились ее старым жилистым мясом, благо на тот момент свежих мертвецов и умирающих в селе хватало и без нее. А когда это изобилие сошло на нет, бабка сама смекнула, как не сделаться следующей, став по­лезной новым хозяевам. Интересно, вздумай она потом покинуть селение, позволили бы они ей уйти? Ведь в самом деле, атаковать едущих по дороге всадников (скорее всего, нескольких, сейчас мало кто решается ездить в одиночку) псам гораздо сложнее, чем когда те же самые люди сидят, расслабившись, на кухне деревенского дома. Может, карга еще и предусмотрительно подмешивала сонный отвар им в угоще­ние, от которого мы благоразумно отказались. Чем она их угощала — неужто бульо­ном из предшественников?

Я заметил, что старуха что-то сжимает в костлявом кулаке.

— Что там? — грозно спросил я.

Она вздрогнула и попыталась спрятать кулак за спину.

— Руку отрублю!!! — рявкнул я.

Людоедка испуганно разжала пальцы. На землю выпал предмет, похожий на длин­ную свистульку.

— Я знаю, что это, — сказала Эвьет. — Специальный охотничий свисток. У мое­го отца был такой. Он издает такой тонкий звук, что его слышат только собаки.

Вот, значит, каким образом она сообщала своре, что кушать подано, не при­влекая внимания гостей.

— Отзови их, — приказал я старухе, подталкивая свисток к ней ногой. — Ну?! Сделай так, чтобы они убрались!

— Н-не могу, добрый господин! — проблеяла та. — Только позвать могу... а уходят они сами, как наедятся... Правду говорю, как бог свят! — взвизгнула она, когда я приставил острие меча ей к горлу.

— Позволь я сама ее убью, — спокойно попросила Эвьет.

— Что? — переспросил я, несколько сбитый спокойствием ее тона.

— Она пыталась убить нас, убила других и, если ее пощадить, будет убивать еще. Она заслуживает смерти с любой точки зрения. Но ты сам говорил, что казни­мого преступника стоит использовать, как учебное пособие. Вот я и хочу потрени­роваться, — все так же ровно пояснила она.

— Гм... логично, — согласился я, хотя идея мне не понравилась. Я и сам не собирался оставлять каргу в живых, но мне не хотелось, чтобы Эвьет пачкала руки подобными делами. — Но она мало похожа на Карла. Справиться с ним, окажись он даже без охраны, оружия и доспехов, далеко не так легко.

— Какая-никакая, а практика, — пожала плечами баронесса. — Так каким об­разом это лучше сделать?

Старуха слушала наш разговор, совсем оцепенев от страха — и вдруг вскинула палец с обломанным ногтем, указывая куда-то за наши спины и вверх, и завопила:

— Пожар!

В первый миг я подумал, что это лишь жалкая уловка с целью оттянуть возмез­дие. Но уже в следующее мгновение понял то, что в более спокойной обстановке, конечно, заметил бы сразу: на моем мече больше не было горящей тряпки. Очевидно, она слетела, когда я отбивался от последней собаки, и осталась наверху. Я обер­нулся и увидел, что сквозь щель люка уже просачивается дым.

— Следи за ней, — бросил я Эвьет, быстро взбегая по лестнице. Осторожно приподняв мечом крышку люка — в другой руке у меня по-прежнему был факел — я вы­глянул. Лицо сразу обдало жаром, а в горле запершило от дыма. Собак на кухне, конечно, уже не было. Но пламя, быстро распространявшееся по сухим доскам пола, уже отрезало нас от двери. Прорываться бегом через огонь? Я бы рискнул, но Эвьет для этого слишком легко одета. Да и у меня имеется при себе кое-что, чему попа­дать в огонь противопоказано.

В тот же миг я вспомнил о ведре с водой, которое сам же принес на кухню. Для того, чтобы потушить пожар, одного ведра, пожалуй, уже не хватит — но вре­менный коридор обеспечить себе таким образом можно. Правда, и для того, чтобы добраться до ведра, теперь уже придется шагнуть через пламя...

Я опустил крышку люка и сбежал вниз.

— Эй, ты! — ткнул я мечом старуху. — Вставай и лезь наверх. Справа от люка — ведро с водой. Возьмешь его и пойдешь к выходу, заливая огонь на полу. Все сразу не выливай, там в три-четыре приема плеснуть надо.

— Охх... да как же я... тяжелое ж...

— Быстро, если не хочешь сгореть заживо!

Охая и причитая, людоедка полезла вверх по лестнице — вполне, впрочем, шустро, ибо сразу же за ней шел я, подгоняя ее мечом. Эвьет замыкала процессию; свой факел она, по моему совету, бросила на земляной пол.

Увидев, что путь к ведру лежит через огонь, старуха испуганно крякнула и попыталась попятиться. Но я от души ткнул ее горящим факелом в зад, и она с воп­лем устремилась в нужном направлении. От моего тычка ее юбка не загорелась, но, когда она пробежала через пламя, подол занялся. Не переставая кричать, старуха с молодой прытью схватила ведро и щедро плеснула на пол. На месте огня с шипением поднялся пар.

Я отшвырнул свой факел в противоположную выходу сторону и, присев, скомандо­вал Эвьет: «Цепляйся за меня!» Она и сама понимала, что по только что горевшим доскам лучше не бегать босиком, так что без возражений обхватила меня сзади на шею и плечи, а я, в свою очередь, подхватил ее под коленки. В таком виде мы вы­скочили из люка. Сквозь пар и дым я видел старуху, бегущую к выходу и плещущую из ведра себе под ноги. Затем она отшвырнула пустое ведро и выбежала на крыльцо. Я выскочил следом и пробежал еще несколько шагов, кашляя от дыма, пока не почув­ствовал, что снова могу нормально дышать.

В разных местах двора валялось полдюжины собак с разбитыми головами и пере­ломленными хребтами. Некоторые из них еще тоненько скулили. Те их сородичи, ко­торым повезло больше, очевидно, предпочли убраться восвояси — и от пожара, и от копыт Верного. Самого коня, однако, тоже нигде не было видно. Я спустил Эвьет на землю, и она, едва протерев слезящиеся от дыма глаза, сняла с плеча арбалет. Бы­стро оглядевшись по сторонам, она взяла на прицел старуху, которая продолжала бежать в горящей юбке.

В следующий миг людоедка повалилась лицом в пыль. Но звука спускаемой тети­вы не было. Я перевел взгляд на арбалет — тот оставался взведенным, да и из тела не торчало никакой стрелы, которая указала бы на другого стрелка. Мы поспешно подошли к застывшей неподвижно фигуре. Я перевернул ее сапогом, частично сбив при этом пламя, но полностью юбка все же не погасла. Однако пока это означало не более чем ожоги на ногах. Я присел рядом, поискал пульс на дряблой шее, оттянул морщинистые веки, открывая расширившиеся зрачки закатившихся глаз. Можно было еще поднести отполированную сталь к ее носу, дабы убедиться в отсутствии влаги от дыхания, но и так все было ясно.

— Мертва, — констатировал я, поднимаясь.

— Притворяется, — неуверенно возразила Эвьет.

— Нет, точно мертва. Видимо, физическое и нервное перенапряжение ее прикон­чили.

Я объяснил Эвелине, по каким признакам можно отличить смерть от притворства или обморока, и мы пошли прочь от трупа, предоставив вновь разгоравшемуся огню делать свое дело.

Эвьет с неудовольствием посмотрела на свои перепачканные собачьей кровью ступни и пошла мыть их в корыте у колодца, где еще оставалась вода. Я тем време­нем рассматривал в пыли следы битвы Верного с псами. Отпечатки подкованных копыт вели за ограду, как и следы собачьих лап, но ускакал ли конь, преследуемый сво­рой, или, напротив, покинул двор уже после собак?

— Они за ним не гнались, — уверенно заявила Эвелина, присоединяясь ко мне. — Но он, похоже, прихрамывает на правую заднюю ногу. А вот один из псов точно ускакал отсюда на трех лапах.

Мы вышли на улицу, по-прежнему держа оружие наготове. Собак не оказалось и здесь. Следы копыт вели прочь из села в сторону, противоположную той, откуда мы приехали.

— Верный! — громко позвал я, не особо надеясь, что конь уже выучил свое имя. Впрочем, мой голос он все же должен был знать. — Вер-ны-ый!

В ответ мне раздался злобный лай, и я подумал, что обнаруживать себя было не такой уж хорошей идеей. Но почти тут же я услышал и радостное ржание, а затем Верный, целый и невредимый, галопом вылетел из-за церкви и помчался к нам.

Или, может быть, не совсем целый и невредимый. Бабки всех четырех его ног были забрызганы кровью, и я не был уверен, что вся эта кровь — собачья.

Но я ни на миг не хотел задерживаться в проклятом селении. Кто знает, не предпримут ли псы новую попытку? К тому же пламя позади нас уже не только с яростным треском пожирало дом, пышными хвостами вырываясь из окон, но и успело перекинуться на соломенную крышу соседнего сарая, и сухой горячий ветер нес жгу­чие искры все дальше. Пожалуй, скоро на этой узкой улице станет жарко в самом буквальном смысле. Поэтому мы сразу же уселись на коня и поскакали прочь. Лишь проехав около мили, я принял решение остановиться и осмотреть Верного более вни­мательно.

Эвелина оказалась права: на правой задней ноге обнаружился довольно глубо­кий укус. Я развязал котомку и извлек свои припасы. К сожалению, поблизости не было воды, чтобы промыть рану, так что пришлось израсходовать на это мою питье­вую флягу. Но Верный того заслуживал. Я наложил на рану мазь и сделал перевязку. Верный выдержал всю процедуру стоически и лишь взмахивал хвостом, но не делал попыток дернуть ногой. Он был боевым конем и, наверное, уже знал, что необходи­мая помощь бывает болезненна. Правая передняя бабка тоже пострадала, но там были лишь две поверхностных царапины — видимо, конь вырвал ногу прежде, чем пес успел вонзить зубы. Заодно я осмотрел и левую переднюю подкову — да, ее определенно необходимо было перековать поскорее, пока она не осталась лежать на дороге.

— Я же говорила, что Верный — это хорошее имя для коня, — сказала Эвьет, обнимая лошадиную морду. — Он спас нас.

— Да, — согласился я, — если бы он вовремя не заржал, неизвестно, как бы все обернулось... И псам от него досталось изрядно.

— Молодец, Верный, молодец! — девочка гладила его по носу и по холке. Конь довольно пофыркивал. Похоже, Эвьет сразу ему понравилась.

Меж тем вдали над селением бушевало пламя, и тянулись в безоблачное небо длинные косые султаны сизо-черного дыма. Теперь уже не было сомнений, что еще до вечера проклятое село выгорит дотла.

Дорога под ногами была хорошей — плотно убитый грунт, припорошенный мягкой пылью, без всяких острых камней — и я предложил пока прогуляться пешком, чтобы не нагружать Верного. Эвьет охотно согласилась, и мы зашагали в сторону пока еще невидимого отсюда города.

Пик дневной жары миновал, но было по-прежнему тепло и солнечно. Нагретая земля дышала покоем. Тишину нарушали только щебет каких-то невидимых птах да стрекот цикад в траве. Вокруг не было никаких признаков человеческого жилья — только распахнутый до горизонта зеленый простор полей, голубой купол неба и жел­тая лента дороги. И, чем дольше мы шагали, тем легче было поверить, что недавно пережитое нами было просто каким-то мороком, дурным послеобеденным сном.

Но достаточно было уже просто взглянуть на ногу Верного, чтобы убедиться, что это не так.

— Ты говорил, что люди ведут себя хуже животных, — сказала вдруг Эвьет, — но эти собаки не показались мне симпатичными. Злобы в них было больше, чем про­сто инстинкта хищника, который хочет есть. Хищник отступается, если видит, что встретил достойного противника, который ему не по зубам, а эти бросались снова и снова...

— Вот именно. Нормальный хищник — отступается. Но собака — не показатель. Собаку испортил человек. Превратил в свое карикатурное подобие... обрати внима­ние, кстати, что люди презирают собак, которые вроде бы преданно служат им. «Пес» и «сука» — это ругательства. Презирают свое собственное отражение... И все же, согласись, самый мерзкий персонаж в этой истории — это старуха.

— Или те, кто довел ее до такой жизни, — заметила Эвьет. — Хотя они, конеч­но же, тоже люди. Как ты думаешь, то, что она рассказывала об истории села — правда?

— Скорее всего, да. Думаю, что единственной ложью в ее словах было обещание отсыпать нам овса. В остальном она не врала. Просто малость не договаривала... Но, какими бы ни были внешние обстоятельства, свой выбор человек всегда делает сам. У тебя эта война отняла даже больше, чем у нее, но ты ведь не стала такой, как она? Человека вообще нельзя заставить сделать что бы то ни было вопреки его желанию.

— Разве? Может быть, некоторых, но не любого же!

— Любого. Все, что человек делает — он делает исключительно по собственной воле. Просто под влиянием внешних обстоятельств эта воля может измениться. Ска­жем, на смену желанию сохранить верность принципам придет желание избежать боли.

— Хм... а ведь ты прав. Выходит, тот, кто властен над своими желаниями, не­победим?

— В каком-то смысле. Хотя его, конечно, по-прежнему можно уничтожить физи­чески...

— Так просто!

— Просто в теории. На самом деле обрести полную власть над своими желаниями не так легко. Первый шаг здесь — понять, что есть собственно «я». И перестать отождествлять себя со своим телом.

— Как это?

— Так. Мое тело — это не я. Оно — лишь слуга моего разума. Хороший хозяин учитывает потребности своего слуги, если хочет, чтобы тот хорошо служил ему. Од­нако никогда не позволит слуге собой командовать.

— Интересно. Никогда об этом не задумывалась.

— Я в твоем возрасте тоже не задумывался, — улыбнулся я. — Может, не заду­мался бы и до сих пор, если бы не мой учитель.

— Ему удалось достичь полной власти над желаниями?

— Мне кажется, да.

— А где он теперь?

— Он умер.

— Жаль... — вздохнула Эвьет и через некоторое время добавила: — Тело — это слуга, который рано или поздно убивает своего хозяина.

— Увы. Хотя нередко это делают другие.

— Что да, то да, — мрачно констатировала Эвьет, и я мысленно выругал себя: думая о своем, я невольно вновь напомнил ей о ее собственных потерях.

— Интересно, кто были те солдаты, что отняли последних лошадей у селян? — произнесла меж тем Эвелина и тут же сама себе ответила: — Наверняка лангедаргцы.

— Не хочу тебя расстраивать, но с тем же успехом это могли бы и йорлинги­сты.

— Армия Льва борется за правое дело!

— А я думал, все дело в том, что Йорлинг — твой сюзерен, — усмехнулся я.

— Ну, это, конечно, тоже важно... но вассальный долг не заставил бы меня пойти против законов чести! У Йорлингов действительно больше прав на престол. По женской линии они в более близком родстве с пресекшейся династией, чем Лангедар­ги... хотя и в более дальнем по мужской. Но у Лангедаргов по женской линии вооб­ще нет ничего общего с императорами...

— Вопрос о том, насколько существенно родство по женской линии, не имеет общепризнанного решения, — напомнил я. — Именно ему мы обязаны двумя десятилетия­ми этой войны. Хотя мне всегда казалось полнейшей глупостью решать вопрос о правителе, исходя не из его личных качеств, а из степени кровного родства. И даже не просто из родства, а из очередности появления на свет отпрысков одной и той же семьи. Или, скажем, из юридических тонкостей, в зависимости от которых один и тот же брак, породивший одного и того же отпрыска и давший ему одно и то же воспитание, может быть признан законным или незаконным...

— Ты опасный человек, — усмехнулась баронесса, взглянув на меня.

— Я? Разве это я развязал войну?

— Войну, кстати, развязал Лангедарг!

— Вообще-то это отец нынешнего Йорлинга отказался принести ему присягу и начал собирать свою армию.

— Ну еще бы — ведь для такой присяги не было никаких законных оснований! Но тогда еще была надежда как-то решить дело миром. Однако Карл подло заманил его в ловушку и убил!

— Эвьет, у меня и в мыслях нет оправдывать Карла. Но просто тот факт, что кто-то пострадал от подлости и несправедливости, ровным счетом ничего не говорит о его собственных достоинствах. Быть жертвой — это еще не добродетель.

— Ну... — эта мысль явно прежде не приходила ей в голову. — В общем ты, ко­нечно, прав... Но в данном случае правота действительно на стороне Льва.

— Даже если вторую половину лошадей отобрали грифонцы, то первую — львисты, не так ли?

— Ну так война же. Совсем без потерь нельзя. Все должны чем-то жертвовать.

— Должны? Кому должны, почему должны? Я понимаю, когда чем-то жертвуют Йор­линги или Лангедарги. Они дерутся за власть для своего рода, они рассчитывают на самый высокий куш — и, соответственно, они должны нести издержки. Но причем тут, скажи на милость, мирные жители деревни, которые в гробу видали эту войну? Кото­рым нет никакого дела, кто будет сидеть на троне в тысяче миль от них?

— Вот потому, что обывателям нет никакого дела до торжества справедливости, все это и творится столько лет! — перешла в наступление Эвьет.

— Даже если допустить, что справедливость действительно на стороне Льва — что, по-твоему, должны были делать эти селяне? Их староста пытался протестовать. Его повесили. Даже если бы они все, как один, вышли с топорами и вилами против мечей и копий регулярной армии, их бы просто перебили.

— По крайней мере, умерли бы достойно и прихватили бы с собой хоть несколь­ких врагов. А не пошли бы на корм собственным собакам.

— Ну, возможно, — согласился я. — Однако интересно, что бы ты сказала, ока­жись этими врагами йорлингисты. Для крестьянина враг не тот, кто имеет меньше прав на престол. А тот, кто приходит отобрать его собственность.

— Даже если последних лошадей забрали львисты, я думаю, это был произвол какого-нибудь капрала. А вовсе не политика Ришарда Йорлинга. В конце концов, ка­кой ему смысл разорять собственных подданных, которые платят налоги в его казну? Ну или будут платить после победы, если говорить о крестьянах на грифонских зем­лях...

— А какой смысл Лангедаргу? Война, все средства хороши — вот и весь смысл. Обрати внимание на свою логику. Если это сделали лангедаргцы, то — «чего еще ожидать от Грифона, Карл же негодяй». А если йорлингисты, то — «перегибы на ме­стах, Ришард ни при чем».

— Хм... — смутилась Эвьет.

— И, кстати, тебе не приходила в голову крамольная мысль, что и Карл мог не знать о том, что случилось с твоей семьей?

— Нет, — решительно возразила Эвелина, — это совершенно не одно и то же. Одно дело — отобрать скот у простых крестьян и совсем другое — перебить целый баронский род в его родовом замке. На такое без приказа ни один капрал не решит­ся. Может быть, Лангедарг не называл конкретно нашу фамилию — но тогда, значит, он просто приказал убивать всех вассалов Йорлингов на этих землях.

— Ну, наверное, — согласился я. В конце концов, она дворянка, ей виднее, какие правила убийства приняты в их среде... — Однако, ты не ответила на мой во­прос насчет врагов.

— Ну, я могу понять точку зрения селян. Могу им посочувствовать. Но все-та­ки низшее сословие на то и низшее, что судит не дальше собственного курятника.

— Ах, низшее сословие? А как насчет вас, баронесса? Что вы предпочтете — торжество справедливости в виде победы Льва или вашу личную месть?

— Так ведь одно прямо связано с другим!

— Совсем не обязательно. Предположим, что Карл решил сложить оружие и при­сягнуть Ришарду. На условиях, естественно, полной амнистии и сохранения всех своих земель и замков. Герцог Йорлинг восходит на трон, а герцог Лангедарг живет долго и счастливо. Ну, может, не совсем счастливо, но уж явно дольше и счастли­вее тех, кого убили по его вине. Устраивает такой вариант?

— Ришард не может помиловать убийцу собственного отца!

— Может. Ради власти люди сами становятся убийцами, а не то что милуют убийц. Итак, ваш выбор, баронесса?

Эвьет долго молчала, затем тихо, но твердо сказала:

— Я должна отомстить.

— Что и требовалось доказать. Молодец, что не лукавишь.

— Но будет несправедливо, если Карл избежит наказания за все убийства, со­вершенные по его приказу!

— А справедливость всегда должна торжествовать, не так ли?

— Так, — черные глаза Эвьет с подозрением уставились на меня. — А ты что, и с этим собираешься спорить?

— Отвлечемся на время от конкретных людей и фамилий. Представим себе, что имеется законный наследник престола, чьи права неоспоримы. И имеется самозванец, пытающийся захватить трон. Чья победа является торжеством справедливости?

— Первого, конечно, — по тону было ясно, что Эвелина чувствует подвох, но не может понять, в чем он заключается.

— Хорошо. Но первый — мерзавец, каких поискать, и к тому же бездарен, как правитель. А второй — действительно талантливый политик, способный править мудро и привести страну к процветанию. Он и в борьбу-то вступил не из властолюбия, а желая спасти государство от катастрофы, грозящей в случае воцарения первого. Ты по-прежнему желаешь победы справедливости?

— Ну... если все действительно так... тогда справедливость будет на стороне второго, только и всего.

— Несмотря на законные права первого?

— Законы пишутся людьми. Справедливость важнее законов.

— Вот видишь, ты уже стала не менее опасным человеком, чем я, — усмехнулся я. — Но хорошо. Вот тебе пример посложнее. На чьей стороне справедливость — кре­стьянина, который в неурожайный год поднимает цену на хлеб, потому что иначе не сможет прокормить свою семью, или горожанина, который при новой цене не сможет прокормить свою?

Эвьет вновь надолго задумалась.

— Получается, что каждый по-своему прав, — констатировала она наконец. — И общей для всех справедливости просто не существует.

— Именно так. Поэтому, когда слышишь высокие слова о справедливости, всегда проверяй, на месте ли твой кошелек.

— А что же существует?

— Только личные интересы. У каждого свои.

— Но как же честь?

— Можешь, если угодно, включить ее в список личных интересов, — вновь усмехнулся я. — Ведь дворянина, свято блюдущего законы чести — даже если предпо­ложить, что такие господа в наше время еще остались — заботит вовсе не участь людей, которые пострадали бы от нарушения им этих законов. Если соображения че­сти потребуют, он зарежет невиновного и не поморщится — сколько уже было, к при­меру, тех же дуэлей по пустячным поводам... А волнует его исключительно соб­ственная правильность, собственная репутация — и в глазах окружающих, и в своих. Хотя по мне, самая честная честь состоит в том, чтобы прямо следовать своим ин­тересам, не пряча их под лицемерной маской пафосных слов и понятий.

— А каковы твои интересы?

— Не знаю, — вздохнул я. — Наверное, найти место, где можно отдохнуть.

— Мы уже скоро должны добраться до Пье.

— Я не в этом смысле. Вообще отдохнуть, понимаешь? От войны. От людской ту­пости и злобы. От всей этой мерзости. Но не похоже, чтобы еще где-то остался та­кой уголок...

— Я просто думаю, — серьезным тоном пояснила Эвьет, — можно ли тебе дове­рять, или надо сразу хвататься за кошелек.

— А разве я говорю высокие слова о справедливости? — улыбнулся я. — И к тому же у тебя нет кошелька.

— Что да, то да, — спокойно согласилась баронесса. — У отсутствия имуще­ства свои преимущества, — она сама хихикнула над невольным каламбуром. — Можно доверять случайным спутникам.

— Тоже не всем, — серьезно напомнил я.

— Это верно, хоть и скверно, — ею, очевидно, овладело каламбурное настрое­ние. — Совсем не всем.

Солнце склонялось все ниже, и я решил, что нам стоит поторопиться. Понаблю­дав за шагом Верного, я пришел к выводу, что, благодаря принятым мною мерам, он уже не испытывает боли, хотя рана, конечно, была еще далека от заживления.

— Дальше поедем верхом, — объявил я.

— Я не устала, могу и дальше идти, — ответила Эвьет. — По лесу, бывало, це­лый день ходила...

— Мне тоже доводилось много ходить, но нам надо успеть сделать неотложные дела в городе до темноты. Видишь, Верный уже не хромает.

— Действительно. А какие у нас неотложные дела?

— Ну, во-первых, купить тебе одежду и обувь. Потом, левая передняя подко­ва... Что не так? — спросил я, заметив мелькнувшую на ее лице недовольную гри­маску.

— Не хочется снова в туфли влезать. Я уже привыкла босиком, мне нравится. Тем более в такую славную погоду!

— Баронессе не пристало ходить босой, — напомнил я.

— Да я понимаю, — вздохнула Эвьет. — Но почему простолюдинкам можно, а мне нет?!

— У каждого сословия свои привилегии, — усмехнулся я.

На самом деле я мог ее понять. Я сам проходил босиком первые годы своей жизни. И, когда впервые надел настоящие башмаки, стер себе обе ноги в тот же день. Но для меня те башмаки и новенький костюмчик стали символом радикальной перемены социального статуса (хотя тогда я, конечно, еще не знал таких мудреных слов). И я готов был терпеть любые неудобства, лишь бы не возвращаться снова к жизни и облику уличного оборвыша. Эвелина же и босая оставалась аристократкой и не ощущала ни малейшего урона своему достоинству. Я мог лишь позавидовать чув­ству внутренней свободы и независимости этой девочки. Однако приходилось прини­мать во внимание мнение окружающих. Встречают, как известно, по одежке. А в мире, где догмы и титулы ценятся выше знаний и ума, нередко по ней же и провожа­ют.

— Обещаю — никаких туфель на каблуках, — улыбнулся я.

Итак, мы продолжили путь верхом, предоставив Верному самому выбрать удобный ему аллюр, и без особой спешки через пару часов подъехали к воротам Пье.

Городишко оказался как раз такой дырой, какую я ожидал увидеть. Выщерблен­ная не столько, очевидно, снарядами вражеских требушетов, сколько временем кре­постная стена выглядела скорее следствием принципа «и у нас все, как у людей», нежели реальным фортификационным сооружением, возвышаясь над крапивой и лопухами от силы на три-четыре ярда. Город вряд ли имел статус вольного — скорее распола­гался на земле кого-то из феодалов, но я не заметил на надвратной башне никаких флагов с гербами. Это, впрочем, тоже было вполне ожидаемо; я уже привык к тому, что в таких местах магистрат держит под рукой два флага — золотого льва на синем поле и черного грифона на серебряном — и поднимает один из них при подходе соот­ветствующего войска, по-тихому спуская сразу же после ухода солдат. О том, чтобы оказывать вооруженное сопротивление, тут, конечно, и не помышляют. Впрочем, если к стенам подойдет не войско, а небольшой отряд, перед ним, скорее всего, гордо закроют ворота, независимо от того, именем какой партии будет хрипло ругаться под стенами командир. И в общем-то правильно сделают, ибо в большинстве своем такие отдельные отряды, даже если когда-то они и начинали службу под теми или иными пафосными знаменами, давно уже выродились в банды, озабоченные исключи­тельно собственным снабжением. Нередко подобными бандами командуют люди благо­родной крови, причем не только бастарды, но и вполне законные сыновья, которым просто не повезло с очередностью появления на свет. Закон о майорате не позволя­ет дробить родовое имение и отдает его целиком старшему, предоставляя остальных братьев их собственной фортуне или же изворотливости. Тоже, кстати, замечатель­ный пример справедливости...

Но мы не были ни войском, ни бандой, а потому двое не первой молодости ча­совых, которые подремывали в воротах, опершись на копья, не уделили нам никакого внимания. Лишь тот, что справа, открыл глаза, вспугнув ползшую по лбу муху, когда мы проезжали мимо, и снова опустил веки.

Лишь центральная улица Пье оказалась мощеной (причем так, что едущий по ней на повозке, должно быть, растрясал себе все кости), и на ней-то Верный все-таки потерял свою подкову. К счастью, я вовремя это заметил и успел подобрать ее, шу­ганув устремившегося к добыче оборванного субъекта неопределенного возраста. Вроде и невелико богатство, а пару монет кузнец за подкову отсчитает... «Не в этот раз, приятель», — осклабился я. Он отступил, обдав меня зловонным дыханием и не менее зловонным ругательством.

Эвьет в последний раз была в Пье, когда ей было восемь, и теперь с любопыт­ством оглядывалась по сторонам. Хотя смотреть было особо не на что. Узкие грязные улочки в конском навозе и остатках помоев, которые льют прямо из окон, внаглую снующие под ногами крысы, тесно жмущиеся друг к другу унылые дома, давно не знавшие ремонта, вечно сырое и не очень-то чистое белье на веревках, там и сям натянутых поперек улицы между вторыми этажами, пьяница, вышвырнутый из две­рей кабака и дрыхнущий прямо в мутной луже, другой, чуть потрезвее, справляющий малую нужду на стену дома, возле церкви — толпа нищих, агрессивно тычущих под нос прохожим свои гноящиеся язвы и безобразные культи... (В начале своих странствий я как-то по наивности предложил такому калеке безвозмездную помощь, ибо видел, что его болезнь пока еще не запущена до неизлечимой стадии — так он чуть не поколотил меня костылем за то, что я хочу лишить его источника дохода.) А запахи! О эти городские запахи! Смесь нечистот с сочащимся из окон и труб ку­хонным чадом, где сливаются прогорклое масло, вареная гнилая капуста, бульон из рыбы, весь летний день пролежавшей под солнцем на прилавке, и дьявол ведает что еще... В городе даже небо другое — больное и мутное от вечно висящей в воздухе сажи.

— Вроде бы, когда мы ездили смотреть мистерию, здесь было почище, — с со­мнением произнесла Эвьет. Наверное, глядя на состояние местных улиц, она уже не жалела о необходимости обуться.

— Скорее ты просто отвыкла от подобных зрелищ, — возразил я. — Я сам родил­ся в городе и когда-то считал, что только так и можно жить... Дайте людям про­сторные поля, бескрайние леса, чистое небо, и что они сделают? Собьются в кучу на крохотном пятачке, обнесут его забором и загадят до невозможности.

— Ну, что касается пятачка и забора, то в этом есть смысл, — заметила Эвьет. — Так легче обороняться.

— Обороняться от кого?

— От... да, действительно.

— По-хорошему, городские стены следует использовать не для того, чтобы не пускать людей внутрь, а для того, чтобы не выпускать их наружу. В мир, который они еще не успели испакостить.

— Ты не любишь людей, — констатировала Эвелина.

— Назови хоть одну причину, по которой их следует любить.

— Ну... ты сам человек.

— А если кто-то родился горбатым, разве это повод любить свой горб?

— Пожалуй, нет, — хмыкнула Эвелина.

— И знаешь, что самое противное? Даже не собственная горбатость, тем более что ее, приложив достаточно усилий, можно во многом выправить. А самодовольство гордящихся своими горбами окружающих. Ты, наверное, слышала поговорку «В стране слепых одноглазый — король»? Как бы не так! В стране слепых одноглазый — урод, достойный либо сочувствия, либо насмешки. Причем те, кто сочувствует, гораздо хуже тех, кто насмехается. Ибо они стремятся реализовать свое сочувствие на практике, избавив несчастного от его уродства.

— То есть выколов ему здоровый глаз?

— Схватываешь на лету... А уж двуглазый — и вовсе опасный выродок, грозящий всем устоям. Ему не сочувствуют — его убивают.

— А сколько глаз у тебя?

— Надеюсь, что два. Но один я научился зажмуривать.

— Пожалуй, если ты его откроешь, то заметишь вывеску портного, мимо которой мы только что проехали.

В самом деле, за всеми этими философскими разговорами я как-то отвлекся от наших текущих проблем. Я поворотил коня, не обижаясь на Эвьет за то, что она свела серьезную беседу в шутку. Это замечательно, что она, с ее биографией, во­обще сохранила способность шутить.

Портной, по причине вечернего времени, уже не сидел у себя в мастерской, и мне пришлось довольно долго колотить в дверь, прежде чем он вышел из внутренних помещений дома и открыл. Он был лысый, толстозадый, с отвислыми щеками. Я заме­тил, что его собственная одежда сидит на нем довольно-таки мешковато — не иначе, дела шли настолько неважно, что толстяк потерял несколько фунтов веса. Однако почему-то не спешил ушить свой костюм — то ли не желая работать бесплатно, хотя бы даже и на самого себя, то ли проявляя оптимизм по поводу перспектив возвраще­ния хороших времен.

А может быть, наоборот, ожидая, что скоро придется ушиваться еще сильнее.

— Что надо? — осведомился он, тем не менее, без всяких признаков радости по поводу прихода клиентов.

— Этой девочке нужна хорошая одежда.

— Не сомневаюсь, — буркнул он, окидывая презрительным взглядом нынешнее об­лачение Эвьет. — А платить-то есть чем?

— Есть, — я отвязал от пояса кошель и звякнул им перед носом портного. Тот отступил в зашторенный полумрак мастерской, впуская нас внутрь, и, подозрительно косясь на меня, зажег стоявший на столе масляный светильник.

— Сначала покажите деньги.

Эвелина, кажется, уже хотела сказать ему что-то резкое, но я успокаивающе сжал ее ладонь. Развязав кошель, я продемонстрировал хозяину мастерской при­горшню монет, заранее, впрочем, зная его реакцию.

— Медными не возьму, — не обманул он моих ожиданий.

— Они обязательны к приему на всей территории Империи, — сделал безнадежную попытку я. — Это закон.

— Какой еще закон?

— Закон, подписанный последним императором.

— Вот и отнеси их ему на могилу. А мы здесь принимаем только золото. Тем более — от чужаков.

Глупые люди, считающие золото абсолютной ценностью! Золото — такой же ме­талл, как и медь, и не более чем. Его нельзя есть, им нельзя согреться, даже для изготовления оружия оно не очень-то годится. Но объяснять сие этому типу, разу­меется, бессмысленно. Если дела и дальше будут идти так, как они идут, со време­нем он сам убедится, что самая твердая валюта — это засушенный кусок хлеба...

— Ладно, — вздохнул я, демонстрируя ему монету в пять золотых крон. — Нам нужен костюм, удобный для путешествия верхом.

— На заказ или готовый?

— Найдется готовый подходящего размера? — с надеждой спросил я. Одежда нуж­на была Эвелине как можно скорее, не говоря уже о том, что шитье на заказ обо­шлось бы заметно дороже.

— Поищем, — пробурчал портной, беря лампу и направляясь в дальний конец ма­стерской. Там висело на крестообразных стойках около дюжины мужских и женских нарядов. Шансов, что среди них отыщется детский, было не очень много, но нам по­везло. Портной продемонстрировал нам костюм из числа тех, какие обычно носят мальчики-пажи. Разумеется, далеко не такой роскошный, какие можно встретить в герцогских и графских замках. Никаких белых кружев на воротнике и манжетах, вме­сто дорогих пуговиц — обычная шнуровка, да и ощупанное мной сукно было явно местного производства, а не из славящихся своими сукновальнями провинций. Но это даже и к лучшему: такой наряд прочнее и практичнее одеяний из тонких тканей, в которых щеголяют богатые пижоны. В то же время это вполне достойное облачение для отпрыска дворянского рода средней руки, и в нем не стыдно предстать перед тем же графом Рануаром. То, что костюм мужской, ни меня, ни Эвьет ничуть не сму­щало: для путешествия самое то. Мне, конечно, доводилось слышать о заправляющих в разных епархиях фанатиках, готовых обвинить женщину в грехе и ереси лишь за то, что та носит брюки — каким-то совершенно непостижимым для меня образом они усматривают в этом непристойность — но даже эти ненормальные не распространяют свои запреты на девочек, еще не достигших полового созревания.

Эвьет отправилась на примерку за ширму и через некоторое время вышла отту­да, явно довольная обновкой. Костюм оказался ей слегка великоват, но в целом действительно шел, и его черный и коричневый цвета хорошо сочетались с ее черны­ми волосами и глазами. Толстяк, впрочем, бросил насмешливый взгляд на ее босые ноги, но Эвелина этого не заметила.

— Берем, — сказал я и протянул пять крон портному. Тот попробовал монету на зуб, посмотрел на свет и невозмутимо опустил в карман.

— Как насчет сдачи? — поторопил я. — Цена такому костюму — от силы три кро­ны.

— Это если в имперских золотых, — брюзгливо возразил толстяк. — А в монетах новой чеканки при том же номинале золота меньше на треть.

— Даже если рассуждать так, с тебя полкроны.

Портной, как видно, был неприятно удивлен тем, что я моментально сосчитал дроби в уме, не приняв на веру его калькуляцию — однако тут же отступил на зара­нее подготовленные позиции:

— А никто не запретит мне продавать по той цене, по какой хочу. Захочу — и вовсе десять крон запрошу.

— Тогда и нам никто не запретит отказаться от покупки.

— Это сколько угодно, — фыркнул толстяк. — Ищите на ночь глядя другого портного, у которого найдется готовый детский костюм, да который еще при этом возьмет с чужака не втридорога, а по-божески, как я.

Увы, он был прав; и, бросив еще один взгляд на довольную приобретением Эвьет, я махнул рукой.

— Ладно. Тогда расскажи хотя бы, где здесь лавка сапожника, да и постоялый двор поприличнее заодно.

Получив нужные сведения, мы вышли на улицу. Какой-то подозрительный тощий тип, присматривавшийся к Верному, сразу же всем своим видом продемонстрировал, что просто случайно проходил мимо. А я еще помню времена, когда коня можно было безбоязненно оставлять перед входом в лавку или иное заведение... впрочем, после той демонстрации бойцовых качеств, которую Верный устроил собакам, я надеялся, что он не даст себя в обиду и конокраду.

Через несколько минут мы без особенных проблем приобрели для Эвьет пару мягких удобных сапожек. Единственная проблема состояла в том, что на этом мой золотой запас был исчерпан. Оставалось, правда, еще немного серебра, но его я хотел приберечь. А предстояло еще позаботиться о Верном и ночлеге. Впрочем, я надеялся на то, что на постоялом дворе медные деньги все же принимают; если портные и сапожники живут в основном за счет местной клиентуры, то содержатели заведений для проезжих обычно куда более лояльны к монетам с самых разных концов Империи. При гостиницах побогаче даже есть своя меняльная лавка. Надо сказать, что даже и до Войны Льва и Грифона правом на чеканку монеты обладало отнюдь не только императорское казначейство (и «медная» реформа, вызвавшая два бунта под­ряд, была призвана отчасти выправить это положение), а уж за последние годы все­возможных денег развелось и вовсе без счета. Купить, однако, на них можно было все меньше.

Постоялый двор оказался довольно неплохим для такого места, как Пье. Точнее говоря, он был неплохим в прежние времена, когда на дорогах было больше путни­ков, включая даже целые купеческие караваны, а в Пье регулярно устраивались яр­марки и фестивали, пусть и имевшие сугубо провинциальное значение, но все же привлекавшие публику со всей округи. Теперь же трехэтажное каменное здание с опоясывающими двор конюшнями и каретными сараями почти пустовало. В трапезной зале, куда мы вошли, лишь какой-то бородатый детина с изрытым оспой лицом смачно глодал свиную ногу (жир тек по его бороде и капал на грудь, но его это не смуща­ло), да скучала над пустой кружкой потасканного вида грудастая девка. При нашем появлении она, не стесняясь присутствием Эвьет, с надеждой устремила на меня масляный взгляд; я вложил в ответный взгляд все омерзение, которое испытываю к подобной публике, и она, скорчив обиженную рожу, снова уставилась в свою кружку. Навстречу нам из-за стойки вышел сам хозяин заведения, дабы с непритворной радо­стью поприветствовать новых клиентов. У меня для него была одна хорошая новость — что нам нужен ночлег, и одна плохая — что нам не нужен ужин. У него тоже на­шлась для меня одна хорошая новость — медь он принимал, и одна плохая — курс был совершенно грабительский. Я для порядка повозмущался последним обстоятельством, он в ответ произнес ритуальные фразы всех трактирщиков о худых временах и непо­мерных издержках на содержание такого заведения. Впрочем, на сей раз эти стан­дартные причитания действительно соответствовали истине — еще одна вариация си­туации, которую я описывал Эвелине, говоря о справедливости... Я спросил, найдется ли у него человек, способный подковать лошадь, и он подтвердил, что та­кой человек имеется, причем он исполняет обязанности и кузнеца, и конюха, и ка­ретного мастера. «Раньше-то, сударь, у меня для каждого дела свой работник был, а теперь, сами изволите видеть, уж больно накладно стало... Если дальше так пой­дет, придется самому за молот браться...» Я усмехнулся, представив хозяина по­стоялого двора в роли кузнеца: он был далеко не молод и довольно-таки тщедушен. «И где этот мастер на все руки?» — осведомился я. «Да вот, сейчас поужинает и будет весь в вашем распоряжении», — хозяин кивнул на детину. Выходит, то был во­все не гость! Уж не единственные ли мы постояльцы в этом славном заведении? Си­туация нравилась мне все меньше. В отсутствие свидетелей зарезать ночью никому не ведомых чужаков, дабы обобрать их до нитки — что может быть проще? То есть знаю, что проще — отравить, но мы отказались от местной еды... Я с подозрением посмотрел в мутно-голубые глаза хозяина и как бы невзначай положил руку на руко­ять меча. Тот никак не показал, что понял намек.

Детина явно не считал, что ради гостей надо все бросить и бежать работать. Я заранее знал, что услышу, если начну выражать недовольство этим обстоятель­ством — что ему и так задерживают жалование уже второй месяц и все такое прочее — так что не стал зря сотрясать воздух, раз уж мы все равно никуда уже в этот вечер не спешили. Наконец он прожевал последний кусок свинины, удовлетворенно рыгнул и вытер толстые волосатые пальцы о рубаху. Теперь он был готов к исполне­нию своих обязанностей. Мы вышли во двор, и я поручил Верного его заботам, заплатив и за овес для коня. Детина действительно быстро и сноровисто прибил на место врученную мной подкову, так и не сказав за все время ни слова; я подумал, уж не немой ли он. Однако свое дело он знал, и, убедившись в этом, мы вернулись в дом, где я попросил хозяина проводить нас в нашу комнату.

По крутой скрипучей лестнице (стены здесь были каменными, но ступени — де­ревянными) мы поднялись на второй этаж. Комната оказалась, конечно, не шикарной, но вполне сносной. Две кровати, заправленные чистым (точнее — недавно стиранным) бельем, два неказистых, но прочных стула, небольшой стол, на нем — кувшин с во­дой, стоящий в пустом тазу, и канделябр на три свечи (из которых, впрочем, при­сутствовала только одна, да и та изрядно уже оплывшая)... в общем, жить можно, а уж переночевать одну ночь тем более. Что мне не понравилось, так это крючок на двери. Подсунув лезвие ножа в щель снизу, его ничего не стоило отпереть снаружи. К счастью, дверь комнаты открывалась внутрь, а потому, как только хозяин оставил нас и удалился, я первым делом передвинул выбранную для себя кровать (оказавшую­ся изрядно тяжелой) так, что она уперлась изножьем в дверь. Эвьет наблюдала за моими манипуляциями без удивления и лишь уточнила:

— Думаешь, они тут могут оказаться не лучше той старухи?

— Кто их знает... всегда лучше переоценить, чем недооценить опасность.

— Не всегда, — уверенно возразила девочка. — Лишь тогда, когда это не меша­ет идти к твоей цели.

— Ну, пожалуй. Вот и мой учитель говорил, что многие вещи удались лишь по­тому, что сделавшие их просто не знали, что это невозможно. Так, теперь вторая линия обороны.

Я порылся в котомке и извлек круглую коробочку. Откинув одеяло и простыню на своей кровати, я обнажил покрытый подозрительными пятнами матрас и посыпал его порошком из коробочки. Затем проделал то же самое с кроватью Эвьет.

— Что это? — спросила она.

— Репеллент. Средство против клопов.

— Полагаешь, здесь есть клопы?

— Где есть люди, там есть и клопы.

— Наверное, ты мог бы неплохо заработать, продавая этот порошок.

— У самого уже не так много осталось, а растение, которое входит в его со­став, не встречается в этих краях.

— Кстати, о деньгах. За мою одежду и обувь ты заплатил семь золотых крон, а сколько за комнату? Я верну тебе все при первой возможности, но мне нужно знать, сколько я должна.

— Брось, — я убрал коробочку и вновь полез в котомку.

— Я не нищенка! — оскорбилась Эвелина. — Я баронесса Хогерт-Кайдерштайн, и мне не нужны подаяния!

— Причем тут подаяние? Это взаимовыгодное сотрудничество, — я выложил на стол завернутые в холстину остатки утреннего трофея. — Ты же не взяла с меня де­нег за зайца и тетерева.

— Они все равно столько не стоят.

— Так мы же расстанемся не завтра. А в нынешние времена сумасшедших цен и сомнительных хозяев мне очень пригодится спутник, умеющий добывать пропитание охотой.

— Ладно, договорились, — согласилась Эвьет.

После всех событий этого дня аппетит у нас был отменный, и от тетерева бы­стро остались одни косточки. Меж тем солнце уже зашло, и в комнате быстро темне­ло; в южных графствах летние сумерки коротки. Эвелина широко зевнула, да и я не видел необходимости засиживаться.

— Давай спать, что ли, — предложил я и отвернулся, чтобы не мешать ей раз­деться.

— Твою рубашку тебе отдать? — услышал я из-за спины.

— Оставь себе в качестве пижамы.

Я слышал, как она завозилась на кровати, устраиваясь поудобнее.

— Можешь поворачиваться.

Я обернулся. Девочка свернулась калачиком под одеялом — должно быть, это была ее любимая поза — и...

— Эй, Эвьет! Ты что, так и собираешься спать в постели с арбалетом?

— Конечно, — она открыла глаза и посмотрела на меня, словно я задал самый идиотский вопрос на свете. — А что?

— Нет, ничего... — арбалет был не заряжен, и опасности случайного выстрела не было. — Спи, как тебе удобно. Только... ты его не повредишь, если будешь во­рочаться?

— До сих пор же не повредила. Он вообще очень надежный.

— Ладно, — улыбнулся я. — Спокойной ночи, баронесса.

— Спокойной ночи, Дольф.

Я быстро разделся и лег. Эвьет уже мирно посапывала, но ко мне сон не шел. Сперва я думал о нашей безопасности в этой гостинице, но быстро пришел к выводу, что дверь забаррикадирована более чем надежно, и, какими бы ни были планы мутно­глазого хозяина или его неразговорчивого работника, добраться до нас вопреки на­шей воле они не смогут. А раз так, то и на Верного на конюшне тоже не посягнут. Затем мои мысли приняли более общий характер. Во что я ввязался, отправившись в путь в компании Эвьет? До сих пор я почти всегда путешествовал один. Даже когда была возможность примкнуть к какому-нибудь каравану, чаще всего я ею не пользо­вался. Во-первых, это только на первый взгляд кажется, что ехать в составе кара­вана безопаснее. Да, шайка из четырех-пяти грабителей в таком случае не нападет. Зато может напасть куда более крупный отряд, для которого одиночка не интересен, но караван — лакомая добыча. А в ситуации, когда приходится всерьез бороться за жизнь, я предпочитаю обходиться без свидетелей, видящих, как именно я это делаю. Во всяком случае, без свидетелей, способных впоследствии об этом рассказать. И потому четверо противников и ни одного союзника — это для меня как раз идеальный расклад. А во-вторых... мне просто противно подобное общество. Ехать вместе с ними, дышать их пивным перегаром, жеваным чесноком и многодневным потом, слушать их похабные байки и тупые шутки, да еще и утолять их праздное любопытство, отве­чая на их вопросы... А будешь демонстративно держаться в стороне — так сочтут, чего доброго, шпионом. Хотя настоящий шпион как раз ведет себя так, чтобы ничем не выделяться — но где их заскорузлым мозгам осознать хотя бы такую простую ис­тину...

Эвьет, конечно же, совершенно не похожа на эту публику. Но, в отличие от караванщиков, до которых мне нет никакого дела, за нее я теперь отвечаю. Никогда прежде я не взваливал на себя груз ответственности за другого. Один раз я готов был сделать нечто подобное, но мне не позволили... и, скорее всего, благодаря этому я до сих пор жив. С тех пор я в пути, и проблемы тех, кого я на этом пути встречаю, меня не касаются... Те, кого я лечил за эти годы, не в счет. Я делал это ради платы, и хотя делал добросовестно, берясь за лечение лишь в том случае, если точно знал, что смогу помочь или, по крайней мере, не сделаю хуже — меня не волновало, что будет с пациентом после того, как я дал ему лекарство или обрабо­тал рану. Как не волновало и что было с ним до. Я смотрел на больного как на ме­ханизм, который надо починить, не задумываясь о его мыслях и чувствах. Потому что если об этом задумываться — очень легко усомниться, а надо ли его лечить во­обще. Не получил ли он эту рану от жертвы, которая пыталась отбиться от насиль­ника. Не стоял ли он в гогочущей толпе, любуясь сожжением очередного еретика... А может, он и сам лично писал донос или лжесвидетельствовал в суде? И даже если он всего этого не делал — не сделает ли завтра, благодаря тому, что я спас ему жизнь?

Готов ли я применить столь же прагматический подход и к Эвелине? Нет, она, конечно, не виновна ни в каких гнусностях. Но ведь она мне, по сути, никто, я знаю ее всего один день. И самым разумным, раз уж я вообще ввязался в это дело, было бы рассматривать ее просто как очередную посылку, которую я подрядился до­ставить адресату. Адресатом в данном случае является граф Рануар. Правда, на сей раз на щедрую плату рассчитывать не приходится. Граф вряд ли будет в восторге, что на него свалилась лишняя забота. Но все же у него есть долг перед своими вассалами, освященный и законом, и традицией, и какое-то содержание он ей выде­лить должен. Значит, и мне что-то перепадет. Опять же, в пути Эвьет — не беспо­лезная обуза, ее охотничьи и следопытские навыки и впрямь могут пригодиться. Значит, решение сопровождать ее было вполне разумным. Но готов ли я относиться к ней, как к посылке? Не беспокоясь, в частности, о ее планах мести, из-за которых она готова подвергнуть себя смертельной опасности?

Нет, честно ответил себе я. Нет, мне не все равно.

И это мне чертовски не нравилось.

Мне не нужны лишние проблемы, повторил я привычное заклинание. Мне ни до кого нет дела. Но впервые это прозвучало не очень убедительно.

Дело было, конечно, не в ее возрасте и уж тем более не в ее половой принад­лежности. Заморочки на ту и другую тему суть едва ли не самые большие глупости, обитающие в человеческих головах. К женщинам я столь же равнодушен, сколь и к мужчинам, а дети по большей части вызывают у меня неприязнь. Вообще, трудно при­думать предрассудок более нелепый, чем представление о том, что ребенок чем-то лучше или ценнее взрослого. Кузнец более расстроится, сломав уже готовый меч, нежели испортив заготовку, садовод станет более сокрушаться о засохшем многолет­нем дереве, чем о саженце — и тем не менее считается, будто гибель человеческого детеныша есть бОльшая трагедия, чем смерть уже сформировавшейся личности со все­ми ее знаниями и опытом! Правда, применительно к большинству людей следует гово­рить не о знании, а о невежестве, и опыт у них такой, что лучше бы его вовсе не иметь... но это уже отдельная тема. Дети — это отнюдь не маленькие ангелы, кото­рых впоследствии портит жестокий взрослый мир. Откуда бы взялась эта жестокость, если бы она не шла прямиком из детства? Дети обладают всеми пороками взрослых, за исключением похоти. Это — существенное исключение, зато взрослые хоть как-то сдерживают и маскируют свои пороки нормами приличий — к этому, собственно, и сводится воспитание — дети же не делают даже этого. Что такое палач, истязающий жертву? Это просто ребенок, которому наконец позволили быть собой. Которого больше никто не будет ругать за то, что он мучает кошку или обижает младшего братика. Это не дети играют в войну потому, что подражают взрослым. Это взрослые воюют потому, что, наконец, дорвались до возможности воплотить свои детские меч­ты по-настоящему. С железными, а не с деревянными мечами.

Все ли? Нет, не все. Было время, когда я никого не хотел убивать. И Эвели­на, очевидно, тоже. Но потом с нами случилось то, что случилось. Я заковал себя в броню равнодушия, чтобы избавиться от испепеляющей, но бессильной ненависти. Она — хочет отомстить. Потому что ее не лишили этого права. И я почувствовал, что завидую ей.

Вот в чем было дело. Эвьет была не такой, как другие. Несмотря на свой юный возраст, она не была заготовкой, тем более — заготовкой очередного двуногого без перьев, как выражался мой учитель. Она уже была личностью — и личностью, достой­ной уважения. Подобно одинокой розе среди чертополоха... слишком пошлая метафо­ра? Тогда — подобно драгоценному камню среди грязи. Грязь может заляпать его грани, но не проникнуть внутрь. Уже та сила духа, которая позволила ей выжить в течение этих трех лет, заслуживала восхищения. И ее ум, ее смелость, ее незави­симость, ее твердость и целеустремленность. Ее готовность брать ответственность на себя...

Ну вот, приехали. Значит, ее готовность к ответственности я уважаю, но при этом сам лишней ответственности не хочу? Ключевое слово — «лишней». Где кончает­ся разумная осторожность и начинается недостойная трусость? Наверное, Эвьет пра­ва — там, где вместо того, чтобы избегать лишних опасностей на пути к цели, отказываешься от цели как таковой. При том важном условии, однако, что эта цель у тебя действительно была, а не навязывается тебе извне, на чем так любят играть всякие агитаторы и любители брать «на слабо»... А какова моя цель? Ответить «никакой» — конечно, лукавство. Цель у меня есть, просто она едва ли достижима. Найти тихое, спокойное, безлюдное место, куда не доберутся ни солдаты, ни церковники, ни прочие двуногие без перьев. Построить там уютный дом с библиотекой и лабораторией. И просто жить, изучать природу, читать, ставить опыты. Так просто? Да. Самую малость проще, чем слетать на луну.

Но есть ли у меня цель приобретать друзей, кого-то спасать, кому-то помо­гать? Нет. Нету. Дело даже не в том, что однажды я уже потерял дорогого мне че­ловека и не хочу, чтобы это повторилось. А в том, что одиночество — это вовсе не проклятье. Одиночество — это роскошь, которую, подобно изысканному яству, не все способны оценить. Я — способен. А значит, нечего забивать себе голову. Я достав­лю Эвелину к ее сеньору, а дальнейшее меня не касается.

Приняв это твердое решение, я заснул.

Когда путешествуешь один, особенно в такое время, как наше, то или быстро приобретаешь умение просыпаться от малейшего шороха, или однажды не проснешься вообще. Поэтому, открыв глаза и обнаружив, что в комнате уже светло, я понял, что ночью нас никто не беспокоил. Действительно, крючок был на месте; если бы кто-то по-тихому поднял его и попытался открыть дверь, крючок остался бы висеть в качестве улики. Ну что ж, значит, грабительские наклонности здешнего хозяина ограничиваются только обменным курсом медных денег. Вот и славно. Когда тебя пы­таются убить более одного раза на дню — это все-таки перебор.

Эвьет еще спала, и я не стал ее будить. Как-никак, девочка впервые за три года получила возможность выспаться в нормальной постели! Одевшись, я отодвинул свою кровать от двери, постаравшись сделать это как можно тише. Конечно, совсем без шума у меня не вышло, и Эвьет беспокойно зашевелилась во сне, покрепче ухва­тив свой арбалет, но так и не проснулась. Я на миг задумался, безопасно ли оставлять ее здесь без присмотра. Вздор, конечно, она больше тысячи ночей спала одна посреди дикого леса, и ничего... Да, но одно дело — дикий лес, и совсем другое — человеческий город.

Все же я рассудил, что, раз ночью на нас не покушались, то и утром угрозы не будет, и, не забыв подвесить к поясу меч, спустился вниз. Хозяин был уже на своем месте за стойкой, хотя зала была пуста — на сей раз совершенно.

— Желаете позавтракать, сударь? — с надеждой приветствовал он меня.

— Ну... — с сомнением протянул я. В принципе, завтрак бы не помешал, а наши собственные запасы иссякли. С другой стороны, местные цены... наверняка на ры­ночной площади можно отовариться дешевле.

— Свежие теплые булочки, — искушал трактирщик. — С хрустящей корочкой. А?

Я потянул носом. Свежей выпечкой определенно не пахло. Уж не от черствости ли хрустят эти его корочки?

— По самой низкой цене в городе, — интимно добавил он. — Дешевле не найде­те, клянусь милосердием господним.

Я хмыкнул. Вот уж под такую клятву можно посулить что угодно!

— Всего пятачок...

— Пять хеллеров?! За булку? — его наглость меня скорее позабавила, чем воз­мутила.

— За две! — поспешно отступился трактирщик. — И кленовый сироп бесплатно! Для вас и вашей очаровательной... э...

— Ладно, — решил я, оставив его в неведении, кем мне приходится Эвьет. — Если только они и в самом деле свежие.

— Мари! — закричал он. — Сейчас, сударь. Мари! Да где ж эта дрянная девчон­ка... Не извольте беспокоиться, сударь... Мари!!!

Он повернулся, намереваясь, видимо, идти вглубь дома, но тут, звякнув коло­кольчиком, открылась дверь на улицу, и со двора вошла вчерашняя девка. Вид она имела заспанный и изрядно помятый. Надо полагать, вечером накануне ей все же удалось кого-то подцепить.

— А, вот ты где, — трактирщик обернулся к ней. — Неси живо две свежих бу­лочки для наших гостей!

Выходит, она тут работает? Ну вообще трактирные служанки, совмещающие две профессии — дело не новое. Но не очень-то приятно брать хлеб из рук такой осо­бы...

— Корзинку возьми, — напутствовал ее хозяин, словно прочитав мои мысли, и вновь развернулся в мою сторону. — Сейчас, буквально пара минут, сударь. А пока я в вашем полном распоряжении. Если вы желаете что-нибудь разузнать...

— Желаю, — кивнул я. — Известно ли вам, где сейчас находится граф Рануар?

— Папа!

Мы с хозяином синхронно повернули головы. Мари была еще здесь и требова­тельно протягивала руку:

— Деньги-то давай.

— Да что ж ты... — трактирщик смутился и принялся торопливо обшаривать свои карманы. — Сама, что ль, не могла... Вот! — он, наконец, вручил ей монету, и Мари, невозмутимо опустив ее в карман на переднике, с демонстративной неспешно­стью удалилась.

«Папа»?

— Так о чем вы спрашивали? — он явно спешил отвлечь меня от неудобной темы. — Ах да, о графе Рануаре...

— Стало быть, вы не сами печете булочки, — перебил я. — Вы их покупаете.

— Ну... да, — вынужден был признаться трактирщик. — Видите ли, сударь, прежде у нас вся кухня своя была... но нынче такие времена... проезжих мало, это не окупается... напечешь, а все засохнет... а у булочника свЕжее... главное ведь, чтоб свежее, а не где испечено, так?

— Так-то оно так. Мне просто интересно, насколько ваша самая низкая в горо­де цена выше, чем у булочника.

— Я вам правду сказал! Дешевле не купите! Видите ли, тут такое дело... мне булочник по местной цене продает, а с вас, как с человека чужого, он вдвое, а то и втрое запросит...

— Ясно, — протянул я. — Хорошо вы тут устроились, в вашем Пье. А разве все мы — не один народ единой и неделимой Империи и не братья во Господе нашем?

— Ну... — снова смешался трактирщик и опасливо покосился на мой меч. — Так-то оно так... но вы ж понимаете... война...

— Ладно, любезный, — усмехнулся я. — Я пошутил. Так что там насчет Рануара?

— Нуаррот, родовой замок господина графа, отсюда миль двести на северо-вос­ток. Из города через северные ворота выезжаете и до сожженного села, которое справа, не перепутайте, там сначала слева два пепелища будут, так после второго еще миль шесть, а вот за тем, что справа, аккурат направо и повернете...

Он рассказал мне дорогу с упоминанием нюансов типа «а дальше можно через лес, но там опасно, так что лучше вокруг, хотя говорят, что и там пошаливают...» и прибавил виновато: «Только я так далеко отродясь не ездил, если что не так, на месте спрашивайте...» Я зарисовал схему грифелем на клочке пергамента. Мари все не возвращалась, и я со словами «Пойду проведаю коня» вышел во двор.

Бородатый работник разравнивал свежие опилки на полу конюшни. Верный ра­достно закивал головой, приветствуя меня. Конь был сыт и вычищен; я разрезал старую повязку и осмотрел его ногу. Рана, к моей радости, заживала хорошо. Я сделал новую перевязку.

— Кто это его так? — осведомился густой бас за моим плечом. Оказывается, работник все же умел разговаривать.

— Пес, — коротко ответил я.

— Да, их щас в округе полно, — кивнул работник. — Одичалых которые. У кого хозяев поубивали, у кого сами померли, а которых прогнали, потому как кормить нечем...

Я выпрямился и увидел наконец-то возвращающуюся в дом Мари с плетеной кор­зинкой в руке.

— Скажи, — обратился я к слуге, — она что, действительно дочь хозяина?

— Ну да.

— А разве она не... ну, судя по ее манерам...

— Шлюха? Ну, ясное дело. Тока с клиентами щас плохо. Проезжих-то нет почти.

— И ее отец... знает?

— Дак! Он же ее к этому делу и пристроил! А чо делать, деньги-то нужны. Од­ной сдачей комнат щас не прокормишься.

— Тогда на что ей проезжие? — ядовито осведомился я. — Почему на местных не зарабатывает?

— Ну, местным за деньги давать несподручно как-то, — рассудительно изрек детина. — Судачить будут, ворота дегтем вымажут — кто потом замуж возьмет? А чу­жак сегодня здесь, а завтра поминай, как звали. Считай, что и не было ничего.

— Понятно, — усмехнулся я и вдруг, вспомнив, в каком виде и откуда явилась утром Мари, догадался: — А ты что же, тоже с ней?...

— А чо? Нешто я не мужик? Да и жалованье мне уж второй месяц не плочено...

М-да. Если так выглядит порекомендованный портным «приличный постоялый двор», то каковы же неприличные? Уплаченные накануне деньги позволяли нам го­стить до полудня, но мне захотелось как можно скорее убраться из этого места.

Я вернулся в дом и, подхватив ожидавшую меня корзинку и плошку с сиропом, быстро поднялся по лестнице. На хозяина мне не хотелось даже смотреть.

Эвьет уже не спала, но еще нежилась в постели. Когда я открыл дверь, ее рука, впрочем, мгновенно схватила арбалет, но тут же расслабилась.

— Доброе утро, Дольф, — смущенно улыбнулась она. — Извини — привычка.

— Полезная привычка в наше время, — улыбнулся я в ответ. — Желаете завтрак в постель, баронесса?

— Желаю! — она села на кровати, подоткнув подушку. — Мм, как пахнет...

Ну да. Она ведь и хлеба не видела три года. Тот черствый кусок, что я скор­мил ей позавчера, не в счет...

Булки оказались и в самом деле очень недурны и даже хранили еще тепло печи. Пока мы расправлялись с ними, я вдруг заметил маленькие влажные пятна на ее подушке. В первый момент я даже не понял, что это такое, но Эвьет проследила направление моего взгляда и потупилась.

— Понимаешь, Дольф... когда я проснулась сегодня — на простыне, на подушке, под одеялом... совсем как раньше... мне показалось, что все это был просто страшный сон. Что сейчас войдет мама и... я поверила в это, на самом деле пове­рила. А потом все вспомнила. Извини, это слабость. Это больше не повторится.

— Да я не осуждаю тебя, Эвьет! Плачь, сколько хочешь, если тебе от этого легче.

— Нет! — в ее голосе зазвенел металл. — Терпимость к слабостям недопустима. Не хватало еще разреветься, когда Карл будет у меня на прицеле. И из-за этого промазать.

— Ты все же рассчитываешь застрелить его? Вряд ли тебе дадут подобраться к нему с арбалетом достаточно близко.

— Не в этом дело. Какой бы способ я ни избрала, хладнокровие необходимо.

— Это точно. И не только в таких делах, как месть.

— Вот и я о том же.

Я закончил свой завтрак и поднялся.

— Ну ладно, одевайся, я жду тебя снаружи. Мы уезжаем прямо сейчас.

От хозяина не укрылась поспешность, с которой мы покинули его заведение, но мне не было дела до того, что он об этом подумал. Недалеко от северных ворот мы наткнулись на лавку скорняка, и я предпринял попытку продать заячью шкурку (про­давать волчью шкуру Эвьет отказалась, и я согласился, что это резонно: другой теплой одежды у меня для нее нет, а погода, даже и летом, способна преподносить неприятные сюрпризы). Скорняк, судя по всему, не до конца еще проснувшийся, вяло вертел в руках шкурку и говорил, что такое барахло никому и даром не нужно, я был с ним в душе согласен, но продолжал настаивать. В конце концов сторговались на пяти сантимах — это была местная, появившаяся уже в ходе войны мелкая монета, котировавшаяся примерно в полтора имперских хеллера (платить имперскими деньгами скорняк отказался). Ну что ж, любая мелочь лучше, чем ничего. Последним приобре­тением, сделанным мною в Пье, стала фляга для Эвьет, купленная в лавке напротив.

Мы выехали из города, обогнав скромную похоронную процессию — дощатый гроб на простой телеге сопровождало пешком около десятка небогато одетых горожан; как видно, при городских церквях мест уже решительно не хватало, даже с учетом обыч­ной манеры хоронить новых покойников в старых могилах, и жителям Пье при­шлось-таки устроить новое кладбище за городом, что, конечно же, следовало бы сделать с самого начала, если бы их интересовало собственное здоровье, а не ре­лигиозные догматы. Вскоре мы миновали это кладбище, уже довольно обширное (я обратил внимание на большое количество свежих могил), и поехали дальше на север. День поначалу был столь же ясным и теплым, как накануне. Мы ехали без спешки, наслаждаясь погодой; я продолжал просвещать Эвелину в вопросах медицины, стара­ясь все же делать акцент на том, как восстанавливать здоровье, а не на том, как отнимать жизнь. Дорога была шире, чем та, что привела нас в Пье, но так же без­людна; мирную красоту загородных пейзажей периодически нарушали упомянутые хозяи­ном пепелища, где торчали лишь обугленные печи, да внешне еще целые, но бро­шенные жителями дома, стоявшие с распахнутыми дверями и окнами. Как видно, с тех пор, как война, свирепствовавшая прежде в основном к северу, добралась и в эти края, жизнь для обитателей маленьких деревушек возле проезжего тракта сделалась совершенно невыносимой. Но в менее открытых для солдат и мародеров местах она, очевидно, продолжалась — иначе такие города, как Пье, уже вымерли бы с голоду. Несколько раз нам попадались на обочинах проросшие уже травой скелеты коров и лошадей, один раз пришлось объезжать облепленную мухами полуразложившуюся конскую тушу, все еще впряженную в лишившуюся заднего колеса телегу.

Часа через два после полудня моя спутница подстрелила взметнувшуюся из тра­вы куропатку; мы доехали до небольшой рощицы, наломали веток, развели костер и пообедали. Однако, когда мы выехали из рощицы, я заметил жирную, похожую на ги­гантскую гематому тучу, закрывшую южный край неба. Уцелевшие в этом разоренном краю крестьяне, ждавшие дождя уже не первую неделю, должно быть, возносили в эти минуты благодарственные молитвы, но я никак не мог разделить их радости. Тонкие и редкие деревца только что покинутой рощи не могли служить хорошей защитой от ливня, и мне оставалось лишь погонять Верного в надежде на то, что мы успеем отыскать надежное укрытие прежде, чем все это обрушится на землю.

Увы! Как назло, за полчаса весьма резвой скачки (хотя я все же щадил коня, помня о его пострадавшей ноге) нам не попалось ни одной даже заброшенной по­стройки . И вот уже с шумом налетевший сзади порыв ветра взвихрил пыль и пригнул к земле траву, а следом ударили первые тяжелые крупные капли, почти моментально обернувшиеся сплошной стеной дождя. Тут же позади нас сверкнула ослепительная вспышка (я успел заметить резкую черную тень Верного на дороге) и, почти без паузы, ударил такой грохот, словно весь мир раскалывался пополам. Конь вздрогнул всем телом (и не он один) и сиганул вперед чуть ли не с удвоенной прытью.

Разумеется, мы мигом вымокли насквозь, но куда больше меня беспокоило то, что мы скачем посреди ровного поля, где нет ничего выше разросшейся травы и ку­стов, а у меня на боку в ножнах к тому же висит изрядный кусок железа. Не самая лучшая ситуация во время грозы. Поэтому я предпочел все же остановить коня, за­швырнуть меч подальше в траву и спешиться. Быстро расседлав Верного, я положил седло на обочину (дорога на глазах превращалась в мутный ручей) и уселся боком на него, оставив место и для Эвьет, не особо понимавшей, что я делаю.

— Почему бы нам не укрыться там? — крикнула она, указывая на раскидистое дерево (кажется, это был платан), видневшееся сквозь пелену дождя в паре сотен ярдов впереди слева.

Я объяснил ей, почему в грозу нельзя прятаться под одинокими деревьями.

— Но оно растет тут уже, наверное, не первое столетие, и за все это время ни одна молния в него не ударила, — возразила девочка.

— Это характерная ошибка, — охотно пояснил я. — Частный случай так называе­мой неполной индукции. Из того, что что-то никогда не происходило в прошлом, люди часто делают вывод, что оно не произойдет и в будущем. Но на самом деле второе вовсе не следует из первого.

— Хм, верно, — согласилась Эвьет. — Например, Карл Лангедарг еще ни разу не умирал. А что такое «индукция»?

— Индукция есть рассуждение от частного к общему...

Забавное это, должно быть, было зрелище — мы сидели под проливным дождем, мокрые до нитки, прижимаясь друг к другу, чтобы хоть как-то согреться, и беседо­вали о законах формальной логики (Эвьет, надобно заметить, схватывала на лету). Эффектным завершением беседы была бы молния, ударившая в платан, но жизнь не так щедра на впечатляющие совпадения, как сочинители историй, так что дерево пере­жило эту грозу столь же благополучно, как и все предыдущие.

Грозовой фронт, сверкая и погромыхивая, уполз на север, но никакого просве­та в небесах не просматривалось, и дождь продолжал лить, хотя и растерял прежнюю ярость. Я подобрал меч, вновь оседлал коня, и мы продолжили свой путь. Копыта шлепали по жидкой дороге, разбрызгивая грязь, которая была к тому же скользкой и не позволяла ехать быстро. Было еще, должно быть, довольно далеко до заката, но из-за обложивших все небо туч казалось, что уже смеркается. К тому же заметно похолодало, и в мокрой одежде было особенно некомфортно.

Я заглянул в свою самодельную карту, прикрывая ее от дождя. Так, если трак­тирщик все рассказал правильно, где-то здесь должен быть ручей, а после него направо — довольно крупное село. Оно в стороне от большой дороги, и постоялого двора там нет, но можно напроситься в какой-нибудь крестьянский дом. Я сообщил об этом Эвьет, чтобы подбодрить ее. «Надеюсь, хотя бы там нас не встретит пепе­лище или стая голодных псов», — пробурчала она.

Наконец мы увидели ручей. Точнее, ручьем это называлось в сухую погоду, а сейчас это была настоящая речка — неширокая, но с быстрым и сильным течением. Я решительно направил коня вперед. Мутные буруны вспенивались и клокотали вокруг ног Верного, доходя ему до паха, и я опасался, как бы он не оступился и не по­скользнулся на невидимом дне. Но Верный благополучно дошел до другого берега, и мы поехали дальше, высматривая справа признаки жилья.

Но местность выглядела совершенно необитаемой. Никакой тропинки не ответв­лялось вправо, а вскоре вместо домов там показались деревья, и сплошной полосой потянулся лес. Меж тем становилось все темнее, и проклятый дождь не собирался кончаться. Все это чертовски напоминало дурной сон — не яркий кошмар, в котором вы сражаетесь с чудовищами или спасаетесь от убийц, а медленную нудную тягомоти­ну, практически лишенную красок и событий, в которой вы просто куда-нибудь бре­дете — вяло, бессмысленно, бесконечно... Я подумал, что трактирщик, должно быть, напутал или даже сознательно наврал, и пора свыкаться с мыслью о ночлеге в дождь под открытым небом.

— Смотри, дымы! — воскликнула вдруг Эвьет.

Именно так — не дым, а дымы. Я обернулся и посмотрел, куда она показывала. Действительно, едва различимые в ненастном вечернем сумраке, над лесом справа поднимались несколько тонких струек дыма. Стало быть, это не одинокий костер ка­ких-нибудь лесорубов (если в такую погоду вообще реально поддерживать открытый огонь), но и не очередной пожар, иначе дымы были бы гуще. Это наверняка дома, в которых топят печи и готовят ужин! Я вдруг почувствовал зверский аппетит — впро­чем, желание оказаться в теплом и сухом месте было еще сильнее.

Мы свернули с дороги и поехали вдоль границы леса в поисках какой-нибудь тропы, ведущей через чащу. Ехать на ночь глядя через лес без дороги — верный способ не добраться до цели. Нам, наконец, повезло — вскоре показалась просека, прорубленная более-менее в нужном направлении. Она вывела нас на лесную дорогу с заполненными водой колеями, которая уже, по моим прикидкам, уходила как раз в сторону нашей цели.

Когда мы, наконец, добрались до окруженного лесами села, уже практически совсем стемнело. Дорога спускалась к нему с пригорка, и сверху было видно, что село насчитывает несколько десятков домов; в окнах некоторых теплились огоньки, жители прочих, вероятно, уже легли спать, предпочитая не жечь попусту свечи и лучины. Наконец-то я видел перед собой нормальное обитаемое селение, а не пепе­лище и не руины! Ужин и ночлег в тепле — как иногда мало нужно человеку для сча­стья... И не только человеку: даже Верный без понуканий ускорил шаг.

— Стой, или стреляем!

Я резко натянул поводья, только сейчас разглядев то, на что не обратил вни­мания в темноте: ведущую в село дорогу перегораживала баррикада из срубленных стволов и веток. Обоими краями она упиралась в заборы ближайших домов, оставляя лишь небольшой проход справа. Заборы, кстати, были основательные, из кольев и досок, не чета обычным деревенским плетням и живым изгородям. Над баррикадой угадывались очертания двух голов в нахлобученных шапках. Я не мог разглядеть, есть ли у них луки, но, скорее всего, они не блефовали. Кто живет в этом лесном селе? Уж явно не робкие землепашцы, коим из оружия дозволена лишь мотыга (хотя и из этого правила война сделала слишком много исключений); здесь и полей-то нет, одни огороды. Нет, здешний контингент — лесорубы, углежоги, охотники. Публика суровая и самостоятельная. Подати своему феодалу они, очевидно, платят, но, ско­рее всего, большинство из них его никогда и не видело. Да и то вопрос, платят ли. До войны платили, конечно, а теперь... может, и феодала-то вместе с наслед­никами давно в живых нет.

— Мы не разбойники! — крикнул я. — Мы просто путники, и нас всего двое. Я и... моя малолетняя племянница.

— А нам плевать, кто вы такие! Нам тут чужаки не нужны. Разворачивайтесь и проваливайте.

— Ты не понял! Нам нужен ночлег, и мы готовы за него заплатить. Имперскими деньгами!

— Не нужны нам ни вы, ни ваши деньги. Сказано же, убирайтесь.

— В чем дело, приятель? — я все еще старался сохранять дружелюбие. — Разве мы причиним вам какой-то вред, если просто переночуем? Послушайте, мы устали, промокли и замерзли. Моей племяннице всего двенадцать лет. Вы хотите заставить ребенка ночевать под дождем в лесу?

— У нас свои дети есть, а чужие — не наша забота. Все, хватит языком мо­лоть. Валите отсюда, сколько можно повторять?

— Ты как разговариваешь с дворянином, холоп?! — возвысил голос я. Не будет же он у меня документы проверять...

Что-то свистнуло в воздухе, и я скорее услышал, чем увидел, как стрела вон­зилась в землю у копыт Верного. Конь попятился.

— Вот так, — насмешливо ответил голос из темноты. — Повторить?

С моих уст уже готова была сорваться угроза, но я вовремя сообразил, что лучше этого не делать. Если я пригрожу им какой-нибудь будущей карой, они, пожа­луй, и впрямь пристрелят нас на всякий случай. Никто ведь не докажет, что мы здесь были...

— Ладно, — спокойно сказал я, совладав с собой. — Мы уезжаем.

Повинуясь моей команде, Верный с явной неохотой развернулся задом к теплу и еде и принялся взбираться по раскисшей грязи обратно на пригорок.

— И передай своим, — неслось нам вслед, — что нас здесь три сотни вооружен­ных мужиков. И многие бабы тоже не только ухват в руках держать умеют. Кто су­нется — горько пожалеет!

Ну, насчет трех сотен — это, видимо, все-таки преувеличение. Но даже если их тут вполовину... плюс часть женщин — а в таком месте это не удивительно, тем более на двадцать первом году войны... словом, две сотни наберется легко, а то и больше. Две сотни решительных людей, вооруженных луками и копьями, с малолетства умеющих всем этим пользоваться и занимающих неплохую укрепленную позицию в своем родном селе — это весьма серьезная проблема даже для регулярных войск. Тяжелой рыцарской коннице тут негде развернуться, ни одной лошади под закованным в латы всадником не перепрыгнуть эти колья — аккурат брюхом на них и приземлится... легкой кавалерии опять-таки нужен простор... значит, атаковать в пешем строю, в лоб, под градом стрел из-за заборов. Далеко не у всякого из окрестных командиров хватит сил на такой штурм. А главное — зачем? В военном плане затерянное в лесу село ценности не представляет. Наказать за дерзость? Вполне себе мотив, конечно — в человеческом обществе ради такого не раз предпринимались деяния и покруче. Но, как правило, все же при избытке свободных сил. А они сейчас, напротив, в де­фиците и у Льва, и у Грифона...

Так что лесовики могут продолжать хамить безнаказанно, не глядя на чины и титулы. А нам придется все-таки ночевать в лесу.

Эвьет не капризничала и не плакала, как стала бы делать почти любая девчон­ка на ее месте. И даже не бранилась, как делал в детские годы я сам (моему учи­телю стоило немалого труда отвадить меня от этой привычки). Она лишь мрачно спросила:

— Куда теперь?

— Не знаю, — вздохнул я.

— Тогда поехали к просеке. Когда мы оттуда сворачивали, мне показалось, я видела впереди какой-то шалаш.

Я ничего подобного не заметил — видимо, потому, что больше смотрел поверх деревьев, где тогда еще можно было разглядеть дымы села. Оставалось лишь дове­риться наблюдательности моей спутницы, для которой в течение трех лет лес был единственным источником жизни.

В кромешной тьме, под бесконечный шелест дождя и чавканье грязи под копыта­ми, мы, наконец, выехали обратно на просеку. Я уже ничего толком не мог разгля­деть, даже специально всматриваясь. Но Эвьет уверенно протянула руку, указывая направление, и через несколько минут мы действительно добрались до сплетенного из веток и травы сооружения — очевидно, то была времянка лесорубов, в эту пору, естественно, пустовавшая. Я не питал особых надежд по поводу водонепроницаемости подобной конструкции, но оказалось, что крыша, проложенная несколькими слоями коры и мха, вполне справляется со своими обязанностями. Земляной пол был покрыт, также в несколько слоев, еловым лапником и потом уже мягкой травой сверху — так что внутри оказалось сухо, и даже царил приятный аромат хвои и сена. В общем, не хватало только костра. Его здесь, конечно, разжигали снаружи, и предусмотритель­ные лесорубы даже оставили рядом с шалашом некоторый запас сучьев и веток — но все они, естественно, были совершенно сырыми...

Однако это меня не смутило. Я нашарил в своей котомке очередную коробку со свинчивающейся крышкой, открыл ее и высыпал немного содержимого на предназначен­ные для костра ветки. От первой же искры пламя вспыхнуло так резко и ярко, что Эвьет, с интересом наблюдавшая за моими манипуляциями, даже отшатнулась.

— Химия — великая наука, — наставительно изрек я, убирая коробочку. — Но в обществе тупых невежд такие фокусы лучше не демонстрировать. Еще обвинят в кол­довстве.

Сырое топливо, впрочем, все равно горело неохотно, громко треща и давая много дыма. Но мы были рады и этому. К счастью, дождь наконец все-таки иссяк — точнее, отдельные капли еще падали, но они уже не могли помешать костру разго­реться. Мы сидели, вытягивая руки и ноги чуть ли не в самый огонь, и от нашей одежды лениво струился пар. Неподалеку изредка пофыркивал Верный. Не хотелось ни говорить, ни вообще шевелиться. Но я понимал, чем чреваты эти несколько часов под дождем, так что нужно было принимать превентивные меры. Когда моя одежда бо­лее-менее просохла, я достал из седельной сумки котелок, налил в него воды из фляги и, используя недавно собранные растения, показал Эвелине, как готовится целебный отвар. Конечно, делать это в полевых условиях было не слишком удобно, но выбирать не приходилось. Именно этой горячей жидкостью с не слишком приятным горьковатым вкусом нам и пришлось удовольствоваться вместо ужина. А потом мы ко­е-как накрылись одной на двоих волчьей шкурой (она, плотно свернутая и упрятан­ная в сумку, почти не намокла) и моментально уснули.

Первым, что я увидел, проснувшись поутру, была оскаленная волчья пасть напротив моего лица. Эвьет в шалаше не было, и ее арбалета, разумеется, тоже. Я выглянул наружу.

И ничего не увидел. В сыром утреннем лесу стоял такой плотный туман, что его, казалось, можно было резать ножом. Даже остатки костра (давно, конечно, до­горевшего) перед самым входом в шалаш виднелись смутно, а дальше не было ничего, кроме сплошной белой пелены. Было легко вообразить, что шалаш не стоит на земле, а плывет по небесам среди облаков — или даже вовсе пребывает в некоем ином мире...

Тут же, впрочем, мне пришла в голову куда более прозаическая мысль — а именно, сколь легко заблудиться в этом мареве даже в нескольких шагах от шалаша, и я обеспокоенно окликнул Эвьет. Почти сразу среди белизны проступил темный си­луэт, несколько мгновений спустя обернувшийся моей спутницей.

— Туманище, — сказала она словно бы даже с удовольствием, забираясь в ша­лаш. — Но он ненадолго. Сегодня снова будет солнечный день.

— Как ты себя чувствуешь? — осведомился я. — Горло не болит?

— Нет, я закаленная, — беспечно ответила она, и это, конечно, была правда. Хотя отвар все же лишним не был.

— Знаешь, Дольф, я подумала, что такая погода, как вчера, может изменить весь ход истории, — продолжала баронесса. — Скажем, полководца в его железных доспехах убьет молния. Или он просто простудится. Или в день решающего сражения будет туман, и войска не смогут сражаться...

— Ты недооцениваешь людей, — усмехнулся я. — Они всегда найдут способ по­убивать друг друга, и никакой туман их не остановит. Одна из самых крупных битв этой войны разразилась как раз в тумане. Это было еще до твоего рождения. У Лан­гедарга было почти вдвое больше людей, и он разделил свое войско надвое, намере­ваясь взять армию Йорлинга в клещи. Йорлинг, в свою очередь, надеялся на хитрый маневр, который позволил бы ему разбить обе армии поодиночке. Но всю диспозицию спутал туман. Битва получилась совершенно идиотской — не только полководцы не видели, где находятся и что делают их войска, но и сами бойцы не видели ни про­тивника, ни собственных союзников на флангах. В результате там полегло не менее тридцати тысяч с обеих сторон, причем не так уж мало из них — по ошибке, убитые своими, принявшими их за врагов. Ни о каком осмысленном командовании, конечно, и речи быть не могло... Рассказывают, что в этой неразберихе один из гонцов, по­сланный к Йорлингу с донесением о ходе боя, выскочил прямиком на ставку Ланге­дарга. Увидев перед собой солдат грифонской личной гвардии, он спросил их: «Где герцог?», и те, точно так же ни о чем не подозревая, указали ему на Карла. Тот, в доспехах с опущенным забралом, но без щита с личным гербом, сидел на коне; в те годы он, кстати, был стройнее, чем сейчас. Гонец, как ни в чем не бывало, вручил ему донесение, откозырял и уехал обратно... Впрочем, удачи грифонцам это не принесло. Они потеряли в той битве двадцать две тысячи человек, а львисты — только восемь. Видимо, потому, что чем компактней армия, тем меньше она делает глупостей в таких условиях... Сам Карл тогда чудом избежал плена. То есть не чу­дом, а благодаря все тому же туману.

— Интересно. Жалко, я совсем плохо знаю историю войны. Отец не любил гово­рить на эту тему... Выходит, все могло кончиться еще тогда! — воскликнула Эвьет, пораженная новой мыслью. — Если бы тот туман развеялся чуть пораньше. И тогда бы ничего... — она угрюмо замолчала.

— Увы. Тогда — не закончилось. Лангедаргцы потерпели поражение, но сумели собрать новые силы и продолжить войну. С йорлингистами за эти годы такое тоже случалось. У меня такое впечатление, что эта бойня будет длиться, пока с каждой стороны остается хотя бы по одному мечу и по одной руке, способной его держать. И едва ли обвинять в этом нужно туман. Разве что тот, который в головах...

Прогноз Эвьет оправдался: не прошло и получаса, как совсем развиднелось, и мы снова тронулись в путь. Солнце светило вовсю, словно спеша наверстать упущен­ное за ненастный вечер, и капли воды на деревьях и траве сверкали рассыпанными бриллиантами. Эвьет, впрочем, с арбалетом наготове оглядывалась по сторонам, не столько любуясь пейзажем, сколько в надежде высмотреть какую-нибудь дичь — как-никак, мы ничего не ели со вчерашней куропатки. Однако на сей раз лесным обита­телям повезло, а нам — нет: ни одна достойная цель так и не попалась на глаза охотнице. Мы выбрались из леса и вернулись на дорогу, по которой ехали накануне. Впереди нас ждала переправа через Аронну. Мост, по словам трактирщика, был раз­рушен еще шестнадцать лет назад, когда в этих краях произошли первые крупные столкновения между войсками обеих партий; позже на юге наступило десятилетие от­носительного затишья, однако никаких попыток отстроить мост заново за это время не предпринималось. Вместо него наладили паромную переправу.

Река широко разлилась после дождя; старая дорога, которая вела прежде на мост (от коего теперь осталась лишь цепь каменных быков, посередине, словно в насмешку, еще соединенных последним уцелевшим пролетом), уводила прямо в воду. Дорога на паромную пристань, ответвлявшаяся от старой влево, проходила по вда­вавшейся в реку насыпи и затем по мосткам над водой, в нормальных условиях под­нятым довольно высоко, но ныне вода текла практически вровень с ними. (Сама при­стань, судя по всему, была сделана в несколько ступеней, чтобы на паром можно было въезжать при разном уровне реки — сейчас над водой была видна лишь верхняя площадка и начало спуска на следующую.) Нам повезло, что дождь не продлился еще час-другой — тогда бы насыпь наверняка размыло, и сообщение с другим берегом прервалось бы надолго. В прошлом здесь такое, без сомнения, уже случалось не раз, но местных жителей хватало лишь на то, чтобы с воловьим терпением раз за разом восстанавливать насыпь в прежнем виде; они даже не пытались хотя бы укре­пить ее бревнами, не говоря уж о том, чтобы все-таки начать строить заново мост.

Когда мы подъехали к реке, паром был на нашей стороне, и я погнал Верного вперед, пока он не отчалил. Хлипкие мостки подозрительно скрипели и прогибались под копытами — и как тут только не боятся провозить тяжело груженые телеги? Вро­де той, что уже стояла на пароме, накрытая брезентом, перетянутым привязанными к бортам веревками. Ее сопровождали плотный невысокий торговец и два ражих молодца с короткими мечами, заросшие бородой по самые глаза — не то сыновья, ростом по­шедшие не в отца (да и был ли он им родным, даже если считался таковым?), не то нанятые охранники. Еще один пассажир, долговязый парень с длинными светлыми во­лосами, перехваченными не слишком чистой лентой на лбу, судя по всему, путеше­ствовал пешком и налегке. По одежде его можно было принять и за среднего достат­ка крестьянина, и за ремесленника, и просто за бродягу.

Торопились мы, как выяснилось, зря. Паромщик, немолодой, но кряжистый, в просторной рубахе с застарелыми потными разводами под мышками, принял от меня плату (она, естественно, оказалась явно завышенной — целых четыре сантима!), но не спешил крутить свой ворот, дожидаясь, не появятся ли еще пассажиры. Как вид­но, не все дороги, приводившие к этой переправе, были столь безлюдны, как та, по которой мы приехали. Мы спешились: можешь дать отдых своей лошади — дай его. Я невольно залюбовался Верным: рыцарский боевой конь смотрелся вдвойне выигрышно на фоне немолодой уже саврасой кобылки типично крестьянских статей, запряженной в телегу торговца. Мне показалось, что и сам Верный покосился на нее с веселым презрением.

— Поехали уже, — потерял терпение долговязый парень.

— Погоди, — ворчливо ответил паромщик.

— Сколько еще годить? — взорвался парень. — Мы тебе деньги за что заплатили — на бережку прохлаждаться?!

— Не нравится — можешь вплавь. Покрутил бы ворот с мое, понял бы, приятно ли лишние ходки делать... — рука паромщика тем временем невзначай приблизилась к висевшему на поясе ножу, на случай, если пассажир начнет буянить.

— В самом деле, — поддержал парня торговец, — полчаса уже, небось, тут тор­чим!

— Вон, кажись, едет кто, — паромщик прищурился вдаль.

Я посмотрел в ту же сторону, сперва различив в отдалении лишь вьющуюся над дорогой пыль, а затем и скачущих к берегу всадников. Их было около десятка. На солнце блеснули доспехи.

— Отчаливай! — воскликнул торговец уже не просто недовольным, а обеспокоен­ным голосом. — Это солдаты. Они ждать не станут, и церемониться тоже — и нас с парома сгонят, и тебе ничего не заплатят.

Паромщик, очевидно, и сам уже понял серьезность угрозы и навалился на во­рот. Тот заскрипел, натягивая канат, и тяжелый паром медленно сдвинулся с места.

— Это лангедаргцы? — требовательно спросила Эвьет. Уже видно было, что у переднего на пике развевается вымпел, но пока трудно было сказать, чей.

— Да какая разница! — огрызнулся торговец. Но длинноволосый парень, похоже, не разделял его безразличия и напряженно вглядывался в быстро приближавшихся ка­валеристов.

Паром, приводимый в движение усилиями одного человека, не мог развить большую скорость, так что, когда всадники выехали на берег, нас отделяло от при­стани менее сотни ярдов. Они были в кольчугах и при мечах (а у нескольких, ка­жется, за спиной висели и луки), лишь передний из них, видимо, командир — в бле­стящей стальной кирасе и с пикой, под наконечником которой повис в безветренном воздухе — теперь это уже было ясно видно — бело-черный вымпел Грифона.

— Эй! — крикнул он, потрясая пикой. — Поворачивайте обратно!

Паромщик, старательно притворяясь глухим, с усилием перехватывал ручки во­рота. Эвелина сдернула арбалет, снова висевший на моем плече.

— Нет, Эвьет, — негромко сказал я. — Нам не нужны лишние проблемы.

— Но это враги!

— Вряд ли им что-то нужно от нас лично.

— Поворачивайте, кому сказал! — командир сделал знак двоим солдатам, и они въехали на насыпь, беря наизготовку луки. — Хуже будет!

Паромщик остановился. Нетрудно было понять, о чем он думает: расстояние для прицельной стрельбы, может, и великовато, но пассажиры доберутся до другого бе­рега и уедут, а ему здесь еще работать. Но прежде, чем он начал крутить ворот назад, долговязый парень оказался у него за спиной и уже прижимал лезвие кинжала к его горлу.

— Вперед, — процедил парень. — И пошевеливайся.

Бородачи синхронно схватились за рукоятки мечей и посмотрели друг на друга — наверное, это были все-таки братья — затем на торговца. На лице того отобрази­лась мучительная работа мысли, затем, очевидно, рассудив, что по крайней мере до другого берега его интересы совпадают с интересами парня, он слегка мотнул голо­вой: не вмешивайтесь. Паромщик покорно закрутил ворот в прежнем направлении, не делая бесперспективных попыток добраться до собственного ножа.

«Эвьет, за повозку!», — хотел было скомандовать я. Но ее не нужно было учить — она уже сама устремилась в укрытие, махнув мне рукой, чтобы следовал за ней. Что я и проделал со всей возможной поспешностью.

И вовремя. Первая стрела шлепнулась в воду, не долетев добрых трех ярдов, но почти сразу же вторая с тупым стуком вонзилась в настил парома. Выпустив по стреле, солдаты поскакали дальше по мосткам, сокращая расстояние, и выехали на причал, вновь натягивая луки. Эвелина тем временем взводила свой арбалет. Я ду­мал, что она собирается стрелять поверх телеги, но она вместо этого шмыгнула между ее колесами и выстрелила снизу вверх.

Честно говоря, я не ожидал, что с такого расстояния она попадет. Однако один из всадников дернулся, выпуская тетиву (стрела некрасиво кувырнулась в воз­духе и упала в реку) и недоуменно уставился на арбалетный болт, торчавший из его собственной груди. В следующий миг он вяло взмахнул руками, словно что-то ловя в воздухе, и повалился с коня, тяжело грянувшись о дощатый край причала, а оттуда — в воду. Не знаю, была ли его рана смертельной; может быть, он и сумел бы еще ухватиться за пристань и влезть обратно, если бы не кольчуга, шлем и меч в нож­нах. Но все это железо мгновенно утянуло его на дно.

Его товарищ выстрелил, и вновь с недолетом. Тогда, поняв, что добыча ускользает, он спрыгнул с коня, выхватил меч и в ярости рубанул канат, по кото­рому, словно бусина по нитке, двигался от берега к берегу паром. «Стой, болван!» — крикнул ему третий лучник, уже скакавший во весь опор по мосткам, но было поздно. Паром, потерявший связь с берегом, слегка качнуло и стало сносить тече­нием. Еще можно было ухватиться за ту часть каната, что оставалась у нас, и про­должить нормальный путь, но тут произошло сразу несколько событий.

Третий лучник выстрелил уже практически на пределе возможной дальности — и оказался искусней или просто удачливей двух других. Стрела, прилетевшая по на­весной траектории, вонзилась в грудь паромщику. Сама по себе рана была, скорее всего, не опасна — стрела была на излете, а угол удара такой, что едва ли она могла достать до жизненно важных органов. Но от боли и неожиданности паромщик резко дернулся — а парень все еще прижимал остро отточенный кинжал прямо к его левой сонной артерии. Хлынула кровь — даже не хлынула, а брызнула пульсирующим фонтаном, как всегда бывает, когда рассекают крупную артерию, тем более у чело­века в состоянии сильной физической и эмоциональной нагрузки. На неподготовлен­ных людей такое всегда производит впечатление. Торговец, которого забрызгало кровью с головы до ног, в ужасе шарахнулся, ударившись затылком в морду своей лошади. Та попятилась, толкая назад телегу и не думая, о том, что стоит не на земле, а на небольшом по сути плоту, имевшем перильца лишь с трех сторон. Чет­вертая, откуда въезжали и входили пассажиры — и задом к которой стояла савраска — перед отплытием замыкалась жердью, укладываемой на два столбика с рогатками на концах. Однако на сей раз мы отчаливали в таких обстоятельствах, что об этой мере безопасности никто не подумал, и дорогу телеге ничто не преграждало. Тяже­лые колеса чуть было не наехали на Эвьет, которая старательно целилась для вто­рого выстрела и оттого не заметила вовремя опасность. Я едва успел выдернуть ее из-под телеги, которая в следующее мгновение съехала задними колесами в воду.

Лошадь испуганно заржала; она и так была явно слабовата для такой тяжелой повозки, а тут, похоже, еще и ополоумела от страха и вместо того, чтобы бороться с внезапно потянувшей ее в реку силой, еще сильнее сдала назад, усугубляя ситуа­цию. Паром слегка накренился. Торговец обернулся и с криком «Тпрру! Куда, скоти­на?!» стал хватать кобылу за уздцы, а видя, что это не помогает, метнулся к телеге, пытаясь остановить ее сползание в воду. Бородачи поспешили к нему на по­мощь, но один из них поскользнулся на свежей крови и грохнулся на настил. Парень меж тем, подхватив обмякшее тело паромщика, пытался зажать ему рану на шее, бор­моча: «Вот черт! Я же не хотел...» Один лишь Верный хранил полное спокойствие среди всего этого хаоса — очевидно, в гуще боя ему доводилось видать и не такое. А брошенный без присмотра ворот неспешно крутился сам собой, под действием тече­ния вытравляя канат, еще соединявший нас с дальним берегом.

Уже потом я смог восстановить все эти события по памяти, чтобы так связно изложить, а в тот момент поддался общей неразберихе. Мне показалось, что колесо все же успело проехаться по пальцам Эвьет, и я осматривал ее кисть, повторяя: «Тебе больно? Ты что-нибудь чувствуешь?» Когда я, наконец, понял, что с рукой все в порядке, а хруст, который я слышал, издала вовсе не кость, а сломанная стрела (сам арбалет тоже не пострадал), телега, несмотря на попытки ее остано­вить, с громким всплеском окончательно съехала в воду, увлекая за собой отчаянно ржущую клячу, а заодно и пытавшегося этому воспрепятствовать торговца. Что бы там ни было под этим брезентом, оно мигом утянуло вглубь и телегу, и кобылу, и хозяина.

Бородач остался на краю парома, но вместо того, чтобы пытаться спасти тор­говца, сделал шаг назад. Второй, уже поднявшийся на ноги, сделал было движение отстегнуть пояс с мечом, собираясь, видимо, прыгнуть в воду, но первый удержал его за руку:

— Не надо. Все к лучшему. Вспомни, о чем третьего дня говорили.

— Да, но... не по-божески это... отец все-таки...

— А впроголодь нас держать по-божески? Денег давать только на карманные расходы, точно мы еще пацаны сопливые? Он сам виноват. Не был бы таким скупым, не цеплялся бы за товар до последнего.

— Да... но... — попытки второго вырвать руку, и в первый миг не очень силь­ные, становились все слабее.

— Да и поздно уже, — подвел итог первый. — Его в этой мути уже не найти. В ил ушел. А глубина здесь, по высокой воде, ярдов пятнадцать, а то и больше... Только сам сгинешь.

— Ты прав, — медленно сказал второй, снова застегивая пояс.

— Не журись, Жакоб, — первый хлопнул брата по плечу, — выпьем сегодня за помин души, вот и весь сказ. Ну хочешь — свечку за него поставь и панихиду зака­жи. Только это уже, чур, со своей доли.

Они обсуждали это громко, ничуть не стесняясь нас. Да и чего им, в сущно­сти, было стесняться?

Я обернулся и шагнул к паромщику. Того пробирала дрожь агонии. Мне доста­точно было взглянуть и прислушаться, чтобы вынести вердикт.

— Бесполезно. Слишком большая кровопотеря, а главное, в артерию уже засоса­ло воздух. Сердце сейчас остановится.

— Я не хотел, — повторил долговязый, поднимая голову на меня. Все его лицо было в крови, словно с него содрали кожу; светлыми остались лишь белки и голубые радужки глаз.

В этот момент раздался тихий плеск. Это обрубленный конец каната соскочил с ворота и упал в воду. Теперь мы дрейфовали, ничем не связанные с сушей — и не имея никаких реальных средств изменить курс. Плот, в который превратился паром, был слишком тяжел, чтобы плыть на нем, гребя руками, весел здесь не было, а жердь, которой перекрывали выезд, была слишком коротка, чтобы достать до дна на таком расстоянии от берега.

Парень, уложив на настил голову паромщика, тщательно прополоскал кинжал в воде и вновь спрятал его под заляпанную кровью одежду.

— Ну ладно, — произнес он, выпрямляясь. — Что случилось, то случилось, а мне пора, — и с этими словами он прыгнул в воду и сильными гребками поплыл к так и не достигнутому нами берегу.

Я оглянулся назад. Грифонские всадники были еще возле пристани, но стрелять по нам или преследовать нас по берегу никто не пытался. Это было бесполезно — нас отнесло уже достаточно далеко и к тому же вынесло практически на середину реки. Я неприязненно покосился на братьев, а затем обратился к Эвьет:

— Ну что, поплыли и мы?

Девочка вдруг смутилась.

— А... это обязательно? Может, подождем, пока нас прибьет к берегу?

— Это может произойти неизвестно когда, — ответил я, удивляясь, что моя ра­зумная Эвелина выдвигает столь нелепое предложение. — Или вообще не произойти до самого моря. А в чем дело?

— Видишь ли, Дольф... я не умею плавать.

В самом деле, мне следовало самому догадаться. Хоть она и прожила всю жизнь на берегу озера, оно было слишком холодным, чтобы купаться. Даже при ее закалке за последние годы. То есть человек, умеющий плавать, конечно, при необходимости сможет плыть и в ледяной воде. Но учиться надо в комфортных условиях, а не когда дыхание перехватывает от холода.

Но почему она говорит об этом таким тоном, словно признается в постыдном грехе?

— Ничего страшного, — ответил я. — Верный умеет. Держись за его седло, и все будет в порядке.

— А... мы сильно торопимся?

— Тебе виднее, — пожал плечами я уже с некоторым раздражением. — Это ведь тебе надо попасть... туда, куда мы направляемся, — неопределенно закончил я, вспомнив, что братья могут нас слышать, и ни к чему оповещать их о цели нашего путешествия.

Хотя вообще-то поездка к графу Рануару была моей идеей, но сейчас это уже было неважно.

— Ну... да, — согласилась Эвелина, потупив взор, и добавила совсем тихо: — Просто, понимаешь, Дольф... я не боюсь окунаться у берега, и плавать на лодке тоже... но вот при мысли, что я в воде, и подо мной большая глубина...

— Ясно, — вздохнул я. Вообще-то в страхе перед глубиной у человека, не умею­щего плавать, нет ничего необычного. Но после всех испытаний, которые благо­получно пережила Эвьет, мне уже начинало казаться, что она вообще лишена слабо­стей.

— Но если надо, я готова! — поспешно добавила она, словно прочитав мои мыс­ли.

Не сомневаюсь. Но страх — плохой помощник, даже когда его давят усилием воли. Она может запаниковать, нахлебаться воды, у нее может случиться судорога — а там руки соскользнут с седла и... А я даже не уверен, что смогу вовремя ока­зать ей помощь. Спасать утопающих мне еще не доводилось.

— Ладно, — согласился я. — Может, нас действительно поднесет ближе к бере­гу.

Братья тоже явно не собирались прыгать в реку. Тоже не умели плавать? Вряд ли. Скорее, не хотели расставаться с чем-то, что помешало бы им плыть. Мечи их были не настолько большими и тяжелыми, чтобы создать проблему. А вот не скрыва­лись ли под их грубыми рубахами простолюдинов кольчуги? Присмотревшись повнима­тельней, я пришел к выводу, что так оно и было. Их туловища выглядели толще, чем должны были быть, исходя из общей анатомии их тел. Что ж, по нашим временам не такое необычное явление, тем более что у них и мечи имелись. Возможно, они успе­ли послужить в одной из армий, а возможно, раздобыли все это иным способом. Я сам как-то видел крестьянина, пахавшего землю самодельной сохой с прилаженным в качестве сошника рыцарским мечом. Крестьянин был слишком беден, чтобы купить себе нормальный инструмент, а трупов ныне по полям валяется немало, попадаются и в полном вооружении — те, кого не обобрал догола победитель, возможно, потому, что получил смертельную рану сам. Что самое смешное — такой меч стоил куда доро­же, чем крестьянская соха, но тот мужик или не догадывался об этом, или боялся продавать аристократическое оружие, дабы не быть обвиненным в убийстве его вла­дельца...

Но почему, интересно, эти двое прятали свои доспехи под рубахами? Не иначе — чтобы не привлекать лишнего внимания к грузу. Покойный торговец был рисковым человеком, а прежде всего он был скупым. Вместо того, чтобы нанять дополнитель­ную охрану, он постарался сделать свою повозку как можно менее интересной для налетчиков. Но гибель пришла не оттуда, откуда он ожидал... Что он все-таки вез — оружие? Доспехи? Судя по тому, как быстро это все ушло ко дну, металла там было преизрядно... И вооружение братьев в этом случае тем более не удивительно.

А любопытно, почему, в таком случае, торговец — в отличие от длинноволосого парня, который явно опасался именно лангедаргцев — равно не хотел встречаться с солдатами ни одной из сторон? Если одна из них была для него союзной, он не только не должен был ее бояться, но даже мог просить ее бойцов об охране... Впрочем, он был прав, конечно. Это только в теории, и притом — очень наивной теории, армия есть единый организм, подчиненный общей цели победы над врагом. Едва ли это было так даже в начале войны, и уж тем более это не так на двадцать первом ее году. Солдатам одного полка нет никакого дела до чьих-то там догово­ренностей с командиром другого. Если они захотят что-то реквизировать для соб­ственных нужд, не заплатив ни гроша, они это сделают, а если ограбленный станет грозить жалобами, так его и вовсе не отпустят живым. Да и была ли у торговца во­обще охранная грамота, подтверждающая, для кого он везет свой груз? Весьма веро­ятно, что нет. Ведь, попадись он с этим документом противоположной стороне — все трое прожили бы ровно столько, сколько требуется, чтобы завязать петлю и переки­нуть ее через крепкий сук...

Так или иначе, подобные попутчики для путешествия на плоту мне не нрави­лись. Тот из братьев, что не позволил прыгнуть в воду второму — вероятно, стар­ший — угрюмо посмотрел на меня в ответ. Затем подошел к лежавшему на окровавлен­ных досках паромщику.

— Помер, что ли? — осведомился он, обращаясь не то ко мне, не то к недвиж­ному телу.

— Да, — коротко ответил я.

Бородач, не говоря ни слова, ногой спихнул труп в воду. Я запоздало поду­мал, что надо было вытащить мои сантимы из кармана мертвеца.

— Его надо было похоронить! — не выдержала Эвьет.

— Тебе охота по жаре с мертвяком плавать? — пожал плечами тот. — Вишь, уже сейчас припекает, а еще полудня нет.

Хоть он мне и не нравился, а в данном случае был прав. Я, впрочем, не стал признавать это вслух, дабы этот тип не решил, что я ему поддакиваю.

В молчании мы дрейфовали по течению на запад. Нам с Эвьет не хотелось вести разговоры в присутствии посторонних ушей, братьям, возможно, тоже — или же им просто не о чем было говорить. Я мысленно перебрал несколько вариантов превраще­ния нашего плота в управляемое судно и был вынужден все их отвергнуть. Отломать несколько досок настила и использовать их в качестве весел? Они слишком толстые и прочные и слишком хорошо приколочены; пытаться выламывать их с помощью мечей — значит сломать мечи. Поставить парус? Его можно было бы сшить из одежды несколь­ких человек, но нечем; к тому же не из чего сделать мачту с реем — одной жерди для этого не хватит. Самой интересной идеей, посетившей меня, была полная пере­делка ворота: если бы приделать к его оси лопатки, сделав их из тех же досок на­стила, и расположить ось под углом, так, чтобы лопатки доставали до воды, но в то же время рукоятки ворота при вращении не упирались в настил — получится что-то вроде мельничного колеса, вращая которое за рукоятки, можно плыть. А ведь, пожалуй, подобными колесами можно снабдить речные и даже морские суда, и в от­сутствие попутного ветра приводить их в движение силами специально взятых на борт лошадей... Но, разумеется, без инструментов я мог предаваться лишь теорети­ческим размышлениям о конструкциях подобного рода.

Впрочем, после полудня нужный нам правый берег как будто бы начал прибли­жаться, но не успел я порадоваться этому обстоятельству, как впереди показалось устье какого-то притока Аронны, также все еще довольно полноводного после дождя — и, естественно, его течением нас вновь отнесло влево.

Теоретически вдоль Аронны должно было располагаться не так уж мало жилья, но берега, мимо которых мы проплывали, демонстрировали почти полное безлюдье. Лишь один раз мы миновали крестьянок, стиравших белье у полуразвалившейся при­стани, но они ничем не могли нам помочь. Затем впереди забрезжил шанс в виде му­жика, рыбачившего с лодки.

Братья принялись в два голоса громко звать его. Рыбак, посмотрев в нашу сторону, вытащил из воды свой примитивный якорь (камень на веревке) и взялся за весла. Его лодка была достаточно велика, чтобы вместить всех нас, кроме, конеч­но, Верного — но тот вполне мог доплыть до берега своим ходом. Но каково же было наше разочарование, когда мы поняли, что рыболов гребет не к нам, а в прямо про­тивоположном направлении! Впрочем, его желание оказаться подальше от вооруженных незнакомцев (тем паче что одежда братьев была в крови; нам с Эвьет, к счастью, удалось почти не запачкаться) тоже можно было понять. Братья стали звать его еще громче, теперь уже не завлекая обещаниями заплатить за перевоз, а грозя перело­мать руки и ноги, если он не подчинится, что было, конечно же, вдвойне глупо и возымело закономерный обратный эффект. Убедившись, что все напрасно, Жакоб зло плюнул в воду и отвернулся, но второму брату этого было явно недостаточно, и он принялся во весь голос крыть рыбака самыми непотребными словами.

— Эй! — возмутился я. — Держи себя в руках! Здесь девочка!

— А мне плевать, девочка или мальчик, — огрызнулся тот. — Кто ты такой, чтобы мне рот затыкать?

— Тот, кто может заткнуть его тебе навсегда, — холодно ответил я, де­монстративно кладя руку на рукоять меча. У меня он, кстати, был длиннее, чем у братьев, что в отсутствие щитов теоретически давало мне преимущество — и я наде­ялся, что они это осознаЮт. Ибо на самом деле драться на мечах я вовсе не соби­рался, да и вообще конфликт был мне не нужен — но поставить на место зарвавшего­ся хама стоило, а по-хорошему подобная публика не понимает. И то, что я ему ска­зал, было чистой правдой.

Увы, тот факт, что их двое, явно перевешивал в их глазах видимые преимуще­ства моего оружия. К тому же они могли рассчитывать на свои доспехи, в то время как на мне не было ничего основательней расстегнутой кожаной куртки. Они оба тоже схватились за мечи.

— Так кто тут кого будет учить вежливости? — с угрозой осведомился старший, делая шаг в сторону, дабы получить возможность атаковать меня с двух сторон.

— Я, — раздался сбоку от меня спокойный голос Эвелины. Скосив глаза, я убе­дился, что старший уже на прицеле ее арбалета. — Дольф, — обратилась ко мне Эвьет самым светским тоном, — когда я пристрелю левого, ты зарубишь правого, пока я перезаряжаюсь?

— Само собой, баронесса, — ответил я, специально не скрывая от противника ее титул.

— Ну их, Жеан, не связывайся, — пробормотал Жакоб. — Это ведь она из этой штуки солдата на пристани грохнула, ты не видел, а я видел...

Жеан оскалился, но тут же постарался стереть злобное выражение с лица. Он не мог не понимать, что от арбалетного выстрела в упор его не спасет никакая кольчуга. И, очевидно, прочитал в глазах Эвьет, что она не блефует.

— Ладно, чего там, — буркнул он, возвращая меч в ножны. — Ни к чему нам ccориться.

— Не слышу извинений, — холодно заметил я.

— Ну, я это... прошу прощения...

— «Госпожа баронесса», — подсказал я.

— ... у госпожи баронессы, — покорно повторил Жеан, словно даже становясь ниже ростом. — И у вас тоже, сударь.

— Твои извинения приняты, — надменно ответила Эвьет. — Но вообще, до чего распустилось мужичье с этой войной! Ты не находишь, Дольф?

— Воистину так, баронесса, — коротко, по-дворянски, наклонил голову я.

Братья уселись на другом конце плота, демонстративно не глядя в нашу сторо­ну. Я, впрочем, не особо обольщался относительно безопасности с их стороны. На открытый конфликт они, пожалуй, не решатся, но вот затаить злобу и ударить в спину вполне способны.

Мы все плыли и плыли — мимо затопленных лугов, мимо плакучих ив, полощущих в воде свои длинные ветви, мимо крутых обрывов, нависших над рекой подобно ги­гантским бурым волнам, увенчанным зелеными гребнями травы... У меня вдруг заур­чало в животе; я напряг брюшные мышцы, чтобы пресечь звук, и мысленно отругал себя за то, что не запасся едой в Пье, не желая иметь дело с тамошними чересчур жадными торговцами и рассчитывая на более дешевую еду по дороге. Вчерашняя куро­патка, конечно, подвернулась очень кстати, зато не состоялись ни ночлег в селе, ни обед в трактире, который должен был располагаться где-то недалеко за переправой — а больше приобрести съестное было негде. По правде говоря, я просто не думал, что эти края настолько обезлюдели... Впрочем, без пищи можно обходиться очень долго, причем без особо ущерба для себя. Куда хуже потребности прямо противоположного толка, которые вскоре станут актуальны для всех на этом плоту. Включая, между прочим, Верного, который, при всех своих достоинствах, не осведомлен о человеческих правилах приличия и гигиены.

Словно в ответ на мои мысли Жакоб поднялся, расстегивая пояс. Повернувшись к нам спиной, он приспустил штаны и принялся мочиться в реку с края плота. Но спокойно доделать свое дело ему не удалось. Ибо через несколько мгновений плот тряхнуло, и он остановился, слегка накренившись влево.

Жакоб едва устоял на ногах, налетев на своего брата и, как видно, не успев вовремя прекратить свое занятие, ибо тот возмущенно закричал:

— Смотри, куда ссышь, болван!

— А я виноват? Что это было вообще?

— А хрен его знает. Кажись, на мель сели.

— Какая, к дьяволу, мель при высокой воде?

— Ну, должно быть, при низкой это остров, — смекнул Жеан.

— Приплыли, — резюмировал Жакоб, натягивая штаны. — И что теперь делать? Попробуем столкнуть?

— Будем ждать, пока спадет вода, — твердо возразил я. Они посмотрели на меня и не решились спорить.

Это действительно был остров, и наш паром, как выяснилось, оседлал самое высокое его место. По мере того, как уровень реки понижался — а теперь это уже происходило довольно быстро — становилось ясно, что остров имеет форму пологого горба, вытянутого по течению. Сперва из воды показалась частично занесенная илом трава вокруг нашего плота, накренившегося еще сильнее, а затем — и ветки невысо­ких кустов, которые росли вокруг вершины.

Меня заинтересовала эта растительность, и я сошел с помоста, чтобы осмот­реть ее повнимательней. Вместо буйных зарослей, каких можно было ожидать на необитаемом островке посреди реки, трава была короткой, словно состриженной. Да и листва кустарника подверглась, некоторым образом, «стрижке».

— Что там? — заинтересовалась Эвьет. — Мы можем как-то использовать эти ку­сты?

— Только в качестве топлива для костра, — ответил я. — Но дело не в этом, а в том, что на этом острове явно кто-то пасется. Я не нашел помета, очевидно, его унесло течением, но, судя по тому, как объедены листья, это козы. А значит...

— Отсюда можно дойти вброд до берега!

— Да. Осталось только дождаться, пока совсем спадет вода.

Вода продолжала отступать, оставляя за собой лужи, кое-где довольно большие и глубокие. В некоторых из них плескалась в тщетных поисках выхода оказавшаяся в ловушке рыба; выловить ее голыми руками не составило труда. Пока мы с Эвьет инспектировали лужи, я поручил братьям, уже, похоже, смирившимся с моим лидер­ством, наломать веток и развести костер. Что им, после некоторой возни — ветки еще не просохли — все-таки удалось.

К тому времени, как мы вдоволь наелись печеной рыбы, река практически вер­нулась к своему нормальному уровню. С северной стороны «горба» уже хорошо была видна песчаная коса, тянувшаяся под углом в сторону правого берега. И, хотя она уходила под воду, я не сомневался, что глубина там небольшая — может быть, пока еще не для козы, но для коня точно.

Братья, сидевшие спиной к северному берегу, этого не видели; осоловев после сытного обеда — точнее, ужина, ибо день уже клонился к вечеру — они клевали но­сом, и я решил, что момент для расставания самый подходящий. Я молча подал знак Эвьет, и мы, ведя в поводу Верного, спустились на косу. Здесь мы сели на коня, и спустя несколько минут благополучно выбрались на другой берег. Как я и рассчиты­вал, плыть Верному нигде не пришлось, и мы замочили лишь сапоги.

От моей самодельной карты, однако, здесь было мало проку. Река унесла нас на много миль к западу от нашего маршрута — и от города Комплен, который должен был стать следующей его точкой. Теперь, кстати, нас отделял от него еще и при­ток, мимо которого мы проплыли днем, и, хотя он был, разумеется, не столь широк, как Аронна, но через него тоже нужно было как-то переправляться. Но для этого сначала надо было до него добраться. Пока же перед нами простирался еще мокрый луг, а дальше тянулась гряда невысоких холмов, некоторые из которых поросли ле­сом. Нигде не было видно ни жилья, ни дорог.

Где-то поблизости, конечно, должно было быть селение, из которого приходили козы, а возможно, что и не одно. Но мы не знали, где — и паводок смыл следы, по которым это можно было бы вычислить — так что я просто направил коня через луг на северо-восток, вслед за собственной тенью.

— До чего мерзкие типы, — заметила Эвьет. — Фактически, они утопили соб­ственного отца!

— Дали ему утонуть, а это не одно и тоже, — уточнил я. — Хотя... припоми­ная, как все это было... знаешь, я, пожалуй, не поручусь, что Жеан не помог ста­рику упасть. И тем не менее, это не самый мерзкий тип, какого мне доводилось встречать. Он еще достаточно благороден, — усмехнулся я.

— Жеан?! Благороден?!

— Ну да. Он ведь не столкнул туда же еще и брата. И даже, напротив, удержал Жакоба от безрассудного прыжка в воду. А ведь, попытайся Жакоб спасти старика — и, очень вероятно, утонул бы сам. И Жеану досталось бы все наследство, а так — только половина.

— То есть, по-твоему, не убить родного брата из-за денег — это уже досто­инство?

— На фоне людей, поступающих иначе — очевидно, да.

— Жуть. Я, конечно, знаю, что такое бывает. Но мне трудно представить, как это можно — убить собственного брата. Я, положим, не испытывала особой любви к Филиппу. А уж тем паче к Женевьеве, о которой я и сейчас скажу, что она — дура, у которой на уме были одни платья и кавалеры. Хоть и считается, что о покойниках нельзя говорить плохо...

— Что, между прочим, весьма глупо, — заметил я. — У живого еще есть шанс исправиться, но покойник лучше точно не станет. И даже обидеться он не в состоя­нии...

— Хм, дельная мысль, — оценила Эвьет. — Так вот, как бы я ни относилась к старшему брату и сестре, но убить — это в голове не укладывается!

— Ну, на самом деле нет никакой разницы между убийством брата и убийством, скажем, соседа. Или любого другого, кого ты хорошо знаешь. Я не хочу сказать, разумеется, что можно оправдать убийство из-за денег. Но если некто — мерзавец, заслуживающий смерти, он заслуживает ее вне зависимости от того, с кем он состо­ит в родстве. Кровное родство вообще не имеет никакого значения...

— Ну, тут уж ты хватил лишнего, — не согласилась Эвьет.

— Ты говоришь так потому, что все наше общество устроено иначе. Оно возво­дит родство в абсолют, определяя им и положение на социальной лестнице, и отно­шения между людьми. Но ведь в этом нет ни капли здравого смысла. Имеют значения лишь личные качества человека, и гордиться можно только собственными заслугами, а не поколениями своих предков. Я понимаю, тебе это трудно принять — ты сама ро­довитая дворянка, и тебе кажется оскорбительной сама мысль, что какой-нибудь простолюдин может быть ничем не хуже тебя...

— Ну почему же. Ты ведь не дворянин, а мы с тобой нормально общаемся. Но все-таки, Дольф... ты не совсем прав. Я согласна, что дурак не станет умнее из-за богатой родословной. Скорее, наоборот — напыщенный осел еще хуже, чем просто осел. Но в то же время — дворянину важно не опозорить свой род. Это дополнитель­ная причина, удерживающая его от дурных поступков. А если бы, как ты говоришь, кровное родство ничего не значило...

— Что-то незаметно, чтобы страх за честь своего рода удерживал от убийств, предательств, лжесвидетельств и всего прочего, — усмехнулся я. — Карл Лангедарг — один из самых знатных дворян в Империи, не так ли? И все его главные приспеш­ники тоже не последнего рода, — разумеется, все то же самое относилось и к Йор­лингам, но я не стал заострять на этом внимание. — Скорее уж наоборот, желание возвысить свой род, зависть к более знатным и презрение к менее родовитым тол­кают на преступления там, где у человека, свободного от кровных предрассудков, не возникло бы и мысли о злодействе. Да и вообще, добродетель, основанная на страхе, стоит недорого. Страх не хранит от злодеяний, а лишь побуждает совершать их в тайне. По мне, так уж лучше, когда зло творится в открытую — так ему хотя бы легче противостоять. Есть лишь один страх, который действительно имеет значе­ние...

— Страх перед божьим судом?

— Не-ет, — рассмеялся я. — Судя по тому, сколько грехов на душе у священни­ков, этот страх — наименее действенный из всех. Люди, даже если на словах они утверждают обратное, вообще куда более склонны верить конкретным и зримым угро­зам, нежели страшным сказкам, не имеющим никаких доказательств. И, между нами говоря, в чем-в чем, а этом они правы. Опять же церковники, не желая распугать свою паству, оставили лазейку в виде возможности искупить почти любой грех покая­нием — что обессмысливает всю затею. Нет, страх, о котором я говорил — это страх потерять самоуважение.

— Ты имеешь в виду совесть?

— Нет. Совесть, мораль и все такое прочее опять-таки навязываются человеку обществом. Ему с малолетства вдалбливают «делай так и не делай этак», причем не только не объясняя «а почему, собственно?», но и очень лихо меняя местами эти «так» и «этак» в зависимости от ситуации. В результате противоречивая и очень часто нелепая система догм и правил либо вовсе отвергается, либо принимается не­критически и в итоге все равно не работает. Уважение не может строиться на дог­мах, уважение — всегда результат размышления... Совесть — это всегда «что обо мне подумают другие?» Даже если человек уверен, что другие не узнают о его по­ступке — оценка идет именно с этой позиции. Самоуважение — это «что о себе поду­маю я сам». И нет суда более строгого и справедливого...

— Мне кажется, — возразила Эвьет, — для большинства людей это вовсе не суд, а большой толстый адвокат, который всегда будет на стороне клиента, что бы тот ни натворил.

— Вот именно поэтому мы и имеем в этом мире то, что имеем, — вздохнул я. — Но ведь для тебя это не так?

Эвелина подумала несколько секунд, прежде чем серьезно ответить: — Не так.

— Ну вот. И для меня тоже, — я тоже помолчал, а затем добавил: — Несмотря на то, что между нами нет кровного родства. А с той же Женевьевой оно у тебя было, но она, подозреваю...

— Да, уж это точно, — согласилась Эвьет. — Там этих адвокатов была целая коллегия... Но, если ты говоришь, что кровное родство не важно, тогда получает­ся, что и мстить за родственников не нужно? — по ее тону чувствовалось, что она отнюдь не намерена соглашаться с таким тезисом.

— Во всяком случае, то, что они родственники, само по себе — не причина для мести. Важно, насколько они были близки тебе по духу, а не по крови. Если этой близости не было, то они заслуживают отмщения не в большей степени, чем любые другие невинно убитые. Прости, если мои слова кажутся тебе жестокими, — запозда­ло вспомнил я о деликатности, — но я привык называть вещи своими именами.

— Я тоже, — заверила меня баронесса. — Нет, папу и маму я любила. И Эрика. Хотя... вот сейчас я задумалась, и уже не знаю, нашла ли бы я общий язык с мамой теперь. Мне кажется, что она, дай ей волю, сделала бы из меня вторую Женевьеву... но теперь бы я уже ей точно этого не позволила. Я, вообще-то, и то­гда не очень поддавалась... Многие, наверное, ужаснулись бы, что я говорю такие вещи после того, что с ними случилось? Но ты ведь меня понимаешь, правда, Дольф?

— Конечно. Мы ведь только что согласились, что вещи надо называть, как они есть.

— Это здорово... Но мстить я все равно буду. За них за всех. И за других невинно убитых тоже. Пусть Лангедарг заплатит за все!

— Ты уже начала. Кстати, что ты чувствуешь после своего первого?

— Ты про того солдата на пристани? Знаешь, в первый момент была такая гор­дость: я попала, я смогла! В лесу на охоте я все-таки редко стреляла с такой ди­станции, там ветки мешают... А потом — как-то все быстро притупилось. Ну да, первый убитый своими руками враг. Здорово, конечно... но ведь мелкая сошка, и даже не из тех, кто ворвался тогда в мой замок.

— Ты что, их всех запомнила?

— Некоторых. Всех я из своего убежища разглядеть не могла... Ну, я не могу поклясться, что он не был среди тех, кого я не видела. Но скорее всего все-таки нет. Это кавалерия, а те пешком пришли...

— И ты не чувствовала никакого... ну, смущения, что ли, от того, что стре­ляешь в человека?

— Нет. С какой стати? Враг есть враг, и значит, он должен умереть. А чело­век он или животное — не имеет никакого значения. Животных даже более жалко. Они-то чаще всего ни в чем не виноваты. Того волка мне было жалко. Он красивый был... Я даже мысленно прощения у него просила. Глупо, да? А что чувствовал ты, когда убил своего первого человека? Как это у тебя было?

— Ну, там не было ничего интересного. Банальные грабители, попытавшиеся об­чистить меня на пустынной дороге... Пришлось убить всех троих. Но мне тогда, ко­нечно, было не двенадцать, а вдвое больше. По нынешним временам, я начал поздно — сейчас что в солдаты, что в разбойники сплошь и рядом идут пятнадцатилетние... Ни малейшего сожаления я, разумеется, не испытывал. Но, наверное, чувствовал примерно то же, что и ты: хорошо, конечно, что я избавил мир от кое-каких мер­завцев, но уж больно ничтожными, а главное — обыденными они были. Место убитых немедленно займут им подобные, такими темпами мир не сделаешь чище — это все равно, что сдувать пылинки с большой кучи навоза...

— А позже тебе доводилось убивать кого-нибудь посущественней?

— Нет.

— Не хотел или не мог?

— Не мог, — ответил я, не вдаваясь в подробности.

— Надеюсь, мне повезет больше, — подвела итог Эвелина, и у меня как-то не было настроения ее отговаривать. Да и толку бы это явно не принесло.

Мы начали подниматься по склону лысого холма, с вершины которого я рассчи­тывал осмотреть окрестности. Верный легко преодолел подъем, и мы оказались на тропе, которая вилась по гребням холмов, с вершины на вершину. Внизу пышно зеле­нела плоская равнина, по которой, окаймленная высокой травой, шла другая, более широкая дорога, предназначенная, очевидно, для тех, кто не любит скакать то вверх, то вниз — однако и эта дорога не была прямой, извиваясь уже в горизонтальной плоскости. И мне не составило труда понять причины этих извивов на ровной, казалось бы, местности — даже с расстояния характер этой пышной зелени не вызывал сомнения. Равнина внизу была изрядно заболоченной. И хотя нижняя дорога, по логике, должна была быть проложена так, чтобы оставаться проходимой при любой погоде, полной уверенности в ее пригодности после недавнего дождя у меня не было.

Тем не менее, очевидно, не вся равнина внизу представляла собой сплошное болото, и влажные участки чередовались там с достаточно обширными сухими. На од­ном из таких «островов» размещалось небольшое село, цеплявшееся околицей за до­рогу; примерно треть его уже поглотила неровная тень холмов, зато беленые домики остальной части ярко горели в лучах вечернего солнца. Село было явно обитаемым — кое-где во дворах можно было заметить фигурки жителей, а легкий ветерок донес до нас мычание скотины. И все-таки что-то в этой мирной картине мне не нравилось.

— Ну что, попробуем остановиться на ночлег там? — нарушила молчание Эвьет. — Надеюсь, здесь не выйдет, как вчера. Никаких баррикад, по крайней мере, нет.

— В этом селе что-то не так, — покачал головой я.

— Что?

— Пока не знаю.

— По-моему, село как село... — произнесла баронесса, но здесь я уже не стал полагаться на ее наблюдательность. Это в лесу ей не было равных, а нормальных крестьянских поселений она не видела, как минимум, три года, а скорее всего, и больше. Даже если прежде ей случалось проезжать через них с родителями, семья барона вряд ли обращала внимание на быт каких-то мужиков.

— Может, подъедем пока поближе? — продолжала меж тем Эвелина. — Отсюда все равно ничего толком не разглядишь.

Ну что ж, пока мы не приблизимся к околице больше, чем на расстояние полета стрелы, нам едва ли может грозить реальная опасность. Рассудив так, я тронул ка­блуками бока Верного, призывая его начать спуск. Извив дороги внизу в этом месте как раз подходил почти к подножью холма, а затем выгибался в направлении села.

Мы уже почти спустились, когда в одном из домов, частично уже накрытых те­нью, отворилась дверь, и во двор вышел человек. Возможно, я бы даже не обратил на это внимания, тем более что с такой высоты его уже было плохо видно за забо­ром, но на какой-то миг его голова и плечи оказались на солнце, ярко блеснув ме­таллом. В следующее мгновение фигура целиком оказалась в тени, но я уже натянул поводья.

— В селе стоят солдаты, — объяснил я Эвьет, разворачивая коня.

— Грифонские?

— Понятия не имею. И не хочу выяснять.

— Но, может быть, это наши!

— Все может быть. Только, боюсь, они об этом не знают, — усмехнулся я. — И потом, даже если они ничего против нас не имеют, место для ночлега нам тут вряд ли найдется, раз уж в селе расположились военные.

— А почему ты думаешь, что они тут в каждом доме? Ты скольких видел?

— Одного, но их тут гораздо больше. Теперь я понял, что мне тут не понрави­лось. На улицах никакой живности. Ни гуси не бродят, ни свиньи в лужах не купа­ются... Обычно в погожий летний вечер крестьяне не загоняют животных по сараям. Но, когда в селе стоит воинская часть, потенциальной пище лучше не расхаживать по улицам бесхозной. Конечно, солдатам ничего не стоит и в птичник или хлев на­ведаться. Но там все же есть надежда, что возьмут «по-божески». Может, даже чуть-чуть заплатят, если командир особенно хороший попадется. А с улиц будут хватать без малейшего стеснения...

— Эй, стойте!

Я обернулся. Двое всадников, вооруженные луками и мечами, выехали из села и скакали за нами следом. «Держись крепче!», — сказал я Эвьет и пришпорил Верного, одновременно отворачивая влево, чтобы выскочить на равнинную дорогу прежде, чем они сумеют ее нам перекрыть. Ибо карабкаться вверх по склону, когда сзади тебя догоняют лучники, не очень благоразумно.

— Может, спросим, что им надо? — крикнула Эвелина, вцепляясь в мой пояс.

— Я знаю, что им надо... — ответил я, пригибаясь к холке коня. — Они виде­ли, что мы ехали в село, а потом вдруг развернулись. Им это показалось подозри­тельным. Вполне их понимаю, но доказывать им, что я не шпион, не собираюсь.

— Но, удирая, мы усиливаем их подозрения!

— Остановившись, мы бы их не развеяли. И вообще, быть вне подозрений хоро­шо, но быть вне досягаемости лучше. Нно, Верный!

Они скакали нам наперерез, и это был самый опасный момент. Проскочим или нет? Заступить нам путь они, похоже, не успеют, но оказаться в зоне обстрела их луков тоже не хочется... Я пригнулся еще ниже, продолжая погонять коня.

И Верный мчался во весь опор. Черной стрелой он рассек траву у подножия холма — здесь, к счастью, почва еще не была болотистой — и вылетел на дорогу, почти сразу же вписываясь в поворот. Я бросил короткий взгляд через плечо. Передний солдат был от нас ярдах в восьмидесяти — опасная дистанция, с которой уже вполне можно стрелять, правда, делать это на полном скаку не очень удобно — но затем расстояние вновь стало увеличиваться. Их кони явно уступали нашему, не­смотря даже на то, что Верный нес двоих (впрочем, двенадцатилетняя девочка весит не так уж много). И то сказать — рыцарский скакун против лошадей простых солдат, хорошо еще, если не реквизированных на каком-нибудь крестьянском подворье. За­тяжная война опустошает ряды не только двуногих бойцов. Породистые боевые кони тоже становятся редкостью.

Однако кавалеристы не бросили преследование, что было бы с их стороны самым разумным. Но когда это люди, тем более — в охотничьем азарте, руководствовались разумом? Тем более что дорога, по которой теперь скакали и мы, и они, петляла. И это давало им пусть очень небольшой, но шанс.

Когда из-за такой петли расстояние между нами по прямой впервые стало уменьшаться вместо того, чтобы расти, один из преследователей выстрелил. Я заме­тил это краем глаза, но стрела, очевидно, упала так далеко, что я даже не услы­шал ее шороха в траве. Дорога в основном была сухой, хотя попадались короткие, буквально в несколько ярдов, участки, где она как-то резко превращалась в черную жирную грязь. Я опасался, как бы Верный не оступился или не поскользнулся на всем скаку в таких местах, но он с легкостью преодолевал грязевые барьеры.

Когда дорога вновь изогнулась дугой, расстояние между нами, даже сократив­шееся на краткое время, все равно было уже слишком велико даже для умелого луч­ника. И гнавшиеся за нами уже не пытались стрелять. Но, пытаясь в последнем уси­лии достать ускользающую дичь, они сделали нечто куда более глупое — попытались срезать, рванув напрямик через траву. Вероятно, их часть была укомплектована не местными, и они плохо себе представляли, на каких почвах растет такая трава...

Испуганное ржание слилось с громкой человеческой бранью. Я оглянулся и уви­дел сквозь травяные заросли, как барахтаются в трясине лошадь и свалившийся с нее всадник. Второй солдат, успевший вовремя остановиться, теперь сдавал задом вспять, не рискуя даже разворачиваться на опасном участке.

— Да помоги же мне, Олаф! Куда ты, твою мать! Я не могу вылезти, Олаф, это не шутки! Олаф, чтоб тебя!!!...

Но Олаф, ощутивший, наконец, под копытами твердую землю, развернулся и погнал коня обратно в село. Убедившись в твердости его намерений, я позволил Верному снизить темп. В вечернем воздухе все еще разносились крики и проклятия обреченного, но затем его последний отчаянный вопль «Нееет! Я не хочууу!» обо­рвался, и вновь наступила тишина.

— Жуткая смерть, — сказала Эвьет. — Может, нам все-таки стоило вернуться и ему помочь? Вдруг это были все же йорлингисты...

— В таком случае, мы оказали им услугу, — с усмешкой ответил я. — Чем мень­ше в армии дураков, тем лучше для нее же. Правда, сильно умный вообще не станет воевать... И, знаешь ли, мне совершенно все равно, из-под какого флага по мне стреляют. Тот, кто пытается меня убить, по определению является моим врагом, ка­кими бы мотивами он ни руководствовался.

— Но если он делает это по ошибке?

— Если в результате я умру, мне будет от этого не легче. Нет, конечно, бы­вают ситуации, когда ошибка разъясняется ко взаимному удовлетворению. Но в дан­ном случае никакие объективные причины не требовали погони и стрельбы. Не стали незнакомцы заезжать в село — ну и скатертью дорога! Но нет, этой публике очень хотелось развлечь себя охотой на себе подобных. Ну вот и доохотились. Жалко, что только один, а не оба.

На это Эвьет уже не стала возражать. Мы продолжали путь, постепенно удаля­ясь от Аронны, и через некоторое время болотная трава по краям дороги уступила место невысоким деревцам, и мы снова оказались в лесу, на сей раз, впрочем, до­вольно редком. Низкое солнце, казалось, просвечивало его насквозь. Затем лесная дорога раздвоилась, и я выбрал левую, которая вела как раз на северо-восток.

Самый прямой путь, однако, не всегда оказывается самым правильным. На зака­те выбранный курс привел нас на берег реки — того самого притока, мимо устья ко­торого мы проплыли днем — однако никакой переправы здесь не оказалось. Вероятно, прежде здесь был мост, но он был разрушен кем-то или чем-то — не сохранилось даже деревянных свай. До противоположного берега, впрочем, было не более полу­сотни ярдов.

— Вот что, — решительно заявила Эвьет, — я должна научиться плавать.

— Прямо здесь и сейчас?

— Ну а когда же еще? Или ты предлагаешь сидеть и ждать, пока река пересох­нет?

Я окинул взглядом лес и пустынный берег с полоской песка между травой и во­дой. Было очень тихо и спокойно, как всегда бывает вечером погожего дня; лишь изредка перешептывались камыши в заводях. Не похоже было, что в ближайшее время здесь объявятся посторонние. Прямо перед нами, там, где дорога упиралась в бе­рег, располагалась удобная отмель, где можно войти в воду, не опасаясь сразу оказаться на глубине. Спешившись, я зашел в реку по голенища сапог и убедился, что на дне отмели — плотный речной песок, а не вязкий ил. То, что надо.

— Хорошо, — подвел я итог своей инспекции.

Существовала, однако, проблема деликатного свойства. Учиться плавать в оде­жде крайне неудобно (не говоря уже о том, что потом ее придется сушить), а от­правлять человека, который только собирается научиться плавать, в воду одного без присмотра — так и попросту опасно, даже на мелководье. Как совместить требо­вания здравого смысла с нормами приличий? Меня-то, положим, чужая нагота никак не может смутить — за время своих занятий медициной я навидался человеческих тел во всяких видах, включая выпотрошенный. А грязные мысли меня не посещали даже в юности. Мой учитель говорил, что похоть заложена в человеке лишь как возмож­ность, но не как предписание, и при правильном воспитании она так и не возник­нет; мой личный опыт вполне подтверждает эту теорию. Но как объяснить Эвьет, что мой взгляд не оскорбителен для ее целомудрия?

Но, пока я терзался этой несвойственной мне проблемой, Эвелина уже, не гля­дя на меня, сама скинула сапоги, пояс, распустила шнуровку на груди и принялась разоблачаться без малейшего стеснения. Уже собираясь стащить брюки, она все же вспомнила о правилах и обернулась в мою сторону:

— Это ничего, что я раздеваюсь при тебе, Дольф? Я тебя не смущаю?

— Нет, — улыбнулся я. — Для меня человеческое тело ничем принципиально не отличается от тела любого другого существа. Сказать по правде, я опасался, что это ты смутишься.

— Ну, ты же сам говоришь, что родство по духу важнее кровного. А мой отец видел, как я купаюсь, и Эрик тоже. Да и чего тут стыдиться? Разве в том, чтобы мыться или купаться, есть что-то грязное или бесчестное?

— Нет, разумеется. Вся грязь и бесчестье — только в глазах смотрящего.

— Но ты-то не такой.

— Я ценю твое доверие, — серьезно ответил я.

— Это простой логический вывод, — пожала плечами Эвьет, не иначе как вспо­мнив наш урок под дождем. — Если бы ты хотел причинить мне зло, у тебя уже были для этого возможности.

Она бросила брюки на песок и решительно вошла в воду.

— Теплая, — удовлетворенно констатировала она, зайдя по пояс. — Не то что в моем озере.

— Окунись несколько раз, чтобы привыкнуть, — посоветовал я, подходя к кром­ке воды. — Глубже пока не заходи. Перво-наперво помни — человеческое тело легче воды. Поэтому утонуть человек может лишь, если нахлебается по собственной глупо­сти. Ну или если потеряет сознание или силы, но тебе это не грозит. Для начала просто набери побольше воздуха, задержи дыхание и научись проплывать так хоть пару ярдов, держа голову над водой. Как почувствуешь, что река устойчиво тебя держит — научишься и дышать во время плавания. Бывает еще такая опасность, как судорога в ноге, но с ней бороться очень просто — нужно тянуть носок на себя, а пятку — от себя. Ну что, готова попробовать? Присядь, чтоб вода была по горло, потом медленно отталкиваешься ногами вперед, как бы ложась на воду, и делаешь руками вот такие гребки, а ногами работаешь вот так... Если вода попадет в рот или в нос, сразу просто становись на дно, помни, что здесь мелко.

Эвьет следовала моим инструкциям и, кажется, уже начала отталкиваться от дна, чтобы поплыть, но вдруг снова поднялась из воды.

— Что случилось? — спросил я, делая шаг в реку.

— Ничего, — сердито ответила она.

— А все-таки?

— Ну... — она старалась не смотреть на меня, — когда вода перед самым лицом, потерять опору под ногами... знаю, что надо, а...

— Помни, здесь ты можешь в любой момент снова достать до дна.

— Да умом-то я понимаю! — воскликнула Эвьет несчастным голосом. — Но... Ладно, сейчас я соберусь. Скажи, Дольф, ты будешь сильно презирать меня, если у меня не получится?

— Ну, из-за...

— Нет, ты скажи, что будешь! — гневно перебила баронесса. — Скажи, что и смотреть на такое ничтожество не захочешь! А впрочем... ты прав насчет самого строгого судьи. Главное, что я сама себя буду презирать!

И она, сжав губы в линию, снова присела в воде — а затем резко оттолкнулась и забила по воде руками и ногами.

— Плывешь! — крикнул я. — Молодец! Не останавливайся!

Она проплыла около трех ярдов, прежде чем снова встала на дно, шумно выдох­нула и откинула с лица мокрые волосы, демонстрируя широкую улыбку.

— Власть над желаниями, да, Дольф?

— Точно! А теперь я объясню тебе, как правильно дышать...

Через полчаса Эвьет уже так освоилась в воде, что выражала готовность плыть через реку. Но я сказал, что соваться на глубину ей пока все-таки рано.

— Ну ладно, тогда я вдоль берега вон до тех камышей!

— Хорошо, — кивнул я — И хватит на сегодня — видишь, уже смеркается.

Она поплыла вниз по течению в сторону ближайшей заводи. Я провожал ее вз­глядом, пока она не скрылась за камышами. Похоже, ей так понравилось, что она не собиралась останавливаться.

— Эй, Эвьет! — обеспокоенно крикнул я. — Возвращайся!

Почти тут же до меня донесся громкий всплеск и вроде бы даже приглушенный вскрик. Затем стало тихо.

— Эвьет! — я побежал по берегу в ту сторону. — С тобой все в порядке?

— Да... — донеслось в ответ, но каким-то странным тоном, так что я не стал снижать темп. Через несколько мгновений я чуть не столкнулся с ней, когда девоч­ка выскочила мне навстречу из камышей, решив, очевидно, возвращаться назад посу­ху.

В руке она держала черную арбалетную стрелу.

— Это еще что? — я сунул руку под куртку и бросил быстрый взгляд по сторо­нам.

— Это еще одна причина, по которой человек может утонуть, — ответила Эвьет. — Такая вот штука в спине.

— В тебя стреляли?!

— Не в меня. В него. Он там, в заводи.

Я дернулся было в направлении травяных зарослей, но Эвьет продолжала:

— Видимо, тело запуталось в камышах. Я плыла и почти уткнулась в него. Брр, ну и мерзость!

— Так он мертв, — наконец понял я.

— Уже давно, — кивнула Эвелина. — Раздулся весь. И лицо рыбы объели... или раки, не знаю... Но стрелу я все-таки выдернула. В хозяйстве пригодится. Свои стрелы я всегда подбирала, а теперь мы лишились нескольких и в собачьей деревне, и на пароме...

У меня не было никакого желания осматривать утопленника. Несмотря на мой медицинский опыт, в чем-в чем, а в отношении к полуразложившимся трупам у меня нет разногласий с большинством людей. Я лишь спросил:

— Это солдат?

— Вряд ли, — качнула головой Эвьет. — Доспехов нет. Да в них бы он и не всплыл.

В самом деле, мне следовало самому сообразить. Впрочем, я ведь не видел, на какой глубине находится мертвец... Стало быть, убегавшего и, скорее всего, без­оружного застрелили в спину. И покажите мне хоть кого-нибудь в этой стране, кого это удивит.

— А-ахх! — Эвелину передернуло, и она зябко обхватила себя за мокрые плечи. — Х-холодно здесь! — и она побежала к своей одежде. Я обогнал ее, вытащил из сумки волчью шкуру и набросил на девочку, чтобы та быстрее согрелась. Пока Эвьет пританцовывала, кутаясь в шкуру, я завладел ее трофеем и уселся на песок. Солнце уже зашло, но света пока еще было достаточно, чтобы разобрать, что именно я дер­жу в руках.

— Черная стрела, — констатировал я. — Мне уже доводилось видеть такие. И результаты их применения.

— Ее цвет имеет значение? — Эвьет примостилась рядом.

— Еще какое! То есть не сам по себе, конечно — им просто маркируют такие стрелы... Видишь этот наконечник? Он сделан как бы елочкой, с боковыми зубцами с обратной насечкой. Это страшная штука. Когда такая стрела вонзается в тело, ее практически невозможно вытащить — чем сильнее тащишь, тем сильнее зубцы расхо­дятся в стороны, впиваясь в окружающие ткани. Из живота, к примеру, такую стрелу можно выдернуть только вместе с кишками — притом, что даже простая рана в живот крайне мучительна и обычно смертельна... Тебе удалось ее достать только потому, что ты тянула ее уже из гнилой плоти, поэтому зубцы разошлись не до конца.

— И то я удивилась, почему приходится тащить с такой силой, — кивнула Эве­лина. — Мой отец сказал бы, что это подлое оружие. Он даже к арбалетам, если не для охоты, относился с сомнением — ну это он, впрочем, зря...

— Даже церковь издала специальную энциклику, запрещающую такие стрелы, — подтвердил я. — Но, разумеется, запрет соблюдался недолго. Первым его нарушил Грифон, а там и Лев в долгу не остался... Лучше выброси ее.

— Я не буду применять ее против простых солдат или животных, — ответила Эвьет, — но могут найтись и те, кто заслуживает такой стрелы.

— Не в этом дело. Просто эти стрелы одноразовые. Пусть даже тут зубцы рас­крылись не до конца — все равно форма наконечника нарушена, причем несимметрич­но. Такой стрелой едва ли получится попасть в цель.

— Ты прав, — она взяла у меня стрелу, сломала об колено и зашвырнула облом­ки в траву.

Хотя я и понимал, что труп не причинит нам вреда — находясь ниже по тече­нию, он не отравлял нам воду — располагаться на ночлег рядом с ним все равно не хотелось. Я решительно поднялся, отряхивая песок.

— Одевайся, — велел я Эвелине. — Поедем обследуем другую дорогу. Может, она все-таки приведет нас к жилью. Или хотя бы к переправе не вплавь. Да, кстати! Чуть не забыл тебя поздравить с тем, что ты научилась плавать и преодолела свой страх.

— Не с чем тут поздравлять, — ответила Эвьет, сворачивая шкуру. — Не испы­тывать неразумных страхов — это всего лишь нормально. Это не повод для гордости, это просто исчезновение повода для стыда.

Она сказала это серьезно, без всякого кокетства и скромничанья, и я поду­мал, что эта двенадцатилетняя девочка заслуживает уважения больше, чем абсолют­ное большинство когда-либо встреченных мною взрослых мужчин.

Впрочем, кто сказал, что такое сравнение должно считаться лестным?

К тому времени, как мы вернулись к развилке, последний отсвет зари уже умер; молодая луна на юго-западе стояла еще довольно высоко, но в этой фазе да­вала слишком мало света. В лесу воцарилась полная тьма; лишь холодные яркие ис­кры звезд глядели сквозь прорехи в слившейся с черным небом листве, будто глаза неведомых лесных обитателей. Откуда-то издалека донесся тоскливый и монотонный голос ночной птицы, словно бы повторявшей безнадежные жалобы кому-то могучему, но равнодушному. Верный неспешно шагал вперед, и я не подгонял его: в такой тем­ноте ехать быстро рисковано, даже и по дороге. Да и кто его знает, когда по этой дороге ездили в последний раз...

Я представил себе, как бы тряслась от страха в ночном лесу обычная девчонка — да и какому-нибудь суеверному рыцарю с ладанкой на шее стало бы здесь не по себе. Но для Эвьет лес был все равно что родной дом. Впрочем, многие и в соб­ственном доме боятся вымышленной нечисти под кроватью. Однако после тех реальных ужасов, что выпали на долю Эвелины, она едва ли могла воспринимать всерьез при­думанные кошмары.

Помимо птичьих жалоб да изредка раздававшихся во тьме шорохов, ничто не на­рушало ночную тишину. Но вот до моего слуха стал доноситься другой, более посто­янный звук. Кажется, это был ритмичный плеск воды. Мы вновь приближались к реке, ниже по течению, чем в прошлый раз. Вскоре лес расступился, а затем мы, наконец, выехали на берег.

Никакого моста здесь тоже не оказалось; черная вода казалась бездонной, а ее плеск — таинственным и зловещим. Ночное светило уже почти зашло у нас за спи­ной, но здесь, на открытом месте, где не было деревьев, еще озаряло бледным све­том траву, конец дороги и стену бревенчатого здания, стоявшего на самом берегу справа от нас. Массивное сооружение с узкими окнами, сейчас к тому же закрытыми ставнями, выглядело угрюмо и неприветливо. Тем не менее, именно к нему сворачи­вала дорога, и именно отсюда доносился ритмичный плеск колеса. Это была мельни­ца.

Я подъехал к дверям, спешился и постучал. Никакого ответа не последовало, что меня, впрочем, не удивило — хозяин, должно быть, уже спал. Я принялся сту­чать снова и снова.

— Может, здесь тоже все заброшено? — предположила Эвьет.

— Нет, двери заперты изнутри, — возразил я.

— А может, они там все умерли. Сначала заперлись, а потом... от болезни ка­кой-нибудь. Или от печки угорели, — по ее тону было понятно, что она говорит се­рьезно. И я подумал, что такое и впрямь могло случиться. А если мельник там один, он мог умереть и просто от старости. Или с перепою. Да мало ли причин — это родиться человек может только одним способом, а вот умереть...

— Скорее, просто не хотят пускать ночных гостей, — тем не менее, сказал я вслух. — Но я так просто не отстану, — и я забарабанил в дверь с новой силой.

— Кто вы и что вам нужно? — наконец глухо донеслось изнутри.

— Мы мирные путники, ищущие ночлег, — я постарался придать своему голосу как можно больше добродушия. — Меня зовут Дольф, а со мною моя юная племянница Эвелина. Я искусен во врачевании и механике, так что, если вам нужна помощь в одной из этих областей...

— А в махании мечом ты случайно не искусен? — перебил меня голос из-за две­ри.

— По нынешним временам неблагоразумно путешествовать без оружия, — уклонил­ся я от прямого ответа, — но я обнажаю его только для самозащиты.

— А я свое держу наготове всегда! И, кстати, шуток — не понимаю. Вам все ясно?

— Вполне, — ответил я. — Так мы можем войти?

За дверью загрохотал отодвигаемый засов, судя по звуку — внушительный.

— Входите.

Мельнику оказалось уже, должно быть, под шестьдесят; длинные волосы и боро­да были совсем седыми (почти сливаясь по цвету с его простой домотканой рубахой), а лоб пересекали резкие глубокие морщины — несколько горизонтальных и одна вертикальная. Однако он был высок (на дюйм выше меня, хотя я и сам не коро­тышка), широк в плечах и держался по-молодому прямо. А главное — его мускулистую правую руку и впрямь оттягивала впечатляющих размеров палица, явно самодельная, но, при всей своей незамысловатости, способная составить серьезную проблему даже для умелого фехтовальщика с лучшим рыцарским оружием. Никаким клинком ее не перерубить, а вот ей сломать или выбить меч — запросто. Если, конечно, дерущийся ею обладает достаточной силой и сноровкой — но похоже, что на это старый мельник все еще не жаловался. В другой руке он держал горящий факел, который при необхо­димости тоже можно использовать, как оружие.

Окинув нас с Эвьет подозрительным взглядом из-под кустистых бровей, мельник отступил назад, позволяя нам пройти в дом.

— Наверху есть пустая комната.

— Благодарю, — ответил я. — А где я могу оставить нашего коня? И не найдет­ся ли для него овса? Я заплачу, — добавил я поспешно.

— Там за углом сарай, где стоит моя лошадь. Отодвинешь щеколду и войдешь. Я ей недавно в кормушку овес засыпал, наверняка осталось еще. Пусть твой тоже уго­щается. Щеколду потом не забудь снова закрыть!

Позаботившись о Верном (хозяйская лошадь оказалась гнедым тяжеловозом, да­леко не первой, однако, молодости, как и сам мельник), мы вернулись в дом.

— Да вы, небось, еще и сами есть хотите? — сумрачно осведомился хозяин.

— Не откажемся! — ответил я за двоих.

— Есть рыбная похлебка, вареная репа и ржаные лепешки. Я тут по-простому живу, без разносолов.

Я заверил его, что мы не привередливы.

— Ну тогда пошли наверх... Меч свой только тут оставь. Э, да у тебя еще и арбалет? Хороши же нынче мирные путники... Его тоже снимай.

Несмотря на неодобрительный взгляд Эвьет, я подчинился. Непохоже было, что­бы здесь нас поджидала опасность, несмотря на медвежьи повадки хозяина. Наш мир таков, что в нем скорее настораживает радушие, нежели грубость... Да и, даже в наихудшем случае, на самом деле я ничем не рисковал.

— Ты тоже можешь отложить свою дубину, — заметил я, кладя меч и арбалет на громоздкую лавку справа от входа.

— Когда я приду в гости к тебе, тогда и будешь говорить, что я могу, а что нет... — проворчал мельник и начал подниматься на второй этаж по крутой лестни­це, массивной и основательной, как, похоже, все в этом доме, опираясь своей па­лицей о ступени. Мы последовали за ним.

Мельник привел нас в помещение, служившее ему, очевидно, кухней и столовой. Указав нам на лавку возле стола без скатерти (оба предмета мебели были сколочены все в том же грубо-тяжеловесном стиле), он осведомился:

— Похлебку разогреть, что ль, или холодную будете?

— Лучше разогреть, — ответил я.

Старик, наконец, поставил свое оружие к стене (впрочем, в пределах досягае­мости) и разжег очаг при помощи своего факела, затем затеплил огонек стоявшей на столе коптилки и загасил факел, сунув в кадушку с водой. Подвесив котелок над огнем, он вдруг повернулся к Эвьет:

— А ты чего все молчишь? Немая, что ль?

— К чему лишние слова, если Дольф все говорит правильно, — пожала плечами баронесса.

— Дольф? — прищурился мельник. — Я думал, он твой дядя.

— Ну да, дядя, — на ходу перестроилась Эвелина. — Но я зову его просто Дольф, он сам так попросил. Он говорит, что, когда его называют дядей, чувствует себя стариком.

— Эвьет, ты так выболтаешь все мои секреты, — изобразил смущение я.

— Вот что я тебе скажу, девочка, — произнес мельник, недобро зыркнув в мою сторону. — Что бы он тебе ни наговорил — не бойся. Если ты с ним не по своей воле, то только мигни — я его живо по стенке размажу, кем бы он ни был.

Эвьет прыснула — настолько нелепым показалось ей такое предположение.

— Нет, все в порядке, — весело пояснила она. — Никто меня не похищал и не принуждал.

— Ну ладно, коли так. А ты, — он обернулся ко мне, — не серчай. Сам знаешь, небось — люди, они всякие бывают.

Он поставил перед нами две глиняные тарелки (сам он, очевидно, уже поужи­нал), положил деревянные ложки и продолжил свои расспросы:

— А что ж ты, да еще с девчонкой, по ночам путешествуешь?

— Так вышло, что ночь в дороге застала, — ответил я. — Мы здешних мест не знаем. Хотели переправиться выше по течению, а там дорога прямо в реку упирает­ся... Хотя вообще-то ночь — самое безопасное время. Ибо те, с кем лучше не встречаться, тоже люди и ночью предпочитают спать.

— Тоже верно, — хмыкнул мельник. — По нонешней поре день для злодейств сподручнее. Хотя, смотря для каких... А моста выше нет, да. Был раньше, хотя и не чиненый сто лет, по нему уж опасно ездить было, но еще прошлой весной его со­всем снесло.

— Что ж новый не наведут? Вроде речка неширокая, не так много работы.

— А по этой речке граница графств проходит. На этом берегу грифонские вас­салы, на том львиные... Вы сами-то чьих будете?

— Ничьих, — ответил я поспешно, прежде чем Эвьет успела открыть рот. — Мы из вольного города. И войну эту в гробу видали.

— Вот и правильно, — кивнул старик. — Я тоже ни за кого. Ко мне муку молоть и те, и другие ездят. А мука — она и есть мука, ни на цвет, ни на вкус не раз­личишь, из чьего зерна она смолота...

— Как же ездят, если переправы нет?

— Ниже по течению брод есть. Но вообще ты прав, в последнее время с того берега меньше клиентов стало. Хотя, может, им просто молоть нечего... Ну, ка­жись, согрелось, — он опустил черпак в котелок, осторожно попробовал, затем, су­нув руку в рукавицу, снял котелок с огня и разлил похлебку по тарелкам.

— Ездят, — продолжал он, усаживаясь на табурет напротив нас. — Хоть и гра­ница. Но мост строить не будут, нет — ни те, ни эти. Хотя обоим нужен. Но — «как же так? Мы построим, а те будут пользоваться?»

— Могли бы договориться, чтобы работу пополам, — усмехнулся я, поднося лож­ку ко рту.

— Э, «договориться»... Чтобы договориться, друг другу хоть на малый грош доверять надо, — покачал головой мельник. — Ну ладно, вы ешьте, разговорами сыт не будешь...

После того, как мы поужинали, хозяин показал нам комнату, где даже обнару­жились две кровати с набитыми сухой травой матрацами и подушками — правда, без простыней и одеял, но уже и это было неплохо (я опасался, что спать придется на каких-нибудь пыльных мешках).

— Ну ладно, девочке спать пора, — сказал он, — а с тобой давай еще потолку­ем. Говоришь, ты лекарь? Пойдем, может, присоветуешь что от бессонницы...

Я кивнул Эвьет, одновременно указывая взглядом на дверную щеколду — мол, запрись, когда я выйду. Она улыбнулась с видом «не учи ученого». Придется, ко­нечно, ее разбудить, когда я вернусь, но это меньшее зло, чем спать с открытой дверью в чужом доме.

Мы с мельником возвратились на кухню, по-прежнему освещенную огоньком коп­тилки.

— Существуют настойки из трав, способные погрузить человека в сон, — начал я, — но они имеют скверное побочное действие. Как ни банально, лучшее средство от бессонницы — это физический труд на свежем воздухе, умеренная пища без излиш­ков жирного и сладкого и, по возможности, спокойная жизнь без потрясений. Но здесь всего этого, как я понимаю, вдоволь...

— Угу, — усмехнулся мельник, — особенно спокойной жизни. Так что, это все, что может посоветовать твоя наука, лекарь?

Я расспросил его о самочувствии, но не обнаружил никаких тревожных симпто­мов. Единственной жалобой было то, что «спина ныть стала, как мешки потаскаешь — раньше-то такого не было...» Я велел ему снять рубаху и провел осмотр; в коже уже чувствовалась старческая дряблость, но мышцы под ней еще сохраняли силу, и даже позвоночник, несмотря на нагрузки в течение всей жизни, оказался деформиро­ван меньше, чем я ожидал.

— Для своего возраста ты в очень недурной форме, — подвел итог я. — Хотя с мешками, конечно, надо осторожнее. Лучше уж больше времени потратить, но помень­ше за один раз перетаскивать. И разогреваться перед такой работой обязательно...

— В общем, с роду я к лекарям не обращался и, чую, не много потерял, — перебил он, натягивая рубаху, и шагнул в полутемный угол. — Буду и дальше ле­читься домашним средством, — он вернулся к столу с большой мутной бутылью, за­ткнутой тряпкой.

— Что это? — спросил я, хотя и догадывался.

— Светильное масло, — осклабился он и плеснул из бутыли в коптилку. В воз­духе разлился резкий сивушный запах. — Ну, давай за встречу, — он поставил на стол две глиняные кружки.

— Я не пью спиртного, — твердо сказал я.

— Что так? — нахмурился он.

— Ничего, кроме вреда, от него нет. Оно отравляет тело и помрачает ум.

— А по мне, пить боится тот, у кого дурное на уме.

— Если боится — может быть, — ответил я. — Только причем тут боязнь? Ты вот головой об стенку не бьешься потому, что боишься? Или потому, что тебе это про­сто ни к чему?

— Хитер ты, лекарь, — покачал головой мельник. — Значит, не будешь?

— Нет.

— Ну а я все-таки выпью. А ты хоть просто посиди за компанию...

Не люблю пьяных, но, в конце концов, это мы напросились к нему в гости.

Он наполнил свою кружку, отхлебнул, поморщился, закусил свежей репой и, чуть помолчав, спросил:

— Последние новости знаешь?

— Какие?

— Это я тебя хочу спросить — какие.

— Да никаких особенных новостей, — пожал плечами я.

— Ну война-то идет?

— А куда ж она денется? Люди убивают друг друга. Только какая же это но­вость?

— И то верно...

— А что ж ты меня о новостях расспрашиваешь? — запоздало удивился я. — Сам говоришь, к тебе с обеих сторон муку молоть ездят. Что у них не выспросишь?

— А, с этим тупым мужичьем поговоришь, — пренебрежительно махнул рукой ста­рик. — Они и на порог-то заходить не хотят. Деньги сунул, мешок забрал, и прочь. Слыхал, небось, что про нашего брата толкуют? Мельник колдун, мельник с нечистой силой знается, мельнику водяной колесо крутит, а черт по ночам в гости ходит... Уже, небось, давно бы инквизицию натравили, да только кто ж им зерно молоть бу­дет? И все только потому, что я знаю, как заставить воду крутить жернова, да живу тут один на отшибе...

— Кретины, это точно, — кивнул я. — Знаю эту «логику». Кто не в стаде, тот им уже непонятен, а кто непонятен, тот враг. А по-моему, жить на природе в оди­ночестве — это замечательно. Если хочешь, я тебе даже завидую.

— Не завидуй раньше времени, лекарь! — с неожиданной резкостью ответил мельник и прибавил уже спокойнее. — Я не всегда жил один.

Я промолчал. Он снова сделал большой глоток из кружки и уставился куда-то мимо меня.

— Пятеро нас было, — сказал он наконец. — Я, Матильда, два сына и дочка.

Почти как в семье Эвьет, подумал я. Неужели я услышу похожую историю?

— Матильду я первую потерял, — продолжал он. — Четырнадцать лет назад это было. Тогда тоже скверный год выдался, только не засуха, наоборот, холод и дожди все лето, может, помнишь... Ну и неурожаи, конечно. Урожая нет — и у меня дохода нет, а налог-то плати. Налог в тот год только повысился. Чувствую, ну, совсем край, надо ехать с поклоном к графскому управляющему, чтоб отсрочил платеж. Со­брал, конечно, сколько мог, чтоб сунуть ему, иначе он и смотреть не станет... в смысле, не стал бы, сейчас-то тот уже помер, хотя новый ничуть не лучше... Ну вот, а на мельнице Матильду оставил на всех делах... дети еще маленькие были, не помощники... Ну, управляющий меня послал, конечно. Господину графу нужны деньги на войну — Грифону тогда как раз задницу надрали, знаменитая Бойня-в-тумане, мо­жет, слышал, вот они и собирали срочно новую армию — а ты, мол, тут с какими-то неурожаями. И вообще, мужики и то платят, а ты-де вообще дармоед, за тебя всю работу вода делает... Знаю я, как мужики платят — зерно на подводу мытарям, а сами крапиву да лебеду потом жрут. Потому что лучше лебеду жрать, чем солдаты дом спалят. Только управляющему что за дело? Может, конечно, я дал мало... но больше дать — так даже и с отсрочкой налог заплатить не хватит... — он еще глот­нул из кружки. — Ну вот. Но я все же не совсем зазря съездил. Сумел подзанять денег в городе — ладно, думаю, за этот год расплатимся, а в следующем видно бу­дет. Возвращаюсь с такими новостями на мельницу, а Матильда среди дня в кровати лежит. Мне улыбается, а сама бледная вся... Пока я в разъездах был, нам большой заказ привезли, это ж радость, деньги сразу. Ну, она и подхватилась мешки тас­кать, как я сам едва ль таскал. А, надо сказать, она как младшенького нашего ро­дила, так до конца и не оправилась, хворость у нее осталась по бабской части... ты, лекарь, небось знаешь, как это по науке называется... а тут с мешками эти­ми... как, говорит, оборвалось что внутри... а потом кровь прямо из... ну, ты знаешь, откуда. Она говорила — ничего, отлежусь, после родов же отлежалась... и я тоже думал — обойдется все. А ей все хуже и хуже. А потом говорит — видать, грехов на мне много, вот господь здоровья и не дает, привези священника, хочу исповедаться. Ну, я и поехал за священником, да не в приход за нашим пьяницей, а в город, чтобы уж хорошего привезти, не какого-нибудь. Пока узнавал, кого из святых отцов больше чтят, пока уговаривал со мною поехать... в общем, приехали мы, а она уже не дышит...

— За врачом надо было ехать, а не за священником! — не выдержал я. — И не в последний момент, а сразу!

— Да знаю я вашего брата врача, — он снова выпил. — Наговорят ученых слов с четыре короба, деньги возьмут, а толку никакого. Нешто вам выгодно, чтоб человек поправился и не болел? Нет, вам нужно, чтоб он болел подольше, да почаще вас к себе звал, и за каждый визит платил... Ты на меня сердито не смотри, я правду говорю... Опять же, если господь захочет, так и без всяких врачей исцелит. А если не захочет, так хоть из самой столицы лучших докторов привези, толку не бу­дет...

Сочувствие, которое я начал было ощущать к этому человеку, испарилось без остатка. Он, презиравший «тупое мужичье» с их дикими суевериями, сам оказался ничуть не менее дремуч и невежественен, и притом самоуверен в своей дремучести. Небось, еще и «самого хорошего священника» искал по признаку наибольшей беспо­щадности к еретикам, ведь именно таких больше всего чтит толпа... Ну что ж, подумал я, послушаем, как он уморил остальную свою семью.

— Вчетвером мы, значит, остались, — продолжал свой рассказ мельник. — С долгами кое-как рассчитались, хотя тяжело было... не один год было тяжело, все в новые займы влезали, чтоб по старым расплатиться... но вот вроде бы дела попра­вились, да и старшенький мой, Лео, уж подрастал, я думал — он мельничные дела на себя возьмет, а я уж и отдохну на старости лет... а он приходит ко мне и гово­рит: благослови-де, отец, иду в солдаты записываться. Ну не дурень? Пропадешь, говорю, ни за куриный чих, мало, что ль, костей по полям валяется... А он гово­рит — за правое дело иду, за Льва и его светлость герцога Ришарда, истинного на­следника имперского трона, который защитит простой народ от грифонского ти­ранства... у меня, говорит, и имя подходящее, мне сам бог велел... мы-то его Лео до всякой войны назвали, когда ни Львов, ни Грифонов еще не было — кто ж мог знать... и потом, говорит, тому, кто записывается, сразу пять золотых дают, да потом ежемесячное жалование, а какие трофеи мечом возьмешь, те вообще без сче­та... Ну а я что — драться, что ли, буду со взрослым сыном? Отпустил по-хороше­му. Да и, по чести сказать, те золотые, что он нам оставил, в хозяйстве были со­всем не лишние... Ушел и сгинул. Обещал, что будет весточки присылать, да где там... Два года так прошло. Жеанне, дочке моей, как раз шестнадцать исполнилось, а Гильому, младшенькому, четырнадцать. Сначала-то с ним беда вышла — застудился он, когда раков в речке ловил, ну и слег с сильным жаром...

Я даже не стал уточнять, обращался ли мельник к врачу.

— ...а под вечер к нашей мельнице, вот как вы примерно, четверо солдат вы­ехали. Йорлингисты. Я бы и не стал их пускать, ты сам видел, ко мне, коли засов затворен, так просто не войдешь, дом на совесть построен — да Жеанна уговорила — это ж мол, наши, вдруг чего о брате знают... Мы хоть и вроде как на грифонской земле живем, но раз Лео ко Львам ушел, выходило, что наши те, а не эти... ну да такое нередко бывает...

Я кивнул. Действительно, в этой войне место жительства давно уже ничего не гарантировало, да и вассальные присяги нарушались множество раз. Что уж говорить о простолюдинах, которым нет особого резона хранить верность Льву или Грифону — иные господа благородные дворяне умудрились уже раз по пять перебежать туда и обратно, не чувствуя ни малейшего урона для своей драгоценной чести. И их прини­мают и там, и там, что самое смешное. И знают, что предал и еще предаст, а все-таки рыцарь с конем и оружием, а то и с замком и ополчением — на войне вещь не лишняя.

— ...в общем, пустил я их. А Жеанне велел в комнате сидеть и носа не пока­зывать. Так нет же, не утерпела, явилась на кухню, где они со мной ужинали. Ну и, конечно, хиханьки-хаханьки, улыбочки-прибауточки... сестра героя (хотя они, конечно, ничего про Лео не слышали), твой, мол, брат по крови — наш по оружию, так что мы-де теперь, почитай, родня... а и какая ты, сестренка, красавица... а она, дуреха, уши развесила, ну девка молодая, да всю жизнь на мельнице, парней, почитай, не видела, лестно ей, что сразу четыре кавалера с нею любезничают, и тоже им что-то такое отвечает. В общем, еле вытолкал я ее оттуда, а этим, конеч­но, не нравится, уж больно ты, говорят, папаша, строг с такой славной дочкой... да ну ее, говорю, девка-дура, бабы мужчинам только помеха, давайте-ка, господа солдаты, лучше с вами еще выпьем! А сам думаю — не отпущу их, пока в лежку не лягут, не родился еще человек, чтобы меня перепил... Вот и эти совсем жидкие оказались, со второй кружки уже валятся, один еще как-то на ногах держался, а остальных совсем развезло. Ну, оттащили мы с этим его товарищей на первый этаж, уложили там... я вижу — до утра точно не проснутся, а утром им не до девок бу­дет, голова будет, что твой церковный колокол... ну, и сам спать к себе пошел. А нет бы мне, старому дурню, смекнуть, что не пьяные они, а притворились только! Под утро просыпаюсь, слышу плач... я к двери, а она не открывается! Эти гады дали мне время уснуть, да дверь комнаты снаружи лавкой подперли, а сами к ней — ты, мол, нам сама авансы делала, так теперь не кобенься... А двери тут, сам ви­дел, так просто не вышибешь... я думал — в окно, хоть и со второго этажа, так ведь потом в дом не войти, сам, когда этих впустил, изнутри засов запер... В общем, когда я дверь, наконец, высадил, да к Жеанне прибежал, этих ублюдков давно и след простыл — но сделали они все, что хотели, кажется, не по одному разу даже... она мне особо не рассказывала, да и я не расспрашивал, к чему уже... только утешить ее пытался, а она плакала все... День плакала, второй плакала, под вечер только успокаиваться стала... ну я подумал уже — слава богу, свыкаться начала... и с этим люди живут, а если, не дай бог, ребенок, так на то бабки знающие есть, хоть церковь и запрещает... в общем, как я ей спокойной ночи желал, вроде совсем уж нормальная была, улыбнулась даже... а утром из комнаты не выходит, я захожу — а она под балкой в петле из простыни висит...

Мельник снова наполнил кружку и залпом осушил ее, не закусывая.

— Вот так, лекарь. А, я тебе еще про младшенького не досказал... Нет, он не помер тогда, поправился. Но как узнал, что с сестрой случилось, загорелся — ото­мщу да отомщу. Да я бы и сам этих гадов их же кишками удавил, да где ж их теперь сыскать? А он дождался, пока пятнадцать стукнуло, и приносит домой пять золотых: не поминай лихом, отец, записался я в грифонскую армию, буду убивать йорлингист­ских собак, пока сил хватит. А если, говорю, собственного брата на поле брани встретишь? А он смотрит на меня этак по-взрослому и говорит — ты сам знаешь, отец, что Лео давно в живых нет... Пять лет уж, как Гильом ушел. И ни о нем, ни о Лео так ничего и не знаю. Вот такое у меня тут, лекарь, завидное одиночество и спокойная жизнь без потрясений.

Проснувшись поутру, я увидел над собой потемневший от старости бревенчатый потолок. В комнате уже вовсю хозяйничало яркое утреннее солнце, отчетливо де­монстрируя то, что мы едва ли могли разглядеть в сумраке — здание было очень старым, его крепкие бревна местами проточили жуки, и в помещении, похоже, никто не убирался много лет. На полу густым пушистым слоем лежала пыль, нарушенная лишь нашими с Эвьет следами, а в углах висела паутина, тоже какая-то пыльная и, кажется, пережившая собственных создателей. Мне вдруг представилось, что сейчас, выйдя из комнаты, мы не найдем никакого мельника, а если что и найдем, то разве что обросший паутиной скелет, обхвативший костяными пальцами давно сухую бутыл­ку... Пожалуй, мой учитель не одобрил бы подобных фантазий — он говорил, что научные загадки реального мира куда интереснее всех суеверных выдумок. Но, по-моему, и выдумки бывают забавны — если, конечно, относиться к ним, как к выдум­кам, а не принимать за чистую монету.

Мельник, разумеется, пребывал в полном здравии — даже на удивление полном, учитывая количество выпитого накануне, так что у меня опять не было возможности применить свои медицинские познания. Однако я подумал, что могу оказать ему услугу в качестве механика, и выразил желание осмотреть устройство мельницы. Устройство это, как я и предполагал, оказалось весьма примитивным; из всех воз­можных усовершенствований я выбрал то, что выглядело наиболее полезным и с меди­цинской точки зрения.

— Есть на чем нарисовать? — осведомился я.

— Можешь прямо на стене, — он протянул мне уголь

— Тебе больше не придется таскать тяжелые мешки, — пояснял я, чертя схему. — Если соорудить вот такую замкнутую ленту, натянув ее на катки, приводимые в движение от того же мельничного колеса, то по этой ленте можно переправлять меш­ки прямо на подводу во дворе. А вот так нужно устроить шестерни, дабы лента на­чинала двигаться лишь после того, как жернова сделают нужное число оборотов и наполнят мешок...

Мельник сперва недоверчиво хмыкал и чесал бороду, но в итоге все же проник­ся моей идеей.

— Эдак меня уж совсем в чернокнижники запишут, — усмехнулся он, — слыханное ли дело — чтоб мешки сами двигались! Но, похоже, дело стоящее. Ты не хочешь остаться, чтобы помочь мне все это построить? А я бы с оплатой не поскупился...

В другое время я бы, возможно, и согласился, но, раз уж я решил доставить Эвьет к ее сеньору, мешкать не стоило — да и она сама наверняка была бы против промедлений.

— Мы спешим, — твердо ответил я, — но надеемся, что ты не поскупишься и с платой за чертеж.

Он заплатил мне серебром (золота у него, получавшего основной доход с се­лян, конечно, не было) и дал провизии в дорогу. Мы по-быстрому позавтракали и отправились в путь — сперва по берегу до описанного мельником брода, затем через реку и далее по дороге, уводившей в восточном направлении.

На этой дороге мы повстречали небольшой отряд кавалеристов, скакавших на запад в облаке пыли. Они стремительно промчались мимо в грохоте копыт и бряканье железа, обдав нас запахом лошадиного и человечьего пота; к какой из армий они принадлежали, я так и не разобрал. До нас им, по счастью, не было никакого дела. Затем мы обогнали крестьянскую подводу на сплошных, без спиц, колесах, которую медленно тащили два замученных слепнями вола, а незадолго до полудня въехали, наконец, в большое село, где не было ни солдат, ни одичавших собак, ни чересчур подозрительных хозяев, и можно было просто спокойно пообедать в деревенской корчме. Словно бы и не было никакой войны...

Впрочем, последняя иллюзия быстро развеялась. Разговоры о войне и передви­жениях войск доносились из-за соседних столов. Я прислушался, желая уяснить об­становку, но, похоже, посетители, в большинстве своем — простые селяне, лишь пересказывали друг другу противоречивые слухи; тем не менее, похоже было, что в последнее время боевые действия вновь активизировались, хотя трудно было ска­зать, местное ли это обострение или же Лев и Грифон и в самом деле готовятся к решительной схватке. А затем вдруг вспыхнула перебранка, почти мгновенно пере­росшая в полномасштабную драку. Как выяснилось, за соседними столами оказались сторонники противоположных партий. Я подумал, что надо поскорее убираться отсю­да, но, увы, дерущиеся, уже дубасившие друг друга не только кулаками и ногами, но также кувшинами, табуретами и лавками (хорошо еще, ни у кого не оказалось под рукой ножей), фактически перекрыли выход, так что оставалось только ждать. Того же мнения, видимо, придерживалась и корчмарка, здоровенная бабища лет сорока с попорченным оспой лицом, даже не пытавшаяся вмешаться в побоище, несмотря на яв­ный урон, наносимый ее заведению. Наконец лангедаргцы, оказавшиеся в мень­шинстве, были вышвырнуты на улицу, откуда пообещали вернуться с подкреплением. Один из них остался лежать на полу корчмы с окровавленной головой. Я подумал, не следует ли оказать ему помощь, но, оценив недобрые взгляды победителей, решил, что лучше не вмешиваться. Мы с Эвьет поспешно проглотили остатки обеда и покину­ли корчму.

— Вот же идиоты, — проворчал я, садясь в седло. — Уж им-то какое дело, кто победит — Йорлинги или Лангедарги? В их жизни все равно ничего не изменится. Да и самая кровопролитная их драка не принесет никакой пользы ни одной из партий.

— Ну... — протянула Эвелина с сомнением.

— Ты довольна, что побили сторонников Грифона? — догадался я. — Но ведь они не имеют отношения ни к гибели твоей семьи, ни к другим подобным злодеяниям. Это не солдаты, это простые крестьяне.

— А по-моему, тот, кто одобряет и поддерживает злодея, должен считаться его соучастником, — возразила Эвьет. — Даже если сам он ничего страшного и не сде­лал. Ведь он не сделал не потому, что осуждает действия злодея, а потому, что не может или боится.

— Ну, своя логика в этом есть, — согласился я. — Но тут имеются нюансы. Например, насколько одобряющий осведомлен о том, что творит одобряемый. Или на­сколько безгрешна другая сторона...

— Ты регулярно пытаешься меня уверить, что Лев ничем не лучше Грифона. Но это неправда! Ришард — благородный человек, это признают даже многие из его вра­гов...

— Не знаю, не доводилось с ним общаться, — усмехнулся я. — И тебе, кстати, тоже. Ты судишь лишь со слов отца, который, как ты говоришь, мало интересовался политикой...

— Зато Эрик интересовался!

— Тринадцатилетний мальчик, восторженно пересказывающий где-то услышанные легенды... Если Ришард не совсем дурак, у него на службе состоят специальные люди, придумывающие и распространяющие истории о благородстве своего господина. И он платит им щедрее, чем иным своим офицерам...

— Ты не можешь этого знать!

— Во всяком случае, мне доводилось пользовать одного менестреля, состоявше­го на подобной службе у Лангедарга. Он спел свою песню не там, где следовало, и ему переломали кости, пробили голову и отбили все потроха. Я догадывался, что он делал это от большой любви к золоту, а вовсе не к Карлу, и расспросил его о по­дробностях — а ему уже было нечего терять, и он мне рассказал... Спасти его мне не удалось, уж больно сильно его избили.

— Ну вот — по Карлу ты судишь о Ришарде!

— Так в войне, особенно когда силы примерно равны, если одна сторона приме­няет некий полезный прием, его вскоре начинает применять и другая. Никто не за­хочет оставлять врагу преимущество, а разговоры о чести — для тех самых оплачен­ных менестрелей... Так было с черными стрелами, и много с чем еще.

— Все равно у тебя нет доказательств, что истории о благородстве Ришарда — ложь!

— У меня нет доказательств, что они — правда. А доказывать надо истинность, а не ложность.

— Почему?

— Сама подумай, что будет, если встать на обратную позицию. Тогда любое — абсолютно любое! — утверждение будет считаться истинным, пока не доказано обрат­ное. Например, что луна состоит из козьего сыра, или что весь мир создан вот этим камнем, валяющимся слева от дороги... Ну и так далее, включая утверждения, противоречащие друг другу. Что есть очевидный абсурд. Это не говоря уже о том, что доказательство ложности во многих случаях вообще невозможно. Докажи, к примеру, что этот камень не обладает разумом! Не разговаривает, ничего не делает, никак не проявляет свою личность? А может, он просто не хочет?

— Хм... логично, — согласилась Эвьет. — Но что же из этого следует — что никому и ничему нельзя верить?

— Вера — вообще весьма скверная вещь... Она заполняет пустоты, образовавшие­ся из-за отсутствия знания. Но это бы еще полбеды. Хуже, что когда знание, наконец, приходит на свое законное место, обосновавшаяся там вера не хочет его пускать.

— Хорошо, что инквизиторы тебя не слышат.

— А также никто другой, кто мог бы им донести.

— А мне ты, стало быть, веришь, — озорным тоном констатировала она. — Про­тиворечие, Дольф?

— Я не верю, я знаю, — возразил я. — Ты не веришь в бога, как и я.

— С чего ты взял?

— Когда ты купалась, я обратил внимание, что ты не носишь крест. И я ни разу не видел, чтобы ты молилась. Ни перед сном, ни перед едой. Ты так и не по­интересовалась у меня числом и днем недели — то есть тебе неважно, постный сего­дня день или скоромный, простой или церковный праздник. Ты три года не была на исповеди, но не выразила ни малейшего желания посетить священника, хотя это мож­но было сделать еще в Пье... Ну как, достаточно?

— А ты наблюдательный, — весело заметила Эвьет и добавила уже серьезно: — Вообще-то ты прав. Я не верю и не хочу верить в бога, который допускает... все это. В последний раз в своей жизни я молилась тогда, в день штурма. И сколько бы я ни прожила — тот раз останется последним.

— Попы сказали бы, что это очень наивно и по-детски — не верить в бога только потому, что он не помог тебе лично, — ответил я. — Но разве ты такая одна? Разве мало говорят на проповедях о силе молитвы невинного ребенка — и раз­ве хоть одному ребенку это помогло? Если зло приходит в мир как кара за грехи, то отчего за грехи одних страдают другие — в то время как сами грешники процве­тают? Богословы исписали тысячи страниц, пытаясь найти хоть сколь-нибудь разум­ные ответы на эти вопросы — но, насколько мне известно, преуспели лишь в том, чтобы прятать отсутствие ответов за кудрявыми словесами. И кострами инквизиции, пылающими во славу бога любящего и всемилостивого... Кстати, возвращаясь к теме Ришарда. Даже если он и впрямь благороден, это отнюдь не означает, что все, кто воюют под его знаменами, ведут себя столь же достойно. С этим ты, надеюсь, не будешь спорить? А то могу привести некоторые примеры...

— Не буду, — вздохнула Эвьет. — Понятно, что ни один самый достойный прави­тель не в состоянии уследить за каждым своим подчиненным.

— Однако бог лишен этого оправдания, — закончил я свою мысль. — Он же все­ведущ. И при этом его подчиненные даже не просто творят злодеяния по отношению к кому-то внешнему — они постоянно делают это по отношению друг к другу. Те же са­мые мужики, не будь войны, все равно нашли бы повод подраться, хотя бы даже са­мый пустячный — причем его пустячность ничуть не уменьшала бы жестокости драки...

— Меня можешь не убеждать, — невесело усмехнулась Эвелина. — Меня уже убе­дили.

Из села вело две дороги, не считая той, по которой мы приехали — одна про­должалась на восток, вторая ответвлялась от нее на север. Мы направились по этой последней.

На первый взгляд казалось, что эти места меньше пострадали от войны, чем те, что к югу от Аронны (которые, впрочем, и до войны были менее населены). Ве­роятно, здесь, ближе к центру графства, позиции йорлингистов были сильнее и их войска могли оперативнее реагировать на действия противника — а потому ланге­даргские рейды были здесь редкостью. Но, хотя за полдня пути нам попалось лишь одно полностью сожженное селение, в остальных деревнях, мимо которых мы проезжа­ли, хватало опустевших домов и заросших бурьяном огородов. В некоторых селах не больше трети дворов производили впечатление обитаемых. Почти не было заметно и скотины, во всяком случае, свободно разгуливающей. Я обратил внимание на малень­кое, всего в полтора десятка голов, стадо коров, которое стерегли сразу три па­стуха (один старик и двое мальчишек лет четырнадцати), вооруженные не только обычными пастушескими кнутами, но и луками.

— Они собираются отбиваться от солдат? — спросила Эвьет.

— Нет, — покачал головой я. — От солдат им все равно не отбиться, да и кому охота навлекать карательную экспедицию на свое село. Скорее всего — от жителей соседней деревни.

— Думаешь, та деревня на стороне Лангедарга?

— Думаю, что те такие же йорлингисты, как и эти. Но в первую очередь они на стороне собственного желудка.

Некоторое время спустя над нами пролетела стайка диких уток — я, признать­ся, не обратил на них внимание, но Эвелина была начеку и успела взвести арбалет и выстрелить прежде, чем они удалились на недоступное расстояние. Выстрел ока­зался успешным, так что об ужине мы могли не беспокоиться. С ночлегом, однако, дело оказалось сложнее. Успокоенный количеством поселений, мимо которых мы уже проехали, я рассчитывал, что ближе к закату мы наверняка отыщем какое-нибудь жи­лье — но, как назло, по бокам дороги снова потянулись леса, сперва имевшие вид небольших рощиц, но затем все более основательные, и к тому времени, как солнце скрылось за деревьями, конца им все еще не было видно.

Я уже настроился на ночевку под открытым небом (погода, к счастью, на сей раз не сулила никаких неприятностей), как вдруг впереди, где дорога изгибалась вправо, замерцал между деревьями огонек костра. В принципе, это мог оказаться кто угодно, но едва ли лихие лесные обитатели стали бы разводить огонь прямо у дороги; скорее всего, это тоже были какие-нибудь припозднившиеся путники. На всякий случай я все же протянул Эвелине арбалет. Путники тоже разные бывают.

Мы проехали поворот и увидели в вечернем сумраке полдюжины кибиток, стояв­ших на обочине передками в нашу сторону. Лес в этом месте отступил от дороги, образовав небольшую поляну; на ней ближе к повозкам горел костер, а подальше щи­пали траву стреноженные лошади. Значит, караван. Стоит ли ночевать вместе с ними — еще вопрос, но, по крайней мере, расспросить их о дальнейшей дороге имеет смысл.

Над огнем на крепких рогатинах висел довольно приличных размеров котел, в котором что-то булькало — не иначе, там готовился ужин для всех караванщиков. У костра спиной к нам сидели двое — рослый мужчина и ребенок. Они никак не отреа­гировали, когда мы подъехали, и я подумал, что караванщики чересчур беспечны. Остановиться на ночь посреди леса и не выставить часовых — такое и в довоенные годы едва ли было разумным... Впрочем, возможно, это не торговый караван, а про­сто беженцы, у которых нечего взять? Наличие в караване детей лишь подтверждало эту мысль. Хотя беженцы, путешествующие не на своих двоих, уже не настолько бед­ны, чтобы чувствовать себя в безопасности.

— Путь добрый, — приветствовал я сидящих, спешиваясь и в то же время делая знак Эвьет оставаться пока на коне.

— И вам, — глухо буркнул мужчина, по-прежнему не глядя в мою сторону.

— Откуда едете? — осведомился я, стараясь, чтобы мой голос звучал как можно более приветливо.

— Из Комплена, — последовал столь же глухой ответ. Вообще голос незнакомца был какой-то странный, словно он говорил, не закрывая губ.

— Как удачно! — искренне заметил я. — Мы как раз направляемся в Комплен. Далеко до него?

Он снова что-то пробурчал себе под нос — не то, что они были там вчера, не то — позавчера.

— Послушайте, любезный, — потерял терпение я, — я думаю, нам будет легче беседовать, если вы перестанете обращаться к костру и обернетесь в мою сторону.

Он медленно повернулся, и падавший сбоку пляшущий свет пламени озарил то, что было его лицом.

Я навидался всяких людей — и живых, и мертвых. Но тут я невольно отпрянул, еле удержавшись, чтобы не вскрикнуть. На меня смотрело чудовище.

Фактически у него было два лица, точнее, полтора. Между переносицами двух носов помещался третий глаз, неестественно выкаченный, но, кажется, зрячий. Ртов тоже было полтора — левый смыкался с правым, образуя сплошную широкую пасть; при этом слева зубы были более-менее нормальными, справа — редкими и кривыми, до­росшими до разной длины. В сумраке я не разглядел, сколько у него языков. Но подбородков было тоже два — левый, сросшийся с правым.

— Ну что? — спросило это существо, моргнув разом тремя глазами. — Так лег­че?

— Ты только посмотри на его рожу! — раздался глумливый тоненький голосок. В первый миг я даже не понял, что адресован он не мне, а монстру. Говорил тот, кого я со спины принял за ребенка — но теперь я увидел, что у этого «ребенка» морщинистое лицо и редкая, но длинная седая бороденка.

— Он пристает к тебе, Хуго? — осведомился кто-то сзади.

Я резко обернулся. За мной стояло еще одно страшилище. Все его лицо сплош­ной коркой покрывали бородавчатые наросты, которые казались слипшимися в единую безобразную массу. Бородавок не было только на веках и губах.

— Дольф! — судя по голосу, Эвьет была не на шутку напугана, и я отлично мог ее понять. От такой встречи и днем в центре города испытаешь оторопь, а уж в ночном лесу... — Кто все эти твари?!

— Эй! — еще одно чудище высунулось из ближайшего фургона. Обрюзгшее тело, судя по очертаниям, было женским, но голова... Голова была в два с лишним раза больше, чем положено иметь человеку, и более всего походила на неряшливо увязан­ный тюк или на бесформенный багровый кусок теста. Большую часть этой головы представляла собой огромная опухоль, тяжело свисавшая на правое плечо и на грудь. Эта опухоль практически вытеснила лицо — глаза, нос и рот съехали на ле­вую сторону, образовав этакое крохотное карикатурное личико. Рот едва раскрывал­ся, и все же способен был издавать осмысленные звуки: — Офооно, у ее афайеф!

«Осторожно, у нее арбалет!» — догадался я. Признаться, я и сам уже рефлек­торно потянулся за оружием.

— Ладно, ребята, пошутили и будет! — еще одна фигура шагала к нам от второ­го фургона, и я с облегчением понял, что это, похоже, обычный человек. Он вошел в круг света, отбрасываемого костром. Обветренное лицо с грубыми чертами и ста­рым шрамом на правой щеке, чудом не задевшим глаз, принадлежало человеку лет со­рока пяти, немало, должно быть, повидавшему в жизни. Он был коротко, хотя и не­ряшливо, обстрижен; нижнюю часть лица обрамляла жесткая курчавая бородка.

— Гюнтер, — представился он, протягивая ладонь для приветствия (почему-то левую). Я не одобряю обычай рукопожатия, тем паче с незнакомцами — неизвестно, какую заразу можно подцепить таким способом — поэтому просто коротко наклонил голову, одновременно покосившись на его правую руку. Из рукава вместо кисти тор­чал железный крюк.

— Хозяин цирка уродов, — продолжал Гюнтер. Я уже и сам успел догадаться, что представляет собой загадочный караван, а вот для Эвьет услышанное объясне­ние, похоже, стало облегчением. Она опустила арбалет.

— Не думайте, сударь, сам я не из этих, — добавил владелец цирка, от кото­рого, конечно, не укрылся мой взгляд на его крюк. — У меня была нормальная рука. Я ее потерял на войне.

— Да мне, в общем-то, неважно...

— Многим важно. Уродами-то они брезгуют. Вот и думают, что я сам себе руку отрубил, чтоб за нормального сойти. Мол, лучше быть калекой, чем уродом. Хотя калекам за их увечье подадут разве что из жалости, а чтоб уродов посмотреть, на­род платит из любопытства. Любопытство-то куда посильней жалости будет... Но я свою руку на войне...

— Ладно, ладно, — перебил я. Что-то уж больно настойчиво он убеждает меня в военной версии. Нет, наверное, рука у него и впрямь была нормальной, вот только в сражении ли он ее лишился? Или просто в результате пьяной драки? А то и вовсе на плахе за воровство. Что, впрочем, отнюдь не исключало военного прошлого. — Я Дольф, а это Эвелина. Мы едем в Комплен. Верно ли я расслышал, что вы выехали оттуда только вчера?

— Позавчера. Скверный городишко, почти ничего там не собрали... Посмотреть-то всякий горазд, а платить — говорят, денег нет. За еду, мол, выступайте, ага, спасибо большое... Говорят, они там все деньги на оружие спустили...

— Оружие? В городе стоят солдаты? — заинтересовался я.

— То-то и оно, что нет! Раньше стояли, а теперь ихнее сиятельство местный граф куда-то их услал, в более, мол, важное место. Одно тамошнее ополчение оста­лось, вот они его спешно и вооружают. Да толку-то? Видывал я ополченцев в бою, ну что сказать — бараны баранами, не знают, с какого конца за меч держаться... Знающих парней надо нанимать, а не покупать железяки необученным олухам. Оружие, оно само воевать не умеет. Я вот сам пятнадцать лет наемником, пока не...

— А на чьей стороне вы воевали? — осведомилась Эвьет невинным голоском Де­вочки-Внимающей-Герою.

— Да на обеих, конечно же! — хохотнул Гюнтер. — Уж за пятнадцать-то лет я за кого только не воевал! Даже восточными варварами успел покомандовать, был у Грифонов такой полк, так и назывался — Дикий. Визжали так, что уши закладывало, и в плен к ним было лучше никому живым не попадать — честно, меня самого тошни­ло, как видел, что они творят... да только против тяжелой рыцарской конницы жид­коваты оказались, одно слово — неверные. А потом еще черномазых обучал, этих уже Львы из-за южного моря привезли, тоже язычники, конечно. Ну, тоже те еще солда­ты. Росту за два ярда, головы рубить горазды, но понятия о дисциплине — никако­го, о тактике уж и не говорю. Только и пользы, что лицом страшны, будто демоны... Но это только поначалу работало, пока в новинку было. А потом на Лати­рольских холмах их из длинных луков всех положили, ни один со своим копьем даже добежать до грифонских порядков не успел. Я тогда опять к Грифонам перешел. В нашем деле что главное? С одной стороны, конечно, кто больше платит, но с другой — где меньше шансов без головы остаться. А за пятнадцать лет оно столько раз ме­нялось... Пожалуй, в общем выходит, что за все время я и Львов, и Грифонов при­мерно одинаково на тот свет отправил, — подвел он итог своей военной карьеры.

Иными словами, с точки зрения противоборствующих сторон результат деятель­ности Гюнтера был нулевым. Он просто убил без всякой пользы большое число народу и получил за это от обеих партий неплохие, надо полагать, деньги. Каковые, ско­рее всего, просадил по кабакам, раз вместо того, чтобы мирно уйти на покой, до­прыгался до потери руки, а теперь вот разъезжает по стране, показывая уродов зе­вакам. Каковые этими уродами брезгуют, но, чем большее отвращение испытывают, тем больше денег за это платят.

Очень разумно устроен мир людей, не правда ли?

Я бросил быстрый взгляд на Эвьет, заметив, как затвердело ее лицо и сжались пальцы, обхватившие ложе арбалета. Но, перехватив мой взгляд, она заставила себя расслабиться и даже слегка улыбнулась: не волнуйся, Дольф, я держу себя в руках.

Самому Гюнтеру, столь охотно рассказывавшему о своем прошлом незнакомцам, похоже, не приходило в голову, что кто-то может захотеть отомстить ему за про­литую кровь. Если бы он был сторонником Льва или Грифона, то есть убивал за идею — тогда, конечно, стоило бы попридержать язык, не зная, с чьими приверженцами имеешь дело. Но он убивал ради денег, а значит — какие могут быть претензии? Просто работа, ничего личного. Возможно, впрочем, уверенности в своей безопасно­сти ему придавало и соотношение сил. В случае ссоры, вероятно, подопечные Гюн­тера встали бы на сторону своего хозяина. Правда, у меня был меч, у Эвьет арба­лет, а ни у кого из уродов я оружия не видел (только у самого Гюнтера висел на поясе кинжал в обшарпанных ножнах) — но кто их знает, что они там прячут под одеждой или в своих кибитках...

— Славные были времена, — произнес владелец цирка. — Вы-то, сударь, не вое­вали?

— Нет, — не стал кривить душой я.

— То-то я смотрю — хоть и при мече, а осанка не солдатская... Меч фамиль­ный? — он, очевидно, принимал меня за дворянина.

— Нет, — буркнул я, догадываясь, что иначе он на правах «старого солдата, знающего толк в таких вещах» попросит посмотреть. Не хватало еще выслушивать его пренебрежительные реплики о моем мече. Я и сам знаю цену этому куску железа, но терпеть не могу, когда ко мне обращаются в покровительственном тоне, тем более — такие вот субъекты.

— А, — понимающе кивнул он, — младший сын, верно? Старшему достается и по­местье, и все дела, а младший даже приличного меча не может себе позволить? Зна­вал я вашего брата... то есть не в смысле вашего брата, а в смысле таких, как вы, сударь. Из них часто получаются знатные вояки, — он хохотнул над своим не­хитрым каламбуром. — На вашем месте я бы поступил на службу. Война — это лучший способ заработка для мужчины! Тем паче, сейчас и Льву, и Грифону чертовски нужны люди. Я бы и сам тряхнул стариной, кабы не... — он покрутил в воздухе свой крюк. — Приходится теперь сами видите чем зарабатывать. Впрочем, это тоже честный хлеб. У меня уроды настоящие, не то что у других.

— А что же, другие используют грим? — заинтересовался я.

— Да нет, это-то вряд ли, за такое мошенничество в первом же городе в смоле и перьях вываляют, это самое малое... Они просто детей покупают у всякой голыть­бы, которой кормить нечем, ну или воруют, но это уж дурни, купить — оно безопас­нее, и обойдется недорого... Ну и делают из них уродов. В бочку там засовывают и так держат, чтоб горбатый вырос, руки-ноги ломают и бинтуют, чтоб неправильно срослись, надрезы всякие хитрые, ну и всякое такое. Иной раз забавно выходит, а иной прямо оторопь берет, что у них получается...

— И что же вас удерживает от подобной практики? — ровным тоном осведомился я.

— Ну так, во-первых, долго это, много лет надо ждать, пока из ребенка урод вырастет, а деньги-то сейчас нужны. А потом, ну, неинтересно как-то. Ногу сло­мать всякий может. Интересней, когда само такое уродилось, а ты его отыскал, и другого такого ни у кого нету. Вот, к примеру, всем этим искусникам с их инстру­ментами, сколько б ни бились, ни в жизнь человека с двумя носами и тремя глазами не сделать, да чтоб третий глаз еще и видел. Верно, Хуго?

— Это точно! — самодовольно подтвердил трехглазый.

— Скажите, Гюнтер, — осведомился я, — а у вас у самого есть дети?

— Ну а у какого мужчины их нет? — хохотнул он. — По всей стране, я полагаю. Правда, ни одного из них я не видел...

— Возможно, видели, просто не знаете об этом. В каком-нибудь цирке. Их ма­терям едва ли был в радость такой подарок, не так ли? Или на поле боя. Самым старшим из них ведь уже должно быть хорошо за двадцать? Так что кто-то из тех, кого убили вы или ваши люди...

— Хха, — он тряхнул головой, ухмыльнувшись. — А ведь и впрямь может быть. Никогда об этом не задумывался. Жизнь вообще — забавная штука, верно?

На его лице не было ни тени смущения, так что я решил не стучаться в глухую стену и вернуться к сугубо практическим вопросам.

— Как нам лучше доехать до Комплена? — спросил я.

— А вот по этой дороге прямо до второй развилки, на ней направо, а как лес кончится, до разрушенной крепости и за ней опять направо, через разоренные вино­градники, потом дорога изгибается налево и в конце концов сливается с другой, что с юга идет. Вот по той уже на север прямо до Комплена, — объяснил он, не удивляясь резкой перемене темы.

— Лес еще долго тянется?

— Миль двадцать будет. Так что до жилья скоро не доберетесь. Хотите, тут ночуйте, место в фургоне найдется. Если в общий котел чего добавите, совсем хо­рошо будет.

Я посмотрел на Эвьет. Ошибиться в значении ее ответного взгляда было невоз­можно, и я хорошо ее понимал. Впрочем, с научной точки зрения мне было бы ин­тересно обследовать столь редкие патологии — однако едва ли мне позволили бы сделать это бесплатно. Гюнтер, судя по всему, нуждался в собеседнике, точнее, в слушателе его разглагольствований о войне, коими он, вероятно, уже успел утомить своих подопечных — однако не стал бы ради этого отказываться от денег за то, чем, собственно, вся компания зарабатывала на жизнь. Все же я закинул удочку, сообщив о своих врачебных познаниях и предложив осмотр циркачей.

— Благодарю, но в этом нет нужды — у нас все здоровы, — ответил Гюнтер, как мне показалось, чересчур поспешно (и, разумеется, не подумав узнать мнение своих «здоровых» подчиненных). Не иначе, он опасался, что мое искусство способно превратить кого-нибудь из них в нормального человека. Опасался он зря: возможно, некоторым из них хирургическая операция и могла бы помочь, но риск смерти от бо­левого шока и кровопотери был бы слишком велик, да и желания браться за столь сложную работу без солидного вознаграждения у меня не было. Но как было убедить невежественного наемника, что мой медицинский интерес не опасен для его бизнеса?

— Я не возьму платы, — уточнил я. — И ничего не буду с ними делать, просто осмотрю.

— Вы очень добры, сударь, но — не нужно, — повторил он уже с нажимом.

— Ну, в таком случае мы, пожалуй, поедем дальше, — пожал плечами я.

— Как вам угодно. Доброго пути, — ответил он с явным облегчением.

— Ну и мерзость! — с чувством произнесла Эвьет, когда фургоны циркачей остались позади. — Неужели люди платят деньги, чтобы смотреть на такое? По-мое­му, если им и платить, то за то, чтобы они никому не показывались.

— Людей влечет все отвратительное. Даже шуты и скоморохи, родившиеся совер­шенно нормальными, стараются как можно сильнее изуродовать себя нелепым костюмом и гримом, дабы собрать больше денег. Человек, опять-таки, единственное существо, которое ведет себя столь нелепо. Животные сторонятся своих уродливых собратьев, бывает, вообще их убивают. Это перебор, конечно, и все же стремление сохранять свою породу в чистоте куда логичней, чем поведение человека... Мы, кстати, еще не всех видели. В шести фургонах явно едет больше народу, даже учитывая рекви­зит. И кого-то среди них Гюнтер очень не хотел показывать врачу. Пожалуй, я до­гадываюсь, почему. Вопреки его словам, не все они родились уродами. Кого-то сде­лала таким болезнь, и эта болезнь опасна. Скорее всего, речь идет о проказе на поздних стадиях. Такие больные очень редко демонстрируют свою внешность на пуб­лике, и потому невежественные зеваки не в состоянии отличить ее от безвредных форм уродства...

— Они возят с собой прокаженного? Но это же безумие! Они заразятся сами!

— Проказа — очень хитрая болезнь. Она внушает людям едва ли не больший ужас, чем чума и холера, но, на самом деле, она куда менее заразна. Можно жить бок о бок с прокаженным много лет и оставаться здоровым. Но уж если болезнь на­чнется, ее не остановить. Это не чума, от которой есть шанс выздороветь. Без­условно, Гюнтер рискует. Но на войне он рисковал куда больше. Ну а мнения остальных он, очевидно, не спрашивает.

— И все из-за денег...

— Разумеется.

— По-моему, этот Гюнтер — самый большой урод среди них всех, — резюмировала Эвелина.

Мы проехали в резвом темпе еще пару миль, прежде чем свернули с дороги и расположились на ночлег под деревьями. Пока я ломал ветки для костра, Эвьет ощи­пала утку. Мы по-быстрому зажарили птицу и приступили к трапезе. Шустро расправ­ляясь со своей порцией, я вдруг заметил, что Эвьет недовольно морщится, держа в руке надкушенную ножку.

— Что-то не так? — обеспокоился я. — Мясо, конечно, не совсем прожарилось, но...

— Да нет, не в этом дело. Просто, — девочка смущенно улыбнулась, — как вспомню эти гадкие рожи, весь аппетит пропадает.

— Берите пример с меня, баронесса. Мы с моим учителем с удовольствием ужи­нали сразу после анатомирования трупа.

— Ну, я тоже не боюсь мертвецов. Но слышала бы твои застольные разговоры моя мама!

— А что? Она ведь, насколько я понимаю, не брезговала хозяйничать на кухне? И в чем тут отличие от разделки того же зайца или птицы?

— Ну, если подумать, то действительно...

— Вот и незачем забивать себе голову предрассудками. К тому же, что касает­ся этих уродов — они ведь не виноваты, что такими родились...

— Это верно, — согласилась Эвьет, — но красивее они от этого не становятся. Дурак тоже не виноват, что таким родился, но это же не повод его уважать? Однако насчет предрассудков ты прав, — и она решительно впилась зубами в утиную ножку.

Мы легли спать под большой елью, раскинувшей над нами приятно пахнущий ша­тер своих тяжелых ветвей — не самая плохая крыша теплой и ясной ночью — а наутро перекусили остатками ночной трапезы и продолжили путь. Лесная дорога, по которой мы ехали, была, наверное, самой хорошей из всех, что попадались мне за последнее время, и это внушало опасения. Если на полузаросших тропках разбойникам нет смысла устраивать засады, ибо они рискуют умереть от голода прежде, чем дождутся добычи, то по такому тракту явно ездят достаточно часто, и следы подкованных ко­пыт это подтверждали. Так что мы с Эвьет внимательно поглядывали по сторонам и прислушивались, не замолчат ли внезапно или, напротив, не раскричатся ли впереди птицы. Но то ли нам просто везло, то ли страх перед разбойниками отвадил от этой дороги даже тех немногочисленных торговцев, что еще рисковали путешествовать с товаром и без большой охраны — а следом были вынуждены оставить эти места и те, кого они опасались. Отпечатки копыт в этом случае были, очевидно, оставлены ло­шадьми солдат, а также простых крестьян, с которых много не возьмешь.

Так или иначе, впереди, подобно выходу из туннеля, засиял, наконец, ничем не загороженный свет летнего дня, и мы, так никого и не встретив, выбрались из леса. Дальнейший путь протекал опять-таки без приключений; вокруг, правда, снова потянулись опустошенные земли — сожженные и брошенные деревни, вытоптанные и по­росшие сорняками поля, кое-где — гниющие или уже очистившиеся до скелета останки лошадей и ослов. Проезжали мы и мимо повешенных, то целыми гроздьями свисавших с раскидистых ветвей старого дуба, то вывешенных в ряд, словно солдаты в строю, на сколоченных прямо вдоль дороги длинных виселицах. Судя по степени разложения, большинство казней состоялось примерно в одно время, меньше месяца назад. Несколько раз, проезжая мимо мертвых деревень, мы видели собак, отдыхавших среди пожелтевшей травы или лениво переходивших дорогу. Никакой агрессии они не прояв­ляли. Псы были сытые.

Судя по демонстративно выстроенным вдоль дорог виселицам, произошедшее здесь не было результатом вторжения лангедаргцев на йорлингистские земли. Боевые части, чинящие расправу над побежденными, обычно не обременяют себя лишней рабо­той. Здесь потрудились каратели самих йорлингистов. Очевидно, крестьяне, зажатые в мертвые клещи засухой с одной стороны и военными поборами с другой, подняли бунт, который и был подавлен со всей рыцарской решительностью. Была ли то инициа­тива местного барона, или к расправе приложил руку и сам граф Рануар? С дру­гой стороны, мятежники тоже наверняка не проявляли милосердия к представителям властей, попавшим к ним в руки. И бунт, не пресеченный быстро и жестоко, распро­странялся бы, как пожар по сухой траве...

Наглядным подтверждением тому служила разрушенная крепость, о которой упо­минал Гюнтер. Вероятно, именно сюда свозили оброк с округи, и именно она приняла на себя первую волну ярости восставших. Ничем, кроме ярости, я не мог объяснить масштабы разрушений, открывшихся нам. Обычно командир, берущий фортецию, не стремится разрушать ее в большей степени, чем это требуется для победы, ибо рас­считывает, что теперь завоеванное сооружение сможет использовать уже его армия. Однако, как хорошо было видно сквозь широкий пролом на месте бывших ворот, здесь стены и башни разбивали и крушили изнутри, то есть уже после того, как штурм оказался успешен. Несмотря на то, что каменная кладка крепости выглядела не очень внушительно — не иначе как ее построили уже во время войны и наспех, на месте какого-нибудь простого двора, обнесенного частоколом — крестьянам, которым неоткуда было взять осадно-штурмовые орудия, очевидно, пришлось изрядно потру­диться, чтобы причинить такие разрушения (впрочем, надо полагать, какие-то при­митивные тараны из срубленных деревьев они все же изготовили). И если такой гнев приняли на себя мертвые камни — можно только догадываться, что бунтовщики сдела­ли с попавшими к ним в руки защитниками крепости.

Перед руинами дорога разветвлялась, и мы, следуя совету Гюнтера, свернули направо. Вскоре слева и справа потянулись разоренные виноградники — сперва про­сто поваленные столбики и стелющиеся по земле засохшие, вытоптанные конями лозы, а затем и сплошное пепелище. На выжженной земле среди почерневших остатков ку­стов тут и там валялись пустые раковины виноградных улиток, сгоревших вместе со своим «пастбищем»; их было неожиданно много — глядя на зеленые заросли, даже и не подумаешь, что они дают приют такому количеству этих существ. Воздух был су­хим и горьким; порывы ветра, налетавшие с востока, поднимали пепел в воздух и несли над дорогой вперемешку с пылью, заставляя жмуриться и отворачиваться.

Наконец гарь закончилась; канава с жидкой грязью на дне отделяла бывший ви­ноградник от зарослей высокой травы, до которой не добрался огонь. И, едва мы переехали хлипкий мосток через канаву, из этой травы на дорогу вышли трое.

Это были всего лишь крестьянские мальчишки лет девяти-десяти — оборванные, босые, с перемазанными сажей лицами (впрочем, наши с Эвьет лица после езды про­тив ветра через гарь, вероятно, выглядели не лучше). Очевидно, они заприметили нас еще издали и теперь, едва выйдя на дорогу, как по команде вытянули при­горшней правые руки и наперебой загнусавили, прося милостыню.

Не то чтобы я был принципиальным противником подаяния — уж к этому моя био­графия никак не располагала. Но, во-первых, лишних денег у меня не было. А во-в­торых, когда в безлюдной местности вас пытаются остановить незнакомцы, согла­шаться — верх глупости, как бы невинно они ни выглядели. В этих травяных зарос­лях вполне могут прятаться и взрослые бандиты, выставившие подобную приманку...

Поэтому я лишь сжал каблуками бока Верного, побуждая его ускориться. Маль­чишки, однако, стояли у нас на пути и продолжали гнусавить свое, словно не виде­ли несущегося прямо на них коня.

— Прочь! — крикнул я и махнул для ясности рукой. — В сторону!

Тот, что в середине, дернулся было отбежать, но двое других схватили его за руки, растягивая их в стороны и принуждая остаться. Я успел заметить, как он по­бледнел и крепко-крепко зажмурился — от передних копыт Верного его отделяло уже меньше двух ярдов. В следующий миг конь взвился в воздух и с легкостью перемах­нул через живую преграду. Эвьет коротко вскрикнула, крепче вцепляясь в мой пояс — должно быть, прежде ей не доводилось совершать такие полеты. Восклицание, впрочем, явно было восторженным, а не испуганным.

Мы помчались дальше, не снижая темпа. Прилетевший сзади камень, чудом не задев Эвьет и меня, ударился в седельную сумку. Я оглянулся через плечо. Один из мальчишек грозил нам кулаком, другой, кажется, сжимал в руке еще один камень. Впрочем, расстояние было уже слишком большим для броска.

— Пристрелим! — тем не менее, крикнул я, адресуясь не столько маленьким мерзавцам, сколько их вероятным сообщникам. Эвьет в подтверждение моих слов по­вела из стороны в сторону арбалетом, который, правда, не был заряжен. Троица со­чла за благо поскорее скрыться в высокой траве.

Еще пару раз я оглядывался назад, но преследовать нас никто не пытался. Я совсем уже было успокоился, как вдруг Эвьет воскликнула:

— Ты видел, Дольф?

— Что? — я принялся озираться по сторонам.

— Много следов на дороге. И кровь. Только что проехали.

— Кровь? Свежая?

— Вроде засохшая... вот еще!

Теперь уже и я различил бурые пятнышки в пыли под копытами. Читать следы из седла быстро скачущего коня не слишком-то удобно, но, когда заранее знаешь, куда смотреть, задача упрощается. Рядом с пятнами видны были отчетливые отпечатки подкованных копыт. Всадник ехал в том же направлении, что и мы, и, должно быть, не раньше сегодняшнего утра.

— Его лошадь ранена, — уверенно заявила Эвелина. — Видишь, шаг сбивается. Правая передняя нога... и, возможно, не только.

— Лошадь? Не он сам?

— Ты у нас лекарь, Дольф. Ты можешь отличить на вид лошадиную кровь от че­ловеческой?

— Увы, нет.

— А я тем более ничего не могу про него сказать, пока он на землю не сту­пил... Вижу только, что лошади его все хуже. Вот, видишь — ее вообще вправо по­вело!

— Или он сам решил с дороги свернуть, — теперь кровь была видна на сухих стеблях травы справа, и ее было больше, чем на дороге, где, наверное, ветер уже припорошил пылью мелкие брызги. — Гм, конь это или всадник, а с таким кровотече­нием он долго не протянет. Уже не протянул, точнее. Сколько, по-твоему, этим следам — часов пять?

— Может, и меньше. Давай поедем следом — может, его еще можно спасти? Ведь это, наверное, один из наших.

На миг я задумался. Для меня, разумеется, йорлингисты были ничуть не более «нашими», чем лангедаргцы, и смерть кого-то из них сама по себе едва ли могла меня расстроить. Однако резон в предложении Эвелины был. Если этот человек еще жив — с него можно получить плату за медицинскую помощь. Если мертв — разжиться чем-нибудь из его припасов. Если, конечно, его еще не успели обобрать. Возможен, правда, и такой вариант, что мы найдем лишь мертвую лошадь. Что ж — если она пала недавно, то ее мясо вполне съедобно, хоть такое блюдо и не в обычаях Импе­рии.

Главное, однако — это не разделить участь того, кто оставил следы. Ведь придется сворачивать в эту травяную гущу, местами достигающую чуть ли не трех ярдов в высоту. Там может скрываться все, что угодно. Но от места, где нас пыта­лись остановить мальчишки, мы уже отъехали больше чем на милю. Если там и впрямь была засада — она не могла столь же стремительно переместиться сюда, а две разных банды на таком близком расстоянии промышлять не могут...

Я решился и натянул поводья, разворачивая Верного туда, где косо уходил в траву кровавый след. «Заряди арбалет и держи наготове», — велел я моей спутнице прежде, чем мы углубились в шуршащие заросли.

Двойной след — судя по всему, тот, кто истекал кровью, получил раны и сле­ва, и справа — постепенно отклонялся от дороги, затем начал петлять: не то конь совсем изнемог, не то всадник уже плохо понимал, куда правит. Я понял, что мы вот-вот увидим развязку. И действительно, не прошло и минуты, как Верный остано­вился, едва не наступив на лошадиный круп.

На примятой траве лежала на правом боку явно породистая белая кобыла. Сей­час, впрочем, казалось, что она не белой, а небывалой бело-красной масти: не­счастному животному нанесли полдюжины колотых ран с одной только левой стороны, а, судя по запекшейся уже крови, натекшей на траву из-под правого бока, там дело обстояло не лучше. Теперь кровь больше не текла, и ползавшие по телу мухи под­тверждали то, что было и так очевидно.

Всадник тоже был здесь; это был воин в пластинчатом доспехе и круглом ры­царском шлеме, с мечом в ножнах, но без щита, наручей и поножей. Вне поля боя мало кому охота таскать на себе полное вооружение, особенно в летнюю жару... вот только поле боя теперь везде. Он лежал, так и не выбравшись из-под придавившей его ногу туши. На его доспехах я крови не видел, на черных штанах тоже — впро­чем, ее там можно было и не заметить. Я еще раз оглянулся по сторонам и прислу­шался, а затем спрыгнул на землю.

Я снял с лежавшего шлем, увидев молодое лицо и слипшиеся от пота волосы, и пощупал пульс на шее. Пальцы ощутили частое, но совсем слабое биение. В сочета­нии с восковой бледностью (пятна сажи резко выделялись на изжелта-белой коже) и синюшными губами диагноз не вызывал сомнения — обширная кровопотеря. Так, куда он ранен? Доспехи вроде целы... Я внимательно осмотрел левую ногу, теперь уже обнаружив на штанине пятна крови. Его или лошадиная? Очевидно, и та, и та. Две колотых и одна резаная рана, но неопасные, кровотечение уже прекратилось — на­верняка дело не только в них. Хорошо бы узнать у него самого, прежде, чем тащить его из-под лошади. Я быстро пошарил в его седельной сумке, нашел флягу, поболтал возле уха — хорошо, вода есть, не придется расходовать нашу, вытащил пробку, смочил ему лоб и виски, похлопал по щекам. Он слабо застонал, но в себя не при­ходил. Ладно, придется использовать нюхательную соль...

Это сработало. Веки дрогнули, затем приподнялись. Раненый с трудом сфокуси­ровал на мне мутный взгляд.

— Х-холодно... — выдохнул он, хотя солнце припекало вовсю. — Пить...

— Сначала скажите, куда вы ранены — если это внутреннее кровотечение, питье может быть опасно.

— Ноги... особенно правая. Я пытался зажать... потом... не помню...

Я приложил горлышко фляги к его вялому рту. Он сделал несколько шумных глотков; острый кадык дергался на выскобленной бритвой шее. Затем его глаза вдруг широко открылись, словно вслед за сознанием проснулось изумление.

— Это были дети, сударь! Вы понимаете? Дети...

— Я видел. Засада на дороге. А взрослых в банде много?

— Вы не поняли... там только дети. Самому старшему лет тринадцать... Я остановился, чтобы развязать кошель и бросить им монету... и тогда они наброси­лись из травы все разом... стали бить ножами меня и Клаудию...

— Клаудию? — я нагнулся, пытаясь определить состояние зажатой седлом ноги.

— Моя кобыла... Мы еле вырвались. Если бы не доспехи... Главное, ведь я хо­тел дать им денег...

— Им нужна была не одна монета, а все, что у вас есть. Вы убили кого-нибудь из них?

— Это же дети... рыцарь не воюет с крестьянскими детьми...

— Зато дети воюют с рыцарями, и, как видим, достаточно успешно, — я удив­лялся, откуда берутся такие наивные на двадцать первом году войны. Наверное, книжный мальчик, выросший в безопасном замке на старинных легендах и балладах менестрелей... — Чем больше из них вы бы зарубили, тем меньшую опасность они бы представляли для следующих путников. А теперь из-за вашего благородства в ту же ловушку... здесь больно?

— Нет...

— А здесь?

— Я вообще ничего не чувствую. Разве вы ко мне прикасаетесь?

— Ясно... Вы можете определить, сколько времени здесь пролежали?

— Я... не помню... кажется... еще до полудня... — он вновь был близок к об­мороку.

— Очнитесь! — я вновь ударил его по щеке и добился возвращения осмысленного взгляда. — У меня для вас три новости. Две плохих и одна хорошая. Первая состоит в том, что у вас задета правая бедренная артерия. Вы должны были истечь кровью еще несколько часов назад. Но ваша лошадь умерла первой и тем вас спасла: при падении седло пережало ногу, и кровотечение остановилось. Это была хорошая но­вость. А вторая плохая состоит в том, что нога оставалась пережатой слишком дол­го. Без притока крови в ней мог начаться некроз тканей. В этом случае, как толь­ко мы вас вытащим и кровообращение восстановится, оно разнесет трупный яд по телу и убьет вас. Альтернатива — немедленная ампутация правой ноги по самый пах. Правда, я не гарантирую, что смогу ее выполнить в таких условиях. У меня нет ни пилы, ни других приспособлений. Мне придется просто рубить вам ногу мечом, чего мне, признаюсь, прежде проделывать не доводилось. Но я, по крайней мере, могу попытаться. Вы все поняли? Мне нужно ваше решение.

Он молчал так долго, что я подумал, будто он опять потерял сознание. Но по­синевшие губы снова шевельнулись:

— А... есть надежда... что этот, как вы сказали, некроз... еще не...

— Я не знаю. Зависит от точного времени, от того, как именно были пережаты сосуды...

— Тогда я лучше рискну.

— Риск велик в обоих случаях.

— Тем более... Не хочу жить калекой. Вытаскивайте меня.

— Эвьет! — позвал я. — Иди сюда, будешь ассистировать, — я просунул руку под нижний край доспеха и снял с раненого пояс. — Так, этим зафиксируем повязку, но это потом — сначала нужно вновь пустить кровь в ногу, но так, чтобы она не хлынула опять из раны. Дай руку. Прижимай вот здесь. Со всей силы прижимай, пока я тащу его из-под лошади, поняла? Потом нужно будет согнуть ему ногу и прижать к животу... — я слазил в свою котомку и приготовил тампоны. Затем отстегнул свои ножны вместе с мечом — чтобы не мешались и чтобы использовать их, как рычаг, подсунув под бок лошади. — Ну что, готова?

— Подождите! — подал вдруг голос раненый.

— Что такое?

— Я хочу помолиться.

— Вы и так потеряли слишком много времени! — раздраженно заметил я. — Вы хотите молиться, или вы хотите остаться в живых?

— Это недолго.

Я пожал плечами. Мой принцип — никого и никогда не спасать против его воли.

Рыцарь прикрыл глаза и беззвучно зашевелил губами, положив руку на грудь — вероятно, там под доспехами скрывалась какая-нибудь ладанка. Мы с Эвьет молча ждали.

— Ну что, все? — спросил я, видя, что его губы замерли. — Вот черт, опять отрубился. Ладно, начали!

Правой рукой я уперся в подсунутый под седло меч, а левой потащил застряв­шую ногу, в то время как Эвьет пережимала пострадавшую артерию. Я знал, что у нее не хватит сил делать это долго. Правда, раненый потерял слишком много крови, и давление у него было заметно ниже нормы. Но все равно, действовать надо было быстро. Нога вынырнула на свет без сапога, оставшегося в стремени, но так было даже проще контролировать ее состояние. Немного крови все же вытекло между паль­цами Эвьет, но, когда я прижал бедро раненого к его животу, кровотечение остано­вилось. Я разрезал ножом штанину рыцаря по всей длине. М-да, бледно-синюшная кожа покойника — ну а что я, собственно, ожидал... Но, пока я проводил тампонаду раны, казавшаяся уже мертвой конечность начала потихоньку розоветь.

— А удар-то был грамотный, — заметил я. — Эти ребятки недаром решились напасть с ножами на конного рыцаря в доспехах.

— Что ты имеешь в виду? — спросила Эвьет, вытирая запачканные кровью руки о траву.

— Подожди, я полью тебе на руки из фляжки... Я имею в виду, что целили именно в бедренную артерию. И те, что нападали слева, видимо, тоже, просто у них сноровки не хватило. Сидящему на лошади не так просто нанести удар именно с вну­тренней стороны бедра... Большинство людей полагают, будто для жизни опасны только раны туловища и головы, но никак не конечностей. Наш новый знакомый, не­смотря на поколения своих рыцарских предков, очевидно, придерживался того же за­блуждения. Но не эти дети неграмотных крестьян. А поскольку преподавать им ана­томию было решительно некому, узнать об особенностях артериального кровотечения они могли только из личной практики. Полагаю, они промышляют здесь со времени бунта, а то и дольше. Хорошо, что они не проявили достаточно настойчивости и не пошли за своей ускользнувшей жертвой. Видимо, все-таки не знали, что он неминуе­мо скоро свалится... Так, ну вот, кажется, кровоснабжение ноги восстановилось. Теперь можно наложить повязку и притянуть ее ремнем. Хм, как нам теперь его вез­ти, вот в чем вопрос. Мало того, что у нас нет второй лошади, так еще и просто посадить его в седло — плохая идея. По идее, ему голову надо пониже, а ногу повыше...

Раненый снова заморгал глазами.

— Получилось? — слабо спросил он.

— Пока вроде да, но ходить вы еще не скоро сможете. Вы знаете ближайшее ме­сто, где о вас могут позаботиться? Или, лучше, куда можно съездить за помощью, чтобы ее прислали сюда...

— Ближайшее? Я не знаю... я ехал в наш лагерь... нагнать армию... она сей­час... сейчас она должна быть уже... простите, сударь... все так путается...

— Эй! Эй, очнитесь!

Но на сей раз это был не просто обморок. Пульс, сделавшийся совсем нитевид­ным, исчезал под моими пальцами. На лице и шее выступил холодный липкий пот. Я дернулся было снять с него доспех, чтобы сделать массаж грудной клетки, но тут же понял, что это бесполезно. Если это яд омертвевших тканей, стимуляция крово­обращения лишь ускорит неизбежное.

Через несколько минут я протянул Эвьет флягу, где еще оставалась вода:

— Теперь ты полей мне на руки.

— Он умер? — поняла девочка.

— Да. Было слишком поздно... Зря только извел на него корпию. Ну ладно, по­смотрим, что мы унаследовали, — я вытряхнул на траву седельную сумку мертвеца. — Ага, вот и кошель... увесистый! Десять... двадцать... слушай, Эвьет, да мы с то­бой богачи!... тридцать...

— Дольф!

— Ты только глянь — золотой двукроновик имперской чеканки! Времен даже не последнего императора, а его деда! Видела такие когда-нибудь?

— Дольф, тебе не кажется, что это мародерство?

— Ему эти деньги все равно уже не нужны, — пожал плечами я. — В отличие от нас. Сорок...

— Да, но... — голос баронессы звучал без прежнего напора. — У него, навер­ное, остались наследники...

— Ты в самом деле считаешь, что мы должны все бросить и отправиться их ра­зыскивать? — усмехнулся я. — Сорок восемь крон одним только золотом, включая им­перские, а тут еще серебро и медь... Мы, кстати, даже имени его не знаем.

— Имя, полагаю, можно узнать, — возразила Эвелина и потянула меч покойника из ножен. — Если он такой богатый, скорее всего, это фамильное оружие. Точно, вот герб! — она вдруг замолчала.

— Что-то еще не так?

— Это барон Гринард.

— И что? — мне эта фамилия ничего не говорила.

— Ты действительно зря тратил на него свою корпию, — жестко произнесла де­вочка. — Это грифонец.

— Ты так хорошо знаешь все дворянские гербы в Империи? — заинтересовался я. — А также кто из них на чьей стороне?

— Во всяком случае, гербы старых родов, — ответила Эвьет будничным тоном. — У отца была копия Столбовой книги, зимними вечерами я любила ее рассматривать... Ну, может, про всех-всех я и не помню, кто чей вассал, но про Гринардов знаю точно. Их владения не так далеко от наших. В свое время наши роды даже чуть было не породнились... Сестра моей прабабушки вышла замуж за второго сына тогдашнего барона Гринарда. Но она умерла при родах, и ребенок тоже не выжил. Так что у нас с ними нет общей крови, — поспешно произнесла Эвелина, словно оправдываясь. — Их сюзерен — Лангедарг.

— Если никто из них не переметнулся на другую сторону, — проворчал я, тут же понимая, впрочем, что этот юноша с его прекраснодушными понятиями о рыцарстве едва ли мог нарушить вассальную клятву.

— Только не Гринарды, — подтвердила и Эвелина. — Отец говорил, что они — убежденные грифонцы. У них и родовой девиз — «Моя честь зовется верность».

— Ну, родовые девизы замечательны тем, что придумывают их одни люди, а жи­вут потом под ними совершенно другие... Но, допустим, в данном случае громкие слова соответствуют истине. Если бы точно такая ситуация была у сторонников Льва, ты ведь считала бы, что это повод для гордости?

— Я и сторонникам Грифона в этом не отказываю. Принципиальность достойна уважения, даже если это принципиальность врага.

— Но при этом, по-твоему, нам не следовало пытаться его спасти? Тебя смути­ло, что я беру деньги у мертвого, но ты считаешь, что не нужно спасать живого, который, по твоим же словам, достоин уважения?

— То, что враг достоин уважения, не означает, что его не надо убить, — по­жала плечами Эвьет. Я вдруг подумал, до чего дико звучит подобная спокойная фра­за из уст двенадцатилетней девочки. А хуже всего то, что она, в общем-то, права. Во всяком случае, в том мире, который нас окружает...

— Тем не менее, твоим первым движением было спасти его, а не выяснить цвета его знамени, — заметил я вслух.

— Ты прав, — признала Эвьет, явно недовольная собой. — Как-то не подумала, что он может быть с той стороны. Здесь уже довольно далеко от границы графства...

— Войска опять пришли в движение, границы больше не актуальны, — возразил я. — Он, кстати, тоже не подумал, что мы можем быть не из его стана. Чуть было не рассказал нам, где расположены их части. Ему, должно быть, просто не пришло в голову, что враги могут оказывать ему помощь...

— Обыщи его как следует, Дольф. Может, у него с собой какая-нибудь секрет­ная депешa.

Но никакой депеши у молодого Гринарда, погибшего столь нелепой смертью, не оказалось. Его доспехи мне тоже были не нужны — по ряду причин, включая и ту, что я не люблю таскать на себе лишнюю тяжесть, да и толку от нее, как показывает практика, немного — а вот меч, фамильный он или нет, я решил взять себе. Уж вся­ко лучше моей железяки, даже с чисто эстетической точки зрения. Свой старый я решил просто бросить здесь. В другое время я бы, наверное, все же попытался его продать в том же Комплене (а заодно и стоивший явно больше доспех, и сбрую не­счастной Клаудии), но, имея полный кошель, туго набитый золотом и серебром, ре­шил не мелочиться и не обременять Верного лишним грузом. Хоронить мертвеца, не­смотря на укоризненный взгляд Эвелины, я, конечно же, тоже не стал. Я лишь уло­жил его ровно и воткнул в изголовье свой старый меч — вертикально, на манер кре­ста; такова была максимальная дань бессмысленным условностям, которую я согласен был заплатить.

Мы вновь выехали на дорогу, по-прежнему безлюдную, на сколько хватало глаз (малолетние бандиты, очевидно, скрывались где-то в дебрях травы), и продолжили наше путешествие по описанному Гюнтером маршруту. Вскоре мы, наконец, покинули пределы земель, опустошенных мятежом; вновь стали попадаться бедные, но все же не лишенные жителей деревеньки. К вечеру мы выехали к постоялому двору, больше напоминавшему деревянный форт, обнесенный крепким и высоким частоколом; ворота были заперты, и мне пришлось довольно долго стучать в них кулаками и ногами, прежде чем с той стороны кто-то подошел, шаркая ногами, и, осмотрев нас через щель, более походившую на бойницу, сиплым голосом изрек:

— Беженцев не принимаем!

— Мы не беженцы! — оскорбленным тоном возразил я.

— У вас одна лошадь на двоих.

— Нам так удобней. И вообще, это не ваше дело. Вам что, не нужны наши день­ги? — я поднес к его смотровой щели золотой. Демонстрировать более крупные бо­гатства было небезопасно.

— Ладно, проходите... — донеслось спустя несколько мгновений, и заскрипел отодвигаемый засов.

Отперевший нам ворота (и тотчас вновь задвинувший засов, едва мы вошли) оказался средних лет бородатым мужичонкой, единственной примечательной чертой коего были ноги, точнее, обутые в грубые башмаки ступни: они словно достались ему от человека на две головы выше ростом. Этими лапищами он загребал при ходь­бе, поднимая пыль. На поясе у мужичонки висел не то длинный кинжал, не то ко­роткий меч — что, прямо скажем, не входит в обычный наряд трактирного слуги, но в наше время чего только ни насмотришься.

В трапезной зале с маленькими мутными окнами царил полумрак — не иначе, здесь экономили свечи. Я заметил, кстати, что в качестве люстры тут используют тележное колесо, подвешенное на трех цепях под потолком. За одним из столов си­дели какие-то крестьяне, все — мужчины; угрюмо и сосредоточенно они в молчании хлебали деревянными ложками из мисок какое-то не слишком аппетитное, зато, оче­видно, дешевое варево. Иных гостей в зале не было. За монументальным прилавком, об который, должно быть, во время трактирных драк разломали не один табурет, было темнее всего, ибо в этой части помещения окон не имелось вовсе. Все же су­мрак был еще не настолько густым, чтобы скрыть очертания грузной седоволосой фи­гуры, сидевшей по ту сторону прилавка.

— Это хозяин? — спросил я у приведшего нас.

— Да, но ужин и комнату у меня заказывайте...

— Я предпочитаю договариваться с хозяевами, а не со слугами, — холодно воз­разил я, направляясь к прилавку. Ногастый, однако, топал рядом, вероятно, не по­теряв еще надежды сорвать с меня лишние несколько хеллеров.

Коротко поприветствовав трактирщика, я сообщил ему наши скромные потребно­сти — ужин без вина для нас, овес для коня и комната с двумя кроватями на одну ночь — и спросил о цене. Тот кивнул, но ничего не сказал, а заговорил опять-таки ногастый:

— Комнаты всякие есть, на втором попросторней по четвертаку, на третьем по­теснее и попроще за пятнарик, свечи отдельно. Мера овса дешевле чем в гривенник не обойдется, сами знаете — засуха...

— Любезный, я не с тобой разговариваю! — возмутился я, но хозяин постоялого двора лишь снова кивнул, подтверждая полномочия своего слуги. До меня стало до­ходить. Выслушав местные цены, явно завышенные по сравнению с качеством услуг (но что поделать — так сейчас везде, кроме совсем уж кошмарных притонов), я за­казал ужин (бобы и яичницу с луком — мясо здесь стоило совсем запредельно, как видно, скота в округе почти не осталось) и комнату на третьем этаже. Я не из тех, кто шикует, даже когда у меня есть деньги. Эвьет тем более не привереднича­ла, наслаждаясь уже одним запахом свежезажаренной яичницы — в лесу она, правда, нередко питалась птичьими яйцами, но обычно выпивала их сырыми.

Мы сели поближе к окну, выходившему на закат; впрочем, вечерний свет, про­бивавшийся сквозь толстое — явно местного кустарного производства — и вдобавок грязное стекло, выглядел скорее зловеще, чем красиво. Ужин нам принес все тот же слуга, и, когда он ставил тарелки, я негромко спросил его, верно ли я понял, что его хозяин немой.

— Да, — буркнул тот, — а что?

— Да ничего, — пожал плечами я. — Просто ни разу не видел, чтобы немые ста­новились трактирщиками. Повар или конюх — куда ни шло, а...

— А как трактирщики становятся немыми, вы видели? — сердито перебил слуга.

— А, так он лишился речи в результате... травмы? — понял я.

— Ну да. Кажется, ученые доктора так это называют.

— Такие случаи могут быть излечимы, — заметил я, чувствуя профессиональный интерес. — Если это последствие психического потрясения...

— Нет, это последствие ножа, которым ему отрезали язык, — грубо оборвал мои догадки слуга.

— Кто? — только и произнес я.

— Солдаты. За то, что он требовал с них плату за постой. И отрубили руку, которую он протягивал за деньгами. Вы, чай, и не заметили?

— Чьи солдаты? — мрачно осведомилась Эвьет.

— А черт их знает! Вроде бы наши, — ему, похоже, даже не приходило в голо­ву, насколько неуместно звучит слово «наши» в таком контексте. — Хотя в Комплене я слышал, как глашатай господина графа вещал, что все беззакония на наших землях чинят грифонцы, которые специально притворяются йорлингистами. Ну, городские, может, в это и впрямь верят... — скептически качнул головой он. — Им там, за стенами, хорошо. Они настоящей войны не нюхали.

— Мне жаль твоего хозяина, — сказал я.

— А, чего уж теперь жалеть, — махнул рукой слуга. — Повезло еще. Могли во­обще заведение спалить. Тогда куда? Только милостыню просить, а кто ж подаст? И без того калеки на каждом углу... Только он мне не хозяин. Он мой зять.

— Вот как? — удивился я. — Мне показалось, он старше тебя.

— Ну да. А что ж я, девку за молодого обормота выдавать буду, у которого что в голове, что в кармане — ветер? Который сегодня по бабам бегает — бабы-то нынче до этого дела голодные, мужиков на всех не хватает — а завтра вообще на войне сгинет и жену брюхатой бросит? Нет уж, тут человек солидный, с собственным делом. А что языка и руки нет, так детей не руками делают...

— И дети, значит, есть?

— Нету, — вновь помрачнел тесть трактирщика. — Третий уже мертвым родится.

— При таком возрасте отца это неудивительно, — констатировал я.

Он посмотрел на меня, как всегда смотрят на человека, говорящего неприятную правду, и пробурчал:

— Заболтался я с вами. Плату извольте внести.

Я отсчитал ему оговоренную сумму без всякой прибавки от себя — на каковую он, очевидно, рассчитывал, рассказывая мне все это. Однако я не имел к несча­стьям его семьи никакого отношения и платить за них не собирался. Его лицо обре­ло еще более недовольное выражение, и он, шаркая, побрел прочь от нашего стола.

Мы покинули постоялый двор рано утром, дабы к вечеру уже точно быть в Комплене. Погода уже не радовала солнцем — за ночь откуда-то натянуло облаков, и было даже прохладно. Впрочем, облака эти пока что выглядели не слишком внуши­тельно и едва ли предвещали дождь. Дорога, как нам и было сказано, постепенно отклонялась влево и в конце концов влилась в широкий тракт, идущий почти точно на север. Здесь, в выгодном месте на перекрестке, когда-то тоже, по всей видимо­сти, располагалась придорожная гостиница, но ныне одинокое двухэтажное здание стояло заколоченным. На когда-то беленой, а теперь уже изрядно облупившейся сте­не кто-то углем неряшливо нарисовал большого грифона, очевидно, выражая свои по­литические симпатии. Эвьет что-то сердито пробурчала, но все же не стала требо­вать, чтобы мы остановились и стерли картинку.

И вновь под копытами Верного миля за милей тянулся пустынный тракт. Несмот­ря на многочисленные следы копыт, колес и сапог (а также кучки навоза, часто уже растоптанного башмаками), нам на пути почти никто не попадался. Только раз мы обогнали старика, куда-то трусившего на таком же старом облезлом осле, а спустя еще какое-то время нам встретился деревенский дурачок. Впрочем, возможно, он родился и в городе, тем паче что никаких деревень, даже разрушенных, до самого горизонта заметно не было. Так или иначе, он шагал нам навстречу, почти совсем голый, коричневый от грязи и загара, и на шее у него моталась ржавая цепь, на которой висели, позвякивая, несколько амбарных замков. Шагал и бормотал что-то невнятное. Я не был уверен, что он вообще нас замечает. Однако, почти уже поравнявшись с нами, он вдруг остановился и выпучил на Верного безумные глаза, вытягивая палец с черным обломанным ногтем.

— Конь вороной, — сказал он неожиданно отчетливо. — И на нем всадник, имею­щий меру в руке своей.

Я усмехнулся. В руке у меня в тот момент были только поводья, да и на коне нас ехало двое. Все же меня удивило, откуда в этом, фактически животном, мозгу могла взяться подобная цитата. Бездумно повторяет услышанное на сельской пропо­веди? Я повнимательней пригляделся к тем немногочисленным лохмотьям, которыми он все же прикрывал свою наготу. От них нестерпимо воняло фекалиями, и определить их происхождение едва ли уже было возможно — но, пожалуй, они вполне могли ока­заться и остатками монашеской рясы. Такое бывает. Сперва человека сводят с ума чудовищным монастырским режимом — кормежка впроголодь, хронический недосып, еже­дневное многочасовое твержение молитв и монотонный физический труд — а потом объявляют «одержимым бесами» и прогоняют прочь. Если, конечно, вообще не отправ­ляют на костер в качестве лечения от одержимости... Пока мы ехали мимо, он все торчал на месте, поворачиваясь следом за нами и указывая на меня пальцем.

— Интересно, он на каждую черную лошадь так реагирует? — произнесла Эвьет.

— Кто его знает, — пожал плечами я. — В следующий раз он может так прореа­гировать на огородное пугало. Или вообще на нечто, видимое только ему. Его мозг разрушен, и поведение слабопредсказуемо.

— Таких людей нельзя вылечить?

— Насколько я понимаю — нет. Иногда помрачение рассудка исцелимо, но не в таких тяжелых случаях. Единственное, что может для них сделать врач — это убить из сострадания.

— Что ж ты его не убил? — усмехнулась Эвелина.

— Вероятно, потому, что не испытываю сострадания к убогим.

— Они в нем, похоже, и не нуждаются, — заметила Эвьет. — Мне показалось, он вполне доволен собой. Он же просто не в состоянии осознать собственное убоже­ство.

— Вот-вот. Нет на свете счастья более прочного, полного и безмятежного, чем то, которое испытывает пускающий слюни идиот. Людям, считающим счастье своей це­лью, следовало бы почаще вспоминать об этом.

— Значит, ты не считаешь счастье своей целью?

— Нет, конечно. Что может быть глупее, чем тратить кучу усилий, дабы до­стигнуть состояния, в котором идиот пребывает от рождения?

— Церковники ведь тоже говорят нечто подобное?

— Отнюдь нет! — горячо возразил я. — Церковная аскеза не имеет с этим ниче­го общего. Монахи остаются в рамках все той же системы ценностей, нанизанной на ось «счастье — несчастье», или, проще говоря, «удовольствие — неудовольствие». И стремятся к наслаждению ничуть не меньше, а то и больше, чем самый распоследний кутила. Просто они рассчитывают, отказываясь от земных утех, купить себе тем са­мым вечное блаженство в раю. И чем суровей они будут истязать себя здесь, тем лучше, по их мнению, им будет там. Тоже, кстати, забавная человеческая глупость — представление о том, что, дабы получить что-то хорошее, надо непременно испы­тать что-то плохое. Страдать и жертвовать. А если кто-то достигает блага без страдания и жертв, то он хуже мошенника. Хотя это ровным счетом ниоткуда не сле­дует...

— Кажется, я понимаю, откуда взялось такое представление, — перебила Эвьет. — Из обычной торговли. Чем ценнее то, что ты хочешь получить, тем больше ты дол­жен отдать взамен.

— Да, но даже в торговле то, что ты отдаешь, совсем не обязательно обладает ценностью для тебя. Важно, чтобы оно было нужно твоему контрагенту, а тебе оно может быть даже обременительно... Но главное, мир — не меняльная лавка, а жиз­ненные блага — не товары, измеряемые в штуках, фунтах и пинтах. Кому и сколько надо платить за талант, за достижения собственного ума, да даже и просто за счастливую случайность? Если люди считают, что контрагентом в данном случае яв­ляется бог, а платить ему следует страданием, то получается, что человеческие страдания являются ценным для бога товаром. Интересное представление о всеблагом и всемилостивом, не так ли?

— Я и сама никогда не могла понять, как можно одновременно верить в боже­ственное милосердие и в вечные муки, — согласилась Эвелина. — Если бы я была всемогущей, я бы употребила свою власть не на то, чтобы вечно пытать Лангедарга, а на то, чтобы он исправился, не стал развязывать войну и не погубил мою семью. Богу ведь ничего не стоило позаботиться об этом заранее, до того, как стало поздно.

— Тебе когда-нибудь говорили, что ты очень умная девочка? — улыбнулся я.

— Да, — серьезно ответила Эвьет. — Папа говорил. И Эрик тоже. А мама чаще говорила, какая я красивая. Когда я совсем маленькая была, мне это нравилось, а потом перестало. В красоте ведь нет никакой заслуги. Женевьева вон тоже красивая была, а толку? Как будто я зверушка какая — «ути-пути, смотрите, какая симпатич­ненькая! А какие глазки, а какой носик, а какая шерстка!» Дольф, если когда-ни­будь захочешь сказать мне что-нибудь приятное, пожалуйста, не говори, что я кра­сивая!

— Хорошо, не буду! — рассмеялся я. — Лучше присоединюсь к тому, что говори­ли твой отец и Эрик. И не потому, что хочу сказать тебе приятное — хотя я не против — а потому, что это так и есть. Так вот, к вопросу об уме, счастье и мо­нахах. Они, как мы выяснили, стремятся к несчастью — и добро бы еще только к собственному — в надежде тем обеспечить себе загробное счастье. Я же вообще не нахожусь на этой оси. Я не стремлюсь ни к счастью, ни от него — оно просто не является для меня самостоятельной ценностью. Помнишь, я говорил, что тело — не более чем инструмент разума? Интересы инструмента не могут быть целью для его хозяина.

— А причем тут тело? Счастье — это же состояние души.

— Что такое душа? Ни одному медику, рассекавшему трупы и оперировавшему жи­вых людей, никаких следов чего-то подобного обнаружить не удалось. Зато я с ходу могу назвать тебе десяток трав, грибов и ягод, экстракты которых способны вы­звать радость и беспричинный смех или, напротив, уныние и сонливость, или все сметающую ярость — слышала о берсеркерах? — или вообще превратить человека в раба, страстно мечтающего лишь об одном — очередной порции того же эликсира. Да взять даже обыкновенное вино... Мы пока не знаем, как именно возникают чувства, но ясно, что ничего возвышенного в них нет — раз уж они столь зависимы от хими­ческих субстанций, основа у них вполне телесная.

— А у разума?

— Скорее всего, тоже... Мой учитель говорил, что мозг вырабатывает мысль, как печень вырабатывает желчь. И все же разум — это нечто большее, чем его мате­риальная основа. Это то, что делает нас — нами. Можно лишиться любой из конечно­стей, любого из чувств — и остаться собой. Пусть даже измениться, но не исчез­нуть. Но где нет разума, нет и личности. Чувства есть и у животных, и у идиотов. Разум — это единственное, что по-настоящему отличает нас от них.

— Не всех! — фыркнула Эвьет.

— Это точно, — печально согласился я. — В словах говорящего ворона больше смысла, чем у иного человека...

— И что же — разуму не нужно счастье?

— Именно. Он просто не испытывает в нем потребности — как, конечно же, и в несчастии.

— А в чем испытывает?

— Я думаю, ты и сама можешь ответить на этот вопрос.

— В знании? — не обманула моих ожиданий Эвьет.

— Разумеется, а еще?

— А еще в свободе! Меня всегда возмущало, когда говорят «грешно об этом ду­мать». Никто не может запрещать мне думать!

— Именно так, Эвьет! Ты прямо почти цитируешь моего учителя. Он говорил, что нет права более незыблемого, чем право думать, и нет преступления худшего, чем покушение на это право.

— Ну... — засомневалась Эвелина, — если сравнивать с убийством невинных...

— Так убивающий человека убивает и его мысль. Хотя по мне уж лучше честно убить, чем ментально искалечить, превратить в куклу, послушно исполняющую заве­денные ритуалы и не смеющую в них усомниться... Но ты права, конечно — мир, где тебя могут убить в любое время и по любому поводу, потребностям разума никак не отвечает. Разуму нужен еще и покой. Не следует путать его с сытым отупением, ко­нечно же...

— Кстати, о сытости. Мы не слишком отупеем, если пообедаем? Я что-то прого­лодалась.

— Что мне в тебе нравится, Эвьет, так это твое умение закруглить философ­ский диспут, — рассмеялся я.

Мы перекусили под открытым небом еще остававшимися у нас припасами и поеха­ли дальше. Меж тем снова распогодилось; в небе плыли лишь отдельные пушистые об­лачка, волоча по полю свои тени. Мир снова был полон светом и теплом. В воздухе танцевали оранжевые и синие стрекозы, трепеща слюдяными крылышками; одна из них даже уселась на голову Верному и некоторое время сидела, слегка пошевеливая чле­нистым хвостиком, но потом конь дернул ухом и согнал ее. Я знал, что эти изящные создания — на самом деле беспощадные хищники, но думать о насилии и убийствах не хотелось.

Идиллическую картину, однако, вскоре нарушила опрокинутая на бок телега на обочине. Уже подъезжая к ней, я почуял характерный запах, и действительно, из-за телеги торчали иссиня-бледные голые ноги взрослого мужчины. Грабители почти все­гда раздевают своих жертв.

— Мертв? — уточнила Эвьет.

— Ты разве не чувствуешь? Уже пару дней.

— Давай посмотрим, может, там остался кто-нибудь раненый.

— Если бы и остался, столько бы не прожил, — пожал плечами я, но все же по­тянул правый повод, побуждая Верного свернуть к телеге.

Никого живого там, конечно же, не было. Рядом с мужчиной лежал, вытянув­шись, мальчик лет десяти; скрюченное тельце еще одного ребенка, пол которого я не понял (ему было не больше трех, и его рубашонкой убийцы не прельстились), ва­лялось у борта телеги. Мужчину закололи ударом в грудь, детям размозжили головы. Еще дальше от дороги в бурой от крови траве лежала женщина — на спине, с широко раздвинутыми ногами. Ей отрубили обе руки по самые плечи — надо полагать, чтобы не сопротивлялась. Она истекла кровью — скорее всего, еще до того, как насильни­ки закончили свое дело; впрочем, их это едва ли смутило. На груди у женщины си­дела сытая ворона, лениво клевавшая почерневший сосок. Завидев нас, она и не подумала взлетать, а лишь нахохлилась и угрожающе шевельнула крыльями — «пошли прочь, это моя добыча!»

— Поехали отсюда, — тихо попросила Эвьет.

— Не нравится мне это, — пробормотал я, когда мы снова выехали на дорогу.

— Кому такое понравится!

— Очевидно, тем, кто это сделал. Но я не про то. Место здесь открытое, для засады не подходящее. Нападавшие действовали нагло, и их, вероятно, было много. Скорее всего, они двигались по дороге большим конным отрядом, и этим людям с их телегой просто некуда было деваться.

— Ты ведь не думаешь, что это могли сделать наши солдаты?!

— Вряд ли, конечно. Все-таки своя территория... Но, кто бы это ни сделал, они могут быть неподалеку, и встречаться с ними не входит в мои планы.

— Скоро мы будем под защитой стен Комплена, — решила подбодрить меня Эвьет.

— Надеюсь, они понадежнее, чем в Пье, — усмехнулся я. — И еще надеюсь, что нас впустят в город.

— Отчего же нас не пустить? — удивилась Эвелина. — Мы бы не могли угрожать городу, даже если б хотели.

— Если они достаточно напуганы — а, судя по словам Гюнтера, это вполне ве­роятно — то могут закрыть ворота и не пропускать ни внутрь, ни наружу вообще ни­кого.

На самом деле, хоть я и не сказал этого вслух, просто закрытые ворота были еще не худшей возможностью. Я опасался, что город осажден. Убийство тех людей на телеге хорошо вписывалось в логику армии, совершающей стремительный рейд по вра­жеским тылам и потому не заинтересованной оставлять в живых встречных свиде­телей. Покойный барон Гринард, спешивший присоединиться к своим, ехал в том же направлении, что и мы — во всяком случае, так было до перекрестка с заброшенной гостиницей. Но и теперь, после перекрестка, я обратил внимание, что почти все следы копыт и сапог на дороге ведут на север. И за те почти уже полдня, что мы едем по тракту, нам навстречу не попался ни один путник со стороны Комплена, если не считать умалишенного.

Тем не менее, все это были лишь косвенные догадки, и я продолжал ехать на север, рассчитывая, что в случае чего мы заблаговременно заметим опасность. На­конец впереди показались белые стены и башни, и впрямь более внушительные, чем в Пье, хотя по-настоящему крупным городом Комплен все-таки не был. С немалым об­легчением я убедился, что никаких войск вокруг не стояло; округа вообще остава­лась пустынной, и лишь недалеко от ворот (я уже ясно видел, что они открыты) пасся под городской стеной одинокий мул. Над стеной тянулись в небо полупрозрач­ные дымки — очевидно, из городских труб.

Верный, повинуясь моей команде, перешел на рысь; до заката оставалось еще часа четыре, но мне и впрямь хотелось поскорее оказаться под защитой городских укреплений. Однако, когда до ворот оставалась уже какая-нибудь пара сотен ярдов, я понял, что что-то в открывшейся нам мирной картине мне не нравится. Еще через несколько мгновений я осознал, что именно — на башнях не было видно часовых. Что еще страннее, не было их и в арке ворот. И это в городе, который срочно закупает оружие и тренирует ополчение в страхе перед врагом?! Я натянул поводья, не чув­ствуя желания влетать в этот город на полном скаку.

— Дай-ка мне арбалет, Дольф! — потребовала Эвьет, тоже, как видно, почуяв­шая неладное. — Слишком тут тихо.

Мы проехали сквозь полумрак арки надвратной башни и поняли — почему.

За аркой дорога превращалась в широкую улицу — белые стены домов справа ярко горели на солнце, левая сторона лежала в густой тени; изломанная граница тени, отражавшая контур крыш, зубцами вгрызалась в булыжную мостовую. Эта улица, вероятно, пронзала город насквозь; две другие, значительно уже, сразу же ответв­лялись от нее влево и вправо, изгибаясь вдоль городской стены. Подобная плани­ровка, очевидно, позволяла защитникам города быстро перебрасывать свои силы к наиболее угрожаемому участку стены.

Увы, им это не помогло. И на главной улице, и на боковых, повсюду, куда хватало глаз, в разных позах валялись трупы, десятки и десятки убитых. Больше всего их было возле ворот — некоторые лежали друг на друге, по двое и по трое, и булыжник мостовой был весь в крови, казавшейся почти черной в тени надвратной башни и стен. Кровь была повсюду, не только на камнях улицы — во многих местах она забрызгала стены и ставни, а кое-где темные потеки можно было различить даже на крутых скатах крыш — видимо, кто-то из защитников пытался отстреливаться от­туда, но сам был сбит стрелами нападавших. Действительно, большинство мертвецов было изрублено, но из некоторых торчали обломанные стрелы; уцелевшие боеприпасы рачительные победители, очевидно, выдернули, дабы использовать снова. На заливае­мых солнцем камнях кровь уже засохла, но в сточной канаве, куда ее натекло больше всего, еще стояла вязкой массой. В горячем неподвижном воздухе висел гу­стой тяжелый запах пролитой крови и начавшей уже гнить плоти. В южном климате все растет быстро. И разлагается тоже.

Верный встал, как вкопанный, не желая шагать по телам. Мы с Эвьет молчали, потрясенные увиденным. Лишь негромкое жужжание мух нарушало тишину мертвого го­рода.

— Гюнтер был прав насчет ополченцев, — пробормотал я наконец.

— Что? — переспросила Эвьет, словно очнувшись.

— Это даже не был бой. Это было избиение. Взгляни, решетка поднята, и на створках ворот не было следов тарана. Очевидно, ворота открыли изнутри.

— Думаешь, они сами их пустили?

— Ну это вряд ли, только в первые годы войны защитники городов велись на обещания «вы нас пропустите, а мы вас не тронем». Теперь последний дурак знает, что таким посулам верить нельзя... Скорее группа обученных вояк, заранее проник­шая в город под видом мирных жителей, ударила защитникам ворот в тыл. Едва ли эта группа была многочисленной, но компленцы не смогли ее остановить. А уж когда в город вошли основные силы... Судя по тому, как лежат тела, ожесточенное сопро­тивление было только здесь. А потом началось беспорядочное бегство — и добивание бегущих...

— Дольф, нам надо не рассуждать, а убираться отсюда! — спохватилась Эвели­на, но я покачал головой:

— Судя по состоянию тел и крови, штурм состоялся, самое позднее, вчера утром. Не думаю, что грифонцы еще в городе.

— Я слышала, что обычно дают три дня на разграбление.

— Это устаревший стереотип, — усмехнулся я. — Ты слышишь какие-нибудь зву­ки, напоминающие разграбление?

— Вообще ничего.

— Вот именно. Не говоря уже о том, что, будь они здесь, они бы выставили своих часовых. Здесь никого нет. Комплен не был их целью, просто лежал у них на пути. Они уничтожили его и пошли дальше. При той нехватке сил, которую теперь испытывают обе стороны, они не могут себе позволить роскошь оставлять гарнизон в каждом взятом городе. Приходится выбирать приоритеты. К тому же они, кажется, не заинтересованы в лишних слухах о своем походе.

— Ты что же, хочешь сказать, здесь вообще никого не осталось в живых?!

— Очень может быть. Сколько здесь было жителей — тысяч пять? Для того, что­бы вырезать их всех, профессиональным солдатам не нужно очень много времени.

— Ты говоришь так, словно речь идет о скоте!

— О нет! Скот убивают только тогда, когда необходимы мясо и кожа. Если кто-то забьет пять тысяч голов скота из ненависти, ну или чтобы бросить их туши гнить во славу знамени определенного цвета — его назовут сумасшедшим. Но если он проделает такое с людьми, его назовут героем.

— Лангедарг! — с ненавистью процедила Эвелина. — И за это он тоже ответит!

Я тронул ногами бока Верного, и он осторожно шагнул вперед по еще липким от крови камням.

— Ты уверен, что нам нужно туда ехать? — спросила Эвьет.

— Ну, ты ведь не боишься мертвецов?

— Не боюсь, но... это так отвратительно... и этот запах...

— Наш путь, так или иначе, лежит через этот город. Свернуть на площади меж­ду ратушей и церковью, и мы окажемся на дороге, ведущей в сторону Нуаррота... Можно, конечно, отыскать ее снаружи, объехав город вокруг, но я не уверен, что в той стороне имеется только одна дорога — недолго и перепутать. К тому же, если здесь все-таки остался кто-то живой, неплохо бы узнать, куда и как давно ушли грифонцы.

— Ты прав, — вздохнула Эвьет. — Поехали.

— Закрой глаза, если тебе тяжело смотреть. Я скажу, когда мы выедем наружу.

— Ну нет! — живо возразила Эвелина. — Тут надо смотреть в оба! И ты тоже не расслабляйся. Я совсем не уверена, что здесь никого нет.

Пока что, однако, наши голоса и шаги Верного, переступавшего через мертве­цов, были единственными звуками в могильной тишине Комплена — если не считать периодически доносившегося гудения мух. Но я хорошо понимал настроение Эвьет. Казалось, что сам город сопротивляется нашему присутствию; ехать по нему было тяжело даже физически. Жара, которая совсем не чувствовалась на открытой равни­не, но здесь сгустилась, словно в печи, отражаясь от раскаленных камней и не на­ходя выхода в узких лабиринтах переулков; резкие, контрастные тени, стены, такие белые на солнце, что больно было смотреть, ослепительно сверкающие стекла — и в уцелевших окнах, и в виде осколков на мостовой; плотный удушливый воздух, где жирный сладковатый дух разложения мешался с сухим и горьким запахом гари... В Комплене почти не было деревянных строений, поэтому он не выгорел дотла — но все же пожары похозяйничали во многих домах, облизав белые стены черными языками сажи и обрушив кровли. Сейчас огонь уже догорел, но что-то еще тлело под облом­ками, и слабые агонизирующие дымки, издали принятые мною за дым очагов, кое-где еще тянулись в пустое небо.

Хотя улица, по которой мы ехали, была достаточно широкой и прямой, пред­ставляя собой продолжение проезжего тракта, узкие и кривые улочки вокруг давали, в принципе, защитникам города неплохие возможности для обороны. Но, как я и предположил в самом начале, городское ополчение пыталось дать отпор лишь у во­рот, а, когда там заслон был прорван, организованное сопротивление прекратилось. Погибшие у ворот встречали врага лицом к лицу, но почти все, кого мы видели те­перь, были убиты ударом или выстрелом в спину. Большинство мертвецов лежали в том виде, в каком упали, не ободранные мародерами — как видно, победители и впрямь очень спешили. Но, несмотря на это, почти ни на ком из ополченцев не было доспехов (в лучшем случае — кожаные), и оружие их было по большей части такого рода, что грифонские солдаты на него не польстились — я заметил лишь несколько сломанных мечей и копий, а в основном кто сжимал простой мясницкий или плотницкий топор, кто дубину, а кто-то и вовсе оглоблю.

— Кажется, я знаю, куда не доехала телега торговца, утонувшая в Аронне, — сказал я вслух.

Но, чем дальше мы углублялись в город, тем меньше попадалось даже и столь плохо экипированных бойцов. Прикончив последних защитников, грифонские солдаты занялись мирными горожанами. В этой части города трупов на улицах было уже не так много, но на самом деле главная бойня развернулась именно здесь — просто большинство жителей встретили смерть в своих домах, стоявших ныне с выбитыми дверями и выломанными оконными решетками. На мостовой тут и там валялось како­е-то тряпье — разорванная одежда, истоптанные окровавленными сапогами простыни, одеяла и прочие ошметки домашнего скарба. В некоторых местах улицы, словно сне­гом, были засыпаны пухом из вспоротых перин и подушек; кое-где этот пух, слип­шийся и побуревший, покрывал кровавые лужи, словно струпья — рану. Очевидно, к тому времени, как войско достигло этих мест, командирам уже было ясно, что с во­оруженным сопротивлением покончено, и они больше не гнали солдат в прежнем тем­пе, предоставив им возможность пограбить и поразвлечься. Стали попадаться разде­тые донага трупы обоего пола. Посередине улицы валялась, ослепительно горя на солнце, надраенная жестяная вывеска булочника; на штыре, где она крепилась преж­де, висел сам булочник — без штанов и башмаков, но в своем белом колпаке.

— Эй! — крикнул я, приостанавливая коня. — Есть кто-нибудь живой?! Мы не враги! Я врач, я могу оказать вам помощь!

Мне откликнулось лишь эхо, испуганно шарахнувшись от каменных стен. Подо­ждав пару минут, мы поехали дальше. Внезапно у меня над головой скрипнула ставня и раздался какой-то плачущий звук. Я вскинул голову и тут же понял, что это про­сто кошка, высунувшаяся в окно третьего этажа. Кошка была породистая, с длинной белой шерстью, но сейчас белая мордочка животного была вся перепачкана красным. Похоже, голод в ближайшее время ей не грозил.

По мостовой потянулся сплошной кровавый след, приведший в конце концов к лежавшему вверх спиной трупу женщины в изодранных ошметках платья. Ее возраст было трудно определить — лицо и голова превратились в сплошное месиво. Грудь и живот, судя по ширине кровавой полосы, были не в лучшем состоянии. Ее лодыжки были связаны длинной веревкой, обрезанной и брошенной тут же — очевидно, не­счастную тащили за ноги волоком за быстро скачущим конем, пока она не разбила себе голову о камни.

Мы выехали на рыночную площадь и поехали между торговыми рядами. Ни церкви, ни ратуши здесь не было, так что это была не та площадь, где нам следовало свер­нуть. На деревянном прилавке слева, словно жуткие тыквы, были выложены в ряд от­рубленные головы, в том числе несколько детских. Кто-то из грифонцев, демонстри­руя свое незаурядное чувство юмора, а заодно и грамотность, даже написал у них на лбах цифры, обозначающие цену, как нередко делают городские продавцы тыкв. Сразу же за торговыми рядами возвышалась виселица — ее воздвигли не захватчики, это было место, где компленцы сами устраивали казни. Меня всегда удивляла манера людей устанавливать виселицы и эшафоты прямо на рыночной площади — понятно, что в таком случае у казни будет больше зрителей, а посетители рынка совместят, так сказать, приятное с полезным, но идею торговать едой в нескольких ярдах от трупа вряд ли можно назвать здоровой. Сейчас на виселице вниз головой висел очень тол­стый человек, подвешенный за левую ногу. На нем был дорогой костюм из черно-си­него бархата (хотя драгоценные пуговицы и кружева, конечно, срезали), белые чул­ки, а на затянутой петлей ноге даже уцелела туфля с позолоченной пряжкой. Види­мо, это был кто-то из городской верхушки, возможно, сам бургомистр. Странно было видеть его гигантский живот (в котором, наверное, мог бы поместиться в позе эм­бриона взрослый мужчина) свисающим практически на лицо. Лицо и вся лысая, в тол­стых складках, голова были почти коричневыми от прилившей крови. Скорее всего, он мучился недолго — давление огромного количества крови, циркулировавшей в та­кой громадной туше, должно было быстро разорвать сосуды мозга. Вокруг виселицы валялось в крови несколько обезглавленных тел.

Здесь же было воздвигнуто круглое каменное возвышение, с которого оглаша­лись приговоры, указы и другие важные объявления. Обычно такие места оборудуют там, где глашатая слышно лучше всего, так что, подъехав поближе, я повторил свой призыв, но он вновь остался безответным. Мы покинули площадь, углубившись в сле­дующую улицу.

Слева и справа потянулись лавки. Здесь, разумеется, убийцы тоже дали волю своей фантазии. Прилавок шляпника издали выглядел нетронутым, даже с выставлен­ным на продажу товаром — вот только, если подъехать ближе, становилось ясно, что вместо деревянных болванок шляпы надеты на отрезанные головы, насаженные на ше­сты. Над лавкой сапожника вместо жестяной ноги в башмаке висела настоящая, от­рубленная чуть выше колена. Самое жуткое зрелище являла собой лавка мясника. На крюке для туш висел торс взрослого мужчины со вскрытой брюшной полостью, откуда свисали красные лохмотья и сероватый кусок сальника, весь в жировых наростах, похожих на большие желтые сопли. Скорее всего, это были останки самого хозяина. В качестве окороков на прилавок были выложены три человеческих бедра, судя по всему, женские (я невольно поймал себя на мысли, что ищу взглядом четвертое). Там, где у мясника были развешаны колбасы, теперь свисали склизкие сизые петли кишок, облепленные мухами. В глубоких блюдах для студня расплылись лужами жира две отрезанных женских груди — причем, похоже, принадлежавшие разным женщинам.

— Дольф, ты когда-нибудь уже такое видел? — слабым голосом спросила Эвьет.

— Видел нечто похожее, но в меньших масштабах. Эта война никогда не была торжеством милосердия, но в ранние годы жестокости было все же поменьше. Однако, чем дольше люди воюют, тем больше растет остервенение. И дальше будет только хуже.

— Прости... меня, кажется, сейчас вырвет.

— Приподними голову, открой рот и глубоко дыши. И не думай обо всем этом, как о людях. Ты ведь разделывала животных, и ничего.

— Да, я сама себе говорю... но — этот запах...

— Дыши ртом, — повторил я. — Черт, я не знал, что тут все настолько плохо. Ну ничего, мы уже добрались до центра. Скоро выберемся отсюда.

Действительно, впереди показалась площадь с высоким островерхим зданием со стрельчатыми окнами, увенчанным позолоченным шпилем. Это, очевидно, была ратуша. Флага на шпиле не было.

Выехав на площадь, мы увидели и церковь, прежде скрытую справа за домами. А еще мы увидели росший посреди площади, чуть ближе к правому краю, старый разла­пистый дуб, что довольно необычно для города. Вероятно, с этим деревом была свя­зана какая-нибудь местная легенда, может быть, даже освященная церковным автори­тетом, что и обеспечило его сохранение.

Мы объехали дуб, направляясь к проходу между ратушей и церковью. С балкона ратуши, откуда в праздничные дни обращались к горожанам члены магистрата, тяну­лась вниз длинная веревка. На ней, подвешенный за связанные руки, висел голый труп беременной женщины. Ее живот, распоротый от солнечного сплетения до промеж­ности, свисал двумя большими складками, между которыми висела не то кишка, не то оборвавшаяся пуповина. Скорее даже второе, ибо на камнях внизу точно под ней, в луже крови и слизи, мокро блестел багрово-сизый скрюченный комок плоти. Непода­леку на брусчатке валялся сброшенный с ратуши сине-желтый флаг Льва. Впрочем, теперь его основным цветом был коричневый: флаг был старательно обгажен челове­ческим и лошадиным дерьмом. Я слышал тяжелое дыхание Эвьет, старавшейся обуздать свой гнев.

Я перевел взгляд направо, дабы тут же наткнуться на картину, не многим бо­лее эстетичную. К воротам церкви, украшенным резьбой на благочестивые темы, длинными плотницкими гвоздями был прибит вниз головой человек в одежде священни­ка. Черная ряса, подхваченная веревкой на поясе, запрокинулась, скрыв его лицо, зато выставив на всеобщее обозрение жирные волосатые ляжки и несвежее исподнее. Вот уж кого, впрочем, мне было совершенно не жалко. Однако не вся кровь на церковном крыльце, в которой купался подол вывернувшейся рясы, натекла из его ран. Часть этой крови вытекла из щели под воротами, и нетрудно было догадаться, что творилось теперь внутри самой церкви, где, очевидно, многие горожане надея­лись найти убежище. Теоретически в полумраке молитвенного зала или в помещениях за алтарем кто-нибудь мог избежать смертельного удара, но лезть туда и проверять это у меня не было никакого желания. Тем более что поп, прибитый сразу к обеим створкам ворот, превратился в своеобразный замок, отпереть который можно было, лишь выдернув половину гвоздей из его тела — или же разрубив его пополам сверху вниз.

Я уже совсем собирался проехать мимо, и все же — как говорится, для очистки совести — решил еще раз выкрикнуть свой призыв. В конце концов, мне действитель­но не помешало бы узнать если не о планах (едва ли ведомых чудом спасшимся жерт­вам), то хотя бы о количестве и вооружении побывавших в городе лангедаргцев. Но прежде я обернулся к своей спутнице. Она была бледна, но с тошнотой, похоже, справилась, и даже постаралась улыбнуться мне.

— Ты как? — спросил я.

— Ничего, Дольф, я в порядке.

— Тогда я еще раз крикну, хорошо?

Она молча кивнула, не выпуская из рук арбалет.

— Э-гей! — закричал я в очередной раз. — Есть кто живо-ой?

И вдруг в ответ мне донесся слабый стон! Но он шел не из церкви, а с прямо противоположной стороны.

Я потянул повод, поспешно разворачивая коня обратно в сторону дуба. Мы объезжали дерево с другой стороны и потому не заметили сразу того, что увидели теперь.

На самом нижнем суку, корявым коленом изогнувшемся к земле, висел... висе­ло... нечто, мало напоминавшее человека. Тем более что мы смотрели против солнца и не могли разобрать подробностей в густой тени раскидистой кроны. Тем не менее, стон, очевидно, издавал именно этот... предмет или существо.

Я подъехал поближе и спрыгнул с коня, ныряя под дерево — и оказался с этим лицом к лицу. Эвьет, последовавшая моему примеру, тихо вскрикнула — хотя, каза­лось бы, навидалась в Комплене уже всего.

Это все-таки был человек, и притом — живой человек. Или, точнее, то, что от него осталось. У него не было ни рук, ни ног, ни гениталий; не было, конечно же, и никакой одежды. Тем не менее, ужасные раны были тщательно прижжены, дабы он не истек кровью; экзекуция наверняка проводилась под присмотром сведущего медика. У него были длинные густые волосы — именно на них он и висел, привязанный ими в нижней точке сука — и, тем не менее, это был мужчина. Определить это можно было только по торсу: узнать его лицо было невозможно.

И все-таки я его узнал. Просто потому, что уже видел эти длинные, запачкан­ные кровью волосы и голубые глаза, смотрящие с кровавого лица. Тогда оно показа­лось мне лицом с содранной кожей. Но на сей раз кожа действительно была содрана. Нож прошелся по лбу у самых корней волос, по вискам, по скулам и по щекам, но не замкнул свой путь через подбородок — и теперь лицо несчастного кошмарной вывер­нутой маской свисало ему на грудь. По обнажившемуся багрово-блестящему мясу во множестве ползали мухи — их было, наверное, не меньше двух десятков. Я видел, как конвульсивно дергаются не прикрытые больше кожей лицевые мышцы. Глаза, ли­шившиеся век, превратились в жуткие шары, мучительно вращавшиеся в своих орбитах — ведь страдалец не имел теперь возможности не то что закрыть их, но даже морг­нуть. Не менее жутко выглядели обнаженные десны и оскаленные зубы, лишенные губ.

В какой-то мере именно этот парень, невольно убивший паромщика и послужив­ший причиной гибели телеги с военным грузом, стал виновником ужасного конца Комплена. Но то, что с ним сделали, явно не было местью уцелевших горожан (они не могли знать об этой причинно-следственной связи), равно как и простым развле­чением победителей. Постарались, конечно, грифонцы — но старались они не просто так (все жертвы, которых мы видели доселе, были убиты пусть и жестоко, но бы­стро), как и сам он не просто так стремился избежать встречи с ними на реке. Он явно был каким-то агентом Льва, располагавшим ценной информацией — и лангедаргцы знали это. Упустив на переправе, они настигли его здесь, в йорлингистских зем­лях, где он, видимо, уже чувствовал себя в безопасности. Конечно же, ни он не знал ничего о назначении погубленной им телеги, ни грифонцы не затеяли этот по­ход ради него — все просто так совпало, к немалому, должно быть, удивлению обеих сторон.

Сказал ли он им в конце концов то, что они хотели от него услышать? Похоже, что нет, иначе ему позволили бы умереть раньше. Но объяснялось ли это невероят­ной стойкостью йорлингистского лазутчика? Я очень сомневаюсь, что кто-либо может выдержать подобные пытки. Когда отрубание конечностей используют как метод до­проса, их не отсекают сразу целиком — их режут по частям. С прижиганием на каж­дой стадии, естественно... Скорее всего, подумал я, бедняга просто попал в худ­шую из возможных тупиковых ситуаций — допрашиваемого, который на самом деле не знает того, о чем его спрашивают. Дознаватели, разумеется, не верят и удваивают усилия, а у него нет никакого способа доказать им это — ведь это то самое «дока­зательство отсутствия», о некорректности которого я говорил Эвелине...

Обдумывая все это, я в то же время, признаюсь, не без интереса наблюдал за тем, во что превратилось его лицо. Все-таки не каждому анатому удается увидеть вживую работу лицевой мускулатуры (хотя бы той ее части, что сохранилась после ножа палача). Нет, безусловно, сам бы я не стал проделывать такого с живым чело­веком даже ради науки. Но раз уж это все равно произошло — возможностью следова­ло воспользоваться. К тому же я был почти уверен, что после всего пережитого рассудок и сознание покинули его.

Однако испещренные кровавыми прожилками шары глаз сосредоточились на мне, и обнаженные челюсти раздвинулись. Но вместо слов раздался лишь новый стон. Причи­ной было не отсутствие губ — без них еще можно достаточно внятно говорить. При­чина стала ясна мгновением позже, когда следом за стоном изо рта выплеснулась темная густая кровь. У него был отрезан язык! Вот это уже выглядело странным для допроса. Очевидно, это был последний жест отчаяния палачей: «не хочешь говорить нам — не скажешь больше никому!» Информация, которой они так и не добились, должно быть, и впрямь была важной...

Но едва ли он теперь пытался сообщить эту информацию нам — тем более, пони­мая, что сделать это не удастся. Человек в таком состоянии может просить лишь об одном, и это понятно без слов...

— Дольф! — воскликнула и Эвьет. — Добей же его наконец, чего ты ждешь?!

Я кивнул, доставая нож — не тот, которым резал пищу, а тот, который исполь­зовал при операциях.

— Смотри, — обернулся я к моей ученице. — Если хочешь быстро избавить чело­века от страданий, удар наносится вот сюда, между ребрами и краем грудины. Большинство людей считают, что сердце сильно смещено влево, но на самом деле оно ближе к центру. Нож должен быть, по возможности, с узким лезвием, чтобы легко проходить между ребрами, да и проткнуть грудную мышцу им проще, — и с этими сло­вами я, придержав подвешенное тело левой рукой, правой резким и сильным движени­ем вонзил нож.

Туловище коротко вздрогнуло лишь один раз. На всякий случай я еще проверил пульс на шее. Все было кончено.

И в тот же миг, выдергивая нож, я услышал испуганный крик Эвелины: «Дольф!»

Я резко обернулся. Со стороны церкви к нам молча бежали пятеро — четыре му­жика лет по сорок и совсем молодой парень. Это были не солдаты. Все они были за­росшие, в грязной одежде — не иначе как отсиживались в каком-нибудь подвале и вылезли наружу через не замеченный нами ход. Трое были вооружены ножами, один держал занесенный топор, а парень размахивал на бегу вырезанной из полена дуби­ной. И выражение их свирепых физиономий было самое недвусмысленное.

— Стойте! — крикнул я. — Вы не так поняли! Я врач, я оказал ему последнюю помощь!

— Мы не грифонцы, мы свои! — кричала и Эвьет.

Однако непохоже было, чтобы наши слова произвели на них впечатление. Я за­метил по крайней мере у двух из них пятна крови на одежде, но двигались они слишком проворно для раненых.

— Остановитесь и опустите оружие! — крикнул я уже более грозным тоном.

Первый из бегущих оказался возле Верного и грубо ухватил его за повод. Конь возмущенно заржал, мотая головой.

— Не трожь моего коня! — рявкнул я, поспешно пихая окровавленный нож в ко­томку и хватаясь за меч. — Всем стоять!!!

Нас разделяли уже считанные ярды, и, поскольку даже при виде вылетевшего из ножен меча они не проявили готовности остановиться, я без паузы выкрикнул:

— Эвьет, стреляй!

Но она не выстрелила! Ведь это явно были компленцы, а значит, для нее — «свои». Она лишь отбежала назад, продолжая их увещевать.

Это была роковая ошибка. Ей следовало, по крайней мере, отскочить ко мне — с толстым стволом дерева за спиной я занимал очень неплохую оборонительную пози­цию. Но она предпочла сохранить дистанцию с противником. Вообще-то с точки зре­ния стрелка-одиночки это была правильная тактика, но теперь она была не одна. А главное — она все еще не понимала, что всякий, бегущий на тебя с топором, является врагом по определению, независимо от подданства и политических симпатий.

Мой меч со свистом рассек воздух слева направо, вынудив четверых нападающих — пятый все еще пытался обуздать Верного — все-таки остановиться. Сколь бы неда­леким ни был их ум, а тот факт, что мое оружие длиннее, чем у любого из них, включая парня с дубиной, был понятен и им. Стало быть, не имея возможности зайти со спины, они практически не имели шансов достать меня, а вот наоборот — очень даже. Вероятно, будь я один, этими неприязненными взглядами на мой меч, с после­дующим негероическим отступлением, все бы и кончилось. Мне не пришлось бы даже применять иное средство. Но теперь... теперь они сочли, что имеют дело с ко­мандой, в которой есть слабое звено. В то время, как трое — с дубиной, ножом и топором — пританцовывали вокруг меня, четвертый рванулся за Эвьет.

Она со своим арбалетом, конечно, показала бы ему, кто тут слабое звено. Но она все еще надеялась решить дело миром! И потому, сердито крикнув: «Да выслу­шайте же меня!», лишь попыталась увернуться, стремясь уйти от преследователя и в то же время не слишком удаляться от меня. Увы, не слишком удачно. Взрослый муж­чина в хорошей физической форме способен двигаться быстрее двенадцатилетней де­вочки. Ему удалось схватить ее за руку, державшую арбалет.

Эвьет поняла, что время для разговоров кончилось. Она развернулась и со всей силы ударила его сапогом по голени (я уже успел рассказать ей, что кость в этом месте фактически не защищена мышцами, и такой удар весьма болезненен). Компленец, скривившись в мгновенной гримасе, выплюнул грязное ругательство и не­вольно ослабил хватку. Девочка вырвалась, но в тот же миг он достал ее ударом ноги, и Эвьет упала на камни.

— Ах ты ублюдок! — рявкнул я, бросаясь с мечом вперед. Тот тип, что пытался преграждать мне путь, размахивая ножом, был вынужден шарахнуться в сторону, и вовремя — он разминулся со смертью всего на пару дюймов. При этом он запнулся пяткой о камень и грохнулся на мостовую. Очень хорошо. Но противник Эвелины уже успел навалиться на нее, не давая подняться. Щелкнула тетива арбалета, но из та­кого положения баронесса не смогла прицелиться, и стрела ушла в воздух, никого не задев.

— Брось меч! — крикнул мерзавец мне, прижимая нож к горлу девочки.

Ах, так. Ну что ж, твари, вы сами выбрали свою судьбу. Вам осталось жить всего несколько мгновений.

Я остановился и, хотя и не стал бросать меч на мостовую, быстрым движением отправил его обратно в ножны.

— Все, — успокаивающе сказал я. — Вы хотите денег? Сейчас я отдам вам день­ги, — и сунул руку под куртку.

Но в этот миг Эвьет, полузадавленная прижавшим ее к брусчатке громилой, су­мела все-таки поднять голову и крикнуть: «Дольф, сзади!»

Когда я рванул с мечом к ней на выручку, это не было мгновенной вспышкой безрассудства. Да, я был здорово зол, но в то же время вполне отдавал себе отчет в своих действиях. Я понимал, что открываю неприятелю спину, но учитывал и ме­стоположение каждого из врагов. В тот момент, когда я остановился и полез под куртку, я знал, что в ближайшее мгновение никто из них не успеет приблизиться настолько, чтобы нанести удар — а следующего у них уже не будет.

Однако я не ожидал, что парень просто-напросто бросит мне в голову свою ду­бину.

Я успел начать поворачиваться и одновременно, еще не видя опасности, укло­няться. Успел увидеть и понять, что именно в меня летит. Успел уйти от прямого удара, который, вероятно, раскроил бы мне череп. Но не успел уйти и от удара по касательной — а дубина была все-таки изрядно тяжелой.

Свет померк.

— Господин барон!

Барон? Я в гостях у какого-то барона? Или не в гостях, а...

— Дайте еще флягу!

Что-то булькает, льется мне на лоб, затем в рот. Надеюсь, не спиртное и не какая-нибудь иная отрава. Нет, чистая вода. Тепловатая, правда. Но все равно хо­рошо. Я жадно глотаю, кашляю, моргаю несколько раз. Расплывчатые пятна внезапно обретают резкие очертания. Надо мной синее небо и редкие облака. А несколько ниже — довольно немолодое уже загорелое лицо с вислыми усами и плешивым лбом. Брови выгорели на солнце, светлые волосы вокруг плеши срезаны очень коротко, но все же не наголо — а может, успели отрасти после последнего бритья. В руке у склонившегося надо мной фляга, но на нем кольчуга и стальные наплечники. Солдат.

— Очнулись, господин барон? Как вы себя чувствуете? Голова не кружится?

Вроде бы нет, по крайней мере, пока я лежу. Но ноет. Должно быть, изрядная гематома. Точнее, целых две: с одной стороны меня огрело дубиной, другой я при­ложился о камни при падении. Я протягиваю руку потрогать и натыкаюсь на довольно грубую ткань повязки.

— Просто ссадина, ничего страшного, — поясняет вислоусый. — Я промыл и перевязал. Я, изволите видеть, исполняю при отряде роль лекаря.

Коллега, значит. Вот уж кто точно университетов не кончал. Просто старый солдат, освоивший, во многом методом проб и ошибок, смежную, весьма полезную для солдата профессию. Обычное дело.

Я упираюсь локтями в землю — или на чем там я лежу? кажется, брусчатка, только под головой что-то мягкое — и делаю движение подняться. Вислоусый помога­ет мне сесть. В первый момент перед глазами начинают роиться темные точки, но затем слабость проходит. Нет, голова не кружится, и тошноты нет. Кажется, отде­лался легким испугом.

Я кивком благодарю «коллегу» за помощь и оглядываюсь по сторонам. Я все еще на площади в Комплене. Но теперь вокруг солдаты. Похоже, небольшой конный отряд. Ага, и Верный тоже здесь! Двое спешившихся кавалеристов осматривают его с явным почтением. А рядом еще один рыцарский конь — без собственных доспехов, которые по карману немногим, но в остальном в полном боевом оснащении — к седлу приторо­чены копье и пятиугольный щит с дворянским гербом. Должно быть, командира отря­да... а где же он сам? Я поворачиваю голову в другую сторону и вижу сидящего в седле знаменосца. Ветра нет, и тяжелое знамя бессильными складками висит на древке. Но в его цветах ошибиться невозможно.

Серебряное с черным.

— Эвьет!

Я резко вскочил, не думая, что расплатой за подобную прыть может быть новый обморок. Действительно, в глазах потемнело, но вновь ненадолго. Я оглядывался по сторонам. Девочки нигде не было.

— Эвьет!!!

Я вновь обернулся к солдату, только что оказывавшему мне помощь. Он подался назад, удивленно вздергивая брови — должно быть, выражение моего лица в этот миг не располагало к близкому общению. Я бы, наверное, схватил его за грудки, не будь он в кольчуге.

— Где она?! Где девочка?! Что вы с ней...

— Я здесь, дядя!

Эвелина шла ко мне, выйдя из-за дерева в сопровождении нескольких воинов. Но арбалет в ее руке в еще большей степени, чем улыбка на ее лице, убедил меня, что это — почетный эскорт, а не конвой.

— Представь себе, — начала она рассказывать еще по пути, — они пытались за­брать мой арбалет! Мол, «мы подержим это у себя, пока ваш дядя не очнется, а то вы можете случайно пораниться!» Нет, ты представляешь? «Случайно пораниться!»— она прыснула. — Пришлось преподать им небольшой урок стрельбы. А вот мои трофеи, — она подняла кулак, в котором был зажат целый пук арбалетных болтов. — За каж­дую истраченную стрелу — и попавшую в цель, само собой — я брала с них четыре. Продешевила, наверное, — вздохнула она.

Один из сопровождавших ее выделялся среди прочих кованым нагрудником поверх кольчуги и похожим на ведро глухим рыцарским шлемом, который он нес на полусо­гнутой руке. Он был постарше меня, но не так чтоб намного — наверное, лет трид­цати пяти или чуть больше. Его волосы были пшеничного цвета, а широкая щетка усов — темнее, почти коричневая; в отличие от большинства своих солдат, бороду он брил. Он направился прямо ко мне.

— Ваша племянница — настоящая амазонка, господин барон, — широко улыбнулся он, подходя. — Еще немного, и она оставила бы нас вовсе без боеприпасов.

«Возможно, это и было ее целью», — подумал я, перехватив искрившийся лукав­ством взгляд Эвьет.

— Позвольте представиться — Робер Контрени, командир этого отряда, — про­должал рыцарь.

Очевидно, я должен представиться в ответ. Но как? Меня же здесь считают ка­ким-то бароном...

Но Контрени даже не заметил моего замешательства. Очевидно, он уже знал мое «имя». Черт, перемолвиться бы с Эвьет хоть минутку без свидетелей...

— Счастлив познакомиться с вами, сударь, — не останавливался Контрени. — Знаете, я имел честь начинать службу под знаменами вашего батюшки. Как он, кста­ти, поживает?

Не ловушка ли это? Что, если меня спрашивают о здоровье человека, давно по­койного? Правда, командир отряда производил впечатление человека прямодушного и неискушенного в тонкостях подобных провокаций — но первому впечатлению никогда нельзя доверять... Однако теперь уже необходимо что-то ответить об этом совер­шенно неизвестном мне «батюшке». Человек, годящийся по возрасту мне в отцы, при­том старый вояка — значит, что?

— К сожалению, не очень хорошо, — опустил уголки губ я. — Старые раны дают о себе знать.

— Да, да... Жаль это слышать. Ну, во всяком случае, я рад, что смог оказать небольшую услугу его сыну и внучке.

— Ах да, сударь! Вы ведь спасли нам жизнь, а я все еще не поблагодарил вас! И должен заметить, что вовсе не считаю эту услугу небольшой. Покорнейше прошу вас простить мою неучтивость. В свое оправдание могу сослаться лишь на получен­ную контузию, — я дотронулся до повязки и смущенно улыбнулся. Кажется, выспрен­ний аристократический стиль удавался мне неплохо — во всяком случае, не хуже, чем моему собеседнику.

— Не сочтите за дерзость, господин барон, но с вашей стороны было опромет­чиво ехать без сопровождения, тем более — через эти земли.

— Я торопился нагнать войско, — черт, а что в войске делать малолетней пле­мяннице господина барона? Ладно, что-нибудь придумаем...

— Я так и думал, — кивнул Контрени, — и все же не следовало ехать напрямую через город. Конечно, в нем провели зачистку, но никогда нельзя быть уверенным...

— Как вы сказали? «Зачистку»?

— Ну да. Разве вы не слышали это выражение?

Ах вот, значит, как теперь называется массовое убийство гражданского насе­ления. «Зачистка». Безобидное такое словечко из того же смыслового ряда, что стирка и уборка мусора...

— К сожалению, мне доселе не доводилось бывать с действующей армией на вра­жеских территориях, — сказал я вслух.

— Ну, теперь вы сами изволите видеть, до чего презренные твари эти йорлин­гистские псы. У них нет понятия о чести даже по отношению к своим. Мародеры, ко­торые на вас напали, принялись грабить собственный город сразу же, как ушла наша армия. У одного из них все карманы были забиты золотыми и серебряными крестами, вы представляете? У другого за пазухой нашли алтарную чашу...

Ага. Кошмарный грех святотатства. А прибитый к воротам поп и резня, учинен­ная в церкви лангедаргцами — это, стало быть, в порядке вещей. Я мог поклясться, что этот человек не лицемерил — он действительно не видел здесь никакого проти­воречия!

— Возмутительно, — изрек я вслух. — Что вы, кстати, с ними сделали?

— Двоих, что сразу бросились бежать при нашем появлении, тут же застрелили, остальных повесили. У них тут дерево очень удобное, — осклабился Контрени. — Впрочем, виноват, возможно, у вас были на них какие-то особые планы?

— Я не любитель... эээ... изобретательности по этой части.

— Во всяком случае, они послужили нам отличными мишенями для стрельбы, — вновь улыбнулся грифонский командир. — Особенно вашей племяннице. По три стрелы в каждый глаз — это было бесподобно!

— Этот подонок посмел ударить меня, — холодно произнесла Эвьет. — Я жалею только о том, что он уже сдох, когда нам пришло в голову устроить это состяза­ние.

Видя и слыша ее в эту минуту, я очень сильно сомневался, что она говорит это лишь для отыгрывания роли. Впрочем, несмотря на только что сказанное, я бы тоже не стал церемониться с мародерами — особенно с тем, который хватал и пинал Эвьет. Счастье еще, что он не успел сделать ничего больше. Этот грифонский от­ряд, как бы мы ни относились к их братьям по оружию, подоспел удивительно вовре­мя.

— Ты как, в порядке? — спросил я Эвелину, больше, впрочем, для проформы, ибо по ее походке и поведению видел, что серьезных повреждений она не получила.

— Пустяки, — отмахнулась Эвьет. — Может быть, пара синяков. А ты? Я сначала перепугалась, видя, что ты не встаешь, но их лекарь сказал, что с тобой все бу­дет нормально...

Ага, много этот коновал понимает. Небось, считает, что если череп не про­ломлен и пульс есть, так уж и «все нормально». Сотрясение мозга я мог заработать запросто. Хоть и не смертельно, но приятного мало, особенно учитывая, что Комплен теперь мало подходит на роль лазарета... Но, кажется, и впрямь обошлось. Будем надеяться, что симптомы не проявятся позже.

— В таком случае, — вмешался Контрени, — предлагаю незамедлительно трогать­ся в путь. Собственно, мы остановились здесь только потому, что услышали крики, а вообще мы тоже спешим нагнать главные силы. Так что мы сможем сопроводить вас и обеспечить вашу безопасность. Видите, как все удачно складывается?

Да уж, удачней некуда. Почетный эскорт на глазах превращается в конвой. Но не могу же я им сказать, что на самом деле нам нужно в Нуаррот. Если, конечно, грифонское войско направляется не туда же. Но если туда же — у нас еще бОльшие проблемы...

— Сердечно благодарю вас, сударь, — поклонился я. Меня всегда забавляло это выражение — благодарность от лица насоса для перекачки крови. Почему не благода­рят от имени печени или селезенки? Я бы еще мог понять выражение «желудочно благодарю», да и то при условии, что оно адресовано повару...

— Не стоит благодарности. Как я уже сказал, для меня честь оказать услугу дому Гринардов.

Гринард! Ну конечно же! Фамильный меч у меня на боку! (Он снова был в нож­нах, но этот рыцарь наверняка успел его осмотреть.) Все-таки вредно получать ду­биной по голове. Мне следовало догадаться сразу. Хорошо, что Эвьет моментально сообразила, как представить нас нашим нежданным спасителям. А еще хорошо, что Контрени не осведомлен о семейных обстоятельствах своего бывшего командира. Того, что они знают друг друга лично, Эвелина, конечно, предвидеть не могла. И, ведай Контрени, что сын старого барона на самом деле лет на десять моложе меня, да и внучки подходящего возраста у него, весьма вероятно, нет... Хотя, возможно, существовал еще и старший сын? Или даже два, один из которых может быть отцом девочки — впрочем, та может быть дочерью их сестры, или вообще приходиться им не родной, а двоюродной племянницей... Не нарваться бы на какого-нибудь разговорчи­вого лангедаргца, который знает все эти подробности!

Эвьет тем временем тоже озаботилась вопросами генеалогии. Мы вместе с Контрени как раз подошли к нашим лошадям, и баронесса тем невинным голоском, в котором не знающий ее ни за что не заподозрил бы шпильку, прощебетала, глядя на рыцарский щит:

— Прошу простить мне мое невежество, сударь, но я не могу припомнить вашего герба по Столбовой книге. С какими домами состоит в родстве ваш род?

Я успел заметить на лице командира гримасу неудовольствия, которую он, впрочем, тут же стер улыбкой:

— Мой род не такой древний, баронесса. Я был посвящен в рыцари только в прошлом году.

— Ах вот как, — кивнула Эвелина, очевидно, ожидавшая услышать именно такие слова. — За военные заслуги, я полагаю?

— Именно так, — он даже приосанился, словно компенсируя только что сделан­ное неприятное признание. Вообще-то, оставляя в стороне сомнительность заслуг такого рода как таковых, кичиться следовало бы как раз тем, кто пожалован титу­лом за личные достижения, а не тем, кто без всяких заслуг унаследовал его от да­лекого предка. Если бы, конечно, в человеческом обществе имелось хоть немного здравого смысла.

— Не сомневаюсь, что в будущем ваши воинские подвиги будут вознаграждены еще более достойным образом, — резюмировала Эвьет, и я явственно услышал ледяную нотку в этой фразе. Но Контрени ничего не заметил и лишь улыбнулся еще шире, слегка наклонив голову в ответ на комплимент.

Я сел на коня и протянул руку Эвелине, дабы помочь ей сделать то же самое. Контрени, который уже собирался надеть свой шлем, вдруг задержал свое движение, глядя на нас. Он словно видел нечто неправильное, но пребывал в неуверенности, пристойно ли об этом спросить.

Я понял, что его беспокоит.

— Вас удивляет, что у нас один конь на двоих?

— Ваш скакун превосходен, но, по правде говоря, действительно несколько... эээ...

В самом деле, насколько я понимаю дворянские обычаи, в двенадцать лет уже положено уметь ездить верхом самостоятельно. А Эвьет умела и раньше — она ведь рассказывала, как отец брал ее на охоту.

— Дело в том, — пояснил я, — что два дня назад лошадь моей племянницы сло­мала ногу. Найти же достойную замену в этих местах крайне затруднительно.

— В самом деле, не на мужицкой же кляче ездить благородной деве, — понимаю­ще закивал Контрени, вложив в слово «мужицкой» все гордое презрение человека, возведенного в дворянское сословие всего год назад. — Да и тех, по правде гово­ря, в округе почти не осталось, — добавил он, имея, должно быть, в виду кляч, а не дев. — Однако в распоряжении нашего отряда имеются четыре заводные лошади, и я позволю себе предложить нашей очаровательной амазонке одну из них.

— Благодарю вас, сударь, — наклонила голову очаровательная амазонка. Мне это не очень понравилось: если придется удирать, я скорее положусь на Верного, пусть и несущего двух всадников, чем на неизвестную мне и Эвьет лошадь. Но отказ выглядел бы странно и подозрительно, да и ни к чему было раньше времени обижать нашего любезного защитника. Кстати, не слишком ли он любезен? Впрочем, пока что все его услуги не требовали от него никаких особенных жертв и усилий. Он просто изо всех сил старался быть галантным, сообразно своему новому рыцарскому статусу — или, по крайней мере, своему представлению о таковом. Забавно: выходит, я изображал аристократический стиль перед ним, а он — передо мной. И весь этот об­мен светскими любезностями происходил посреди города, наполненного смрадом тысяч изрубленных, изувеченных и расчлененных трупов... Я (как, очевидно, и Эвьет) успел уже принюхаться к этому запаху, но не сказать, чтобы вовсе перестал его чувствовать.

По приказу Контрени Эвелине подвели серую в яблоках кобылу с большими пе­чальными глазами, явно уступавшую статями Верному, но столь же явно превосходив­шую крестьянских лошадей. Девочка легко вспорхнула в седло — при наличии свобод­ного стремени посторонняя помощь ей не требовалась. На сей раз она, пользуясь официально подтвержденным статусом «амазонки», с явным удовольствием оставила себе свой арбалет. Отряд, в коем оказалось два десятка человек (не считая нас двоих), резво зацокал подковами по брусчатке, втягиваясь колонной в жерло улицы слева от ратуши и продолжая, таким образом, путь на север, а не на северо-вос­ток, куда нужно было бы нам. Четверть часа спустя мы выехали через распахнутые настежь северные ворота, оставив ужасы Комплена позади.

Вечерело, но на сей раз я мог не задумываться об ужине и ночлеге; нельзя отрицать, что у путешествия в составе группы все-таки есть свои преимущества — при условии, что ею командуешь не ты. Контрени, впрочем, справлялся со своими обязанностями вполне грамотно; мы ехали в быстром, но ровном темпе, вполне по­сильном хорошим лошадям, и всадники уверенно держали попарный походный строй. Двое кавалеристов были высланы вперед в качестве головного дозора. Командир вме­сте со знаменосцем ехали в передней части колонны, но не самой первой парой, и это тоже было резонно, повышая их шансы в случае внезапной атаки из засады, про­пустившей головной дозор. Мы с Эвьет держались наиболее защищенной середины. Наилучшие возможности для внезапного бегства — да и для разговора, не предназна­ченного для чужих ушей — давала бы замыкающая позиция, но желание опекаемых ехать позади всех, на потенциально небезопасном месте, выглядело бы слишком странным.

Впрочем, пока что никаких опасностей заметно не было. Местность оставалась совершенно безлюдной, и теперь это уже совсем не удивляло. Мы проехали через брошенную деревню; в отличие от тех, что мы уже видели прежде, большинство домов этой были явно покинуты совсем недавно. Кое-где валялись убитые собаки и окро­вавленные птичьи перья. Во многих домах и сараях были распахнуты двери, отку­да-то даже еще слабо тянуло подгорелой кашей — не иначе, хозяева бежали столь поспешно, что не погасили печь. Но, похоже, далеко им убежать не удалось: целая стая ворон, хрипло каркая и перепархивая с места на место, трудилась над чем-то, раскиданным в траве между деревней и близлежащим лесом. Кавалеристам нетрудно догнать пеших, слишком поздно заметивших приближающуюся армию... Контрени даже не стал посылать солдат обыскивать хлевы и птичники — и так было ясно, что ника­кой пригодной в пищу живности тут не найти. Однако у его бойцов, судя по всему, еще не иссякли собственные припасы.

Первым живым существом, которое мы увидели после Комплена — если, конечно, не считать ворон — стала собака на обочине дороги в нескольких милях за де­ревней. Она стояла задом к дороге, вяло помахивая хвостом и даже не оборачиваясь на грохот копыт скачущего позади отряда. На шее у собаки был ошейник с цепью, но второй конец цепи, ни к чему более не прикрепленный, просто валялся в пыли. Со­бака была занята делом: она ела.

— Ты видел? Видел, что она ест?! — воскликнула Эвьет, когда мы проехали мимо.

— Да, — кивнул я.

— Но это же младенец!

— Точнее, ребенок в возрасте около года. А как ты думаешь, чем питаются все те сытые бродячие псы, которых мы видели до сих пор?

— Как-то не задумывалась... — смешалась Эвьет. — Может, мышей ловят, или зайцев...

— Это только тогда, когда заканчивается более доступная еда.

— Брр, мерзость какая.. надо было ее пристрелить!

— И на обочине гнило бы два трупа. А так останутся только чисто обглоданные кости. Люди почему-то уважают убийц и разрушителей и терпеть не могут падальщи­ков, которые делают исключительно полезное дело.

— Думаешь, ребенок был уже мертв, когда...

— Судя по всему, да. Он был слишком мал, чтобы прийти сюда самому. Его труп просто выбросили на обочину.

— Кто? — Эвелина с ненавистью посмотрела на едущих впереди солдат.

— Очевидно, его собственные родители, — охладил ее гнев я.

— Родители?!

— Никому другому не нужно тащить с собой годовалого ребенка. В пути он умер, и они просто скинули его с повозки.

— Родители похоронили бы своего ребенка!

— Только не в том случае, когда они спасаются бегством от наступающей ар­мии.

Эвьет некоторое время молчала.

— Знаешь, — негромко сказала она наконец, — я все не могу отделаться от воспоминаний о том... на дереве...

— Да, такое не скоро забудешь, — согласился я, также понижая голос. Мне не хотелось, чтобы нас услышали солдаты, едущие спереди или сзади. Эвелина, очевид­но, тоже не забывала, что едет в окружении врагов. — Ты узнала его?

— Разве его можно было узнать?

Я коротко пояснил ей, кто это был и за что он принял муки.

— Почему они не убили его, как остальных в городе?

— В первый миг я подумал, что для устрашения тех, кто его найдет, но это вряд ли. В городе в тот момент устрашать было уже некого, а когда там появятся новые йорлингисты, они не знали. Думаю, все дело в том, что они просто исполнили свое обещание.

— Обещание?

— Да. В конце концов, у парня был нож, и он мог покончить с собой при их приближении, но не сделал этого. Вероятно, они пообещали ему, что оставят в жи­вых, если он сдастся. Или даже еще лучше — что ни один волос не упадет с его го­ловы. При том способе, каким они его подвесили, это действительно было исключе­но. Скорее уж упало бы все остальное...

— Разве то, что они сделали, не обрекало его на смерть?

— Формально — нет. При всей ужасности нанесенных ему увечий, ни одно из них не было смертельным. При наличии должного ухода он мог бы прожить еще многие годы. Забавно устроен человек, да? Он может умереть от самого ничтожного пустяка — например, подавиться рыбьей костью длиной в полдюйма, или простудиться из-за того, что сидел на сквозняке, или уколоть палец и подцепить столбняк... и в то же время выживает, несмотря на самое горячее желание умереть, в ситуациях, подобных этой. Конечно, вися на дереве без воды и пищи, он бы долго не протянул. Но это была бы уже не их проблема — они его не убили и оставили в состоянии, в котором он в принципе мог выжить.

— Наверняка он умолял их о смерти.

— Наверняка, но свое слово они сдержали. Точнее, он — офицер, который ими командовал. Есть, знаешь ли, среди господ рыцарей такая категория. Вместо того, чтобы, подобно остальным, руководствоваться принципом «мое слово — хочу дал, хочу взял», они особенно гордятся тем, что неукоснительно блюдут собственные обеты. Своеобразно блюдут, конечно. Сам Ришард Йорлинг-старший, отец нынешнего, однажды дал слово вражескому полководцу, что не станет заковывать его в железа, если тот сдастся. Тот поверил и капитулировал. Ришард велел заковать его в кан­далы из бронзы.

Эвьет, и без того невеселая, нахмурилась еще больше.

— Львисты, конечно же, не считают это подлостью, — продолжал я. — Они счи­тают это примером блестящего остроумия, проявленного их вождем. А вот другой, не менее блестящий пример. Коменданту одной осажденной крепости также была предло­жена капитуляция. При этом командир осаждающих — тоже, разумеется, родовитый аристократ — сказал: «Клянусь спасением своей души и честью своего рода, что вам будет позволено идти, куда пожелаете, и никто из моих людей вас не тронет». Тот сдал крепость и вышел. Ему позволили пройти мимо вражеских солдат, и ни один че­ловек его не тронул. А затем ему вдогонку спустили специально натасканных на лю­дей собак.

— На чьей стороне был этот умник? — мрачно спросила Эвелина.

— Я слышал эту историю в разных вариантах. Йорлингисты говорят, что на сто­роне Грифона, а лангедаргцы — на стороне Льва.

— Тогда, может быть, это вовсе выдумка?

— Не думаю. То, что мы видели в Комплене, похоже на выдумку?

Эвьет вновь замолчала. За все дни нашего знакомства я еще не видел ее такой мрачной. Разумеется, поводов этот день дал более чем достаточно. Я подумал, что, может быть, она чуть развеется, когда мы сможем нормально побеседовать наедине, не опасаясь грифонских ушей.

Солнце уже коснулось зубчатой кромки леса на западе, когда впереди показа­лась неширокая речка и небольшая деревенька на ближайшем к нам берегу. Первым туда добрался, разумеется, головной дозор; в тихом и недвижном вечернем воздухе далеко разнесся собачий лай, быстро и резко, впрочем, оборвавшийся. Дозорные встретили основной отряд у околицы; я подъехал поближе к Контрени, надеясь, что он не откажет «господину барону» в праве получить оперативную информацию.

— Похоже, никого, — доложил один из дозорных. — Ушли недавно — день, от силы два.

Командир кивнул и велел своим солдатам обыскать дома. Те поскакали по единственной улице деревеньки, спешиваясь во дворах и все так же попарно, с ме­чами наготове, заходя в жилища и сараи. Кое-где на дверях висели замки — их тут же сбивали; большинство построек, впрочем, стояли нараспашку. Довольно скоро бойцы возвращались обратно, не найдя, по-видимому, ничего интересного; деревня явно была не из богатых, домики маленькие, в основном — крытые соломой. Всего в деревеньке насчитывалось две дюжины дворов. Лишь из третьего дома справа солдат вышел, на ходу обтирая меч найденным в избе полотенцем.

— Кто? — лаконично спросил Контрени, подъезжая ближе.

— Какой-то дед парализованный, — ответил тот. — На лавке лежал. Мы сперва подумали — мертвый, а потом я смотрю, он за нами глазами следит. Бросили его тут помирать, вот ведь зверье. Фу, ну и воняло от него... — кавалерист отбросил в песок окровавленную тряпку. Его товарищ тем временем куском угля крест-накрест перечеркнул ворота, обозначая, что в доме труп, и для ночлега лучше выбрать дру­гое жилище.

— Скоты, — согласился Контрени, имея в виду, разумеется, хозяев дома. — Не правда ли, господин барон? Бросили родного отца умирать медленной смертью.

— Полагаю, они еще рассчитывают вернуться, — возразил я.

— Когда? — усмехнулся рыцарь. — Через неделю, когда у них перестанут тря­стись поджилки? И потом, скотину, чай, не оставили ждать возвращения. Всю с со­бой увели, какая еще была...

— Кроме собак, — заметил я. Псов, впрочем, оказалось всего полдюжины; они валялись в пыли и в траве, пронзенные стрелами. Меня удивило, однако, что три собаки были на цепи. Это действительно выглядело бессмысленной жестокостью со стороны бежавших хозяев. Так торопились, что не подумали об участи обреченных животных? Или надеялись, что голодные псы сумеют защитить брошенные дома от чужа­ков? Тоже нелепо — убить удерживаемую цепью собаку легко не то что мечом, но лю­бым подручным средством... ну хотя бы выдернутым из ограды колом.

Солдаты, окончив осмотр помещений, вновь собрались на улице, ожидая даль­нейших распоряжений.

— Ночуем здесь, — решил Контрени. — Выбирайте дома, какие нравятся, зани­майте их минимум по двое. Воду брать из реки, ничего, найденного в деревне, не есть и не пить — наверняка отравлено. В темное время за околицу не выходить. Ка­раул несут... — он назначил две смены караульных, до середины ночи и до рассве­та, и вновь обернулся ко мне: — Вас, господин барон, и вашу племянницу я пригла­шаю отужинать со мной.

Командир отряда выбрал для себя самый большой и богатый дом, что было пред­сказуемо. Впрочем, «большим и богатым» это жилище смотрелось лишь на фоне про­чих, а так это была обыкновенная крестьянская халупа с затянутыми бычьим пузырем оконцами. Контрени вместе с солдатом, исполнявшим при нем роль денщика, уже про­шли внутрь, но мы с Эвьет задержались во дворе. Для обстоятельного разговора времени, конечно, не было, но я вспомнил, что не выяснил по крайней мере один важный вопрос.

— Эвьет, как меня зовут?

Она на миг вздернула брови, подумав, должно быть, что удар по голове все же не прошел для меня безвредно, но тут же сообразила, что речь идет о моем «ба­ронском» имени.

— Я просто сказала им, что ты — молодой барон Гринард. Я знаю их герб и как звали того, с кем мы чуть не породнились — Арманд. Но я не знаю нынешних Гринар­дов.

— Жаль, настоящий не успел нам представиться... Ладно, придется рискнуть и остаться Дольфом, на случай, если кто-нибудь спросит. Дольф Гринард — звучит нормально. А тебя я уже звал при них «Эвьет», значит, тоже останешься Эвелиной. И, на всякий случай, ты мне не родная племянница, а двоюродная.

— Как скажешь, дядюшка, — улыбнулась Эвьет.

Больше мы обсудить ничего не успели, ибо из низкой двери, пригнувшись, вы­шел денщик и от имени своего господина «покорно попросил» нас к столу.

«Званый ужин» в походных условиях состоял главным образом из холодного коп­ченого мяса, которое мы, впрочем, съели с удовольствием, не уточняя, чем это мясо было при жизни (не исключаю, что лошадью или ослом, а возможно, что и соба­кой). Контрени хотел также предложить нам вина, не делая исключения и для Эвьет, но, разумеется, встретил вежливый, но твердый отказ. За едой почти не говорили. Если командиру отряда и любопытно было узнать, чего ради я еду в действующую ар­мию с ребенком, то задать господину барону напрямую столь бесцеремонный вопрос он не решился. А если бы и решился, я бы ответил, что дело это семейное и конфи­денциальное; впрочем, пожалуй, намекнул бы, что девочка едет, естественно, не участвовать в войне, а встретиться с неким находящимся в армии высокопоставлен­ным лицом.

В общем, мы постарались закончить ужин побыстрее и, сославшись на понятную после событий этого дня усталость, откланялись. Домик, который я выбрал для нас, был невелик, зато, судя по всему, в нем проживало совсем немного народу, а пото­му было почище и поопрятнее. Все же забираться под местное одеяло я не решился. Кровать была только одна; мы легли поверх лоскутного одеяла, сняв только сапоги. Эвьет специально придвинула к кровати лавку, чтобы положить на нее свой арбалет. Я проявил к своему мечу меньшее почтение, поставив его в угол к печке рядом с кочергой.

К тому времени, как мы, наконец, улеглись, уже совершенно стемнело. Где-то во мраке избы застрекотал сверчок.

— Ну и денек, — вздохнул я, лежа на спине и глядя в невидимый потолок.

— Это точно, — откликнулась Эвьет, — недаром мне не хотелось ехать через Комплен.

— Ты была права, — согласился я, — но не во всем. Знаешь, мы с тобой оба привыкли к одиночеству, но, раз уж мы теперь путешествуем вместе, то должны это учитывать и координировать свои действия. У нас это отлично получилось в соба­чьей деревне и очень плохо — сегодня. Если уж приходится сражаться — надо делать это спина к спине или бок о бок. Тебе не надо было отбегать от меня. Тогда бы ничего нам эти типы не сделали. И, если в критической ситуации я говорю «стре­ляй!», надо стрелять.

— Да, я и сама потом подумала... А ты бы сумел сдерживать четырех, пока я перезаряжаюсь?

— И не только сдерживать, — заверил ее я. Собственно, не будь тогда Эвелины со мной, я бы, скорее всего, разделался с ними сразу, даже не притрагиваясь к мечу. Но мне не хотелось демонстрировать ей... этот способ. Ибо я прекрасно по­нимал, какой будет ее реакция. Я решился тогда, когда было уже поздно.

Называя вещи своими именами, получается, что я чуть не погиб из-за того, что нарушил свой принцип всегда путешествовать в одиночестве. Точнее, нет — пу­тешествовать вместе с другими людьми мне доводилось и раньше. Но мне не было ни­какого дела до них, их безопасности и их мнения. Я нарушил принцип всегда быть в одиночестве. Конечно, Эвьет сделала все, что могла, чтобы меня спасти. Но это — исправление ущерба, который, не будь ее, вообще не был бы нанесен. Скверно. Чер­товски скверно. Чем скорее я сбуду девчонку с рук, тем лучше.

Хотя я не мог не признаться себе, насколько жаль будет расставаться. Впер­вые за все годы, прошедшие после смерти моего учителя, рядом со мной был кто-то, с кем я мог нормально поговорить. Поговорить на равных, несмотря на разницу в возрасте. Ей не хватало знаний, это естественно — но отнюдь не ума. Кто-то, кого я по-настоящему уважал...

— Дольф, — ее голос в темноте прервал мои непростые раздумья.

— Да?

— Это он.

— Кто?

— Контрени.

— Он... человек, убивший твою семью? — догадался я. Теперь понятно, о чем таком мрачном она думала в последние часы...

— По крайней мере, папу и Эрика. Кто убил маму и Филиппа, я не видела. Же­невьеве горло перерезал другой, это точно. Но Контрени был одним из тех, кто... делал ей больно.

— Делал ей больно?

— Во всяком случае, я думаю, что ей было больно. Она так кричала... Хотя я не очень поняла, как именно они это делали. Во всяком случае, не руками. Просто наваливались сверху и...

— Понятно, — перебил я. В самом деле, чего уж тут непонятного. Это ныне ры­царь Контрени с почтением рассуждает о благородных девах. Да и то это почтение вряд ли распространяется на девушек йорлингистских домов. А для простолюдина Ро­бера было особое удовольствие в том, чтобы изнасиловать аристократку. Люди вооб­ще мало от чего испытывают такое наслаждение, как от унижения того, кто выше их. Пусть даже только по социальному статусу. А уж если по уму и личным качествам, то и подавно...

— Что это было? — требовательно спросила Эвьет.

— То, что церковь называет плотским грехом, — усмехнулся я, — а мой учитель называл вторым злом после смерти. Ибо оно отнимает у человека не жизнь, но ра­зум. Это был едва ли не единственный пункт, в котором оценки моего учителя схо­дились с мнением церкви... И тем не менее — это то, что большинство мужчин хочет постоянно проделывать с женщинами.

— Большинство? — с недоверчивым испугом переспросила Эвьет.

— Увы.

— Но ведь ты — нет?!

— Да, мне это не нужно.

— Слава богу, — с облегчением констатировала Эвелина.

— Скорее, слава здравому смыслу, — уточнил я.

— Да, верно. Никак не отвыкну от этого дурацкого выражения. Так это и есть то, что называют бесчестьем?

— Да, но почему-то лишь тогда, когда речь идет о женщинах. И только если не в браке. Хотя пусть кто-нибудь объяснит мне, как обмен кольцами перед попом и запись в приходской книге может превратить бесчестное дело в честное — при том, что суть совершенно не меняется...

— Но что же женщины? Неужели все терпят и не сопротивляются? Женевьева не могла, их было слишком много. Но не всегда же...

— Не всегда это происходит насильственно. Считается, что женщинам это тоже нравится.

— Считается?

— На самом деле большинству из них поначалу больно и неприятно. Но они убе­ждают себя, что должны получать от этого удовольствие. И в итоге многие действи­тельно начинают его получать. Мой учитель говорил, что таких около половины. Остальные просто терпят.

— Но зачем?!

— Потому что убеждены, что так надо. Потому что то, что называется любовью, основано именно на этом. Твоя сестра, все время грезившая о кавалерах, в конеч­ном счете грезила именно об этом. И, можно сказать, получила, что хотела — хотя вряд ли оно ей понравилось. Прости, если это звучит жестоко, но это так. Она, конечно, хотела по-другому — не с солдатней, а с прекрасным рыцарем... но, когда люди занимаются этим, и простолюдин, и рыцарь одинаково превращаются в животное. Даже хуже, чем в животное — звери не доходят до такого умопомрачения... К тому же Контрени теперь рыцарь — что изменилось?

— Так, значит, вся эта любовь... все эти бредни, нелепости и безумства, предательство друзей, обман родителей и о чем там еще пишут в книгах... все эти страдания и слезы на пустом месте... все это, в конечном счете — ради вот этого мерзкого дерганья задом?!

— Ну, если не углубляться в анатомические подробности, то да. А если углуб­ляться, то все, право же, еще мерзее.

— Нет, я, конечно, всегда знала, что любовь — это величайшая глупость... с тех самых пор, как услышала первые сказки и баллады на эту тему... но я даже предположить не могла, что — настолько! — возмущению Эвелины не было предела. — А Женевьева-то... Когда я говорила, что она — дура, она отвечала: «Сама ты глу­пышка, вот вырастешь — узнаешь...» Ну вот я выросла и узнала! И с еще большим правом повторю то же самое!

Эвьет замолчала на некоторое время и лишь возмущенно-презрительно фыркала. А затем вдруг заговорила другим, сухим и холодным тоном:

— Ну ладно. Допустим, Женевьева сама виновата, что мечтала о всяких гадо­стях. Но за Эрика и за отца он заплатит сполна. Мне понадобится твоя помощь, Дольф. Я бы пробралась в его дом и справилась одна, если бы хотела просто убить его. Но я не хочу, чтобы он умер во сне, ничего не успев понять.

Ну вот. Я знал, что проблемы только начинаются.

— А ты уверена, что это именно он? — спросил я вслух.

— Абсолютно. Я эту рожу и эти двухцветные волосы никогда не забуду. Тогда, правда, у него борода была. Это теперь он бреется, аристократа из себя корчит...

— Но ты говорила, те были пехотинцы, а этот кавалерист.

— Это он теперь кавалерист! Как же, в рыцари пожаловали... Ездить верхом он, небось, и раньше умел, только денег на коня и снаряжение не было. А теперь награбил по таким замкам, как мой... Я уж приглядывалась, не из нашей ли конюшни его лошадь. У нас были похожие, но вроде бы не точно такие. Ну да неважно — не у нас, так у других, не сам отнял, так купил на отнятые деньги...

— Это он командовал теми солдатами?

— Нет, ну то есть не всеми. Он чем-то вроде десятника был, не выше. А всем распоряжался другой, чернявый такой. Но какое это имеет значение?! Он убил моего папу и моего любимого брата. Грабил и жег мой замок. И он бесчестил Женевьеву, будь она хоть трижды дурой. Он должен умереть, и его смерть не должна быть лег­кой.

— Он спас нам жизнь, — напомнил я.

— Только потому, что считает нас грифонцами!

— Когда он и его люди примчались на наши крики, он этого не знал. Ты ведь сказала ему, что мы Гринарды, уже после того, как они разделались с мародерами?

— Ну и что? Он видел, что на нас напали компленцы, а Комплен — львиный го­род. Значит, мы — враги Льва, значит — кто?

— Угу. Ты рассуждала в той же порочной логике, когда поначалу сочла мароде­ров нашими друзьями.

— Я уже признала свою ошибку. Но речь не обо мне, а о Контрени. Я не пойму, ты что, хочешь сказать, что он не заслуживает смерти?!

— Заслуживает, — вздохнул я, — как и очень многие другие. Но это не так просто сделать. Перед его домом часовой, на улице тоже караулы...

— Едва ли эти вояки представляют, что такое подкрадываться к добыче в лесу, — презрительно ответила Эвьет. — У зверей-то чутье куда лучше, чем у человека. Я смогу пробраться незамеченной.

— А вот за себя я не поручусь.

— Все равно, они нас знают. Если мы скажем, что у нас срочное и секретное дело...

— Даже если часовой и пропустит нас к своему командиру, то уж наверняка прежде его разбудит и заручится его согласием. И как ты себе представляешь даль­нейшее? Мы входим, Контрени если и не успел нацепить оружие и доспехи, то, во всяком случае, готов к неприятностям, ибо просто так командира военного отряда среди ночи не будят. И мы набрасываемся на него, ты затыкаешь ему рот, я вяжу ему руки — или наоборот? Он достаточно силен физически, если ты не заметила. Сильнее не только тебя, но и меня. А нам еще нужно сделать все быстро и бесшум­но...

— А у тебя нет какого-нибудь снадобья, которое его вырубит?

— Есть. Но оно действует не мгновенно. И ты же не ждешь, что он сам захочет его выпить?

— Надо было подмешать ему в вино за ужином. Но тогда у меня просто не было времени обсудить это с тобой...

— Мой учитель говорил, что на свете нет ничего бесполезнее упущенной воз­можности. Да и это, кстати, было бы не так просто. Я не помню, чтобы он оставлял свою кружку без присмотра.

— Ну что ж. Значит, придется подождать до следующего ужина. Человека всегда можно отвлечь.

— Эвьет. Помнишь, ты говорила, что не собираешься тратить время и силы на сведение счетов с исполнителями?

— Да. Я не собираюсь гоняться за ними по всей Империи. Но уж если кто-то из них сам идет мне в руки... Слушай, Дольф, скажи честно. Ты что — не хочешь мне помогать?

— Эвьет, я очень тебе сочувствую. Но вспомни, о чем мы договорились. Я обе­щал учить тебя тому, что знаю. А вовсе не рисковать собственной жизнью ради твоих планов мести.

Девочка долго молчала, и я уже подумал, что теперь мне будет непросто вер­нуть ее расположение.

— Ты прав, Дольф, — вздохнула она наконец. — Это не твоя война.

Она молчала еще некоторое время, а потом заговорила вновь:

— Знаешь, мы с тобой уже столько знакомы...

— Шесть дней, — с усмешкой уточнил я.

— Да? А ведь и правда... А кажется, что уже гораздо больше. Это, наверное, потому, что ты за это время рассказал мне так много интересного... но почти ни­чего — о самом себе, — она выжидательно замолчала.

Я тоже хранил безмолвие. Стрекотал сверчок. И еще что-то негромко шуршало и постукивало — кажется, ночной мотылек бился об окно.

— Ну что ты молчишь? — потеряла терпение Эвьет.

— Ты не задала никакого вопроса.

— Ну хотя бы... где твой дом?

— Его сожгли, — просто ответил я.

— Лангедаргцы? — с готовностью подхватила она.

— Нет.

— Йорлингисты? — я не видел этого в темноте, но был уверен, что она нахму­рилась.

— Нет.

— Тогда кто?

— Просто люди.

Снова повисла пауза.

— Дольф, ты не хочешь рассказать мне все с самого начала? — спросила Эвьет, не дождавшись продолжения.

— За этим лучше к церковникам, — зевнул я. — Уж они все точно знают. Снача­ла бог сотворил небо и землю и как там дальше...

— Я серьезно! — обиделась Эвелина.

— Тогда серьезный ответ — нет, не хочу.

— Почему?

— Это довольно грустная история.

— Знаешь, Дольф... — вздохнула она, — моя история тоже не из веселых. Но когда я рассказала ее тебе, мне стало легче, правда. Хотя тогда я даже совсем тебя не знала. Может быть, и тебе будет легче, если ты все расскажешь?

А почему бы, в самом деле, и нет. Если это отвлечет ее от мыслей о мести — уже хорошо.

— Ну ладно, — решился я. — Сначала, говоришь? О начале у меня как раз слиш­ком смутные сведения. Своих родителей я не знаю. Подозреваю, что они и сами фак­тически не знали друг друга. Я родился на улице. То есть я, конечно, не могу этого помнить. Но есть у меня подспудная уверенность, что я появился на свет прямо на улице, где-нибудь под забором, на безымянной улочке трущобного кварта­ла. Было это в вольном городе Виддене — это довольно далеко отсюда... Моя мать, наверное, вскоре умерла, а может быть, просто бросила меня, как лишнюю обузу. Кто-то, очевидно, все же подкармливал меня, раз я не умер, но я ничего об этом не помню. Мое первое воспоминание относится, должно быть, годам к трем или четырем. Я голоден, но это мне не внове, потому что я голоден всегда. Однако на сей раз я чувствую умопомрачительно вкусный запах, каких не бывает в моих трущобах. Должно быть, я забрел в другую часть города. И я иду на этот запах, иду, кажется, через целый квартал — меня чуть не сшибают колеса повозки, вокруг меня шагают ноги в блестящих сапогах и башмаках с пряжками, одна из них брезгливо отпинывает меня в сторону со своего пути, но я поднимаюсь и иду дальше, пока не упираюсь в высокую дверь. Я не достаю до ручки, но тут кто-то выходит изнутри, едва не сбив меня, и я проскакиваю в щель. Вокруг пахнет так, что мне кажется, будто я попал в рай. Хотя рай — это, наверное, уже более поздняя ассоциация, тогда я вряд ли знал это слово... Запах не один, их много, они сочатся с высоких полок, один вкуснее другого. Но путь к ним преграждает огромный жирный человек. Он делает шаг ко мне. Его брюхо нависает надо мной, словно набрякшая грозовая туча, застя потолок. За этим брюхом я даже не вижу снизу его лица. Но я протягиваю руку и говорю, как меня учили (кто учил? уже не помню): «Добрый господин, подайте немножко покушать!» В ответ оттуда, из-за брюха, словно небесный гром или глас самогО разгневанного бога, раздается рев: «Пошел прочь, грязный попрошайка, пока я не спустил собаку!!!» Этот голос наполняет меня таким ужасом — даже не слова, а голос как таковой — что я, не помня себя, бегу прочь, с легкостью вышибая тяжелую дверь — она открывалась наружу — и мчусь дальше по улице, вглубь незнакомого района, пока не падаю, поскользнувшись на какой-то грязи и расшибая себе лоб о булыжник... Можно сказать, что таково мое первое впечатление от этого мира. Нет, конечно, не все были, как тот лавочник. Кто-то что-то подавал, что-то я сам находил среди мусора, дотянув, таким образом, лет до шести или семи — я ведь так и не знаю точно своего возраста. Словом, до того времени, когда рост уже позволял мне стянуть какую-нибудь еду с прилавка. Это было куда выгодней, чем просить — хотя, конечно, и куда опаснее. Из лавок таких, как я, разумеется, прогоняли сразу — а вот рыночная площадь, особенно при большом скоплении народа, предоставляла шанс. Но, если бы меня поймали, избили бы до полусмерти — а то и не до «полу-». Много ли ребенку надо? Один хороший удар подкованным сапогом, особенно если по голове упавшему... Один раз я видел, как такое случилось с таким же воришкой. Они не сразу поняли, что он уже мертв, и все продолжали его пинать. Потом разошлись, сплевывая и ругаясь, оставив труп на мостовой. Особенно возмущался торговец, ставший жертвой воровства — мальчишка не просто стянул у него гирлянду сосисок, но и успел одну из них надкусить, нанеся тем самым почтенному негоцианту невосполнимый ущерб в целых полтора хеллера... Кстати, это не были голодные годы. Это были времена, которые ныне принято считать золотым веком — царствование последнего императора... Но мне везло. Наверное, потому, что я был очень осторожен и расчетлив. Однако никакое везение не длится вечно. Меня заметили и за мной погнались — целой толпой, как это у людей водится. И, конечно, догнали бы. Но я заметил двоих мальчишек, на пару лет старше меня, подававших мне знаки из переулка. Я помчался туда. Там была щель между домами — такая узкая, что взрослому не протиснуться, да и ребенку-то непросто. Они буквально впихнули меня в эту щель, где я еле мог дышать, а затем криками «вон он, вон! держи!» направили погоню по ложному следу. Когда опасность миновала, они помогли мне выбраться. А дальше, как водится, объявили, что помощь была не бесплатной, и что, во-первых, я должен отдать им свою добычу, потому что без разрешения промышлял на их территории (это был настоящий медовый пряник размером больше ладони и ценой в шесть хеллеров, один из лучших моих трофеев — правда, они милостиво разрешили мне откусить от него один раз), а во-вторых, отныне я буду работать на них. Разумеется, очень быстро выяснилось, что последнее заявление было явным преувеличением — во главе воровской шайки, членом которой я стал, стояли вовсе не они. Вся шайка состояла из детей не старше двенадцати лет, но главарем у нее был взрослый. Такой неопрятный сутулый старикашка с длинными сальными волосами вокруг плеши. Мы должны были звать его «мастер». Он корчил из себя «мастера воровского цеха», а мы были вроде как ученики и подмастерья, которых он обучает воровским премудростям. В качестве платы за науку мы, естественно, должны были отдавать ему все, что добывали в ходе «практических занятий» — утаить добычу было невозможно, свои же товарищи тут же донесли бы мастеру — а он, в свою очередь, давал нам еду и кое-что из одежды. У нас было даже несколько довольно дорогих костюмов разного размера, но они не принадлежали никому персонально — это была специальная одежда, чтобы «работать» в богатых кварталах, не вызывая подозрений, и надевали ее, только отправляясь на такое дело. Мне, правда, в таком пощеголять так и не довелось — и, может, оно и к лучшему: один мальчик как-то порвал рукав такого костюма, так мастер избил его ремнем так, что тот потом неделю не мог сидеть... Надо сказать, организация подобной шайки — дело чертовски выгодное. Маленький ребенок вызывает меньше подозрений, способен пробираться туда, куда взрослому не пролезть чисто физически, ему легче спрятаться, а если его поймают, то даже не посадят в тюрьму — просто отлупят и все, что возьмешь с ребенка? В то время как сам мастер ровно ничем не рисковал — он ведь никогда не выходил на дело, и даже краденое сбывал не сам, а через старших мальчишек, доставлявших товар скупщикам. Хотя, конечно, некогда он изучил воровское ремесло на личном опыте, иначе не смог бы давать уроки нам... Несерьезные кражи еды с рынка мастера, конечно, не интересовали. Более того, нам было строго запрещено рисковать по пустякам — мастер ведь не хотел лишаться своих работников, даже на время, нужное, чтобы оправиться от побоев. Основных направлений деятельности у шайки было два — кражи кошельков и иных ценных вещей у прохожих на улицах и кражи из квартир. В последнем случае были особенно ценны детские габариты, позволяющие пролезть, скажем, через дымоход, или через маленькое оконце. Большие мальчики тут годились хуже, чем мелюзга вроде меня. В то же время доход от удачной операции мог быть просто фантастическим, вплоть до нескольких сотен крон — понятно, конечно, что доставались они мастеру, а исполнителям — в лучшем случае пирожное в качестве премии... Так что ответственность была велика, и посылали «на квартиры» только самых смышленых из младших, способных, в числе прочего, отыскивать домашние тайники. Я, пройдя соответствующий курс обучения, оказался в их числе. И вот — мне было семь или восемь лет, и на моем счету уже было несколько успешно «сработанных» жилищ — мастер указал мне на каменный дом, стоявший слегка на отшибе от других. Я, как обычно, подошел к делу тщательно, сначала долго наблюдал за зданием снаружи, убедился, что там, похоже, на два этажа всего один жилец, который, однако, выходит из дома не слишком часто и на непредсказуемо разное время. Я принял решение не ждать его ухода, а «работать» ночью, пока хозяин будет спать. Ложился он, правда, поздно — свет в окне гас далеко за полночь. Но тем крепче он должен спать, говорил я себе. Перелезть через ограду — это был один из немногих городских домов, имевших собственный забор — было плевым делом. Все окна были закрыты, однако южная стена дома поросла плющом, который наверняка не выдержал бы вес взрослого человека, но мне помог взобраться до самой крыши. На крыше было оборудовано что-то вроде открытой башенки — круглая площадка с высокими перилами по периметру; очевидно, оттуда существовал спуск вниз, но я знал, что эта дорога может окончиться у запертой с другой стороны двери чердака, и потому для начала оценил знакомый мне путь — через трубы дымохода. Их было три. Одна, судя по запаху — кухонная, дымила еще недавно и до сих пор источала тепло; я побоялся, что очаг еще слишком горяч, чтобы в него приземляться, тем более — босыми ногами. Другая труба выглядела более гостеприимно, но, когда я спустил в нее камень на веревке, он быстро стукнулся о препятствие. Похоже, этот дымоход изгибался коленцами, проходя через несколько комнат — в таком легко застрять и задохнуться, я слышал подобные жуткие истории от старших мальчиков. Наконец, третья труба вроде бы вела напрямую в какое-то помещение второго этажа — но мне совсем не понравился идущий из нее запах. Он был почти выдохшийся — но даже и на этой стадии в нем угадывалась резкость, от которой, будь запах посильнее, наверное, слезились бы глаза и першило бы в горле. А главное, я вообще не мог понять, чем это пахнет. Никогда прежде, даже проходя мимо мастерской кожевенника, мне не доводилось вдыхать ничего подобного. В общем, спускаться вслепую туда, откуда так пахло, мне совсем не хотелось — да и вряд ли, сказал я себе, в таком месте хранят деньги. Так что я полез через ограждение круглой площадки. Светила луна, и в ее свете я различил на полу площадки изображение, которое мне захотелось рассмотреть поподробнее. Я зажег огарок свечи, который был у меня с собой. Пол был выложен плиткой таким образом, что она делила круг на двенадцать равных секторов. Я уже видел солнечные часы, устроенные подобным образом, но часам нужен центральный стержень, а здесь его не было. Лишь стоял, да и то не в центре, а возле перил, трехногий табурет — самый обыкновенный. Но в каждом секторе, ближе к ограде, был выбит какой-то непонятный символ, везде свой. Для меня, правда, тогда любые символы были непонятными, ибо читать и писать я не умел, однако видеть обычные буквы и цифры мне доводилось, и я был уверен, что это — не они. Такие же символы через те же интервалы были нанесены и на перила, но они не совпадали с теми, что на полу! Осмотрев их, я понял, что они идут в том же порядке, но смещены относительно пола на четыре сектора. Не знаю даже почему, вероятно, из какого-то подсознательного представления о гармонии, мне захотелось устранить этот сдвиг, и я, ухватившись за один из тонких вертикальных столбиков ограды, потянул на себя! Глупая затея, да — пытаться сдвинуть вручную не то балюстраду, не то пол под ней? Но, не успел я об этом подумать, как все кольцо ограды действительно начало поворачиваться! Причем довольно легко и без скрипа. Я совместил знаки на перилах и на полу и замер в ожидании, что сейчас что-то произойдет — ну, например, откроется проход вниз. Но ничего не происходило. Приблизив огонек свечи к перилам, я заметил, что, помимо больших символов, на них нанесено что-то вроде зарубок с мелкими надписями рядом — но эти знаки шли уже вовсе не через регулярные промежутки. Больше я ничего не успел рассмотреть, потому что на луну набежала туча, и почти сразу же порыв ветра задул мою свечу. Мне вдруг стало страшно. Вспомнились истории о злых алхимиках и чернокнижниках, которыми мы, мальчишки, пугали друг друга по ночам в общей комнате, служившей нам спальней. Таинственные знаки, странная башенка с крутящимися перилами и загадочный неприятный запах прекрасно вписывались в антураж подобных историй. Проникать в подобный дом, да еще ночью, резко расхотелось. Однако мысль о вполне конкретных побоях, которые ожидают меня, если я вернусь ни с чем, оказалась сильнее воображаемых страхов, и я снова вернулся в центр круга, отыскивая ход внутрь. Здесь не было никакой ручки или кольца, за которое следовало бы тянуть, но ведь как-то хозяин попадал на эту площадку? Если, конечно, его не возносила прямо сквозь крышу колдовская сила... Но я предпочел поискать более разумное объяснение и стал старательно шарить ногой по полу. Действительно, вскоре я почувствовал под пальцами тонкую щель. В центре площадки был круглый люк, как я и предполагал — тщательно и плотно пригнанный, чтобы дождь и снег не попадали внутрь. Оставалось понять, как его открыть. Люк был, естественно, поделен на те же двенадцать секторов, что и вся площадка; я принялся с усилием ощупывать их по очереди, и действительно, четвертый или пятый слегка просел под пальцем моей ноги, и раздался громкий щелчок. Люк дрогнул; я поспешно отскочил в сторону, и он открылся, сам собой откинувшись вверх! Это было устроено с помощью простого противовеса, но мне тогда показалось лишним подтверждением колдовской версии. Однако, убедившись, что из люка никто не показывается и вообще ничего страшного не происходит, я отважился сесть на край открывшегося отверстия и нащупать ногами ступеньки круто уходившей вниз лестницы. Подождав для верности еще немного, я начал спуск в кромешную темноту. Снова зажечь свечу я не рискнул, опасаясь, что ее огонек выдаст меня внутри дома. Опасения насчет запертой двери чердака не подтвердились; вскоре у меня под ногами оказался еще один люк, но он был самый обычный, с кольцом, за которое надо было потянуть. Однако, когда я пролез через него и продолжил спуск, две ступени подо мной как-то странно спружинили, и люк сам захлопнулся над моей головой. Я замер — звук был довольно громкий — но никакого переполоха не поднялось и на этот раз, и я, наконец, спустился на голый каменный пол какой-то комнаты второго этажа. Было по-прежнему совершенно темно — окна были закрыты ставнями. И в воздухе стоял необычный запах, точнее, целый букет запахов — иной, нежели из трубы, без той резкости, но тоже незнакомый и не слишком приятный. Первым делом я затаил дыхание и прислушался. Острый слух — одно из главных качеств для вора-домушника. Поскольку после того, как свет погас в окне на первом этаже, он не зажигался больше нигде в доме, я был уверен, что спальня хозяина внизу — однако осторожность никогда не повредит. Тем более, что в комнате, куда забрался вор, его может поджидать не только человек, но и собака. Хороший сторожевой пес, конечно, поднял бы лай, когда я был еще на чердаке — но и избалованный домашний любимец, дрыхнущий, пока на него не наступишь, может устроить чужаку веселую жизнь, если его все-таки разбудить. Но никакого дыхания или движения слышно не было. Тогда я осторожно двинулся в обход помещения, дабы определить, где здесь двери и закрыты ли они; только убедившись, что меня не увидят из соседних комнат, я готов был зажечь огонь. Сперва мои протянутые в темноту пальцы наткнулись на какие-то большие стеклянные сосуды; я ощупал край стола, на котором они стояли, и двинулся левее. Короткое пустое пространство — и я вновь коснулся рукой чего-то холодного, но на сей раз это было не стекло, а металл. Предмет, лежавший на небольшом столике, слегка звякнул; я поспешно прижал его пальцем и чуть не порезался об острое лезвие. Сперва я подумал, что это нож, но лезвие было небольшим и странно изогнутой формы — таких ножей мне видеть не доводилось. Рядом лежали еще какие-то металлические инструменты — какие-то пилы, клещи, сверла, но вовсе не такие, какими пользуются обычные ремесленники, а то и что-то вообще непонятное. И, чем больше я их ощупывал, тем страшнее мне становилось: живо вспомнились рассказы об ужасных орудиях палачей, которыми те рвут и терзают плоть своих жертв. Ничем другим, по моему разумению, эти штуковины быть не могли. Мастер, верно, рехнулся, посылая меня в такое место! Но, как ни сильно мне хотелось сбежать, я все же двинулся дальше по комнате в поисках двери. Теперь на пути у меня уже не было никаких столов, но, ожидая уже коснуться стены, я вдруг наткнулся рукой на какие-то палки, расположенные горизонтально друг над другом и вдобавок сильно искривленные. Недоумевая, я поднял руку повыше и понял, что трогаю... чьи-то зубы! Я в ужасе отшатнулся. Не думая уже об открытых и закрытых дверях, я вытащил дрожащими руками кремень и огниво и с пятой или шестой попытки сумел, наконец, зажечь свечу. Мои самые жуткие предположения подтвердились — прямо передо мной, глядя на меня пустыми глазами и глумливо скалясь, стоял человеческий скелет! Не знаю, как мне удалось не завопить во все горло. Я птицей взлетел вверх по лестнице, но на сей раз чертов люк и не подумал открываться. Свеча погасла на бегу, пришлось зажигать ее еще раз. И при ее свете я увидел, что скелет — это далеко не единственный ужас того места, куда я попал. В стеклянных сосудах, которые я нащупал первыми, плавали куски тел! До того дня мне не доводилось видеть человеческие внутренности, но уж на требуху животных я насмотрелся — это было почти единственное мясо, которое нам перепадало. Да, теперь я понял, для чего нужны блестящие инструменты на столике! А в самой большой банке был закупорен уродливый младенец с большой длинной головой и крохотными скрюченными ручками и ножками. А еще посреди комнаты стоял самый большой стол. Совершенно пустой. Зато с ремнями, свисающими по бокам — как раз такими, какие нужны, чтобы привязать руки и ноги жертвы... Из комнаты вела единственная дверь, и я бросился туда, уже не думая, что может ожидать меня снаружи — лишь бы прочь из этого кошмара. Но она оказалась заперта. И более того — стоило мне дернуть за ручку, как по всему дому разнесся громкий звон колокольчика! Я понял, что это ловушка. Последней надеждой на спасение было окно. Лучше выпрыгнуть со второго этажа, чем попасть в руки тому, кто устроил все это. Но увы — на окне оказалась крепкая решетка. Колокольчик все трезвонил. Я понимал, что на сей раз побоями мне не отделаться. Меня привяжут к столу и заживо разрежут на куски, которые потом распихают по банкам. Небось, это все, что осталось от предыдущих воров... Оставалось лишь попытаться подороже продать свою жизнь. Я схватил со столика с инструментами тот, что больше всех походил на нож. Спрятаться было негде — разве что залезть под один из столов, но там бы меня быстро увидели. Я понял, что единственный шанс — встать сбоку от двери со стороны петель, тогда, открываясь, она закроет меня от вошедшего, и, когда он сделает шаг вперед, высматривая со своим факелом — или что там у него будет — где же вор, у меня будет надежда проскочить мимо него. И я побежал в этот угол, позволив свече погаснуть. Но, едва я оказался там, где хотел, плита пола поддалась под моим весом, и я услышал во мраке грохот упавшей решетки. Я рванулся назад, но было поздно: железная решетка отсекла угол, куда я сам себя загнал, от остальной комнаты. Вот теперь ловушка захлопнулась окончательно! Мне оставалось лишь ждать неизбежного. Колокольчик смолк, и в тот же миг дверь открылась, озарив комнату ровным светом фонаря. А затем тот, кто его держал, вошел и сразу повернулся ко мне. Это был мужчина лет сорока с небольшим, хотя в первый момент он показался мне старше из-за густой волнистой бороды, которая, казалось, образовывала одно целое с его длинными, до плеч, волосами. Несмотря на всю эту, темную с проседью, растительность, злодеем он не выглядел — его лицо скорее хранило мудрое и усталое выражение. Оружия у него при себе не было — только фонарь со стеклянными стенками, довольно дорогая, кстати, вещь. «Положи ланцет, — вздохнул он, глядя на меня сквозь решетку. — Он, конечно, простерилизован, но порезаться-то все равно можно. Там, позади тебя, есть полочка на стене.» Я повиновался, понимая, что сопротивление бесполезно. «Ты неглупый мальчик, — продолжал он, — не только сумел сюда забраться, но и сообразил, куда нужно встать в случае тревоги. Но, как видишь, до чего можешь додуматься ты, могут додуматься и другие. Это всегда следует учитывать.» Он еще немного помолчал и произнес с усмешкой: «А я-то надеялся, что моя дурная репутация, по крайней мере, хранит меня от воров. Ну и что нам теперь с тобой делать?» Упоминание о дурной репутации окончательно подкосило мой боевой дух. Мастер-то об этом ничего не сказал! Ну, ясное дело — в легендах самые большие сокровища всегда хранятся у самых страшных злодеев... В общем, мне до сих пор неприятно об этом вспоминать, но слезы хлынули у меня в два ручья, и я заблеял что-то на тему «дяденька-только-пожалуйста-не убивайте». «Я в жизни своей никого не убил, — строго сказал он. — Правда, были люди, которым я не смог помочь. Но их убил не я, а болезнь.» «А... т-там?» — несколько осмелел я, показывая в сторону скелета и банок с частями тел. «Эти люди умерли сами. Я анатомировал их тела, чтобы знать, как человек устроен изнутри и как болезни влияют на его органы. Без этого знания невозможно правильно лечить живых. Другие, конечно, пытаются — ну и результат налицо. Если кто из их пациентов и выздоравливает, то разве что за счет силы собственного организма.» «Так вы... лекарь?» «Я — исследователь. Устройство человеческого тела — лишь одна из сторон моего интереса.» Я понял, что резать на куски меня, пожалуй, не будут, и есть шанс отделаться простыми побоями. Но, пока хозяин дома не приступил к этому, я дерзнул попытаться утолить собственное любопытство: «А можно спросить, зачем башенка на крыше? Почему там крутятся перила и что значат двенадцать значков?» (Считать, надо сказать, я умел — до десяти, по пальцам, выучился сам, а в шайке научили и до ста.) «А ты наблюдательный, — улыбнулся он. — Это для астрономических наблюдений. Неподвижный круг — положение зодиакальных создвездий на момент весеннего равноденствия, лимб — текущее положение. На лимбе отмечены также полуночные направления на основные звезды...» Тут он, как видно, вспомнил, что говорит с трущобным мальчишкой, который едва ли слышал об астрономии, и перебил сам себя: «Ты чего-нибудь понимаешь?» «Не очень», — признался я. «А хотел бы?» «Да! — честно ответил я и в порыве откровенности добавил: — Я вам этот... лимб повернул на... весенний момент — это ведь не страшно? Его же легко повернуть обратно?» «Придется дождаться следующей ясной полуночи, чтобы сделать это точно. Впрочем, в любом случае это приходится делать каждый раз. Давно хочу построить механизм, который вращал бы лимб без моей помощи, но пока не знаю, как обеспечить столь медленное и при этом равномерное движение...» «Вы предсказываете судьбу по звездам?» «Нет, — покачал головой он, — это невозможно, и те, кто утверждают обратное, попросту невежды или обманщики. Движение звезд подчинено строгим законам математики и отличается четкой периодичностью, а в судьбах людей не наблюдается ничего подобного.» «Вот-вот, — подхватил я, — я много раз думал о детях дворян и богачей, родившихся в один день и час со мной. Разве их судьба похожа на мою?» «Соображаешь, — похвалил он. — Более того, известны случаи близнецов, один из которых, к примеру, умер в раннем возрасте, а второй прожил долгую и благополучную жизнь — хотя уж им-то, казалось бы, звезды должны были предписать одно и то же...» «А вообще как-нибудь предсказывать будущее можно?» — спросил я. «Все гадания — сущая чепуха, ибо основаны на вещах, никак не связанных друг с другом, — ответил он. — Предсказания возможны только там, где есть причинно-следственная связь. То есть одно явление порождает другое, наверняка или с большой вероятностью. Например, если некто лазит по ночам без спросу в чужие дома, можно предсказать, что рано или поздно его ждут серьезные неприятности...» Я понял, что время разговоров кончилось. «Ладно, бейте, чего тянуть, — вздохнул я, — только можно не по голове, а? Меня потом все равно еще мастер побьет, за то, что дело завалил...» «Мастер? Это тот негодяй, который посылает тебя воровать?» Я вспомнил, что о мастере нельзя рассказывать никому за пределами шайки, а уж в особенности — если попадешься, и прикусил язык. Но ему и так все было ясно. «А родителей у тебя, надо полагать, нет?» «Нет...» «А впрочем, если бы и были, что толку... — продолжал он и вдруг спросил: — Есть хочешь?» Это было все равно, что спросить, две ли у меня руки или дышу ли я воздухом! «Ладно, — решил он, — пиршества не обещаю, но кое-что с ужина осталось. Пойдем. Но прежде, чем я подниму решетку, я хочу, чтобы ты усвоил две вещи. Во-первых, я не делаю золото из свинца. Более того, я убежден, что металлы суть элементарные, а не составные субстанции, и потому ни один из них не может быть превращен в другой химическим путем. Во-вторых, простого золота у меня тоже обычно не водится. Доходы у меня небольшие, а те, что есть, я сразу же трачу на свои исследования. Поэтому обокрасть меня было очень глупой идеей.» «А зачем тогда это?» — осмелел я, указывая на решетку. «Затем, что я не люблю, когда без разрешения роются в моих вещах, — строго сказал он. — Не говоря уже о том, что многие вещи в этом доме в руках невежды могут быть просто опасны. В первую очередь — для него самого.» Затем он вышел из комнаты и что-то сделал снаружи, в результате чего решетка поползла вверх. И я пошел за ним следом, уже не думая о бегстве. Покажите мне трущобного мальчишку, который бежит от еды! Я понимал, что предложение накормить не было уловкой с целью куда-то меня заманить — я ведь и так был полностью в его руках. Мы пришли на кухню, и он поставил передо мной миску с бобами, куда положил кусок самого настоящего мяса, дополнив все это огромным ломтем пышного хлеба и несколькими сливами! Может, для него это и не было пиршеством, но для меня... «Так вы меня бить не будете?» — уточнил я, прежде чем сесть за стол. Если бы, по странной прихоти, он собирался и побить, и накормить меня, то я предпочел бы получить побои сначала. «А если бы я тебя побил, ты бы бросил воровать?» — усмехнулся он. «Нет», — честно ответил я, да и зачем мне было врать — специально, чтобы напроситься на колотушки? «Ну а тогда какой смысл? — резюмировал он. — Ешь, мясо даже еще теплое. Эй, эй, не руками! Тебе же вилку дали, как приличному человеку!» В самом деле, я не сразу и заметил на столе этот странный двузубый предмет. Пришлось научиться им пользоваться. После чего я усиленно заработал челюстями, следуя не только инстинкту, но и трущобному принципу — любую пищу надо съедать как можно быстрее, пока не отобрали. Однако мне пришлось умерить свой пыл, потому что хозяин дома уселся напротив и стал распрашивать меня о моей жизни, и приходилось отвечать. Наконец я обсосал последнюю сливовую косточку и осоловело откинулся на спинку стула. «Еще хочешь?» — усмехнулся хозяин. «Хочу, — честно ответил я, — но некуда.» «Вот что, — посерьезнел он. — Если ты думаешь, что я кормлю ужином всякого, кто пытался меня ограбить, то ты ошибаешься. Это было бы неправильно со всех точек зрения. Но мне нужен ассистент... помощник, а ты кажешься мне смышленым парнишкой. Поэтому я готов предложить тебе работу. Не бойся, какие бы слухи обо мне ни распускали, ничего страшного делать не придется. Зато узнаешь много интересного, что вряд ли сможешь узнать где-то еще. Лишних денег на оплату у меня нет, разве что мелочь на карманные расходы, но, по крайней мере, ты будешь сыт, обут и одет. Разумеется, если вздумаешь снова воровать, и не только у меня, а вообще у кого бы то ни было — мигом окажешься опять на улице и отправишься получать колотушки от своего «мастера». Ну как, договорились?» Естественно, мне не надо было долго раздумывать. Да один такой ужин в шайке пришлось бы разделить на троих, и то лишь после удачного дела! Об интересных знаниях я в тот миг, честно говоря, еще не очень задумывался... В общем, вот так я и познакомился со своим учителем. Человеком, которому я обязан, по большому счету, всем. Даже своим именем. Я ведь не знаю, назвала ли меня как-нибудь мать или те нищие, что не дали мне умереть в самые первые годы жизни. Не исключено, что они звали меня просто малявкой или как-то вроде этого. Потом, когда я жил на улице один, дать мне имя было некому, да оно и не требовалось. В шайке у меня не было имени, а была кличка, как и у других. Учитель был очень удивлен, когда узнал все это. Сказал, что впервые сталкивается с человеком без имени, и что это надо срочно исправить. Так я и стал Дольфом... Ты не спишь?

— Нет, конечно, — откликнулась Эвьет. — Ты здорово рассказываешь, я прямо словно все это вижу. Надо же, я тоже не представляла себе, что можно дожить до восьми лет, не имея имени. И тебе еще повезло, что ты покончил с такой жизнью. А другие? Те мальчишки из твоей шайки? Они на всю жизнь так и останутся с во­ровскими кличками?

— Те, что не знают собственных имен — очевидно, да. Но это, знаешь ли, са­мая малая из их проблем.

— Ты больше не встречал их?

— Нет. В первое время я вообще не выходил из дома — это было опасно, мастер мог решить, что я решил скрыться с награбленным, и объявить на меня охоту. А позже... если я и видел каких-нибудь оборвышей, то не присматривался к ним, а они едва ли могли узнать меня — в новой одежде, умытого и причесанного. Учитель заставил меня вымыться в ту же ночь, еще до того, как я лег спать, а костюм и башмаки я получил на следующий день. Поначалу моя работа была самой банальной — прибираться в лабораториях (в доме их было несколько, для исследований в разных науках), мыть колбы и реторты и все такое. Но постепенно я стал принимать уча­стие в опытах и исследованиях. Правило учителя было простое — можно спрашивать обо всем, но нельзя браться за то, в чем ничего не понимаешь. Ну и, конечно же, первым делом я должен был научиться читать — благо почитать в том доме было что... Передо мной открывался огромный мир, о котором я прежде даже не задумы­вался — и я был потрясен количеством задач и загадок, еще ждущих своего решения. Нельзя сказать, что до этого времени мой ум бездействовал — будь это так, учение вряд ли пошло бы мне впрок — но он был подчинен исключительно задачам практиче­ского выживания. Вопросу «как?» Теперь же мне открылись вопросы «почему?» Хотя, разумеется, и «как» тоже. Но уже куда более интересного плана, чем «как украсть и не попасться». И настало время, когда мы стали не просто ученым и его асси­стентом, не просто учителем и учеником, а — равноправными коллегами. Он, конеч­но, по-прежнему знал больше меня — хотя я очень старался наверстать. Но мои идеи уже не были наивными суждениями или повторением пройденного другими. Теперь они уже представляли самостоятельную ценность, и мне случалось находить решение там, где учитель оказывался в тупике. Конечно, так было не всегда. Я не хочу сказать, что превзошел его. На самом деле даже не сравнялся. Это был человек великого ума и великих знаний. И все же — я к нему приблизился. Так, чтобы работать уже не на него, а вместе с ним. И, знаешь, нет более высокой и чистой радости от общения с другим человеком, нежели совместными усилиями найти решение сложной интеллекту­альной задачи... А во внешнем мире за это время произошли большие события. Еще когда мне было около десяти, умер император, и началась свара вокруг престолона­следия, обернувшаяся войной Льва и Грифона. Правда, вольный город Видден хранил нейтралитет, и основные баталии разворачивались пока что вдали от него. Но для нас существовала угроза более близкая. Помнишь, учитель упоминал о дурных слу­хах, ходивших вокруг него? «Колдун», «чернокнижник», «еретик»... И об этом шушу­калась не только городская чернь, не только малограмотные лавочники. К этим раз­говорам с хищным нетерпением прислушивалась инквизиция. Церковники были давними врагами моего учителя — как, впрочем, и всякого свободного и стремящегося к зна­ниям человека... Несколько написанных им книг были запрещены церковной цензурой, и ему самому пришлось за свою жизнь сменить несколько городов из-за опасности ареста. К счастью, эти шакалы слишком бездарны и плохо организованы, чтобы устраивать охоту на неугодных им по всей Империи — а в условиях войны это стало тем более затруднительным... В Виддене ситуация складывалась благоприятнее, чем в других местах — вскоре после своего прибытия в город мой учитель спас малолет­него сына видденского бургомистра. Он вылечил ребенка, от которого уже отказа­лись городские врачи. Это обеспечило ему благосклонность и покровительство вид­денских властей, благо тамошний бургомистр бессменно занимал свой пост на протя­жении многих лет. Конечно, человеческая благодарность редко длится долго, но дело тут не только в благодарности. Бургомистр понимал, что человек с такими знаниями полезен. Действительно, учитель впоследствии неоднократно пользовал по медицинской части и его самого. Но он был полезен не только как врач. Когда всем стало ясно, что война будет долгой, и боевые действия стали охватывать все большие территории, в том числе уже и не слишком далекие от Виддена, городской совет обратился к моему учителю с предложением о разработке и совершенствовании различных видов оружия. Сам учитель презирал войну. Он называл ее «обычные дела животных», намекая не только на геральдических зверей, ставших символами обеих партий, но и на уровень интеллекта участников. Однако деньги, выделявшиеся на военный заказ, были для нас очень даже не лишними. Кроме того, позаботиться о безопасности города, где мы жили, и впрямь стоило. Уже доходили слухи о том, что ни Лев, ни Грифон более не признают суверенитета вольных городов. Тогда это были только слухи, это сейчас невозможно представить, что армию могут остановить не крепкие стены и хорошо вооруженный гарнизон, а какой-то там правовой статус, пожалованный давно покойным правителем... В общем, учитель взялся за разработку оружия для обороны города и добился в этом ничуть не меньших успехов, чем в других сферах своей деятельности. Точнее говоря, мы добились, ибо я тоже принимал в этом участие. Там были и простые приспособления, например, раскладные треножники, на которые устанавливались тяжелые арбалеты для повышения точности стрельбы, или прицельные планки, позволяющие определить расстояние до цели по ее видимому размеру — исходя из обычного человеческого роста — и тут же сразу получить необходимый для стрельбы угол; учитель придумал даже дополнительную шкалу с отклоняемой воздушным потоком пластинкой, позволяющую учесть поправку на ветер. Были и изобретения посложнее, включая целые боевые машины, приводимые в движение лошадьми. Самые грандиозные из них так и остались макетами, но в любом случае городской совет высоко ценил все эти разработки и, естественно, не позволил бы тронуть столь полезного для города человека. Церковникам оставалось лишь бессильно шипеть и витийствовать против «дьявольской прелести суетного знания» на своих проповедях. Все-таки, хотя инквизиция имеет право проводить собственное следствие, окончательное вынесение и исполнение приговора — прерогатива светских властей. Обычно это — чистая формальность, но не в таких случаях, как этот. И ссориться с городской властью в условиях войны, когда город оказался практически отрезан не то что от Святого престола, но и от резиденции архиепископа, церковники явно не хотели. Но и окончательно сдаваться не собирались... Я на протяжении многих лет даже и не знал всех этих подробностей. Меня занимали наши исследования, почти все время я проводил в лабораториях и библиотеке, а в город выходил редко, только тогда, когда этого требовало какое-нибудь дело. Лишь когда я всерьез занялся медициной — а это было на девятом году моей новой жизни — мне стало понятно, что «дурная репутация» — это не просто косые взгляды и шушуканья. Мертвые тела для анатомических исследований приходилось добывать с большими трудностями и предосторожностями, и даже безобидный сбор растений в окрестных лугах и лесах, как предостерег меня учитель, мог стать основанием для обвинения в колдовстве. «Будь осторожен, Дольф, — говорил он мне, — меня они тронуть не посмеют, но я не уверен, что, если ты дашь им повод, удастся отстоять и тебя». Тем не менее, наша совместная работа продолжалась. Город несколько раз переживал неприятные моменты, когда к его стенам подходили вооруженные отряды то одной, то другой стороны — а то и просто шайки разбойников и дезертиров — но всякий раз, оценив крепость видденской обороны, они вынуждены были убраться. Затем наступило некоторое затишье — во всяком случае, в наших краях. Надо сказать, что, хотя бОльшую часть времени я не покидал дома, иногда я, напротив, предпринимал довольно дальние поездки. Учителю не хотелось отпускать меня в эти неспокойные времена, но делать было нечего — то были дела такого рода, которые нельзя было доверить обычному малограмотному посыльному. Скажем, приобрести какую-нибудь редкую книгу, или, если у нас не хватало на это средств (что случалось заметно чаще), сделать из нее обширные выписки. Или заказать у мастеров из другого города какую-нибудь деталь механизма, которую мы не могли сделать самостоятельно, и проследить, дабы она была изготовлена правильно. Впрочем, по мере того, как война и порождаемый ею хаос все более разрушали связи между различными провинциями и городами Империи, даже и простая доставка писем, которыми мой учитель обменивался с некоторыми своими коллегами (ни один из коих, впрочем, не знал так же много, как он), превратилась в проблему...

— Это во время такой поездки ты впервые убил людей?

— Да. Беспомощен я не был. И все же на какое-то время, когда Видден нахо­дился практически на осадном положении, эти поездки пришлось прервать; но вот, наконец, обе партии вынуждены были хотя бы на время свернуть активные боевые действия, дабы зализать раны, и, хотя дороги все равно оставались небезопасны, появилась, по крайней мере, возможность беспрепятственно въезжать в города и по­кидать их. Я уже планировал поездку в один отдаленный монастырь, располагавший обширной библиотекой; теоретически мирянину проблематично проникнуть в такое ме­сто, но настоятель монастыря за мзду пустил бы дьявола в собственную келью, не то что скромного ученого в книгохранилище. Однако учитель неожиданно дал мне другое поручение, совсем не научного свойства: он послал меня с письмом к своему поверенному в город Финц, откуда сам был родом и где некогда у его отца было собственное торговое предприятие. После смерти отца учитель, которому тогда было немногим больше двадцати, продал бОльшую часть этого предприятия и употребил по­лученные деньги на покупку книг и свои исследования, однако некоторую долю в се­мейном бизнесе все же сохранил за собой, дабы иметь постоянный источник дохода. Доход был, на самом деле, не слишком постоянным, а с началом войны и последовав­шим упадком торговли все пошло еще хуже. Мы уже давно не получали денег из Фин­ца. Правда, письма от поверенного, занимавшегося этой частью имущества учителя, несколько раз доходили, и, по его словам, определенная сумма там все же скопи­лась, но не было надежной оказии, чтобы отослать ее в Видден. И вот теперь мне, очевидно, предстояло решить этот вопрос. В самом деле, я был единственным чело­веком, кому учитель мог доверить такое поручение. Как сейчас помню день, когда я выехал. Была ранняя весна, на небе ни облачка — одна лишь свежая, чистая синева от горизонта до горизонта, и солнце сияло, как надраенное, отражаясь в лужах, которые выглядели вовсе не грязными, а сине-золотыми. Казалось, в самом воздухе разлито ощущение мира, покоя и... какой-то надежды, что ли...

В этот момент что-то тупо ударилось в стену снаружи. Я замолк, прислуши­ваясь. Почти сразу же что-то отрывисто шуркнуло по соломенной крыше, затем еще. Раздался неразборчивый крик — вероятно, часового — и в окно, разгораясь, потек неровный оранжево-багровый свет.

И не только в окно. Такой же свет пробивался сквозь щели между досками у нас над головами.

— Пожар! — воскликнула Эвьет, вскакивая с кровати. Я последовал ее примеру, но чуть замешкался, не сразу найдя во мраке сапоги. Над головой уже трещало, и сквозь щели тянуло дымом — сухая солома разгорается очень быстро.

— Осторожно на выходе — может быть засада! — крикнул я Эвелине, уже бежав­шей к двери, и, натянув, наконец, сапоги и подхватив меч, помчался следом за ней.

Мы выскочили на улицу, низко пригибаясь и сразу же резко сворачивая от две­ри в разные стороны. Но эта предосторожность оказалась излишней — снаружи нас никто не поджидал. Уже почти все дома деревни горели, а тем, что еще стояли тем­ные и нетронутые, несли ту же участь горящие стрелы, летевшие по навесным траек­ториям откуда-то из темноты. Неизвестные враги знали, что делают, стреляя по со­ломенным крышам. Шансов спасти дома в такой ситуации не было.

Никто и не пытался это сделать. В первые мгновения царил полный хаос — люди кричали, метались по улице — кто в одежде, кто полуголый, но с оружием, кто-то босиком, но в кольчуге... Двое солдат чуть не зарубили друг друга, взаимно при­няв другого за противника. Мимо нас с диким ржанием промчалась обезумевшая ло­шадь с горящим хвостом — мы едва успели отпрянуть с ее пути.

— Верный! — я побежал к сараю, где мы оставили нашего коня и лошадь Эвьет.

Сарай еще не горел, но животные, конечно, чувствовали происходящее. Изнутри доносилось испуганное ржание. Едва я отодвинул засов, как сильный удар изнутри распахнул створку ворот, и Верный вырвался на свободу, а за ним — и его времен­ная спутница. Но, если мой конь, завидев хозяина, остановился, то грифонская ло­шадь, ужаленная искрами с охваченной огнем крыши дома, помчалась дальше. Эвьет благоразумно не пыталась ее остановить.

Я вбежал во мрак сарая, чтобы забрать сбрую. Ирония судьбы — посреди горя­щей деревни мне остро не хватало факела. Все же мне удалось на ощупь сгрести все в охапку и выскочить обратно. На крыше сарая уже пылал пук занесенной горячим воздухом соломы.

Меж тем сквозь треск пламени и ржание перепуганных коней над гибнущей де­ревней уже разносился громкий голос Контрени. Надо отдать ему должное — всего несколькими уверенными командами ему удалось восстановить порядок среди своих людей. Он кричал, чтобы первым делом спасали лошадей, но кому-то — вероятно, из числа караульных — велел залечь на месте и глядеть в оба. Я понял, что противни­ка, видимо, еще нет в селе.

Я закончил со сбруей и вскочил в седло; мгновение спустя Эвьет устроилась за моей спиной, держа наготове свое любимое оружие. Теперь она усвоила урок и готова была стрелять во всякого, кто будет нам угрожать, не думая о том, что напавшие на грифонский отряд для нее свои. Мне необходимо было быстро решить, что делать. Для того, чтобы расстаться с лангедаргцами, не прощаясь, момент был подходящий — если, однако, забыть о противнике, затаившемся во мраке за околи­цей. Всякий, кто выедет из деревни, наверняка станет желанной целью для неведо­мых лучников. С третьей стороны, вне зоны, озаренной светом пожара, по нам будет непросто попасть...

Мои сомнения разрешила Эвьет, очевидно, понявшая, о чем я думаю:

— Я остаюсь, Дольф. Контрени еще жив, и он мой. Если считаешь, что тебе безопасней уехать, я не буду тебе мешать.

— У нас контракт, баронесса, — усмехнулся я. — Только не стреляй в него сейчас. Без командира будет хаос, и нас тут всех перебьют.

— Я понимаю, — спокойно ответила она.

Мимо проскакали в направлении околицы двое кавалеристов, один из которых на миг притормозил возле нас. Я видел, как его рука дернулась к мечу, но он тут же вспомнил, кто мы такие.

— Езжайте к командиру, господин барон! — он махнул рукой назад. — Там без­опаснее!

Я не был в этом вполне уверен, но последовал совету. По крайней мере, не пристрелят в суматохе сами грифонцы.

Контрени уже выстроил посередине улицы дюжину всадников, развернув половину в одну сторону, половину в другую; не зная, какие силы атакуют деревню, он едва ли мог придумать что-то лучше пассивной оборонительной позиции, максимально уда­ленной от околицы с обеих сторон. Безопасной эта позиция не была — теоретически для хорошего лучника или обладателя арбалета маленькая деревенька прострелива­лась вдоль дороги из конца в конец, правда, для этого стрелку пришлось бы подой­ти вплотную к горящим домам; можно было вести обстрел и сбоку, пуская стрелы вслепую по крутой навесной траектории над пылающими постройками. Но больше в охваченной пламенем деревне деваться все равно было некуда. Даже здесь, на сере­дине улицы, было здорово жарко; пламя гудело и трещало вокруг, озаряя багровым светом закрывшие звездное небо клубы дыма и выстреливая вверх фонтаны искр. А сверху на улицу медленно опускались, кружась в потоках раскаленного воздуха, клочья горящей соломы, какие-то почерневшие лохмотья и просто большие хлопья сажи, тлеющие по краям. От дыма першило в горле и наворачивались слезы на глаза. Кони беспокойно ржали, фыркали, переступали на месте, не желая оставаться в этом аду, но все же и не решаясь ослушаться седоков. Почти одновременно с нами подъе­хал еще один боец; я заметил большое пятно ожога на крупе его лошади. Несчастное животное, должно быть, сильно страдало и пыталось взбрыкивать; солдат в ответ хлестал его плетью.

— А, это вы, — крикнул мне Контрени сквозь весь этот шум вокруг. Он был в кольчуге, но без нагрудника и шлема — очевидно, времени на полное облачение у него не было. — Рад, что вы и девочка целы, — в критических обстоятельствах Контрени уже не пытался изображать светского кавалера и изъяснялся в более при­вычной для себя манере. — Как вам горячий прием по-йорлингистски? — он закашлял­ся.

— Нам надо выбираться! — крикнул я в ответ. — Здесь мы если не изжаримся, то задохнемся!

— Этого они и ждут, чтобы перестрелять нас на выезде! — возразил он. — Пу­стяки, в таком пожаре можно продержаться. Мне случалось драться прямо в горящем замке. Если воздух станет совсем плохой, надо просто посс... ох, простите, помо­читься на какую-нибудь тряпку и дышать через нее.

— Вы предлагаете мне сделать это самой или же воспользоваться услугами ко­го-то из ваших людей? — изысканно-презрительным тоном осведомилась Эвелина.

Контрени окончательно смутился, а от этого разозлился и отбросил последние остатки напускного лоска:

— Чтобы выжить, приходится проделывать и не такое! Мы на войне, м-мать ее!

— Вы правы по существу, сударь, однако следите за своим языком, — одернул я его с холодным достоинством десятка поколений отсутствовавших у меня дворянских предков.

— Простите, — нехотя буркнул он, вспомнив, очевидно, что мой титул выше, чем у него. Впрочем, вызывать у него лишнее раздражение не входило в мои намере­ния, и я вернулся к более насущным проблемам:

— Вы представляете, какова численность противника?

— По-моему, не очень много. Стреляли с разных сторон, но я засек не больше дюжины мест, откуда летели стрелы. Конечно, я не все видел из-за домов, но вряд ли их намного больше нашего. Я отправил двух человек на разведку.

Очевидно, те, что проскакали мимо нас.

— А их не перестреляют на выезде? — спросил я вслух.

— Лучше двух, чем всех. Если... — он снова закашлялся, — если они не вер­нутся, значит, на прорыв шансов мало, и надо до конца держаться здесь.

Я достал флягу и сделал несколько глотков, борясь с резью в горле, затем протянул флягу Эвьет.

— Из-за реки тоже стреляли? — уточнил я.

— Да. Да и что это за река, и дюжины ярдов в ширину не будет... А если б и не стреляли, ничего не значит. Бежать от огня к воде — самая первая мысль, зна­чит, и ловушку там подстроить большого ума не надо.

Пока мы разговаривали, подъехал еще один боец и подошли пешком двое, остав­шиеся без лошадей. Огонь охватил уже не только дома и пристройки, но и тянувшие­ся вдоль дороги изгороди, подступив к нам, таким образом, почти вплотную. Дышать становилось все тяжелее, люди кашляли и ругались, лошади отказывались стоять смирно. По перепачканным сажей лицам тек пот; кто-то лил воду из фляги себе на голову, кто-то остужал таким образом металл надетой прямо на голое тело кольчу­ги. Радовало только одно — нападающие, кем бы они ни были, похоже, не собирались идти на штурм этой преисподней.

Но вот в дальнем конце улицы обозначилось какое-то движение, и свет пламени озарил фигуры двух скачущих всадников. «Свои, не стреляйте!» — крикнул издали один из них.

Через несколько мгновений они уже оказались возле нас. Это были посланные разведчики; один из них тяжело навалился на шею коня, его рука обессиленно дер­жалась за повод. Зато второй что-то волок за собой на аркане, прикрепленном к седлу; в первый момент мне показалось, что это мертвое тело, однако пленник, ко­торого на полном скаку тащили волоком по земле за связанные руки, был еще жив.

— Похоже, это местные, мой командир, — доложил вернувшийся с добычей, тяже­ло переводя дух, словно он только что бежал, а не ехал верхом. — Крестьяне. Как мы подъехали, сразу деру дали — лежали бы тихо, мы бы их, может, в траве и не заметили... Этот вот только остался пострелять, ну и Мартину в грудь прямо...

Действительно, в перепачканных грязью и кровью лохмотьях, в которые превра­тилась одежда пленника, еще можно было опознать остатки простой домотканой руба­хи и портов.

— Еще стрелы у него оставались? — спросил командир.

— Последняя..

Контрени подъехал к лежавшему и тяжело спрыгнул на землю, удерживая левой рукой поводья коня. Брезгливым движением ноги перевернул крестьянина на спину.

— Ты из этой деревни?

— Ничего вам не скажу... ублюдки... — простонал окровавленный пленник.

— Да? — удивился Контрени. — А так? — тяжелым рыцарским сапогом он раз­двинул обессиленному врагу ляжки и принялся давить мошонку. Пленник закричал.

— Спрашиваю еще раз...

— Аа! Да! Из этой, чтоб вы сдох... Ааа!!!

— Пожелания оставь себе, они тебе скоро понадобятся. Сколько всего ваших тут с луками?

— Много... Почитай все мужики... кроме Жакоба Беспалого и Йохана...

— Ну, в таком крысятнике, как ваша деревня, много не наберется, — усмехнул­ся Контрени. — По ту сторону реки сколько? Не врать!!

— Ааа! Пятеро! Пятеро всего, богом клянусь!

— А мост в порядке? Не подпилен?

— Нет... Ааа!!! Правда нет, тут все равно мелко, вброд можно!

— Мужичье сиволапое... — презрительно сплюнул Контрени, — засаду и то пра­вильно устроить не могут... не правда ли, господин барон? — он поставил ногу в стремя и снова взобрался в седло. — Отряд! Сейчас идем на рысях на тот берег. Эти, похоже, извели почти все стрелы на поджог, а при виде кавалериста его свет­лости разбегаются, как зайцы. Но гоняться за ними в темноте нам недосуг. Просто едем на север. Держать темп и не расслабляться. Конрад, что там с Мартином?

Конрад, уже знакомый мне вислоусый, тем временем осматривал раненого. Я тоже успел бросить взгляд на пострадавшего солдата. Стрела, пробившая кольчугу — недурное достижение для скверного мужицкого лука — все еще торчала из груди. На губах пузырилась ярко-алая, насколько я мог понять при таком освещении, кровь, вытекая с каждым выдохом. Все ясно — пробито легкое. Тот же диагноз вынес и Конрад, сопроводив его категорическим движением головой: «не жилец».

Я не был в этом столь уверен. Ранение не из простых, но шанс был. Впрочем, мне-то какая разница? Свои познания в медицине я решил перед этими людьми вообще не демонстрировать. Не баронское это занятие — лечить. Вот убивать — совсем дру­гое дело.

Контрени крикнул во всю мощь легких, удостоверяясь, что все его бойцы со­брались вместе, и пересчитал подчиненных. Выходило, что в результате пожара от­ряд потерял двух человек и восемь лошадей (одни животные погибли в огне, другие умчались в ночь, и разыскивать и ловить их теперь было проблематично). Таким об­разом, двое солдат остались без коней посреди хотя и лишенной регулярных войск, но вражеской территории.

Контрени недовольно поморщился, затем коротко кивнул: «Давай, Конрад». Тот, все еще возившийся с раненым и левой рукой поддерживавший ему голову, быстро перекрестил лоб Мартина, а затем вдруг ухватил его за подбородок и резким силь­ным движением повернул. Даже сквозь шум пожара я расслышал, как хрустнули шейные позвонки. Убедившись, что пульса больше нет, Конрад выдернул стрелу.

С мертвеца быстро стащили кольчугу, сапоги и все остальное. Учитывая, что не один человек в отряде выскочил из горящего дома полураздетым, нашлись претен­денты на все вещи Мартина, включая пропитанную кровью и потом нижнюю рубаху с дырой от стрелы. Обоим безлошадным пришлось влезть на освободившегося коня; в отличие от Верного, ему предстояло нести двух взрослых мужчин в доспехах, и я сильно сомневался, что он сможет долго выдерживать хороший темп. Но других вари­антов все равно не было.

— А с этим что делать? — спросил второй разведчик, кивая на все еще привя­занного к его седлу пленника.

— Сжечь, — буднично ответил Контрени, полагая, очевидно, такое наказание поджигателю наиболее справедливым.

Разведчик и еще один солдат спрыгнули на землю; один из них обрубил мечом веревку, второй полоснул крестьянина ножом под коленями, разрезая сухожилия — очевидно, для пущей уверенности, что приговоренный не сможет выбраться из пекла. Затем эти двое подхватили стонущую жертву за руки и за ноги, оттащили поближе к горящему плетню и, раскачав, бросили в огонь. У них не хватило сил добросить его туда, где пламя бушевало во всю мощь; искалеченный упал на периферии пожара и дико закричал, корчась на раскаленных углях. Туда же кинули и голый труп Марти­на, сочтя, очевидно, такой вариант подходящей заменой похоронам. Затем солдаты бегом вернулись к своим коням.

— Вперед! — скомандовал Контрени. — Не задерживаться!

Задерживаться в пылающем аду уж точно никому не хотелось. Отряд, включая и нас с Эвьет, во всю прыть поскакал к реке, выныривая из удушливого жара в бла­женную прохладу ночного воздуха. Грохоча копытами, мы промчались по старому скрипучему мосту и оказались по другую сторону реки. Из темноты справа прилетела одинокая стрела и ударилась в кольчугу скакавшего впереди меня солдата, но не смогла ее пробить. Кожа моей куртки, хоть и грубая, однако, куда хуже годилась на роль доспеха, не говоря уже о костюме Эвьет, так что я почувствовал себя го­раздо спокойнее, когда опасное место осталось позади. Вслед нам все еще неслись жуткие вопли горевшего заживо человека.

Я пришпорил Верного и нагнал Контрени.

— Куда теперь? — осведомился я.

— Сделаем привал, когда будет светло, — пробурчал он и через некоторое вре­мя добавил: — Собаки. Надо было сразу догадаться.

В первый миг я подумал, что он ругает врагов, но затем сообразил:

— Они специально оставили собак, чтобы по их лаю узнать о нашем прибытии?

— Ну да. А сами наверняка прятались в соседнем лесу.

— Но собаки облаяли бы любого чужака, не обязательно солдат противника... в смысле — наших.

— Но не любой чужак стал бы их всех убивать. Лай оборвался слишком быстро, и они поняли, что в деревне остановился на ночлег отряд.

— Выходит, они заранее запланировали, что сожгут собственные дома? Но за­чем?! Мы бы переночевали и просто ушли, не так ли?

— Это же йорлингисты, господин барон, — усмехнулся Контрени. — Их хлебом не корми, дай только убить кого-нибудь из наших.

Что ж — после того, что мы видели в Комплене, меня это не так уж сильно удивляло.

— Они даже собственного старика обрекли на смерть в огне, лишь бы мы ничего не заподозрили, — напомнил грифонец.

— Полагаю, они знали, что, если ваши солдаты в деревне, то старик уже мертв, — подала голос Эвьет.

Я мысленно напрягся: охота же ей его провоцировать! Но Контрени и в этот раз не заметил издевки и просто согласился: «Может, и так».

Мы скакали до рассвета, поначалу не замечая усталости, но по мере того, как вызванное ночным нападением возбуждение проходило, сон все настойчивей требовал свою дань. Мне, впрочем, не привыкать было к бессонным ночам — в былые годы я часто засиживался в библиотеке или лаборатории до утра. А вот кое-кто из молодых солдат, очевидно, не притерпелся еще к тяготам службы и клевал носом; один, заснув на ходу, чуть не свалился с коня под копыта ехавшим следом, вызвав поток брани в свой адрес. Эвьет, однако, крепко держалась за мой пояс.

Наконец на северо-востоке выползло из-за пологих холмов солнце, озарив до­вольно странную картину — рысящий по дороге отряд под гордо развевающимся знаме­нем, на неплохих конях, при оружии, однако с явными изъянами в одежде и амуни­ции; четверо ехали без седел, троим и вовсе приходилось погонять лошадей босыми пятками. Тот конь, что вынужден был везти двоих бойцов, к этому времени отстал от остальных уже почти на полмили, но командир не велел снижать темп.

Перед рассветом над землей поднялась легкая дымка, но она вскоре рассея­лась, и Контрени, окинув придирчивым взглядом безлюдные луга вокруг, принял, очевидно, решение о привале. Поднеся к губам висевший на шее рог, он протрубил сигнал, предписывавший основной группе остановку, а головному дозору — возвраще­ние. Мы свернули с дороги и, едва стреножив коней, завалились спать прямо в тра­ву, не обращая внимания на не исчезнувшие еще мелкие капельки росы; прежде, чем заснуть, я искренне посочувствовал часовым, лишенным этой возможности.

Их бдительность, однако, не пригодилась. Никто не потревожил нас до самого подъема, сыгранного около шести часов спустя. Зевая, чертыхаясь и нехотя разми­наясь со сна, солдаты принялись седлать лошадей; тому из них, что остался «лиш­ним», Контрени указал уже другого коня. Кто-то заикнулся о завтраке, но командир отрезал, что позавтракать можно и на ходу. Съестные припасы к тому моменту со­стояли главным образом из сухарей.

Отряд тронулся. Контрени, сидя в седле, хмуро изучал уцелевшую карту. Мы с Эвьет подъехали к нему. Мне хватило одного взгляда на неряшливо исчирканный пер­гамент в руках рыцаря, чтобы понять причину его раздумий. Прямой тракт, которым, очевидно, следовала рвущаяся вперед армия, вскоре должен был нырнуть в лес. Сле­дуя тем же путем, мы имели все шансы догнать войско, которое не могло двигаться быстрее своей пехоты, еще до заката. Однако, если армия могла пройти через лес, не опасаясь встретить там достойного противника, то небольшой отряд вроде нашего вполне мог нарваться на засаду. Безопаснее выглядел путь в обход лесного масси­ва, но это означало крюк не в один десяток миль.

— Если вам интересно мое мнение, сударь, — вежливо сказал я, — то со всех точек зрения будет лучше, если мы прибудем позже, но сохраним боеспособность, чем если мы положим людей в бессмысленной стычке с лесными бандитами, — я наме­ренно не стал акцентировать внимание на том, что вместе с этими людьми мы можем «лечь» и сами. — Мы и так без толку потеряли уже троих.

— Я и сам того же мнения, — тут же согласился Контрени; похоже, он, как опытный солдат, сразу понял, что не стоит лезть на рожон, но, как новоиспеченный рыцарь, сомневался, не обвинят ли его в трусости. Одобрение со стороны «старой аристократии» в моем лице пришлось ему кстати. Видя это, я решил развить успех в деле обеспечения нашей безопасности и посоветовал не ехать с развернутым гри­фонским флагом «через эти враждебные земли».

— Но спустить флаг есть бесчестье! — тут же встопорщился Контрени.

— Не более чем военная хитрость, — возразил я, наблюдая в очередной раз, как простое изменение ярлыка заставляет человека совершенно по-другому оценить то же самое явление. — К тому же, — добавил я, — да будет позволено мне заме­тить, что нынешний внешний облик отряда может быть превратно и злопыхательски истолкован нашими врагами.

Это окончательно убедило Контрени, и флаг был убран. Вскоре мы достигли развилки и свернули с тракта налево, на более узкую дорогу, огибавшую лес с запада. Такой путь, разумеется, был прямо противоположен направлению на Нуаррот, но в данный момент меня куда больше волновало, как и в самом деле не угодить в засаду, путешествуя в компании лангедаргцев.

Часа через полтора мы миновали очередную брошенную деревню. Некоторые дворы и огороды там уже заросли травой, а дома были, по всей видимости, растасканы на дрова. Но жилища тех, кто их растаскивал, были покинуты совсем недавно. Не знаю, что напугало жителей — ведь мы ехали по объездной дороге, в стороне от пути, ко­торым прошла грифонская армия. Контрени распорядился было поджечь деревню, но я отговорил его, напомнив, что заметный за много миль дым пожара даст потенциаль­ному противнику знать о нашем приближении.

Затем нам попался на дороге одинокий крестьянин верхом на муле. Он ехал в том же направлении, что и мы, но с меньшей скоростью, и слишком поздно заметил обозначившуюся за спиной опасность. Ему крикнули, чтобы он остановился, пригро­зив, что будут стрелять; он подчинился и в результате легко отделался. У него отобрали только мула и башмаки (добротные, воловьей кожи — крестьянин явно был из зажиточных) и отпустили восвояси. Безлошадный солдат, таким образом, получил хоть какое-то верховое животное. Позже список наших трофеев пополнился за счет небольшой стаи диких гусей, опрометчиво пролетевших над нашими головами; Эвьет, конечно же, отличилась одной из первых, четверым кавалеристам также удалось мет­ко пустить стрелы. В рационе солдат уже несколько дней не было свежей дичи, так что на следующем привале был устроен настоящий пир. Эвелина проявила «дух това­рищества», поделившись своей добычей с остальными — и, конечно, сделала это не просто так: на меня был устремлен красноречивый взгляд, явно намекавший на воз­можность обработать отдаваемое врагам мясо каким-нибудь моим зельем. Но я слегка покачал головой, столь же красноречиво указав взглядом на суетившихся вокруг солдат: тут требовалась ловкость фокусника, а не умения врача и химика.

Еще часа через два мы выехали не то к большому селу, не то к маленькому го­родку, стоявшему на скрещенье дорог; каменных стен здесь еще не было, но имелись земляной вал и крепко сбитый частокол, судя по светлому цвету бревен, вытесанный недавно. Это поселение было обитаемо, но ворота заперли задолго до того, как мы подъехали к ним вплотную, и Контрени благоразумно решил в них не ломиться. Оста­вив местных гордиться и дальше своей неприступностью, мы продолжили путь по прежней дороге и ехали до самого заката, а затем вновь расположились на ночлег в чистом поле под открытым небом (имевшиеся в распоряжении отряда палатки пропали при пожаре).

Почти сразу же над полем разнесся солдатский храп, пугая ночных цикад и ме­шая мне заснуть. Выждав несколько минут, к моему уху придвинулась Эвьет, чтобы пошептаться о своих планах мести. Главным препятствием были двое часовых; у Эве­лины не было способа избавиться от обоих одновременно. Я вынужден был повторить, что не стану нападать на одного из них, в то время как она застрелила бы второго — а стало быть, ее затея лишена смысла. Но Эвьет так просто не сдавалась.

— А если я незаметно стащу его флягу, — шептала она, щекоча мне ухо, — ты подмешаешь туда свое снадобье?

— Во-первых, ты хорошая охотница, но не воровка. Этому ремеслу тоже нужно учиться, уж мне можешь поверить. Но, допустим, тебе удастся не разбудить его и не привлечь внимание часовых. Он выпьет из фляги утром и через некоторое время просто уснет, сидя в седле. Что это даст? Может быть, он свалится с лошади, но вряд ли убьется.

— А у тебя нет яда, который его прикончит? И желательно — не мгновенно...

— Нет.

— Но ты знаешь, как такой изготовить?

— Знаю, — не стал врать я.

— Так сделай!

— Не могу. Нет необходимых ингредиентов.

Девочка тяжело вздохнула.

— Эвьет, — сказал я, — я хочу поспать. Пообещай мне, пожалуйста, что не бу­дешь ничего предпринимать, пока я сплю. А я тебе обещаю, что, если ты предложишь действительно безупречный план, я не стану тебе мешать и если смогу — помогу.

— Ну ладно, — нехотя согласилась она.

Но выспаться мне так и не удалось. Разбудила меня не Эвьет, а начавшийся посреди ночи дождь. Это не был грозовой ливень, как пять дней назад, но для того, чтобы испортить жизнь ночующим под открытым небом, его вполне хватало. Не­которые наиболее закаленные солдаты, правда, дрыхли, несмотря ни на что; прочие с проклятиями поднимались, пытались прикрыться седлами, садились, сбиваясь в кучки и прижимаясь друг к другу, чтобы было теплее. Густая брань, висевшая в воздухе, конечно, мало подходила для ушей двенадцатилетней девочки, тем более — аристократки, но об этом никто уже не думал, и даже я не решился призывать к по­рядку такое количество злых и невыспавшихся людей. Мы с Эвьет кутались в волчью шкуру, которая, конечно, была слишком мала, чтобы укрыть нас обоих, но, по крайней мере, позволяла защитить от дождя голову и верхнюю часть тела. В конце концов я все равно задремал, но то и дело просыпался от мерзкого ощущения холода и сырости. В итоге, понимая, что нормально отдохнуть в таких условиях все равно невозможно, Контрени скомандовал выступление, не дожидаясь рассвета. Дождь слов­но этого и ждал: не прошло и четверти часа, как он прекратился. Но трава все равно была совершенно сырой, под копытами уныло чавкала грязь, над землей висели безнадежно серые предрассветные сумерки, и настроение у всех было препакостным.

Вскоре дорогу преградила очередная речка — не слишком широкая, но прокопав­шая себе достаточно глубокое русло с крутыми берегами, практически исключавшими переправу вброд или вплавь с лошадьми. Через нее был переброшен хлипкий щелястый мостик; некоторые его доски прогнили настолько, что проломились под ногами или колесами предыдущих путников и либо отсутствовали вовсе, либо свисали вниз за­зубренными обломками. Но делать было нечего — поиски другой переправы могли от­нять слишком много времени, а главное, ниоткуда не следовало, что она в лучшем состоянии. Пришлось переходить по мостику с большой осторожностью — по одному, ведя лошадей в поводу. На это ушло больше получаса; мне, как, полагаю, и осталь­ным, не доставило никакого удовольствия ощущение прогибающихся и качающихся под ногами досок. Но вот, наконец, все оказались на противоположном берегу; серые сумерки к этому времени сменились тусклым и вялым, вязнущим в сплошных тучах рассветом. Над мокрой землей стелился туман. И, не успели мы сесть на коней, как впереди из этого тумана беззвучно, словно призраки, соткались силуэты всадников.

Кажется, кто-то из солдат и впрямь принял безмолвные фигуры за привидений и торопливо перекрестился; но более трезвомыслящий Контрени скомандовал: «К ору­жию!» Я знал, что туман может проделывать странные штуки со звуками, но, право же, предпочел бы иметь дело с бесплотными духами (если бы таковые, конечно, су­ществовали), а не с вооруженным противником. А скакавшие к нам явно были воору­жены и превосходили нас численно. При этом чертов мостик лишал нас шанса быстро отступить на другой берег; я решил, что в крайнем случае пойду в отрыв, скача вдоль этого. «Запрыгивай!» — скомандовал я Эвьет и сам взлетел в седло. Кое-кто проделал то же самое, другие стояли, выставив мечи или взяв наизготовку луки.

Из тумана, наконец, донеслись чавканье копыт и побрякивание сбруи, а затем окрики «тпрру!» Всадники останавливались, натягивая поводья — для них наш отряд, словно специально выстроившийся, чтобы не пустить их на мост, выглядел ничуть не более приятным сюрпризом. Я видел доспехи, пики и мечи, но не видел знамени — по крайней мере, над головой подъехавшей колонны. Люди с обеих сторон молча и угрю­мо смотрели друг на друга. Наконец двое из вновь прибывших всадников расступи­лись, пропуская рыцаря в латах верхом на рыжем жеребце. Его шлем венчали черные перья, из-за дождя, впрочем, имевшие довольно-таки жалкий вид.

— Кто такие? — властно спросил он.

— Сначала сами назовитесь, — мрачно ответил Контрени, стоя с обнаженным ме­чом возле своего коня.

Эвьет дернула меня за ремень. Я обернулся и увидел, как сверкают ее черные глаза.

— Это наши, — прошептала она. — Герб на щите.

О черт. И как мы теперь будем доказывать этим «нашим», что мы не лангедарг­цы? На пленников, сопровождающих грифонский отряд не по своей воле, мы никак не похожи...

Но в тот миг, когда я уже собирался садануть бока Верного, бросая его в стремительный галоп вдоль берега, прочь от обоих противостоящих отрядов, ко­мандир чужаков, окинув взглядом подчиненных Контрени (и, вероятно, особенно оце­нив босоногих и полураздетых солдат), понял, на чьей стороне преимущество, и надменно произнес:

— Кавалерия его светлости Карла Лангедаргского!

Я почувствовал, как Эвьет вздрогнула, словно от удара. Послышались вздохи и возгласы облегчения, мечи и луки опустились.

— Свои, — удовлетворенно констатировал Контрени, вкладывая клинок в ножны. — Я Робер, рыцарь Контрени, — и, полуобернувшись, прошипел через плечо недогад­ливому знаменосцу: — Знамя! Знамя давай!

— Арманд, барон Левирт, — представился в ответ командир чужаков и тоже ко­ротко махнул рукой кому-то у себя за спиной. Над шлемами всадников в воздух под­нялось древко, с которого мокрой тряпкой свисало серебристо-черное полотнище.

Через несколько минут я уже знал новости, прискорбные для обеих групп гри­фонцев. Колонна, с которой мы встретились, представляла собой остатки той самой армии, которую спешил нагнать Контрени (а согласно легенде, и мы с Эвьет тоже). Как оказалось, грифонцы еще три недели назад получили информацию о том, что йор­лингисты стягивают свои войска на северо-западе, в графстве Плеранс, острым мы­сом вдававшемся в подконтрольные Лангедаргу территории, и ради этого фактически оголили обширные земли. Эти сведения подтверждались не только собственными ла­зутчиками, но и перехваченными агентами Льва. Тогда и созрел план стремительного марша через два йорлингистских графства на соединение с северными силами Грифо­на, с тем, чтобы затем объединенной армией обрушиться с тыла на отрезанную от своих львиную группировку. Поначалу поход проходил успешно, армия не встречала никакого организованного сопротивления, не считая жалких попыток местных опол­ченцев, как в Комплене. Тракт, по которому двигалось войско, постепенно откло­нялся к северо-востоку и вчера вечером привел грифонцев в узкую долину, зажатую между поросшими лесом холмами. Вот тут-то ловушка и захлопнулась. Вход и выход из долины перекрыли сброшенными со склонов валунами, и началось избиение. Гри­фонцы имели численный перевес (это вынужден был признать сквозь зубы даже Ле­вирт, из чего я сделал вывод, что перевес был очень существенный), но им, факти­чески запертым между крутыми склонами, лишенным пространства не то что для кава­лерийского, но и для пехотного маневра, это преимущество пошло только во вред: бойцы путались друг у друга под ногами и представляли собой отличную цель для сыпавшихся сверху с двух сторон стрел, дротиков и камней. По словам Левирта, граф Шарвиль, командовавший армией, был убит в этом бою, и, будучи уже смертель­но раненым, отдал коннице приказ прорываться и уходить обратно на юг, бросив об­реченную пехоту. Примерно полутора сотням кавалеристов под командованием Левирта удалось пробиться с боем через седловину между холмами и вырваться из ловушки; судьбы остальных они не знали, но предполагали, что она печальна.

Во всяком случае, так эта история звучала в изложении Левирта. Я, однако, практически не сомневался, что никакого приказа, отданного из последних сил уми­рающим командиром, не было, а Левирт и остальные попросту бежали с поля боя в самом начале, когда такой шанс еще был. Хотя бы потому, что, насколько я имею представление о военной науке, группа, отступившая по приказу, должна остано­виться в заранее условленном месте сбора и ждать подхода других прорвавшихся, а не драпать без оглядки со спущенным флагом. Вообще же для конницы удирать, оста­вив на произвол судьбы пехотинцев — дело самое обычное; даже простой дружинник презрительно смотрит с высоты своего седла на месящих грязь вчерашних мужиков с копьями, а уж благородный рыцарь тем паче не станет рисковать своей аристократи­ческой жизнью ради их спасения. Но Левирт, судя по всему, бросил в мышеловке и других кавалеристов. Однако, кто остался жив, тот и прав, не так ли?

Уточнив у Контрени, насколько безопасна дорога, по которой мы приехали, Ле­вирт объявил, что принимает командование и над нашим отрядом. Контрени вынужден был подчиниться; в отряде Левирта было добрых четыре десятка рыцарей, не усту­павших ему по рангу. Новый командир объявил о дальнейших планах: идти на юг и затем на запад, через границу графства, в хорошо укрепленный грифонский город Лемьеж. Туда, по его словам, должны были подтянуться и другие остатки разбитой армии, если им удастся вырваться из окружения. Что ж — идея поскорее укрыться за надежными стенами выглядела вполне здравой, учитывая, что йорлингисты наверняка захотят развить успех и нанести удар по грифонским землям прежде, чем лангедарг­цы смогут перебросить в эти края новые силы.

Нам вновь пришлось переправляться через проклятый мостик, теперь уже в обратном направлении — причем на сей раз это должны были проделать уже почти сто семьдесят всадников. Неудивительно, что в итоге у одного из господ благородных рыцарей не выдержали нервы, и он, не спешиваясь, поскакал через мост во всю прыть, похоже, надеясь, что гнилые доски в этом случае не успеют сломаться. Но законы физики в очередной раз продемонстрировали свое превосходство над челове­ческой глупостью. Сперва под ударом могучего копыта разломилась надвое одна дос­ка прямо посередине моста, и нога коня тут же провалилась в дыру; следом за треском дерева я явственно услышал хруст ломающейся кости. Конь визгливо заржал от боли и забился, а всадник попытался соскочить с него, но было уже поздно: от сотрясения кракнули одна за другой прочие доски, и весь центральный пролет моста обрушился в реку, увлекая туда же вместе с обломками досок и ни в чем не повин­ное животное, и закованного в доспехи идиота. Все это с шумом рухнуло в воду и, когда опала взметнувшаяся пена, на поверхности остались лишь доски.

Мы с Эвьет к этому времени были уже на южном берегу; там же находились Ле­вирт (он переправился самым первым), Контрени и еще около полусотни грифонцев (половина из них были дворяне, которые, как и Левирт, не собирались пропускать простолюдинов впереди себя; впрочем, кое-кто, сохранивший под своим командовани­ем собственных дружинников, все же провел их сразу за собой, бранью и угрозами вынудив других благородных господ ждать своей очереди). Остальные сгрудились на северном берегу, тупо глядя на вспененную воду и плывущие обломки. Левирт вновь взял инициативу в свои руки, громким голосом назначив оставшимся командира и ве­лев ему вести людей вдоль берега, пока не отыщется возможность для переправы; конечной целью был назван все тот же Лемьеж.

Мне, конечно, в первые же минуты пришлось представиться и представить Эве­лину — и, видя перед собой такое количество грифонских дворян, я, признаюсь, де­лал это не без страха. Но, к счастью, никто из них не знал Гринардов настолько хорошо, чтобы опровергнуть нашу легенду, да и навязываться с разговорами они не стали. Шок и горечь поражения, помноженные на усталость от продолжавшегося всю ночь бегства, не располагали к светским беседам. Так что, воздав дань обязатель­ной вежливости, я смог с облегчением отъехать чуть в сторону, спешиться (можешь дать отдых коню — дай его) и, пока тянулась возня с переправой, перемолвиться с Эвьет.

Девочка пребывала в скверном расположении духа и даже не пыталась это скры­вать. Конечно, такая реакция на последние известия идеально соответствовала ле­генде — но я видел, что Эвьет не играет, а в самом деле расстроена. Я подумал, что это из-за допущенной ею ошибки, чуть было не обернувшейся для нас непредска­зуемыми последствиями. Впрочем, если бы эти последствия и возникли, то лишь по моей вине.

— Ничего страшного, — постарался подбодрить я ее, — ну, перепутала герб, с кем не бывает. Я, например, этих гербов вообще не знаю. Главное, что ты не за­кричала: «Бейте их, это грифонцы!»

— Я ничего не перепутала, — угрюмо возразила Эвьет. — Я сразу узнала герб Левиртов. Их сюзерен — Йорлинг. Между прочим, Левирты — один из самых старых ба­ронских родов.

— Ну, значит, он переметнулся к Лангедаргу, только и всего, — пожал плечами я.

— Вот это-то и гнусно. Ладно какой-то Гюнтер, но Левирт...

— Реальности войны вообще очень далеки от героических баллад, как ты уже могла убедиться. Так это из-за Левирта у тебя такой мрачный вид?

— Не только. Эта операция с заманиванием грифонцев в ловушку... ее ведь спланировал сам Ришард?

— Во всяком случае, он дал на нее санкцию. Столь масштабные операции не проводятся без ведома главнокомандующего. А что тебя смущает? Ведь она закончи­лась успехом.

— Да, но они бросили без защиты Комплен и другие поселения на пути грифон­цев!

— Иначе те бы не клюнули.

— Могли хотя бы предупредить людей, чтобы те уходили, а не пытались оборо­няться! Хотя... ты прав, конечно, тогда бы грифонцы сразу заподозрили неладное. Ведь они думали, что их поход — полная неожиданность...

— Вероятно, парень, которого мы видели на реке и на дереве, хотел доставить сведения как раз об этом походе. Он не знал, что его, как и других львиных аген­тов, просто подставили, и что его стойкость под пытками никому не нужна, а нуж­но, наоборот, чтобы он подтвердил грифонцам отсутствие обороны на севере... К счастью для твоего сюзерена, другие агенты оказались менее стойкими.

— Как думаешь, кому-нибудь из них сохранили жизнь?

— Нет, конечно. В лучшем случае им позволили быстро умереть после того, как они признались. В худшем и куда более вероятном — пытали до смерти, дабы удосто­вериться, что они действительно сказали все, что знали.

Эвьет долго молчала, глядя в одну точку.

— Ну ладно, — сказала она, наконец, — лазутчики — те же солдаты. Они знали, на что шли, нанимаясь на эту работу. Но компленцы и другие... это же просто мир­ные жители! Верно служившие своему сеньору и рассчитывавшие на его защиту...

— Зато в результате была разбита грифонская армия, — усмехнулся я. — Разве тебя это не радует?

— Сколько человек было в этой армии?

— Если верить Левирту, порядка семи тысяч.

— А сколько человек погибло в Комплене и других поселениях, оказавшихся у них на пути?

— В сумме, наверное, столько же. Может даже, чуть больше.

— И это ты называешь успешной операцией?!

— Нет, Эвьет. Это называют успешной операцией герцог Йорлинг и его генера­лы.

— Идиотизм!

— Поздравляю, баронесса — вы начинаете постигать суть войны.

— Это не смешно! — буркнула Эвелина.

— А я и не смеюсь. Если угодно, я даже поясню тебе их логику. Они считают, что жизнь солдата, а уж в особенности рыцаря, стоит больше, чем жизнь крестьяни­на или ремесленника. Хотя крестьяне кормят всю страну, ремесленники создают необходимые людям вещи, а рыцарь только и умеет, что убивать. Ну или командовать убийцами, что, в общем, то же самое.

— И к этому причастен мой сеньор... тот самый, к кому мы направляемся за помощью.

— Ну... — протянул я, — тут другой случай, никакая военная надобность не требует бросить тебя на произвол судьбы. И потом, ты все-таки баронесса, а не простолюдинка...

— Дольф, — она горько и совсем по-взрослому посмотрела на меня, — ты ведь сам не веришь в то, что говоришь.

Я смущенно хмыкнул, вынужденный признать ее правоту, но тут же возразил:

— В любом случае, попытаться стоит. Мы от этого ничего не теряем.

— Да, пожалуй. Но и спешить в Нуаррот нам незачем.

Что ж — именно этого я и ожидал.

— Значит, Лемьеж?

— Значит, Лемьеж. Если не представится хорошая возможность по дороге. Ты прав, Дольф — я не могу позволить себе рисковать зря, потому что Контрени — не главная цель. План должен быть безупречным.

Левирт, очевидно, натерпелся такого страха в долине, что все время гнал от­ряд на пределе возможностей. Люди засыпали в седлах, у лошадей выступала крова­вая пена из ноздрей; видя, что животные вот-вот начнут падать, Левирт объявлял краткий отдых — и затем скачка возобновлялась. Восемь лошадей все же не выдержа­ли этого темпа; какие-то из них пали, другие просто безнадежно отстали, но Ле­вирт распорядился никого не ждать: оставшимся без коня предстояло добираться до Лемьежа самостоятельно. Верный, несмотря даже на не до конца еще заживший соба­чий укус, держался молодцом — но, будь я один, я бы непременно воспользовался ситуацией, чтобы отстать от отряда и повернуть в какую-нибудь другую сторону. Однако Эвьет бы мне такого не простила. Ее целью был Контрени, и она, очевидно, очень наделась, что тот отстанет от основной группы. Однако конь ее врага держал темп столь же уверенно, сколь и Верный, к тому же рыцарь ехал в середине колонны в окружении нескольких своих людей, которых успел провести через мост — в общем, идея выстрелить и пуститься наутек на безупречный план явно не тянула. Спал он во время коротких привалов тоже в окружении своих солдат. Палаток ни у кого по-прежнему не было — кавалеристы Левирта драпали с поля боя налегке; меня это, впрочем, вполне устраивало, ибо ясная погода снова вернулась, и отдых под откры­тым небом был куда предпочтительней шатров, где теснились бы по полдюжины пот­ных, не мывшихся неделями вояк. Но покушаться на чью-то жизнь в таких условиях было бы не самой разумной идеей.

Даже после того, как, спустя сутки после встречи у гнилого моста, мы пере­секли вброд пограничную реку и оказались на грифонской территории, Левирт не стал снижать темп. Что было логично — все прекрасно понимали, что эта река не задержит наступающих йорлингистов ни на одну минуту. Очередной привал был сделан в большом селе, не только не безжизненном, но и достаточно зажиточном по нынеш­ним временам; у крестьян даже были лошади. Левирт, разумеется, немедленно орга­низовал реквизицию, отобрав, впрочем, не всех, а лишь самых лучших — естествен­но, не по доброте, а потому, что прочие были бы бесполезны. Даже и эти лучшие заметно уступали рыцарским коням, но, по крайней мере, это были свежие лошади, а не измотанные суточной гонкой. Наиболее уставших коней расседлали и дальше погнали в поводу налегке. Естественно, вся эта спешка не укрылась от внимания крестьян, и, хотя кавалеристы не отвечали на их расспросы и не рассказывали им о разгроме (кажется, такой приказ отдал лично Левирт — вероятно, из страха, что почуявшие слабину селяне, коих было в несколько раз больше, чем всадников, могут взбунтоваться), мужики, похоже, и сами смекнули, что понесенные имущественные потери — еще не самая большая беда. Приход йорлингистской армии вряд ли сулил им светлые перспективы. Надо полагать, вспугнули мы и другие деревни, через которые проезжали в этот день.

Наконец под вечер полсотни вымотанных всадников на взмыленных конях въехали в ворота Лемьежа. Мне никогда прежде не случалось бывать в этом городе, хотя я слышал о нем; он был заметно больше Комплена и намного лучше укреплен. Толстые массивные стены высотой в полтора десятка ярдов с двумя рядами бойниц — поверху и из крытой галереи — поневоле внушали уважение; ниже второго ряда бойниц черне­ли еще отверстые каменные рты, готовые извергнуть на штурмующих смолу и кипяток. В то же время высокие, почти вдвое выше стен, круглые башни розового камня кра­сиво и как-то на удивление мирно смотрелись в лучах вечернего солнца. Над башня­ми реяли грифонские знамена, а также красно-желтые флаги самого Лемьежа.

Внутрь вел целый туннель, проходивший сквозь надвратную башню и при этом еще дважды изгибавшийся — сперва влево, потом вправо. Здесь, наверное, было не очень удобно разворачиваться длинным повозкам, зато и штурмующие, даже пробив внешние ворота, не могли сразу же попасть в город. Подняв голову в этом туннеле, я различил за обоими поворотами по щели в потолке — очевидно, оттуда опускались решетки. Протащить по кривому туннелю таран и, тем более, бить им в находящуюся за поворотом решетку было попросту нереально. Наконец, выход из туннеля защищали внутренние ворота, не менее массивные, чем внешние. Компленский вариант с дивер­сионной группой, пробивающейся к воротам изнутри, здесь бы тоже не прошел: воро­та и решетки открывались при помощи механизмов, размещенных внутри башни. С запада от города протекала река; с востока, откуда въехали мы, водных преград не было, даже и искусственных, но и без них было ясно, что кавалерийским наскоком город не взять. Тем двум-трем тысячам, которые разгромили грифонцев в долине, здесь явно ничего не светило даже при самой скромной численности защитников; и даже после подтягивания более крупных сил из Плеранса, или где там львисты пря­тали их на самом деле, штурм города потребовал бы слишком больших жертв, а осада грозила затянуться на много месяцев, сведя на нет все преимущество недавнего внезапного разгрома. В то же время, хотя Лемьеж был крупным и важным городом и находился на пересечении нескольких ключевых южных дорог, взятие его вряд ли обозначило бы коренной перелом в войне. Так что, рассуждал я, скорее всего йор­лингистские командиры позволят остаткам разбитых грифонских сил запереться и спокойно сидеть в городе, а сами в это время беспрепятственно займутся разорени­ем окрестностей — сжиганием деревень, вытаптыванием полей и всем таким прочим. Подрыв кормовой базы противника — и без того пребывающей не в лучшем состоянии, как, впрочем, и у самого Льва — может оказаться куда эффективнее штурмов с со­мнительным исходом.

Внутри Лемьеж производил такое же впечатление, как и любой из городов Импе­рии. Грязные узкие улицы, конский навоз, кухонный чад, толчея, вонь, бельевые веревки через улицу... Ехавшим верхом порой приходилось пригибать голову, чтобы не ткнуться лицом в какую-нибудь мокрую пеленку. Левирт ехал впереди вместе с капитаном городской стражи, взявшим на себя заботу о нашем размещении. Простых дружинников сразу направили в городские казармы, но господа дворяне желали себе жилище получше. После двух дней в седле и сна урывками на коротких привалах у меня не было никакого желания рассматривать сомнительные местные достопримеча­тельности и даже пытаться запомнить дорогу в лабиринте закоулков — я мечтал лишь поскорее добраться хоть до какой-нибудь кровати. Эвьет тоже периодически начина­ла дремать, но, упираясь мне в спину головой, вздрагивала и вскидывалась.

Наконец, вдоволь попетляв по переулкам (на одной из улиц сцепились оглобля­ми две телеги, напрочь перегородив проезд, и пришлось искать альтернативный маршрут), мы выехали к длинному трехэтажному зданию, оказавшемуся гостиницей. Как ни странно, выяснилось, что большинство мест в ней занято — очевидно, в Ле­мьеже дела шли лучше, чем в мелких городишках типа Пье. Последовал скандал, когда капитан стражи и рекрутированный им для этой цели владелец гостиницы вы­ставляли постояльцев из их комнат, дабы освободить место для нас. Некоторые, правда, подчинялись безропотно, опасаясь перечить любой власти, но другие крича­ли, что будут жаловаться и дойдут чуть ли не до его светлости. Я прекрасным об­разом мог представить, какой ответ даст его светлость Карл презренным купчишкам и ремесленникам — а хотя бы даже и мелким штатским дворянчикам — посмевшим жало­ваться на «защитников престола и отечества»; полагаю, и они знали это не хуже меня, но считали необходимым как следует покричать, раз уж все равно ничего не могли изменить. Кричали они, разумеется, не на угрюмых рыцарей с мечами, раздра­женно ждавших возможности нормально отдохнуть, а на бессильного противиться воле городских властей хозяина гостиницы. Наконец последний обиженный, пыхтя и бормо­ча под нос, покинул гостиницу вместе со своим багажом, и плешивый хозяин с кис­лым выражением на обрюзгшем лице — прежние-то постояльцы платили исправно, а вот насчет благородных рыцарей он не был так уверен — повел нас по коридорам, рас­пределяя комнаты. Контрени достался номер на первом этаже, нам с Эвьет — на вто­ром, где были номера с двумя кроватями — не роскошные, но терпимые. Мы завали­лись спать, даже не поужинав.

Я проснулся посреди ночи. В окно светила полная луна, подрезанная снизу краем крыши дома напротив. Где-то скреблась мышь; если не считать этого звука, было очень тихо. И что-то было не так.

Сперва я подумал, что это ощущение из сна, хотя не мог припомнить, что мне снилось. Затем прислушался и, по-прежнему не различая никаких звуков, медленно повернул голову.

На соседней кровати лежал прямоугольник голубоватого лунного света. Плоский прямоугольник. Кровать была пуста. Впрочем, не совсем — арбалет был на месте. Но меня это не слишком успокоило.

Я вскочил и принялся быстро одеваться. Конечно, причина, по которой Эвьет ночью вышла из комнаты, могла быть самой прозаической. Но интуиция подсказывала мне, что тут другое. Так, сапоги... пояс... теперь меч? Как бы тут не понадоби­лось кое-что иное...

Дверь осторожно скрипнула — явно в расчете на то, чтобы меня не разбудить. Я поспешно спрятал за спину то, что держал в руке, одновременно оборачиваясь.

— Дольф, ты не спишь?

Я подождал, пока Эвьет закроет дверь и задвинет щеколду. Никакого светиль­ника у нее в руке не было. Окровавленного ножа тоже.

— Ты же обещала ничего не предпринимать, не посоветовавшись со мной! — ше­потом накинулся я на нее.

— Я ничего и не предпринимала. Только ходила на разведку. Проверить, хорошо ли он запирается по ночам.

— Ну и как?

— Увы.

— А если бы нет?

— Я бы вернулась и рассказала тебе, как мы договорились. Честно, Дольф. Я тебе всегда говорю правду. Надеюсь, ты мне тоже.

— Да, — ответил я, чувствуя себя препакостно. Формально, разумеется, недо­говаривать не значит лгать. Но говорят, что иногда это еще хуже... Разумеется, я действовал правильно. Во-первых, я не имел права, во-вторых, это для ее же бла­га. Но факт есть факт: она была полностью откровенна со мной, а я с ней нет. И мне это совсем не нравилось... — Все равно, стоило меня предупредить, — произнес я вслух.

— Мне ничего не грозило, даже если бы я на кого-то и наткнулась. Спуститься по лестнице и пройти по коридору — не преступление. И вообще все спят, нигде ни огонька.

— Ладно, — вздохнул я, садясь на кровать. — Ложись, до утра еще далеко.

Она отвернулась, распуская шнуровку, а я тем временем поспешно засунул на привычное место под курткой то, что прятал за спиной. Конечно, она все равно не поняла бы, что это такое. Но наверняка стала бы расспрашивать. И вот тут мне бы уже пришлось прибегнуть к прямой лжи...

Я разделся и лег, глядя на луну в окне, сияющую ярким холодным светом. Мой учитель говорил, что там, возможно, тоже живут мыслящие существа. Интересно, они похожи на людей?

Хотелось бы верить, что нет.

— Дольф, — негромко окликнула меня Эвьет, — не спишь?

— Пока нет.

— Расскажи, что было дальше.

— Дальше?

— Ну да. После твоего отъезда в Финц.

— Ах это... Ну ладно, слушай. Путь до Финца обошелся без особенных приклю­чений, но все же занял у меня девять дней. Прибыв в город, где я никогда не бы­вал прежде, я отправился разыскивать поверенного. Здесь меня ждала первая неожи­данность: выяснилось, что старик умер той зимой, и дело унаследовал его сын. Мне это, впрочем, не могло помешать, ибо у меня было с собой письмо от учителя, должным образом оформленное и опечатанное. Сын поверенного — это был, кстати, уже не столь молодой человек, ему было основательно за тридцать — взял у меня свиток, дотошно сличил печать, затем сломал ее и стал читать. С первых же строк его лицо обрело удивленное выражение, а затем он протянул мне письмо со словами: «Это адресовано вам!» В первый миг у меня возникла мысль, что здесь какая-то ошибка, что учитель, возможно, перепутал свитки, и я проделал весь долгий путь впустую. Но вот что там было сказано: «Дольф, мой мальчик! Надеюсь, ты простишь мне это обращение, которым я не пользуюсь с того дня, когда ты впервые предложил решение уравнения, ускользнувшее от моего ума — как простишь и мой вынужденный обман. Я должен был удалить тебя из Виддена. Но прежде, чем ты будешь читать дальше, напомню тебе, что перед расставанием я взял с тебя слово, что ты в точности исполнишь мое поручение. Ты, кажется, был удивлен и даже обижен, ибо никогда прежде, если не считать первых дней нашего знакомства, я не требовал от тебя столь твердых обещаний, полагая, что достаточно просто попросить. Но читай дальше, и обязательно прочти до конца, тогда ты поймешь, в чем дело. Я не говорил тебе этого, дабы не отвлекать от нашей работы, но чернорясники никогда не оставляли своих попыток и теперь подобрались совсем близко. После того, как дороги вновь открылись, в Видден прибыл специальный представитель Святого престола, дабы провести следствие по моему делу. Бургомистр не решился противостоять инквизитору такого ранга и умыл руки, дав санкцию на мой арест. Он сам уже старик, я могу его понять и не осуждаю. Меня должны взять завтра, самое позднее — послезавтра. Я узнал об этом от жены бургомистра. Эта добрая женщина не забыла, что когда-то я спас ее сына, и известила меня об опасности, умоляя бежать. Но я не стану бежать, Дольф. За свою жизнь я проделывал это пять раз; в Виддене я продержался дольше всего, почти двадцать лет, и это были неплохие годы. Однако все имеет свою цену — я пустил здесь слишком прочные корни. Мне пришлось бы бежать инкогнито, бросив мою библиотеку и оборудование лабораторий, а мне уже шестьдесят два года, и я слишком стар, чтобы начинать все с нуля на новом месте. Ты скажешь, что лучше потерять часть, чем целое, и лучше лишиться имущества, чем жизни. Но я не собираюсь идти, как баран, на заклание. Я давно подозревал, что может дойти до этого, и я готовился. Я потратил немало времени на изучение Священного писания — времени, которое, конечно, можно было употребить с куда большей пользой... зато теперь я дам им бой, Дольф. Бой на их собственной территории. Они не посмеют просто замучить меня в застенках, как какого-нибудь деревенского знахаря; личный представитель понтифика означает, что будет гласный суд, суд, в котором Церковь должна восторжествовать над ересью — вот мы и посмотрим, кто над кем восторжествует. Я намерен с безупречной логикой, опираясь исключительно на их же догматы, доказать несостоятельность и, более того, еретичность их претензий к науке и ученым. В частности, один из главных грехов, вменяемых нам, состоит в том, что ученые «пытаются подражать богу» или «играют в бога». Но если бог есть творец, создавший человека по своему образу и подобию, то не является ли прямым следствием божественного замысла, что человек тоже есть творец, подражающий своему создателю? И если бог есть отец, то не естественно ли, что человек, подобно дитяте, играет, взяв за образец своего отца? Не стану утомлять тебя полным перечнем моих аргументов, да и время поджимает — вроде бы пока у них нет приказов относительно тебя, но, чем скорее ты покинешь Видден, тем лучше. Если я и боюсь, то только за тебя. За себя у меня страха нет. Этот инквизитор — не примитивный костолом, я слышал, что он очень умен, но даже самый изворотливый ум не в состоянии опровергнуть чистые и простые законы логики. Тем не менее, я не могу исключать неблагоприятного исхода. Я слишком хорошо знаю чернорясников, чтобы верить в их готовность честно признать свое поражение. Но в любом случае, их собственный регламент обязывает их провести гласный суд, и, каким бы ни был вердикт, мои аргументы не пропадут даром. Даже заклейменные как ересь, они будут внесены в церковные и юридические книги и рано или поздно станут достоянием незакосневших еще в догматах умов... Тебе же хочу изложить мой наказ, который ты, напоминаю, поклялся исполнить в точности. Вот он: что бы ни случилось, не мсти за меня. И никогда не используй... — я на миг запнулся, — ...знание во зло, кроме как для самозащиты. Что касается денег, за которыми я будто бы тебя послал — они твои, равно как и мое имущество в Финце и Виддене, если последнее не будет конфисковано. Ниже ты найдешь мою последнюю волю, оформленную надлежащим образом; отдели ее от свитка, а остальную его часть уничтожь. Прощай, мой мальчик; работать вместе с тобой было истинным удовольствием — единственным удовольствием, не низводящим человека на одну ступень с животными. Впрочем, как знать — возможно, я зря предаюсь стариковскому пессимизму, и мы еще свидимся?» Ниже стояла подпись учителя, а дальше шел текст его завещания.

Я замолк и вздохнул, глядя в потолок. Луна уже уползла за край окна, но ее косой свет еще проникал в комнату. Было слышно, как под окном дробным отрывистым шагом прошел ночной патруль. Эвьет не торопила меня, должно быть, понимая, что мне тяжело продолжать.

— Разумеется, прочитав письмо, я немедленно помчался обратно в Видден, — произнес я наконец. — Деньги я, впрочем, получил, но думал в этот момент не о собственном кармане, а о том, что они могут понадобиться, например, для подку­па... Меняя лошадей и тратя не более четырех-пяти часов на сон, я домчался обратно за шесть суток. Но, какие бы чувства ни владели мной, разум был начеку, и я не стал сразу соваться в город, а предварительно навел справки... Это оказа­лось верным решением, иначе едва ли я говорил бы сейчас с тобой. Увы. Мой учи­тель был мудрым человеком, может быть, самым мудрым на земле. Однако и он ока­зался слишком наивен и слишком хорошего мнения о людях. Этот умник-инквизитор прекрасно понимал, с противником какого рода ему придется иметь дело и чем чре­ват честный диспут с таким оппонентом. В то же время, закон однозначно требовал, чтобы суд был гласным. Поэтому суда не было вовсе. Не было даже ареста. А просто на рассвете дом учителя окружила со всех сторон толпа городского быдла — говоря «быдло», я имею в виду отнюдь не только трущобное отребье, но и вполне респекта­бельных лавочников и ремесленников. В общем, самые обычные горожане... Вломиться внутрь они не осмелились — слишком большой страх внушал им учитель, но это и не требовалось. С криками «Смерть колдуну!» и «В ад чернокнижника!» они подожгли дом с четырех сторон... Городская стража и пожарная команда, разумеется, прибыли к месту происшествия — аккурат к тому времени, когда от дома уже ничего не оста­лось, и злоумышленники разошлись. И, конечно же, в этой толпе не было ни единой рясы. Папский посланник, прежде чем покинуть город, даже поставил большую свечу в видденском соборе «за упокой души заблудшего брата нашего, принявшего кончину без покаяния». По городу сразу пополз слух, что эту свечу трижды зажигали, но она всякий раз снова гасла... При этом я, как пособник колдуна, был объявлен в розыск, и наш добрейший бургомистр, не поморщившись, подписал приказ о моем аре­сте, несмотря даже на то, что заезжий инквизитор уже отбыл из Виддена. Есте­ственно, заявлять о своих правах на наследство я не стал — да и от наследства ничего не осталось, один пустырь с головешками. Бесценные книги, наши чертежи, макеты, уникальные приспособления для опытов... ничего, совсем ничего. Больше я никогда не был в тех краях.

— С тех пор ты и странствуешь? — спросила Эвьет, чуть помолчав.

— Да. Как какой-нибудь дух из легенды, не могущий обрести покоя... Сперва это было... ну, знаешь, как бывает, когда испытываешь сильную боль — сидеть или лежать, терпя ее, невыносимо, но если принимаешься расхаживать, становится по­легче... А потом... превратилось в привычку, наверное. Да и просто нет места, где мне хотелось бы остановиться... Не знаю, стало ли мне лучше оттого, что я рассказал тебе все это. Но, во всяком случае, теперь ты знаешь.

— Мне так жаль, Дольф... Правда жаль. Я не из вежливости это говорю. Уж я-то знаю, что такое — терять.

— Я понимаю. И ты знаешь... может, для тебя это прозвучит дико, но я зави­дую тебе. Для тебя, по крайней мере, существует конкретный человек, который во всем виноват. И которому ты можешь отомстить. А я? Даже если бы не прямой запрет, который я не нарушу, ибо дал слово своему учителю — кому мстить мне? Каждому тупому уроду из той толпы? Священникам, которые их натравливали? Бурго­мистру? Папскому посланнику? Самому понтифику, наконец? На место любого из них, кого бы я ни убил — любого! — тут же встанет другой, точно такой же или еще хуже. Все то же самое сдувание пылинок с большой кучи дерьма...

Снова повисло молчание. Где-то далеко колокол пробил новую стражу.

— Я только не пойму, Дольф, — произнесла Эвелина извиняющимся тоном, — ты говоришь, от дома ничего не осталось?

— Да.

— Но, мне казалось, ты говорил, что он был каменный, а не деревянный?

— Ну, это был очень сильный пожар... Может, конечно, рассказчики что и пре­увеличивали. Я ведь в Видден не заезжал и своими глазами не видел. Но ничто ценное там точно не уцелело.

— А что стало с твоей долей в торговой компании Финца?

— Ее больше нет. И доли, и компании. Вскоре боевые действия возобновились с новой силой, и компания разорилась окончательно. Так что все мое — при мне. Но как ты там говорила? У отсутствия имущества свои преимущества. А теперь не знаю как ты, а я все-таки еще посплю.

— Хорошо, Дольф. Спокойной ночи.

Остаток ночи действительно прошел спокойно, но утром я был разбужен моей спутницей, нетерпеливо требовавшей, чтобы я скорее вставал и одевался.

— В чем дело? — я сел на постели, еще туго соображая со сна.

— Контрени только что вышел во двор! Я видела в окно. Мы еще успеем его до­гнать!

— Надею...ааах, — зевнул я, спуская ноги на пол, — ты не собираешься за­резать его прямо на улице среди бела дня?

— Для начала посмотрим, куда он пойдет, а там видно будет. Ну быстрее же, Дольф! — она бросила мне рубаху. — Он уже, небось, садится на коня!

Наскоро плеснув в лицо водой из кувшина и пригладив волосы, я натянул сапо­ги, набросил куртку и выбежал в коридор следом за Эвьет.

Мы перехватили Контрени на выезде из конюшни. Место для сведения счетов было, конечно, неподходящим: мимо как раз прошел слуга с охапкой сена, да и в конюшне кто-то возился со сбруей — слышно было, как побрякивает уздечка. Эвьет состроила выражение «надо же, какая приятная встреча», а я поинтересовался свет­ским тоном, куда направляется господин рыцарь. Контрени, отдохнувший и улыбаю­щийся утреннему солнышку, охотно поведал, что он и его люди поступили в распоря­жение коменданта Лемьежа, и он отправляется осмотреть назначенный ему участок городских укреплений.

— Ой, а можно мне с вами? — прощебетала Эвьет. — Я никогда не была на сте­нах такой большой крепости! В нашем замке укрепления не такие мощные.

— Хорошо, — улыбнулся Контрени, — наши враги еще далеко, и я покажу вам стены и башни — если, конечно, ваш дядя не возражает. Вы с нами, господин барон?

— Разумеется, — кивнул я, — подождите, пока я оседлаю коня.

И мы поехали по улицам Лемьежа — Контрени впереди, мы с Эвелиной сзади (улочки здесь порою были настолько узкими, что две лошади, идущие бок о бок, перекрыли бы их целиком). В городе царила обычная утренняя суета — спешили за покупками служанки и хозяйки с пустыми корзинками, шагали по своим делам масте­ровые, на небольшой площади у одного из городских колодцев выстроилась целая очередь с пустыми ведрами, периодически навстречу нам проезжали всадники, но по­чти все они, даже носившие короткий меч на боку, были в штатском платье; в горо­де было совсем мало солдат — Лемьеж, особенно после всех потерь, понесенных гри­фонской армией за минувшие годы, больше полагался на неприступность своих укреп­лений, чем на численность гарнизона. Эвьет вынуждена была оставить в гостинице свой арбалет — на этих мирных улицах он смотрелся бы слишком странно даже за моим плечом. О разгроме грифонской армии и вытекающих из этого последствиях ни­кто из простых горожан еще не знал. Впрочем, этот мир и покой тоже был по-своему обманчив. Я заметил, как оборванный мальчишка лет одиннадцати ловко срезал ко­шель у зазевавшейся кумушки, разглядывавшей товар на прилавке суконщика. Не могу сказать, что одобряю воровство, но, помня о собственном детстве, я не стал под­нимать тревогу — ограбленная толстуха отнюдь не выглядела умирающей с голоду.

Наконец мы добрались до казарм — неуютного, похожего на тюрьму длинного здания, расположенного прямо под городской стеной. Здесь нам с Эвьет пришлось поскучать во дворе, пока Контрени общался со своими дружинниками, выясняя, как их устроили, и знакомился с новыми подчиненными из числа бойцов городского гар­низона, переданными в его распоряжение. Вообще, надо сказать, для нужд городской обороны такой командир, как Контрени, начинавший простым пехотинцем, был более ценным приобретением, нежели рыцарь из числа урожденных аристократов, сроду не смотревший на войну иначе как с высоты своего седла и оттого нередко не слишком-то эффективный в пешем бою на стенах и башнях. В юности, конечно, аристократы обычно учатся и такому бою, но одно дело — проведенные когда-то тренировки и со­всем другое — каждодневный опыт реальных сражений.

Но вот Контрени вернулся — в сопровождении нескольких солдат, к явному неу­довольствию Эвелины — и мы все, оставив лошадей у коновязи, направились ко входу в одну из башен. Здесь, возле самой стены, уже было заметно, что город готовится к осаде; мы увидели телегу, с которой лучникам раздавали связки еще пахнущих свежеструганным деревом стрел, а несколько полуголых, мокрых от пота солдат спо­ро таскали в башню (и оттуда, очевидно, на стены) большие вязанки поленьев.

— Это для котлов со смолой? — сообразила Эвьет.

— Да, — кивнул Контрени, — но и для полевой кухни тоже.

Предводительствуемые солдатом с факелом, мы вошли в башню и принялись под­ниматься по винтовой лестнице — через ярусы, где стояли котлы и были сложены боеприпасы и запасное оружие. Несколько раз во время этого пути наверх слева и справа открывались длинные проходы — сперва в коридоры внутри стены, служившие целям сообщения, а также обслуживания желобов, по которым направлялись наружу кипяток и смола, потом на крытую галерею с нижним рядом бойниц и, наконец, на верхний гребень стены. По мере восхождения Контрени тоном гостеприимного хозяина давал пояснения для Эвьет. Я тоже прислушивался к его словам, хотя, благодаря совместной с учителем работе над укреплением обороны Виддена, имел довольно не­плохие познания в области фортификации.

К тому времени, как мы вышли на стену, Контрени уже отправил нескольких своих человек на разные посты, но четверо солдат еще сопровождали нас. Я, при­знаюсь, слегка запыхался после восхождения по крутой лестнице, но Эвьет держа­лась так, словно вовсе не заметила подъема. Стена производила впечатление — даже здесь, наверху, она была шире, чем иные лемьежские улицы (а внизу она была еще толще). Во всяком случае, даже учитывая пространство, занимаемое зубцами в две трети ярда толщиной, на стене без проблем разъехались бы две лошади — если бы, конечно, кому-то удалось их сюда втащить. Высота зубцов, слегка наклоненных во­вне, была больше двух ярдов; щели между ними были узкими, что, конечно, обеспе­чивало лучникам на стене хорошую защиту, но в то же время заметно сокращало сек­тор обстрела для каждого из них. Я подумал, что вполне мог бы рассчитать и на­чертить схему мертвых зон на местности, не простреливаемых ни из одной бойницы, но тут же вспомнил о нижнем ряде бойниц, смещенном относительно верхнего. Похо­же, местный архитектор все продумал.

Впрочем, не совсем. Если с внешней стороны стену надежно ограждали зубцы, между которыми человек не смог бы протиснуться, то с внутренней стороны не было никакой ограды, даже простеньких деревянных перильцев — стена попросту обрыва­лась в пятнадцатиярдовую пропасть с мощеным булыжником дном. Вообще, определен­ный смысл в этом был — если врагам все же удастся перебраться через зубцы на стену и овладеть гребнем, им будет нечем укрыться от стрел, летящих снизу изну­три города. Но в бою на стене шансы сорваться и упасть были равными для обеих сторон, а в зимнее скользкое время, пожалуй, защитники стены рисковали и без до­полнительных усилий противника.

Сейчас на стене никого не было — в отсутствие врагов вблизи города это не требовалось; Контрени указал своим подчиненным их будущие места, но пока что солдатам предстояло коротать время в караульном помещении следующей башни, к ко­торой мы и направились. Эвьет, старавшаяся не отставать от своего врага, тем не менее, периодически останавливалась, чтобы бросить взгляд то на город внизу (выше уровня стен в Лемьеже вздымались только шпили церквей и ратуши), то на раскинувшуюся за зубцами желто-зеленую равнину.

— С верхушки башни вид лучше, — сказал заметивший это Контрени. — Сейчас мы туда поднимемся.

Мы вошли в башню (попутно я обратил внимание, что проходы со стены в башни перекрываются опускными решетками, так что, даже завладев гребнем стены, штурмую­щие окажутся в сложном положении — открытыми для стрельбы снизу и не имеющими возможности для быстрого спуска в город); здесь трое солдат отправились в ка­раулку, и с нами остался лишь один, чтобы было кому нести факел (внутри башни горели и собственные факелы, вставленные в бронзовые кольца на стенах, но большинство этих колец пустовало, так что свой источник света был отнюдь не лиш­ним). Снова начался подъем по винтовой лестнице: солдат, затем Контрени, за ним Эвьет и я. Девочка бросила на меня вопросительный взгляд, но я чуть заметно качнул головой. Нет, я не стану нападать на факелоносца. Да и как она это себе представляет — он на два ярда впереди и выше меня по лестнице, и между нами еще два человека? Даже если останется один — сама Эвьет... Она, конечно, не могла этого не понимать, но, должно быть, надеялась, что в моем арсенале имеется кака­я-нибудь хитрость. И, что самое интересное, была права. Но я был связан словом, и, кроме того, тревога поднялась бы еще до того, как мы успели бы выбраться из башни.

Наконец мы взобрались на самый верх и, переводя дыхание и жмурясь на ярком свете после полумрака, вышли через квадратный люк на круглую каменную плошадку, окруженную зубцами. Эти зубцы были невысокими, всего лишь по грудь — на такой высоте можно было уже почти не опасаться стрельбы снизу. Если внизу, под прикры­тием стен и зданий, царил полный штиль, то здесь, как оказалось, дул довольно сильный ветер, сразу подхвативший и разметавший волосы Эвьет и едва не сорвавший пламя факела, и без того ставшее почти незаметным в ярком солнечном свете. В центре площадки, слева от люка, из которого мы выбрались, возвышался толстый и длинный флагшток; над головами у нас вился и громко хлопал на ветру двухвостый грифонский вымпел. Спиной к нам, по-свойски облокотясь на один из зубцов внешней стороны, стоял одинокий часовой в легком доспехе из грубой кожи с нашитыми же­лезными бляшками; услышав, как откинулся люк, он бросил взгляд через плечо и сперва не уделил внимания солдату с факелом, но, заметив показавшегося следом офицера, обернулся и отсалютовал — без особого, впрочем, рвения. Ему было уже, наверное, под сорок. На миг его взгляд задержался на девочке, но любопытство тут же вновь уступило место равнодушию. «Мало ли, кого сюда водит начальство, наше дело — вахту отстоять да пойти обедать...»

— Тебя что, докладывать не учили? — рявкнул Контрени.

— Все в порядке, мой господин! — часовой сделал некую попытку вытянуться. — За время моей вахты никаких... эээ...

— Беее! — передразнил рыцарь и добавил, обернувшись уже ко мне: — Вот с та­кими болванами приходится оборонять город. Разъелись тут за толстыми стенами, настоящего боя не нюхали...

Где-то я недавно слышал такую фразу. Ах, да — ее говорил тесть искалеченно­го трактирщика, имея в виду Комплен...

Мы подошли к краю площадки, дабы полюбоваться обещанным видом. Эвьет, прав­да, пришлось приподниматься на цыпочки, чтобы смотреть поверх зубцов, но красота открывшейся панорамы стоила мелких неудобств. Желтые и зеленые травы образовыва­ли причудливо переплетавшиеся полосы и узоры; ветер гонял по ним лоснящиеся вол­ны и нес округлые тени редких облаков; там и сям щедрыми мазками разбросаны были белые, желтые, сиреневые пятна, слагавшиеся из множества полевых цветов; курча­вились темно-зелеными гривами рощи и перелески; вились, уводя неведомо куда, до­роги и тропинки, похожие на застывшие речки, а вдали искрилась золотом на солнце и настоящая река... Видны были отсюда и деревенские домики, гроздьями нанизанные на нити дорог и почти не портившие общей картины.

Затем я заметил облако пыли, ползущее по дороге, вливавшейся в городские ворота с севера. В этом облаке растянулась длинной змеей скакавшая к Лемьежу ка­валерийская колонна; редкими чешуйками поблескивали на солнце щиты и доспехи. Никакого флага не было видно.

Всадников заметили и на других башнях. Послышались крики, затем — частые немелодичные удары тревожного колокола. Контрени, впрочем, хранил спокойствие. Наша башня находилась в восточной части стены, так что, очевидно, защита север­ных ворот не входила в прямые обязанности направленных сюда солдат — но, похоже, дело было не только в этом.

— По-вашему, это йорлингисты? — осведомилась Эвьет, придав голосу нужный оттенок испуга.

— Нет, — уверенно покачал головой рыцарь, — их не больше сотни, нет никако­го смысла... Мне кажется, это те, с кем мы встретились позавчера. Не успевшие переправиться через мост. Потому и флага нет, он остался у Левирта. А может, это другие, вырвавшиеся из той же ловушки.

Он оказался прав. Вскоре после того, как голова колонны скрылась от нас за северной стеной, колокол смолк, и прозвучал трубный сигнал отбоя тревоги. Я сно­ва устремил взгляд на восток и теперь увидел кое-что новое.

Из-за горизонта сразу в двух местах косо тянулся в небо черный дым. Источ­ники его находились очень далеко, в десятках миль от нас — но все-таки, по всей видимости, ближе, чем пограничная река.

— Так, — констатировал Контрени, глядя в ту же сторону. — Началось.

Затем он обернулся к часовому: — Ступай доложи, потом вернешься на пост, если не получишь другого приказа. И смотри в оба, расслабуха кончилась.

Эвьет, как ни в чем не бывало, любовалась пейзажем, и, вероятно, дым пожа­ров, свидетельствовавший о наступлении львиных войск, радовал ее не меньше, чем красоты природы. А может, ей просто хотелось потянуть время, чтобы солдат ушел как можно дальше. Контрени некоторое время вежливо ждал, затем все же потерял терпение:

— Нам пора спускаться.

— А, сейчас, — словно бы очнулась Эвелина. — Я только еще взгляну на город, — и она пересекла площадку, направляясь к зубцам внутренней стороны. Я последо­вал за ней.

Отсюда был хорошо виден весь Лемьеж. Очерченный резким овальным контуром крепостной стены, словно повязкой, удерживающей челюсть трупа, город походил на огромное лицо — серое, старое, уродливое, изрезанное вдоль и поперек глубокими морщинами и шрамами улиц и переулков. Островерхие церкви торчали над кривыми ря­дами крыш, словно гигантские конические бородавки. Я даже различил два глаза — две центральные площади, на одной из которых возвышалась ратуша, а на другой — главный городской собор: два угрюмых тяжеловесных здания, призванных, несмотря на все усилия резчиков по камню, не столько радовать глаз, сколько подавлять и внушать трепет перед светской и духовной властью. Я заметил черные пятнышки во­рон, по-хозяйски сидевших на крестах собора. Вытянутая рыночная площадь в южной части города, в два ряда заставленная прилавками и повозками приехавших с това­ром селян, походила на рот, полный гнилых зубов. Люди, копошившиеся в складках улиц, напоминали бледных вшей. Отсюда, сверху, особенно хорошо было видно, как дым, тянущийся из многочисленных труб — где белесый, где серый и полупрозрачный, где темный и жирный — сливается над городом в единое грязное марево. Спускаться туда снова хотелось не больше, чем окунаться в болото.

Но делать было нечего. Мы снова полезли в люк, следуя в прежнем порядке. Однако, когда мы спустились до уровня стены, Контрени отправил солдата в караул­ку к его товарищам, и на стену мы вышли втроем.

Здесь по-прежнему никого не было. Новая тревога пока не успела подняться, да и враг, жегший грифонские селения, еще оставался во многих часах пути от Ле­мьежа. Мы в молчании шагали прочь от башни. Наконец, когда было пройдено где-то две пятых пути, Эвьет вдруг остановилась, шагнула к внутреннему краю стены и с неподдельным удивлением спросила: «Что это?»

Контрени обернулся.

— Где?

— Вон! — девочка сделала еще шаг в сторону пропасти, остановившись у самой кромки и указывая пальцем куда-то в направлении центра города. — Вон там, на крыше!

— Да где же? — рыцарь подошел к ней, всматриваясь в даль. — Ничего необыч­ного не вижу. Вы видите, господин барон?

— Да не здесь, правее! — нетерпеливо перебила Эвелина. — Вон он, в тени вы­сокой трубы!

— Кто? — Контрени даже слегка наклонился вперед, тщетно пытаясь разобрать, что же ему показывают.

В мгновение ока Эвьет легким кошачьим движением оказалась у него за спиной. Она даже подняла руки перед толчком, но в последний момент, верная нашему угово­ру, бросила быстрый взгляд на меня. И я уже готов был кивнуть, но в тот же самый миг, пока Эвьет смотрела на меня, из башни, к которой мы направлялись, вышел ка­кой-то солдат. Я едва успел остановить свой кивок и схватить Эвелину за руку. Ее лицо исказила гримаса досады, однако она тут же совладала с собой и — я разжал пальцы — столь же неслышно скользнула на прежнее место за миг до того, как Контрени заметил бы ее маневр.

— Все равно не вижу, — констатировал он, оборачиваясь к девочке. — На что оно похоже?

— Все, скрылся, — разочаровано произнесла Эвелина. — Какой-то странный тип стоял на крыше рядом с трубой.

— Трубочист, наверное, — пожал кольчужными плечами Контрени.

— Нет, трубочисты черные, а у этого одежда была светлая, — на ходу импрови­зировала Эвьет. — И фигура странная такая, скособоченная вся... По-моему, это был какой-то горбатый урод.

— Ну, может, какой-нибудь горбун и впрямь забрался на крышу, — не стал спо­рить грифонец, явно не считавший это важным. — А вы его видели? — повторил он адресованный уже мне вопрос.

— Признаться, я не очень хорошо вижу вдаль, — сымпровизировал и я. — Вроде бы там мелькнул какой-то силуэт, но я не разобрал деталей.

— Небось, полез подглядывать... — похабно осклабился Контрени, но, вспомнив о девочке, поспешно скомкал скабрезность. — В общем, вряд ли это грозит безопас­ности города. Идемте.

И мы продолжили путь к башне, на полдороге разминувшись с солдатом, отсалю­товавшим рыцарю. Теоретически можно было бы повторить попытку за его спиной, но мы были уже слишком близко к башне, откуда происходящее могли заметить, да и та же уловка не сработала бы во второй раз.

Почти сразу же после того, как мы вновь спустились в город, нас, а точнее — Контрени, перехватил посланец с пакетом, судя по всему, от коменданта. Рыцарь распечатал пакет (я мысленно отметил, что в Лемьеже, оказывается, умеют делать бумагу, правда, крайне скверного качества) и, морща лоб и шевеля губами, принял­ся штудировать полученный приказ. Очевидно, чтение давалось вчерашнему простолю­дину с трудом — что, впрочем, не редкость и для родовитых аристократов. Перехва­тив мой взгляд, Контрени смутился и, напустив на себя официальный вид, произнес: «Счастлив был составить вам компанию, господа, но теперь прошу меня простить — меня ждут интересы службы.»

— Хотите, я прочту это для вас? — не удержалась Эвелина от хотя бы малень­кой мести, в очередной раз безупречно изображая детскую непосредственность. Контрени потемнел лицом и выдавил из себя: «Это секретная депеша, сударыня!»

На сем мы и расстались: грифонец направился в казармы, а мы поехали обратно в гостиницу, тем паче что близилось уже время обеда.

Эвьет не сказала ни слова до тех пор, пока мы не поднялись в нашу комнату. Лишь здесь она с самым мрачным видом уселась на кровать, положив сжатые кулаки на колени, и горько произнесла:

— Всего бы на одно мгновение раньше!

— Что поделаешь, — пожал плечами я. — Так бывает. Всего одно мгновение отделяет жизнь от смерти и успех от провала.

— Я хотела отойти подальше от башни, чтобы оттуда никто не разглядел...

— Ты все делала правильно. Просто не повезло.

— Мне казалось, ты не очень одобряешь мою идею, — заметила она.

— Я признаю, что Контрени вполне заслуживает смерти. Я только не хочу лиш­него риска ради этого. Ни для себя, ни для тебя. Сама подумай, — улыбнулся я, — насколько это был бы неравноценный обмен: твою жизнь — на жизнь какого-то Контрени. Или даже Карла.

— Пожалуй, — улыбнулась она в ответ. — Но я и не собираюсь погибать.

— Что подводит нас к одному существенному моменту, — решил развить наступ­ление я. — Йорлингистская кавалерия в одном дневном переходе отсюда. Пехота, ко­нечно, подтянется позже. Но, так или иначе, скоро этот город будет осажден, и мне хотелось бы к тому времени быть за его пределами. Неважно, что осаждающими будут вассалы твоего сюзерена — жизнь внутри от этого легче не станет...

— То есть ты предлагаешь уехать прямо сейчас, — назвала вещи своими именами Эвелина.

— В крайнем случае — завтра. Лучше до полудня.

Эвьет немного подумала.

— Я буду еще пытаться, — твердо произнесла она.

— Но...

— Нет-нет, не надо повторять уже сказанное! Я все просчитала. Если бы я знала, что он погибнет при штурме — или, по крайней мере, на это были бы высокие шансы — я бы согласилась с тобой. Мне ведь важно, чтобы он получил по заслугам, а вовсе не сделать это самой. Но ведь наши не будут штурмовать?

— Если Ришард — или кого он там поставил командовать южной армией — не со­всем идиот, то не будут, — подтвердил я. — Менее всего им нужно сейчас угробить свое преимущество, разбив лоб о лемьежские стены.

— Вот и я так думаю, — с серьезным видом полководца, одобряющего мнение своего генерала, кивнула Эвьет. Конечно, она не училась военной науке, но эле­ментарную логику никто еще не отменял (хотя, впрочем, многие пытались). — Следо­вательно, мы здесь будем в безопасности. Но в то же время в безопасности будет и Контрени.

— Он, вероятно, теперь почти все время будет проводить со своими солдатами.

— Это плохо, — спокойно согласилась Эвелина. — Зато он уже никуда не денет­ся из города, а это хорошо.

— Но и мы не сможем покинуть город. Мне бы не хотелось оставаться здесь, если городская стража станет расследовать обстоятельства его смерти.

— Думаю, двенадцатилетняя девочка будет последней, кого они заподозрят, — улыбнулась Эвьет. — Не волнуйся, Дольф. Я ведь дала тебе слово, что сначала по­советуюсь с тобой. Объясни мне лучше, как делается мазь для заживления ран. Дав­но ведь обещаешь.

— Да вот все хочу поискать пару недостающих трав, а у нас в последние дни все нет такой возможности. Но, пожалуй, сейчас мы как раз можем этим заняться. С башни я заприметил парочку подходящих оврагов; то, что нам нужно, часто растет на влажных склонах... Поехали?

— Мы ведь вернемся? — строгим тоном уточнила Эвьет.

— Да.

— Тогда поехали.

Мы беспрепятственно выехали из города и, пренебрегая дорогами, поскакали в сторону реки. Лазить по оврагам и болотистым низинам пришлось несколько часов, но в конце концов я все-таки нашел то, что искал. Усталые и разгоряченные после всех этих карабканий по пересеченной местности, мы, наконец, выбрались наверх к поджидавшему нас Верному, критически осмотрели друг друга (я вытащил несколько репьев из волос Эвьет, а она стерла грязь с моей щеки) и не спеша поехали обрат­но в Лемьеж, наслаждаясь успехом экспедиции и теплым золотистым покоем летнего вечера.

Покой, однако, закончился уже на подъезде к городу. За считанные часы ситуа­ция здесь разительно переменилась. Дороги, ведущие в Лемьеж, в особенности восточная и северо-восточная, были забиты беженцами. Иные брели пешком, таща ко­томки и торбы, а то и сгибаясь под целыми мешками вынесенного из брошенных домов скарба, другие вели нагруженных ослов (нередко, впрочем, главным грузом на спи­нах животных, а то и на плечах идущих, были дети), самые удачливые ехали верхом или на подводах, запряженных мосластыми крестьянскими лошаденками, мулами или тощими волами. Все эти люди, прибывавшие к воротам Лемьежа одновременно, отпра­вились в путь в разное время и преодолели разное расстояние. Дольше всех, оче­видно, в дороге находились всадники — лишь они могли успеть проделать путь от самой границы и, соответственно, повидать врага непосредственно (хотя, возможно, среди них были и те, кого накануне спугнул отряд Левирта). Проезжая вестниками беды через деревни и села, они вспугивали все новых и новых беженцев, заставляя тронуться в путь и владельцев подвод, и пешеходов. Впрочем, практически все, кого мы увидели у ворот, выглядели одинаково усталыми, потными, пыльными и злы­ми. Заторы у стен объяснялись просто — тем самым хитрым устройством проходов в город, которое должно было затруднить штурм и которое, однако, затрудняло теперь въезд повозок, особенно длинных. В лучшем случае они проезжали внутрь с черепа­шьей скоростью, в худшем застревали, и тогда их владельцам приходилось сдавать назад, криком и бранью разгоняя тех, кто уже напирал следом, выпрягать животных, проводить их внутрь, затем, задрав или выдернув мешающие оглобли, закатывать свою телегу в город вручную. Понятно, что все это сопровождалось жуткой руганью и самих виновников задержки, и тех, что в нетерпении ждали своей очереди, и стражников, пытавшихся навести хоть какой-то порядок; ржали кони, кричали ослы, мычали волы, щелкали бичи, громко и надрывно плакали дети — в общем, какофония стояла чудовищная. Вскоре в нее врезался новый вопль: у какой-то беременной бабы, пришедшей пешком, в результате всех нагрузок начались роды. Ее оттащили на обочину и оставили там без всякой помощи. Двое ее детей, примерно семи и пяти лет, стояли рядом и смотрели на мать круглыми от ужаса и растерянности глазами. Я брезгливо отвернулся. Принимать роды я не умею, и учиться не собираюсь. Я уже говорил, что вообще не люблю детей, а уж младенцы вызывают у меня совершенно не­преодолимое отвращение.

С точки зрения отвлеченного наблюдателя, все, что творилось вокруг, могло показаться странным — люди сами изо всех сил старались попасть в мышеловку, зная, что она вот-вот захлопнется. Но обреченный на осаду Лемьеж действительно выглядел куда более безопасным местом, нежели свободные просторы вокруг, где вскоре будут рыскать летучие отряды йорлингистов, не сдерживаемые никем и ничем. Мы поехали было вдоль городской стены от восточных ворот к южным, в надежде, что с юга наплыва беженцев нет, но и там застали ту же картину, ибо не одни мы ока­зались такими умными. Какой-то аристократ на породистом белом жеребце, вынужден­но затесавшийся в общую толпу, размахивал мечом и визгливо орал, что порубит чертово тупое мужичье на куски, если его немедленно не пропустят, но мужичье не оказывало ему никакого подобающего почтения и либо отлаивалось в ответ, либо во­все игнорировало его вопли. Я был уверен, что он не осуществит свою угрозу, бо­ясь не столько закона (который посмотрел бы на подобное сквозь пальцы), сколько мести разъяренной толпы. Действительно, на наших глазах какую-то телегу, которую ее владелец, вынужденный выпрячь двух мулов, все никак не мог стронуть с места, семь или восемь мужиков своротили набок с дороги, вывалив весь скарб на землю, а хозяина, пытавшегося протестовать, повалили в пыль и принялись мутузить ногами с такой яростью, словно это он был виноват в поражении армии и наступлении неприя­теля. Жена избиваемого в голос причитала и заламывала руки, но не пыталась как-то более действенно защитить мужа. Что самое смешное — если бы вершители распра­вы употребили свою энергию, хотя бы даже четверть ее, не на это, а на то, чтобы помочь застрявшему — и его, и, наверное, их телеги уже были бы в городе. Но та­кая мысль, очевидно, даже не приходила в их головы.

Мне стало не по себе при мысли, что сделала бы эта толпа с Эвелиной, да и со мной заодно, если бы узнала, кем является моя спутница на самом деле. Но, ко­нечно, узнать это беженцам было неоткуда. Проведя среди всего этого гвалта и вони почти час, мы, наконец, проехали в город.

Внутри Лемьежа порядку было несколько больше. Городские стражи, охрипшие от крика и раздающие зуботычины налево и направо, разворачивали подводы в боковые улицы окраин, не пуская их в центр с его узкими улочками, который эти телеги за­купорили бы наглухо. Соответственно, ближе к центру, где располагалась наша го­стиница, было поспокойнее, но, конечно, перемены чувствовались и здесь. В трапезной зале, куда мы отправились поужинать — здесь обслуживали не только по­стояльцев гостиницы, но и всех желающих — только и разговоров было, что о войне, а цены на еду за минувшие несколько часов успели взлететь втрое, и я понимал, что это отнюдь не предел.

Поднявшись наверх и плотно затворив дверь, я ощутил себя, словно путник, весь день шагавший под палящим солнцем и наконец-то вошедший в прохладную тень — столь приятно было после всего этого шума окунуться в тишину. Немного передох­нув, мы с Эвьет все же занялись приготовлением мази и закончили уже при свече, когда за окном совсем стемнело. Я задул свечу, мы пожелали друг другу спокойной ночи, и, не знаю, как Эвелина, а я заснул, едва коснувшись подушки.

Когда я проснулся, Эвьет уже стояла у окна, глядя во двор.

— Какие новости во внешнем мире? — осведомился я.

— Прибыли еще несколько рыцарей, — сообщила девочка. — Наверное, последние, кому удалось выбраться из той долины. Доспехи побиты, у одного рука перевязана, у другого голова. А простым постояльцам, похоже, снова приходится потесниться.

Я представил себе царящую внизу атмосферу очередного скандала и поморщился. Спускаться в общую залу совсем не хотелось. Тем не менее, завтрак нам бы не по­мешал.

— Пойду принесу что-нибудь поесть, — сказал я, одевшись.

Вопреки моим ожиданиям, даже выйдя на лестницу, никакого особого шума я не услышал. Доносились чьи-то шаги и звуки разговора, но не на повышенных тонах. Как видно, в условиях обострения военной ситуации выселяемые уже не пытались протестовать — а может быть, их уже успели выставить вон. Я спустился на несколько ступенек и вдруг замер, прислушиваясь к разговору — ибо услышал фами­лию, которую предпочел бы не слышать.

— Молодой Гринард? Здесь? — мягко рокотал густой бас, принадлежавший, судя по всему, человеку уже не первой молодости. — Отличная новость, сударь, просто отличная. Я рад, что мальчик не успел на эту бойню. Такой удар был бы для стари­ны Вильхельма — он ведь уже потерял старшего сына три года назад, вы, возможно, знаете... Нет? Ну, по крайней мере, тогда это был честный бой, а не бездарная мясорубка, как сейчас... В каком номере он остановился?

— Ммм.. не знаю точно, где-то на втором этаже, — ответил второй голос; это был Контрени. — Но они, возможно, еще спят...

— Они?

— Ну да, с ним девочка...

— Ха-ха! — довольно рассмеялся бас. — А мальчишка-то времени даром не теря­ет! Вот и мы с его отцом, помнится, в эти годы...

— Да нет же, господин барон, вы не так поняли! Это — его племянница!

— Пле-мянница?

Я уже бежал вверх по лестнице, стараясь не скрипнуть ни единой ступенькой. Через несколько мгновений я распахнул дверь нашей комнаты.

— Эвьет, уходим, быстро!

Взглянув на мое лицо, Эвелина сразу поняла, что сейчас надо действовать, а вопросы можно будет задать потом. Мы подхватили свои пожитки (у Эвьет из таковых имелся лишь арбалет со стрелами) и выскочили из номера. Я закрыл дверь и, ухва­тив девочку за руку, побежал к лестнице в противоположном конце коридора. Как хорошо, что их в этом здании две! Мы бегом спустились вниз; я сделал Эвьет знак остановиться и, пригнувшись, осторожно выглянул из-за косяка. Чисто; Контрени и его собеседник в эту минуту, очевидно, поднимались по лестнице с другой стороны. Еще одна перебежка к уличной двери... в этот момент из трапезной залы вышел ка­кой-то незнакомый мне тип при мече, возможно, тоже из новоприбывших, и мы в него едва не врезались. «Прошу прощения, сударь», — торопливо пробормотал я, пока он не вздумал затеять ссору. Он тупо уставился на нас недоуменным взглядом, но мы уже проскользнули мимо него и мгновение спустя были на улице.

Добраться до конюшни нам никто не помешал. Торопливо седлая Верного, я подумал, что надо бы оставить хозяину плату, но в номере у меня не было на это времени, а если положить монету здесь, ее все равно приберет конюх. Ладно. Биз­нес в условиях гражданской войны подразумевает, знаете ли, некоторые издержки.

— Ну а теперь ты расскажешь мне, что случилось? — потребовала Эвьет, едва мы отъехали от гостиницы.

— Один из прибывших рыцарей хорошо знает семью Гринардов. И он как раз со­бирался нанести нам визит. Кстати, похоже, никакой племянницы у младшего Гринар­да нет.

— Ясно, — констатировала Эвелина. — Как быстро поднимется тревога?

— Коль скоро мы избежали личной встречи, небольшой запас времени у нас есть. Он не знает, в каком мы номере. Но, судя по его настрою, собирается сту­чаться и заглядывать во все. Конечно, ему не везде откроют. Но он будет расспрашивать Контрени о подробностях и узнает не только про «племянницу», но и про имя, и про возраст...

— И что ты намерен делать?

— Немедленно покинуть город, разумеется.

Эвелина долго молчала. Затем спокойно произнесла:

— Ты прав, Дольф. Оставаться слишком опасно.

Мы направились к южным воротам — я помнил, что участок обороны, за который отвечает Контрени, находится на востоке, и, хотя мы и имели фору по времени, не хотел никаких неожиданных встреч в случае непредвиденной задержки. Народу на улицах прибавилось, особенно ближе к окраинам; впрочем, военные и стражники в доспехах по-прежнему попадались крайне редко. Я обратил внимание на булочника, который, на пару со своим подручным, вооружась несвойственными их ремеслу мо­лотками и гвоздями, укреплял железными полосами дверь и окна своего заведения. Понятное дело: с каждым днем осады цены на продовольствие будут расти, и наста­нет момент, когда обозленные и голодные беженцы, в основном — небогатые селяне, попытаются силой взять то, за что не смогут заплатить. В распоряжении маги­страта, конечно, есть собственные стратегические запасы муки, меда и некоторых других продуктов, выдерживающих длительное хранение, но их обычно пускают в ход в самую последнюю очередь, когда погромы уже идут. В этом случае и голодающие, и лавочники склонны воспринимать городские власти, как своих спасителей.

Мы проехали через рыночную площадь, с трудом протиснувшись по ее краю. Ни­какой торговли здесь уже не было, да и не могло быть — те, кто еще вчера приез­жали сюда в качестве продавцов, теперь, вкупе со своими односельчанами, обосно­вались здесь в качестве беженцев. Вся площадь превратилась в сплошной табор, за­ставленный телегами, возками, кибитками и даже двуколками на больших сплошных колесах. Животных почти не было — видимо, городские власти все же отыскали, куда их загнать (с весьма вероятной перспективой последующего забития на мясо, если ситуация с продовольствием обострится), но для людей, не способных заплатить зо­лотом, свободных жилищ в Лемьеже не нашлось, и вся эта масса крестьян теперь жила, спала и отправляла естественные надобности прямо тут, на площади. Харак­терный запашок уже чувствовался. Какая-то крестьянская девка попыталась ухватить Верного за уздцы, требуя милостыни, а когда я гаркнул: «С дороги!», поспешным движением распахнула вырез заранее расшнурованного платья и, ничуть не смущаясь ни окружающей публикой, ни девочкой за моей спиной, вытащила напоказ отвислую бледно-желтую грудь с огромным, с днище кружки, коричневым соском. Я замахнулся на нее кулаком с твердым намерением ударить, если она не отцепится. Но на сей раз она проявила понятливость и поспешно юркнула в сторону, чтобы несколько мгновений спустя проорать что-то похабно-ругательное мне вслед. Еще через несколько ярдов под копыта Верного полез совершенно голый ребенок лет двух — этот, очевидно, просто по глупости. Конь осторожно перешагнул через него. Когда опасность уже миновала, прибежала не уследившая за своим дитем мамаша и, подхва­тив отпрыска левой рукой, правой принялась звучно лупить его по голому грязному заду, приговаривая, что непременно убьет, если он еще раз полезет под лошадь. Меня всегда умиляла подобная логика. Мальчишка, естественно, заревел в полный голос, и у него тут же отыскались сочувствующие последователи среди сверстников. Абсолютно не выношу этого звука. Учитель говорил, что природа специально сделала детский плач таким неприятным, дабы побудить взрослых скорее позаботиться о ребенке; звучит логично, но у меня в таких ситуациях возникает лишь одно побуждение — придушить гаденыша. Я выхватил меч и с криком «а ну с дороги все!» стукнул каблуками бока коня. Это подействовало; еще пара каких-то типов, маячивших на пути, шарахнулась в сторону, и площадь, наконец, осталась позади.

Еще несколько минут — и впереди между домами, наконец, открылась южная над­вратная башня. Я уже был готов к тому, что беженцы все еще тянутся в город, и нам придется выбираться, противостоя встречному потоку, но действительность ока­залась еще хуже. Внутренние ворота были закрыты, и двое стражников, стоявших перед ними, скрестив алебарды, даже и не дернулись открывать их при нашем при­ближении.

— В чем дело? — спросил я, придавая своему голосу максимум дворянской надменности. — Извольте немедленно пропустить нас!

— Не можем, сударь, — ответил левый из стражников. — Приказ коменданта.

Я почувствовал, как страх холодом разливается в животе. Неужели на нас уже идет охота? Нет, не может быть, чтобы так быстро. Даже если Контрени и тот барон в самом деле поскакали прямо к коменданту, тот сразу их принял и после первых же слов велел закрыть ворота для поимки потенциальных шпионов, этот приказ никак не мог поспеть сюда раньше нас. Да и стражники в этом случае не смотрели бы на нас столь спокойно.

— Какой еще приказ? — брюзгливо осведомился я вслух. — Только по этим воро­там?

— Нет, перекрыты все въезды и выезды из города.

— Это еще почему? Что, неприятель уже под стенами? — конечно, йорлингист­ская пехота еще не могла подоспеть, но кавалерия уже вполне. Штурмовать город самостоятельно она, разумеется, не станет, не по чину всадникам строить тараны и лезть на стены, но вот блокировать, при отсутствии внутри достаточных сил для вылазки...

— Нет, сударь, пока нет, — оборвал мои догадки караульный.

— А в чем тогда дело?

— Не могу знать, сударь. Приказ коменданта.

— Да, небось, чтоб беженцы больше не лезли, — решил блеснуть умом второй. — И так уж девать их некуда.

— Мы, как вы можете видеть, не беженцы, — все так же надменно произнес я, надеясь, что один конь на двоих не слишком противоречит выбранному образу, — и мы хотим попасть не внутрь, а наружу.

— Без письменного разрешения коменданта не могу, — извиняющимся тоном отве­тил первый.

— На что тебе письменное разрешение? — возмутился я. — Ты что, умеешь чи­тать?

— Я — нет, — спокойно ответил стражник, — но начальник караула умеет.

Я тяжело вздохнул и принялся развязывать кошель.

— Ладно, ребята. Мы спешим, и нам некогда обращаться к коменданту. Возьмите вот, выпейте за мое здоровье... или за здоровье начальника караула, мне без раз­ницы...

Глаза второго жадно загорелись, но первый решительно покачал головой.

— Не можем, сударь. С нас потом шкуру спустят. Да отсюда ворота и не открыть, это только из башни можно, а там свой наряд...

Что ж, понятно. Каждый из них в отдельности наверняка принял бы взятку, но все вместе — а сколько еще в том башенном наряде? — они не отважатся, опасаясь, что кто-нибудь да заложит. Похоже, здешний комендант относится к своим обязанно­стям всерьез. Да и то сказать — двадцать лет войны чему-нибудь да учат.

— Ладно, — тихо сказала Эвьет у меня за спиной, — поехали обратно в город. Поищем еще какую-нибудь гостиницу.

Ничего не оставалось, кроме как последовать этому совету.

— Это ведь не из-за нас? — спокойно уточнила Эвелина, когда мы отъехали от поста стражи достаточно далеко.

— Нет. Просто не успели бы.

— Значит, еще из-за каких-нибудь шпионов.

— А ведь верно, — согласился я. — И не только шпионов. Любого, кто может рассказать противнику, по доброй воле или нет, о состоянии дел в Лемьеже. Сего­дня утром прибыли последние остатки конницы, уцелевшие при разгроме, новых по­полнений городского гарнизона не ожидается. Вот комендант и не хочет, чтобы окончательные сведения об оборонном потенциале просочились из города. В общем, разумно. Хотя львисты все равно не будут штурмовать. Но, по крайней мере, больше их сил будет оттянуто на осаду...

Легко сказать «поищем гостиницу», но сделать это в городе, переполненном беженцами, намного труднее. В двух заведениях подешевле, которые мне удалось об­наружить, все было забито; на постоялом дворе с патриотическим названием «Черный грифон» имелось несколько свободных комнат, но все они предназначались для самых взыскательных путешественников и даже в относительно спокойное время были бы мне не по карману, а уж теперь и подавно. То есть на несколько дней золота покойного Гринарда бы хватило, но нам требовалось жилье на куда больший срок — осада на­верняка продлится не одну неделю.

Покинув ни с чем «Черного грифона», мы свернули на очередную кривую улицу и ехали, озираясь по сторонам. Я вдруг обратил внимание, что все прохожие, как впереди, так и — взгляд через плечо — позади нас, движутся в одну с нами сторо­ну, и ни один — навстречу. Здесь были и принарядившиеся девушки (шагавшие непре­менно в сопровождении матерей или старых теток — приличия прежде всего!), и ро­дители с детьми. Лица, выражавшие довольное предвкушение, явно контрастировали с воцарившейся в городе угрюмой озабоченностью. Впереди уже можно было различить нестройный гул, какой обычно издает праздная толпа.

— Здесь что, будет мистерия? — с интересом спросила Эвьет; она, конечно, тоже не прочь была бы полюбоваться представлением.

— В осажденном городе? Вряд ли, — качнул головой я. — Хотя, конечно, как мера по поднятию народного духа... Но тогда это зрелище вряд ли тебе понравится. Сюжет наверняка будет про благородного Грифона, повергающего злокозненного шелу­дивого Кота, возомнившего себя львом.

Но все оказалось еще хуже.

Последний изгиб улицы вывел нас на площадь, уже практически полностью запруженную народом. Посреди площади возвышался грубо сколоченный помост. Над помостом торчали пять столбов, со всех сторон обложенные большими вязанками хво­роста. К каждому столбу был прикручен цепью человек — две девушки, старуха и двое мужчин, молодой и постарше. Все они были облачены в грубые балахоны, раз­рисованные чертями и змеями; головы были обриты наголо — ясное дело, искали мет­ки дьявола. И у одной из девушек, очевидно, нашли — у нее было небольшое родимое пятно на макушке. Я видел ее макушку так хорошо, потому что она не могла стоять и фактически висела на цепях, уронив голову вперед — должно быть, во время до­просов ей сожгли ступни или переломали кости ног. Она уже даже не стонала, а жа­лобно скулила, как умирающая собака. У другой девушки, как мне показалось в пер­вый миг, были накрашены ногти, что меня удивило — ведь так делают только прости­тутки, а они редко попадают на костер; явный грех блудодейства в глазах церкви — куда меньшее преступление, чем вымышленное «блудодейство с дьяволом». Но тут же я понял, что ногти на всех пальцах не накрашены, а просто вырваны. Губы пригово­ренной были искусаны в сплошное месиво. И все же им не удалось ее сломать; она смотрела на обступившую помост довольную толпу с презрением и ненавистью. Стару­ха бормотала что-то бессвязное, обводя площадь невидящим взглядом; по ее подбо­родку стекала слюна. Похоже, пытки лишили ее рассудка — что, конечно же, не от­меняло приговора. Молодой парень тоже стоял в какой-то странной скрюченной позе, несмотря на туго впивавшуюся в грудь цепь, и я, приглядевшись, понял, в чем дело — он был горбат. Официально, конечно, это не осуждалось, и все же я почти не со­мневался, что в «прислужники дьявола» он попал едва ли не в первую очередь по этой причине. «Бог шельму метит». Его лицо выражало единственное чувство — жи­вотный страх. Наконец, старший мужчина, хотя его тело тоже было истерзано пытка­ми, стоял прямо и спокойно. Его взгляд, устремленный поверх толпы, светился усталой мудростью; казалось, он вовсе не замечает этого сброда стервятников, пришедших полюбоваться его агонией.

Наверное, такими были в последние минуты глаза моего учителя.

И, как и тогда, я ровно ничего не мог сделать.

Я почувствовал боль в челюстях — так сильно я сжал зубы. Ногти впились в ладони стиснутых кулаков. Гнев и ярость багровой волной затопляли меня. Убивать, убивать, убивать!!! Будь ты проклят, Лемьеж! И да будут прокляты все города, подобные тебе!

— Дольф!

Голос Эвьет привел меня в чувство. Я расслабил обратившиеся в каменную мас­ку лицевые мышцы.

— Это то, что я думаю? — я услышал испуг в голосе моей спутницы, что бывало очень нечасто. Разумеется, живя в своем замке, она никогда прежде не видела подобного...

— Да, — коротко ответил я; голос прозвучал неожиданно хрипло.

— Тогда поехали отсюда скорей!

— Да, конечно.

Я тронул с места коня, но выбраться с площади было уже не так просто. Со всех сторон подходили все новые и новые зеваки. А топтать их конем и (рубить, рубить, рубить!) размахивать мечом на глазах у стражников я не мог. Приходилось пробираться медленно, слыша, как разносится над площадью блеющий фальцет взо­бравшегося на помост козлобородого монаха:

— Трибунал Святой Инквизиции города Лемьежа, рассмотрев дела об обвинении в ереси, колдовстве, чернокнижии и дьяволопоклонстве...

Горожане в толпе радостно приветствовали знакомых, кумушки обсуждали по­следние сплетни, не забывая, впрочем, следить за помостом, девицы украдкой от мамаш строили глазки молодым мужчинам. То тут, то там отцы поднимали над голова­ми детей и усаживали их на плечи, дабы чадам все было видно. Сквозь толпу уве­ренно проталкивалась ушлая торговка с корзиной пирожков; ее товар расходился хо­рошо — я давно заметил, что многие люди предпочитают жевать во время зрелища. По мере того, как инквизитор подходил к кульминации, разговоры смолкали — публика жадно вслушивалась. Я понимал, что их волнует — иногда, «в виду искреннего покая­ния подсудимого», сожжение заживо заменяют простым удушением или даже — не­слыханное торжество милосердия! — пожизненным заточением в каземате на хлебе и воде.

— ... церковь с искренней скорбью отступается от сих заблудших и предает их в руки светской власти для свершения правосудия, со своей стороны смиренно про­ся, дабы наказание было милостивым и исключало пролитие крови.

Толпа взорвалась радостными криками, свистом и улюлюканьем. Формально при удушении кровь тоже не проливается, но, раз слов о покаянии не прозвучало, зна­чит, будут только костры. Хотя я сильно сомневался, что по крайней мере горбун не был готов покаяться в чем угодно. Но — в нелегкий для Родины и его светлости герцога час разве можно лишать народ желанного зрелища?!

Монах торопливо спустился с помоста, к которому уже направлялся с зажженным факелом палач в красном колпаке. Тем временем мы уже почти выбрались с площади. И вдруг я заметил в толпе того самого мальчишку, который накануне на моих глазах украл кошелек. Он кричал и бесновался вместе со всеми, явно стараясь, чтобы об­реченные его услышали. Кажется, он кричал что-то про «жареные сиськи». Вообще, позорные балахоны хорошо горят и при этом неплотно прилегают к телу. Поэтому на несколько мгновений, когда горящие обрывки уже упали с плеч, а кожа еще не нача­ла покрываться пузырями, лопаться и обугливаться, зрители получают возможность пялиться на нагие тела, пусть и сквозь языки пламени. И это одна из причин, по которой на сожжения собирается так много народу — больше, чем на простые обез­главливания и повешения.

Да, я в детстве тоже несколько раз ходил смотреть на казни. Но я никогда не улюлюкал и не глумился над приговоренными! Вероятно, сознавая, что сам я вор, и меня может ждать та же участь. Сожжение же я видел только один раз, и то убежал почти сразу, не вынеся этого зрелища. Дело было не только в муках казнимых — дело было в том, что я чувствовал свое родство с ними куда острее, чем с ворами и разбойниками. Ведь их жгли заживо всего лишь за то, что они не верили в бога, или верили в него «неправильно». Но я и сам не верил, может быть, даже еще более радикально, чем они! Я жил на улице, и некому было забить мне мозги религиозной лабудой — зато жирных попов и копошащихся в грязи у церковного крыльца нищих я навидался достаточно. И, кроме того, такая жизнь очень четко научила меня, что никакой высшей справедливости нет и быть не может, а надеяться можно только на себя.

Но этот мальчишка... Чертов маленький ублюдок! А я-то еще пожалел его, не стал выдавать! Валяться бы ему сейчас где-нибудь под забором, с телом, превра­щенным в сплошной синяк...

Впрочем, далеко не факт, что обворованная им тетка тоже не стоит где-то в этой же толпе.

Мы, наконец, вырвались в боковую улицу, но пламя уже трещало, и в спину нам ударили дикие, нечеловеческие вопли адской боли. Когда человек горит заживо, он уже не может сохранять достоинство, кем бы он ни был...

Эвьет прижалась к моей спине, словно пытаясь укрыться от этих криков.

— Быстрее, Дольф! Пожалуйста, быстрее!

Почти опрокидывая конской грудью припоздавших зевак, все еще спешивших нам навстречу, мы проскакали до конца улицы, свернули на следующую, затем еще в ка­кой-то переулок... Мой взгляд упал на очередную вывеску. На фасаде узкого, всего в три окна, трехэтажного домика, зажатого между двумя соседними домами, красова­лась горделивая надпись «Гостиница Корона». Сбоку с горизонтального шеста свиса­ла сама корона — плоская, вырезанная из жести и выкрашенная желтой краской, что по мнению хозяина, очевидно, должно было символизировать золото.

Я остановил коня. Эвелина все еще прижималась ко мне. Я мягко взял ее за руку и понял, что девочка дрожит.

— Эвьет? — я погладил ее по руке. — Ну же, успокойся. Мне тоже было тяжело на это смотреть, но мы ведь ничего не могли сделать...

— Дольф... этот запах...

Я понял, о чем она. Перебросив ногу, я уселся на седло боком, чтобы удобней было разговаривать.

— Эвьет... они так не страдали. Когда начался пожар, они уже были мертвы.

— Не все, — тихо возразила девочка, пряча лицо в моей куртке. — Кого-то они не добили. Я слышала крик. Так и не знаю, кто это был. К нему было уже не про­биться из-за огня, а узнать по голосу... ты сам слышал, во что превращаются го­лоса... Скорее всего, конечно, кто-то из слуг. Но, может быть, и Филипп. Я не видела, как и где он умер.

Глупо было напоминать ей, что она недолюбливала Филиппа, не принимавшего ее всерьез. Да и что тут вообще можно было сказать? Что это — дело прошлое, что надо жить дальше? Что я сам пережил нечто подобное? Она все это знала. К тому же я, по крайней мере, не видел смерти учителя. Мне не приходилось вдыхать запах горящей плоти и хоронить потом то, что осталось... Я погладил волосы Эвьет, как в день нашего знакомства. Затем обнял за плечо. Девочка постепенно успокаива­лась, ее больше не трясло. Наконец она оторвалась от моей куртки и посмотрела на меня сухими глазами.

— Я ценю твою помощь, Дольф, — сказала она серьезно.

— К вашим услугам, баронесса, — улыбнулся я.

— Хорошо, что мы встретились.

— Не знаю, — вздохнул я. — У себя в лесу ты была в большей безопасности, чем теперь.

— Если главное — это безопасность, то в могиле безопаснее всего. Там уже ничего случиться не может.

— Уела, — согласился я, спрыгивая с коня. — Ладно, в могилу торопиться не будем. Посмотрим лучше, что может нам предложить «Корона».

Гостиница «Корона» в полной мере демонстрировала справедливость правила, что, чем пафоснее название, тем более убого содержание. В ней было всего восемь номеров, из коих два на третьем этаже, впрочем, оказались свободными. В малень­кой комнате едва помещались две кровати, а по пыльному полу в разных направлени­ях отчетливо тянулись цепочки мышиных следов. Свечи и вода в номер поставлялись за отдельную плату. Своего стола в заведении не было — да и негде было разме­стить в таком домишке даже скромную трапезную; но, как заверил нас горбоносый хозяин с глазами навыкате и венчиком сивых волос вокруг лысой макушки, столо­ваться можно в харчевне в конце переулка, и при ней же есть конюшня; он, то есть хозяин «Короны», договорился с хозяином харчевни о постоянных скидках для посто­яльцев гостиницы, надо только предъявить жетон. Этот жетон — медная бляха с вы­битым изображением короны и цифрой, скрепленная проволочным кольцом с ключом от номера — был нам незамедлительно и гордо продемонстрирован. При этом номер стоил пятьдесят хеллеров в день — совершенно несуразная цена для такого клоповника! — и платить надо было за неделю вперед. Усмехаясь наглости хозяина, я начал было торговаться — обычно при столь завышенных претензиях удается быстро сбить цену раза в два минимум; однако на сей раз содержатель гостиницы был тверд, как кре­постные стены Лемьежа. Он прекрасно понимал, что в городе, наполненном беженца­ми, найдутся желающие и на таких условиях. В самом деле, ворота закрыли совсем недавно, и последняя волна пришельцев еще не успела растечься по городу, так что новые соискатели — причем не крестьяне с телегами, которых попросту не пустили в этот район и которым нужен был обширный двор для повозок, а люди более состоя­тельные — вот-вот могли появиться. В конце концов я решил не искать добра даже от такого сомнительного добра и отсчитал золотую крону, серебряный полтинник и медной мелочи еще на полтораста хеллеров; формально, конечно, с меня причиталось еще пятьдесят, но кто сказал, что разница в курсах золота и меди должна всегда бить только по моему карману? Во всяком случае, здесь пучеглазый настаивать уже не решился.

Застолбив номер, мы поехали навестить указанную нам харчевню — до нее ока­залось добрых двести ярдов. Как я и ожидал, цены там были выше средних, что не перекрывалось даже предоставляемой скидкой. Впрочем, подходящей конюшни ближе все равно не было, а вот продукты имело смысл поискать в окрестных лавках, чем мы и занялись. Лемьеж — не мелкий городишко типа Пье, где все друг друга знают, поэтому здесь уже не могло быть разных цен для своих и чужих. Я предпочел сде­лать закупки на много дней вперед, зная, что цены будут только расти — так что в «Корону» мы вернулись, нагруженные копчеными окороками, гирляндами колбас, кор­зинками с капустой и репой и прочей снедью, выдерживающей долгое хранение. Всего этого, по моим прикидкам, нам должно было хватить недели на три, а если эконо­мить, то и больше. В течение этого времени мы могли практически не выходить на улицу — а я отнюдь не исключал, что некие меры по нашему розыску, хотя и вряд ли очень тщательные, могут быть предприняты по настоянию старого знакомца Вильхель­ма Гринарда.

Привезя продукты, мы отвели Верного в конюшню при харчевне и вернулись в «Корону» уже налегке. Эвьет прыснула, окинув взглядом нашу маленькую каморку, превращенную к продуктовый склад. Я подумал про себя, что если нам придется си­деть тут безвылазно день за днем и неделя за неделей, это будет совсем не так весело. Если бы было, что почитать! Но увы — в этом районе города раздобыть кни­гу было решительно негде, а соваться в центр, откуда мы с такой поспешностью бе­жали, я опасался.

Тем не менее, первый день осады прошел неплохо. Я продолжал рассказывать Эвелине о медицине, затем разговор от обсуждения проникающих ранений перешел на метательное оружие, а от него — на математику: я объяснил моей ученице, как рас­считывается траектория снаряда, выпускаемого требушетом, и как можно узнать рас­стояние до цели, находящейся за стеной или за иным препятствием, измерив углы, под которыми эта цель видна с разных точек, и расстояние между точками. Эвьет очень заинтересовалась; я задал ей несколько задачек, и, когда после всех расче­тов и подстановок ответов в исходные формулы воображаемые снаряды поразили цели, она радовалась так, словно разнесла на куски настоящие укрепления противника. Она даже нарисовала, стараясь соблюдать масштаб, вражескую крепость и пунктирную траекторию, рассчитав положение снаряда в каждой ее точке. Даже жалко было, что потом этот старательный рисунок придется стереть, но что поделать — у меня был с собой лишь один чистый лист пергамента, используемый в качестве классной доски и тетради одновременно. У этих расчетов было и немаловажное практическое следствие — они показали, что «Корона» находится слишком далеко от городской стены, чтобы до нее долетели каменные ядра требушетов, так что мы в полной безопасности.

Поздно вечером, выйдя на лестницу, я столкнулся с нашим пучеглазым хозяином и спросил его, что слышно в городе. Он ответил, что по слухам, идущим от родственников дежуривших на стенах и башнях солдат, йорлингистская кавалерия уже стоит лагерем вокруг Лемьежа, но, разумеется, никаких наступательных действий не предпринимает; пехоты же пока не видно. Беженцы, не успевшие утром попасть в го­род, поняв, что ворота им так и не откроют, покинули окрестности Лемьежа раньше, чем подошли враги, так что пострадавших нет. На сем я с ним расстался. Мы с Эвьет еще поболтали о том-о сем перед сном, и я рад был слышать беззаботное ве­селье в ее голосе — как видно, ужасные воспоминания, пробужденные утренней каз­нью, больше ее не беспокоили. Потом мы уснули.

Когда путешествуешь один, приобретается умение просыпаться от малейшего шо­роха. Я это уже говорил. Зато, когда путешествуешь не один, это умение начинает утрачиваться. В самом деле, не устраивать же себе тревогу всякий раз, когда твой спутник перевернется с боку на бок во сне. Да и вообще, невольно как-то расслаб­ляешься, перестаешь ежесекундно помнить, что твое выживание зависит исключитель­но от тебя...

Поэтому проснулся я не от шорохов, а от криков.

Крики доносились откуда-то издали, но в ночной тишине были хорошо слышны. Эвьет, освещенная луной, уже сидела на своей кровати с арбалетом наготове и, по­хоже, собиралась будить меня. Увидев, что я уже не сплю, она спрыгнула на пол, тут же оказавшись у окна.

— Что? — я быстро натянул штаны. Крики приближались, и было уже ясно, что это не какая-нибудь пьяная драка припозднившихся гуляк.

— Пока не видно... вроде отблески огня мелькают, но далеко...

— Пожар?

— Нет, похоже, факелы...

И в этот момент на город часто посыпались лихорадочные, панические удары тревожного колокола.

— Одеваемся и уходим, быстро! — скомандовал я.

Эвьет не нужно было упрашивать. Она и сама поняла, что происходит. А если какие-то сомнения еще оставались, их разрешил перекрывший звук колокола, куда более близкий вопль:

— Спасайтесь! Они в городе! Спаса...

Крик захлебнулся. Эвьет сунула ноги в сапоги. Я подхватил меч и перебросил через плечо связанные вместе седельные сумки.

— Ты же говорил, что город неприступен? — Эвьет затянула шнуровку своего костюма.

— Кажется, я был неправ, — я бросил полный сожаления взгляд на наши продук­товые запасы. Паковать их было некогда и некуда. Я лишь ухватил на бегу палку колбасы и выскочил из комнаты. — Черт, почему такое происходит всякий раз, когда заплатишь вперед...

Мы уже сбегали по лестнице, когда наверху распахнулась дверь соседнего но­мера — выходит, кто-то все же успел туда поселиться, пока мы объезжали окрестные лавки. В темноте я различил лишь силуэт постояльца; кажется, он был полуодет.

— Что происходит? — крикнул он хриплым со сна голосом.

— Йорлингисты в городе! — крикнул я в ответ, не снижая темпа. — И, похоже, уже близко!

— Вот ...!!! — он грубо выругался и, даже не пытаясь вновь заскочить в но­мер за вещами, побежал следом за нами. Но темнота и спешка сыграли с ним злую шутку: запнувшись о первую же ступеньку, он кубарем покатился вниз по крутой лестнице, едва не сбив нас с ног на площадке; мы едва успели, ухватившись за пе­рила, резко свернуть на следующий пролет. Я почти не сомневался, что в результа­те такого падения он сломает себе шею, но громкий вопль убедил меня, что это не так.

— Ааа! Нога! — орал он, корчась на маленьком квадрате площадки. — Черт, я сломал ногу, черт, черт!

Разумеется, остаться и пытаться помочь ему было бы самоубийством, и я про­должал бежать вниз, на всякий случай ухватив за руку Эвьет. Но она, похоже, даже и не думала о том, чтобы помочь грифонцу.

Мы добежали до первого этажа, не столкнувшись больше ни с кем из постояль­цев — то ли они просыпались и одевались не столь оперативно, то ли надеялись от­сидеться в гостинице. Лишь у самого выхода на улицу мы увидели хозяина. В одном исподнем, если не считать башмаков, он направлялся к двери с двумя широкими дос­ками под мышкой и молотком в другой руке. Очевидно, собирался заколотить вход изнутри. Наивная надежда! Если солдаты захотят выбить дверь, они ее выбьют, с досками или без.

— Обратно не войдете! — крикнул он нам, когда мы выбегали на улицу. Я не удостоил его ответом.

— Что теперь? — спросила Эвьет, когда мы оказались снаружи.

— За Верным! — ответил я на бегу, продолжая держать ее за руку. — На нем у нас будет шанс в темноте и суматохе вырваться через ворота.

— Но это же наши! Надо просто найти офицера и объяснить ему, кто мы...

— Увы, баронесса, ваше имя и титул не написаны у вас на лбу! А если бы и были написаны, те, кто сейчас громят и грабят город, не умеют читать!

— Не могут же они просто убить нас — я имею в виду, если мы не будем убе­гать, а сами к ним обратимся!

— Ты в самом деле в это веришь?

Навстречу нам уже бежали люди, но это были не солдаты, а жители города. Один из них, топавший громче всех, тащил на плече сундук, другой нес на руках молодую девушку, обнимавшую его за шею. Дурак, наслушавшийся романтических бал­лад — так ты ее долго не протащишь... уж если она не умеет бегать сама, надо было сажать ее себе на плечи. Неприлично? Солдаты догонят — покажут приличия... Еще три женщины бежали своим ходом, одна из них волокла за собой спотыкавшегося ребенка. «Куда вы?!» — крикнула она нам, когда мы промчались мимо. Вопрос был вполне резонный, ибо мы бежали как раз туда, откуда доносились — нет, не просто доносились, а быстро приближались! — крики и лязг оружия. И это, конечно же, было чертовски скверно. Но нам необходимо было во что бы то ни стало добежать до конюшни раньше, чем это сделают йорлингистские солдаты. Без лошади у нас в обре­ченном городе никаких шансов. Краем глаза я заметил, что кое-кто из горожан рас­терянно остановился, а потом припустил следом за нами, как видно, решив, что там, откуда мы так торопимся, путь к спасению уже перекрыт. А вот это уже глу­пость, но мне было не до того, чтобы их разубеждать... Странно, кстати — мы бе­жим в сторону центра города, и солдаты наступают как раз оттуда. Как же так — ведь они должны двигаться от стены или от ворот? Неужели они уже прошли больше половины города насквозь? Тогда почему тревога поднялась так поздно? Ладно, об этом подумаем потом, если доживем, конечно...

— Эвьет, поднажми! — крикнул я, хотя девочка и так бежала изо всех сил. Я подумал, что, если отпущу ее руку, то смогу добраться до конюшни несколько рань­ше, а потом, конечно, подберу ее, уже сидя на Верном. Я собрался объяснить ей это, но не успел.

Ибо увидел впереди, как из харчевни, к которой мы стремились, выбежали три человека. У одного из них было какое-то оружие, тускло блеснувшее в лунном свете — должно быть, мясницкий тесак. Но оно ему не помогло. Буквально в следующее мгновение он рухнул с разрубленной головой. Второй беглец попытался рвануть вниз по переулку, навстречу нам, третий развернулся обратно к дверям харчевни, но и они не спаслись от ударов тяжелых мечей. А в переулок с улицы врывались новые и новые солдаты.

К счастью, я успел заметить узкий проход между домами, только что оставший­ся позади и справа от нас. Мы резко развернулись и рванули туда.

Луна не проникала в эту щель, мы оказались в полной темноте. Почти сразу мы наткнулись на высокую поленницу (я пребольно ушиб колено). Нам удалось перелезть через нее, каким-то чудом не развалив сложенные дрова; тут Эвьет оказалась бы­стрее меня. Едва я спрыгнул следом за ней с другой стороны, колокол смолк — оче­видно, штурмующие добрались до звонаря. В наступившей тишине — очень относитель­ной, конечно — я услышал чей-то короткий отчаянный крик и буханье солдатских са­пог уже совсем рядом, буквально по ту сторону поленницы. Я присел за дровами вместе с Эвьет, прижав палец к ее губам. Она понимающе кивнула.

— Пожалуйста, — горячо залепетал кто-то с той стороны — наверное, один из тех, кто побежал следом за нами; я не мог его видеть, но был уверен, что он сто­ит на коленях, — только не убивайте, я мирный бакалейщик, ради всего свя...

Мольба оборвалась отвратительным мокрым хрипом, затем послышался глухой стук, с каким лысая голова бьется о брусчатку.

— Смерть грифонскому отродью! — рявкнул на весь переулок грубый бас. — Не щадить никого! За Комплен!

Комплен? Но ведь это пехотинцы, а не кавалеристы. Если они побывали в Комплене уже после резни, то никак не могли так быстро добраться сюда. И даже если пехотинцев оповестили о компленской бойне конные гонцы, это нужно было де­лать с удивительной оперативностью. Чтобы разнести весть достаточно широко, гон­цы должны были отправиться в путь едва ли не до того, как эта бойня состоялась...

И тут мне все стало понятно. События развивались подобно шахматной комбина­ции, в которой каждый ход с неизбежной определенностью влечет за собой следую­щий. Когда Грифон узнал о концентрации львиных сил в Плерансе, у него фактически не осталось другого выхода, кроме стремительного броска на север с целью отсечь угрожающую группировку. Эта операция требовала быстроты и скрытности, что озна­чало уничтожение свидетелей, даже если речь шла о населении целого города, не говоря уж о селениях по пути. После того, как грифонцы угодили в ловушку в доли­не, у них опять-таки не осталось других вариантов, кроме стягивания остатков своих сил в этих краях в Лемьеж. Туда же, с той же заранее просчитанной неизбеж­ностью, стягивались и беженцы. Как только обреченные на заклание сами собрались в помещении бойни и закрыли за собой все выходы — по Лемьежу был нанесен удар. Нанесен войском, вооруженным не только мечами, но также яростью и моральным пра­вом мстителей за Комплен... Жертва фигуры, которую противник не мог не принять — и выигрыш качества в итоге.

Ай да Ришард, ай да сукин сын!

Оставалось только понять, как же им удалось так быстро и, похоже, без за­метных потерь взять практически неприступный город. Но у меня имелись догадки и на этот счет. Естественно, они лишь подтверждали предварительный характер проде­ланной работы. Так или иначе, теперь Лемьеж погиб, без всяких сомнений. Его ма­ленький гарнизон был почти непобедим за отлично укрепленными стенами — но, когда враги уже внутри (тем более — напавшие врасплох), он не сможет оказать сколь-ни­будь достойного сопротивления.

Однако, что в этой ситуации делать нам? Я с легкостью мог убить нескольких солдат, но, конечно, не воевать против целой армии. Йорлингистам сейчас, очевид­но, важно быстро пройти через весь город, уничтожая очаги уличного сопротивления (а заодно и всех, кто им попадется на пути) и не давая защитникам возможности создать оборонительный периметр и собрать силы хоть в каком-то из городских райо­нов. А после того, как контроль над улицами будет полным и организованное сопротивление — невозможным, они пойдут по домам. Повторяя то, что им рассказали о Комплене — и импровизируя в меру собственной фантазии. Конечно, теоретически горожан гораздо больше, чем ворвавшихся в Лемьеж солдат. Но ведь и коров на бой­не гораздо больше, чем забойщиков...

Донесшиеся со стороны харчевни ржание и неровный перестук копыт показали, что идея прорваться к конюшне, хотя бы даже и с боем, более неактуальна. Победи­тели уже забрали свою добычу. Я не мог, конечно, сказать, что узнал голос Верно­го, но его участь была очевидна. Либо захвативший его пехотинец, заполучив коня, теперь возвысится до кавалериста, либо предпочтет продать его какому-нибудь ры­царю (получив в итоге едва ли пятую часть от реальной цены и пропив эти деньги впоследствии). Мы могли рассчитывать лишь на то, чтобы найти надежное убежище и отсидеться там, пока захватчики не покинут город — ну или, по крайней мере, рай­он, в предположении, что в уже «зачищенные» дома они возвращаться не будут. Щель, в которую мы забились, надежным и безопасным местом явно не выглядела. Уже хотя бы потому, что была сквозной, выходя в соседний переулок, и с той стороны нас не прикрывало вообще ничего, даже поленница. Где же здесь можно спрятаться? Моих скудных знаний о Лемьеже, почерпнутых за два дня, для ответа на этот вопрос не хватало. И, кстати, что, если они решат оставить здесь постоянный гарнизон? Крепость-то хорошая... Впрочем, в этом случае им придется озаботиться утилизаци­ей многих тысяч трупов, а они вряд ли захотят с этим возиться. Хотя — жителям могут предложить «беспрепятственно покинуть город», после чего догнать и пере­бить уже на открытой местности, не нарушив данного слова... Но Льву для развития успеха сейчас нужна мобильность, нужно наступление всеми имеющимися силами, а не отсиживание за стенами. Значит, надолго здесь войско не останется. Максимум — пара дней. Но нам еще надо их где-то пережить...

Я понял, что до сих пор сжимаю, словно меч, палку колбасы, и засунул ее в сумку, куда она влезла не целиком. Сидеть на корточках было неудобно; Эвьет оперлась рукой о землю и тут же отдернула руку, поднеся ее к лицу. Мои глаза уже достаточно адаптировались к темноте, чтобы различить на ее пальцах что-то темное и блестящее. Кровь. Местность здесь имела некоторый уклон, и, очевидно, кровь того самого бакалейщика, которого зарезали прямо напротив нас, уже протекла сюда между поленьями. Эвелина поспешно вытерла руку о стену дома. По переулку кто-то проскакал на коне. Издали донеслись очередные крики, на сей раз женские. Но во втором переулке, куда вела щель, вроде бы было тихо. Я решил осторожно выглянуть и оценить обстановку.

Но, не успел я подобраться на корточках к выходу наружу, как на земле впереди (тот переулок был не мощён) заметались отсветы огня; я отпрянул назад, но в следующий миг в щель заглянул какой-то бородач в кольчуге, с факелом в пра­вой руке и окровавленным мечом в левой. Мне бросилась в глаза тягучая капля, ко­торая покачивалась на острие его меча и все никак не могла упасть.

Его глаза слегка расширились, когда он заметил нас — впрочем, нельзя ска­зать, что он был сильно удивлен. Я со строгим лицом поднес палец к губам. Иногда такое срабатывает, особенно с людьми невысокого интеллекта — получая приказ в критической ситуации, они бездумно выполняют его, не особо задумываясь, от кого он исходит. Возможно, сработало бы и сейчас, если бы я стоял, а лучше даже — возвышался над ним. Но я сидел на корточках, а такая поза в его глазах никак не ассоциировалась с начальством.

Он сделал колющий выпад (стряхнув, наконец, кровавую каплю), но я отпрянул, одновременно вскакивая на ноги и суя руку под куртку. Меньше всего мне хотелось поднимать шум, но, похоже, другого выхода не было. В щель со своим мечом мой противник, впрочем, не полез — возможно, потому, что она была слишком узкой для замаха. Вместо этого он открыл рот, явно собираясь позвать товарищей. Но прежде, чем я успел извлечь то, что собирался, а он — закричать, коротко тенькнула тети­ва, и арбалетная стрела вонзилась ему прямо в разинутый рот под углом снизу вверх. Он судорожно клацнул зубами, словно пытаясь перекусить древко, издал хриплый кашляющий звук (на подбородок выплеснулась кровь) и повалился навзничь, отбросив назад руку с факелом. Тот, ударившись о землю, рассыпал искры, но про­должал гореть.

— Молодец, — обернулся я к Эвьет.

— А ты мог бы уйти с линии стрельбы, — недовольно ответила она, торопливо перезаряжая свое оружие. — Еле извернулась, чтобы тебя не зацепить.

— Ты права, — кивнул я. Сам же несколько дней назад выговаривал ей за нескоординированность действий. — А теперь бежим, пока не подоспели другие!

Мы выскочили в переулок, быстро оглядываясь по сторонам. Разумеется, к нам уже бежали несколько солдат, видевших, как упал их товарищ. Хорошая новость за­ключалась в том, что они бежали лишь с одной стороны; мы, естественно, помчались в другую.

Но какие шансы у двенадцатилетней девочки убежать от тренированных бойцов, пусть даже обремененных тяжестью доспехов? На открытой местности — разумеется, никаких. Петляя в переулках, можно затянуть погоню, но удастся ли оторваться со­всем? Да и на других врагов натолкнуться недолго. Главное — я бросил взгляд че­рез плечо — за нами гнались уже шестеро. Если бы хотя бы четверо...

Мы свернули за угол. Дверь ближайшего дома! Если она открыта, мы спрячемся внутри, и они почти наверняка пробегут мимо. Я изо всех сил рванул ручку — сна­чала в одну, потом в другую сторону. Бесполезно — заперто на хороший засов! Вновь ухватив девочку за руку, я помчался к следующему дому, но тут наши пресле­дователи уже выскочили из-за угла.

— Эвьет, стреляй! — крикнул я.

Она крутанулась на бегу и выстрелила, не имея времени прицелиться. Возмож­но, потому стрела вонзилась одному из преследователей не в голову или грудь, а в ногу. Выкрикнув непристойное проклятие, он упал на колено и на руки; бросив еще один взгляд назад, я заметил, что один из его товарищей остановился возле ране­ного, но остальные продолжали погоню. Ладно, с четверыми я уже могу справиться, но по-прежнему чертовски не хотелось привлекать к себе лишнее внимание — может, все же удастся оторваться, не прибегая к этому способу... На мостовой был рас­простерт чей-то обезглавленный труп; мы перепрыгнули через него. Нагнувшись на бегу, я подхватил за волосы валявшуюся в луже крови голову и швырнул ее в бли­жайшего к нам солдата. Тут впереди послышался стук копыт и частый ритмичный лязг; навстречу нам мчалась испуганная лошадь, волоча по мостовой запутавшегося ногой в стремени всадника в чешуйчатом доспехе. Доспех не спас его — из груди торчал обломок копья; голова в шлеме билась о булыжники, издавая тот самый лязг. Не знаю, был ли то лангедаргец или йорлингист. Мы проскочили под носом у бегуще­го животного; на миг оно отсекло нас от наших врагов, позволив выиграть пару яр­дов. Я увидел на другой стороне улицы висевшую на цепях гигантскую жестяную кружку — вывеску какого-то кабака. Замка на воротах не было. Не были закрыты и ставни на окнах, но внутри было темно. Скорее всего, в кабаке еще шла гулянка, когда началась тревога; затем народ разбежался — а может быть, погасил свет и забаррикадировался внутри. Что ж, придется рискнуть. Я устремился к воротам.

Есть! Они легко распахнулись, и мы с Эвьет вбежали внутрь. Еще прежде, чем ворота закрылись за нами, я заметил на их внутренней стороне железные уголки, куда вкладывается засов. Но где теперь искать этот засов в темноте? Лунный свет, падавший через окно, слабо озарял длинную скамью, стоявшую возле ближайшего сто­ла. «Помоги!» — крикнул я Эвьет, с трудом отрывая тяжеленную скамью от пола. Де­вочка, быстро положив арбалет на стол, подхватила другой ее конец; стало немного легче.

— Закрываем! — крикнул я. — И-раз — и-два!

Мы рывком приподняли скамью и с грохотом обрушили ее на ворота, водрузив на место засова как раз в тот момент, когда первый из наших преследователей попы­тался вломиться внутрь. Он опоздал на ничтожную долю мига — но все-таки опоздал. Ворота тут же затряслись от ударов, но я знал, что теперь им так просто их не высадить. Окна же, даже если выбить стекла, были слишком узки, чтобы через них мог влезть взрослый мужчина в доспехах.

Мы тяжело дышали, особенно Эвьет, которой пришлось во время этого забега выложиться больше, чем мне. Но расслабляться было рано. Кабак отнюдь не был не­приступной крепостью — недаром клиенты и хозяева убежали отсюда. Здание деревян­ное, и, если солдаты не смогут высадить дверь, они его просто подожгут. Тем бо­лее что факелы у них есть.

Однако у каждого подобного заведения, помимо главного входа — для клиентов, всегда имеются выходы с обратной стороны, которыми пользуются хозяева и обслуга. Я тихо сообщил это Эвелине, и мы ощупью двинулись между столами через погружен­ный во тьму зал в направлении прилавка. Внезапно Эвьет остановилась и дотрону­лась до моей руки. «Тут кто-то лежит!» — прошептала она.

Я нащупал тело ногой и наклонился, почувствовав винный запах. У меня мельк­нула мысль, что это пьяница, который набрался слишком основательно, чтобы бежать даже перед лицом смертельной опасности; собутыльники, конечно же, бросили его, спасая собственные жизни (хотя едва ли они внятно представляли себе, где надеют­ся укрыться). Однако тут же я понял, что не слышу его дыхания, а затем мои паль­цы влезли в мокрое и липкое. И это было не вино.

Следующий мертвец сидел за столом, навалившись на него грудью. Еще чья-то голова с длинными немытыми волосами свешивалась со скамьи... Подошвы наших сапог ступали по кровавым лужам и липли к полу. Не знаю, сколько там всего было мерт­вых. Чтобы оценить картину в целом, надо было зажечь огонь, а, хотя кремень и огниво были у меня с собой, я не хотел, чтобы враги увидели нас через окна. Ско­рее всего, гулянка была в полном разгаре, когда солдаты ворвались внутрь. Может быть, в первый миг их даже спьяну приняли за своих... Потом те, кто еще мог твердо стоять на ногах, побежали прочь от смерти, в сторону прилавка — но знали ли они, где там выход, успел ли хоть кто-нибудь из них таковым воспользоваться? Похоже, что этого не успел сделать даже хозяин. Во всяком случае, скорее всего именно им был толстяк в фартуке, найденный нами в проходе за прилавком. Его за­кололи, пригвоздив к дощатому полу его собственным вертелом.

И тут, как раз когда мы проходили мимо пригвожденного трупа, тяжело заскри­пели доски, и колеблющийся багровый свет, идущий снизу, обрисовал квадрат откры­того люка. Мы замерли. В следующий момент из люка показался факел, а затем — всклокоченная голова поднимавшегося по крутой лестнице солдата. Его подбородок был в потеках темно-красной жидкости; красные пятна были и на его железном на­груднике. У меня на миг возникло жуткое ощущение, что этот тип, явившийся словно из преисподней, только что рвал зубами тела своих жертв и пил их кровь. Но на сей раз это было всего лишь вино. А люк вел, конечно, не в подземное царство, а в винный погреб.

— Как-кОго... — пробормотал он, недоуменно глядя на Эвьет. Очевидно, его привлекли не наши осторожные шаги, а брань и удары, по-прежнему доносившиеся снаружи. Я ждал, что сейчас он получит свою арбалетную стрелу, но девочка не стреляла. Наверное, ей все же не хотелось убивать йорлингиста, вроде бы не пред­ставлявшего непосредственной угрозы. Он тоже медлил, ибо, хотя и спустился в винный погреб не более четверти часа назад (трупы были еще теплые, да и вообще с начала захвата города прошло не так много времени), набраться уже успел основа­тельно.

— Что там, Игорь? — крикнул снизу другой голос, более трезвый.

Я с размаху ударил Игоря сапогом в челюсть — благо он так и не успел вылез­ти в полный рост. Он с грохотом сверзился вниз вместе со своим факелом. Я за­хлопнул люк и встал на него сверху. «Ищи выход!» — велел я Эвелине.

Черт, поставить бы на люк что-нибудь тяжелое... Но за те несколько мгнове­ний, что я видел помещение при свете факела, я так и не заметил поблизости ниче­го подходящего. Мебель из зала сюда, в проход за прилавком, не протащить, да и нет на это времени. Солдаты — которых, судя по масштабам резни, было явно больше двух — уже ломились снизу, и люк вздрагивал от их ударов. А потом из подсвеченной изнутри щели между досками люка резко высунулось вверх жало меча, и я едва успел отдернуть ногу. Проклятье, долго мне так не продержаться...

«Дольф, сюда!» — крикнула из темноты Эвьет. Я побежал на голос, вытянув руку вперед. «Сюда!» — повторила девочка откуда-то справа, и я вовремя свернул в боковой коридор, уже слыша за спиной, как люк откинулся, и солдаты выбираются наружу. Затем я увидел слева открытую дверь, которую держала Эвелина, и выбежал на улицу.

Справа улица кончалась тупиком — к счастью, луна позволила вовремя это раз­глядеть, так что мы сразу побежали налево. Преследователи, выбравшиеся из винно­го погреба, не заставили себя долго ждать. Бросив быстрый взгляд назад, я увидел пятерых — и, похоже, несмотря на выпитое, они были еще в достаточно хорошей фор­ме для погони.

Но, что было гораздо хуже — впереди, в начале улицы, послышались крики и топот. Навстречу нам бежало не менее двух десятков жителей, а за ними тоже гна­лись солдаты.

— Направо! — я увлек Эвьет в узкий переулок, в котором едва ли разъехались бы два всадника.

Мы уже почти пробежали его до конца, когда впереди появились фигуры в до­спехах, с обнаженными мечами. «Проклятье!» — мысленно взвыл я и хотел уже крик­нуть Эвелине, чтоб она стреляла, но тут вдруг солдаты прижались к стенам, про­пуская нас. В первый миг у меня мелькнула мысль, что это какая-то ловушка, но тут же я понял, в чем дело. Это грифонцы! За время этого бегства по улицам обре­ченного города я и забыл, что, помимо безжалостных захватчиков и беспомощно ме­чущихся горожан, в Лемьеже еще остаются вооруженные защитники. Хотя, конечно, они ничего уже не могли изменить. Тех, что встретили нас, было всего трое; когда мы пробежали мимо, они вновь сомкнули строй. Сзади уже неслись вопли избиваемых, оказавшихся в смертельном капкане на покинутой нами улице, но солдаты не двину­лись им на помощь, понимая, очевидно, что должны оставаться на наиболее выгодной позиции. В узком переулке они смогут сдерживать превосходящего по численности противника... до тех пор, пока не выбьются из сил, или пока йорлингисты не подойдут с тыла.

Думала ли Эвьет, что ей придется спасать свою жизнь, убегая от своих, и ра­доваться встрече с солдатами врага?

Мы выскочили на небольшую шестиугольную площадь с круглым каменным колодцем в центре. Сзади уже слышался топот, лязг и крики: «Смерть грифонцам! Лев! Лев!» «За Комплен!» — донеслось в ответ откуда-то спереди. Еще оставалось время ныр­нуть в одну из улиц слева или справа, но вряд ли и там нас ждало что-то хорошее. Я принял решение.

— Туда! — я указал Эвьет прямо на колодец.

Мы подбежали к краю каменного цилиндра. Ведро было поднято и стояло на бор­тике. Я спихнул его вниз, но тут же ухватился за ворот, не позволив веревке раз­мотаться больше чем на пару ярдов. «Держи так!» — кивнул я на ворот Эвелине, а сам уселся на край, перекинул ноги внутрь и ухватился руками за веревку.

— Теперь цепляйся за меня и держись крепче. Быстрее!

Девочка влезла мне на спину, обхватив меня руками и ногами и не выпуская при этом арбалета — зажатый в ее кулаке, он оказался у меня перед грудью. Я под­тянул веревку вверх и уперся сапогами в ведро.

— Ну, полетели! — воскликнул я, спрыгивая с бортика и выгибаясь вперед, чтобы Эвьет не ободрала спину о стенки колодца. В животе все обмерло, сердце прыгнуло куда-то к горлу — мы падали в черную дыру, откуда тянуло холодной сыро­стью. Ворот стремительно вращался вверху над нами, слегка поскрипывая, и мне ка­залось, что этот звук слышат все йорлингистские солдаты в городе. Ощущение было, что мы падаем уже очень долго, хотя неподалеку от реки колодцы не бывают слишком глубокими. Наконец пустое ведро, в которое я все еще упирался ногами, звучно шлепнулось днищем о тугую поверхность воды, и в следующий миг мы рухнули в ледя­ную влагу. Рывок при ударе ободрал мне кожу на ладонях, вцеплявшихся в веревку, и сбросил сумки с моего плеча. Эвьет удержалась в первый миг, но затем все же свалилась в воду. В дополнение удовольствия тучи брызг, с шумом взметнувшихся вверх, обрушились на нас, вымочив все, что еще оставалось сухим.

Тем не менее, мы были живы и целы. Поднявшись на ноги, мы убедились, что воды в колодце, благодарение засушливому лету, не очень много: Эвелине она была по грудь, а мне по пояс. Встав на помявшееся ведро, можно было подняться и немного повыше, но на нем тяжело было удерживать равновесие. Что ж, ни перспек­тива утонуть, ни жажда нам не грозили. Но даже сейчас, разгоряченный бегом, я чувствовал, какая эта вода холодная. Если придется простоять в ней сутки, а то и двое...

Хотя это не худший вариант. Худший — это если наше убежище будет обнаруже­но. С бессильной злостью я слушал, как все еще плещется и хлюпает потревоженная жидкость, ибо сверху уже доносились голоса появившихся на площади солдат. Если они услышат... или увидят наши следы... я не знал, успела ли кровь стереться с подметок наших сапог за время бегства, или они все еще оставляли различимые отпечатки, когда мы подбежали к колодцу. Сейчас, правда, темно, а на дне колодца трудно что-то разглядеть и в полдень. Но кто мешает им кинуть вниз факел?

Голоса зазвучали еще ближе, но я, сколь ни напрягал слух, не мог понять, о чем они говорят: труба колодца превращала их в неразличимое «бу-бу-бу». А за­тем... наверху скрипнул ворот, веревка натянулась, и я услышал плеск вынырнувше­го из воды ведра.

Проклятье! Без веревки нам отсюда не выбраться! Но и пытаться удержать ее — значит неминуемо выдать себя. А я был теперь фактически беспомощен. Я уже не мог применить мое тайное средство. Раньше не хотел, а теперь — просто не мог.

Затаив дыхание, мы с Эвьет прижимались к стенкам колодца и слушали, как скрипит ворот, поднимая свой груз. Видеть это мы не могли — темнота была абсо­лютной. Вода из покачивавшегося на веревке ведра несколько раз плескалась через край, обдавая нас брызгами. Затем скрип смолк, и сверху донесся короткий стук — ведро поставили на бортик. Я очень надеялся, что они не обратят внимания на вмя­тины, или не придадут им значения...

Но им было не до этого. Разгоряченные погоней и убийствами солдаты просто хотели напиться холодной воды. А заодно, вероятно, ополоснуть лицо и наполнить свои фляги. Сверху, гулко отражаясь в трубе, доносился то плеск, то стук, с каж­дым разом все более звонкий — ведро поднимали, лили воду через край, снова ста­вили. Нет, похоже, о нас они не догадываются. Но если в итоге они оставят ведро наверху...

А затем раздался самый звонкий удар — видимо, кольчужным кулаком по металлу — и снова заскрипел ворот. Они сбросили ведро обратно в колодец! Вскоре оно плюхнулось в воду. Голоса удалялись. Солдаты ушли.

Я настороженно прислушивался еще некоторое время. Откуда-то доносились кри­ки, но очень издалека. На площади явно все было тихо. Я нашарил ногой лежавшие на дне сумки, нагнулся, поднял их, повесил на плечо, невзирая на стекающую с них ручьями воду. Кое-что из моих банок и коробок закупорено достаточно надежно, зато все прочее, очевидно, промокло... Ладно. Все могло быть и хуже.

Я протянул руку сквозь тьму и нащупал мокрое плечо Эвьет.

— Как ты?

— Н-нормально... Холодно только очень. Хуже, чем в моем озере.

Я подошел к ней и обнял ее за плечи. Мы прижались друг к другу, чтобы стало хоть немного теплей. Арбалет уже висел у Эвелины за плечом.

— Ничего, — ободрил я ее, — сейчас вода, попавшая под одежду, прогреется, и станет легче.

Девочка печально вздохнула. Я подумал, что она сейчас произнесет что-нибудь жалобное, вроде «Скажи, мы ведь выберемся отсюда?» Но она спросила нечто совсем иное:

— Скажи, почему ты так и не обнажил свой меч?

— Что такое есть я на фоне всех тех, кто машет мечом, как пел один мене­стрель... Если бы я ввязался с ними в ближний бой, нас бы обоих уже не было в живых, — честно ответил я.

— Все равно, мог их хотя бы припугнуть.

— Не думаю, что они бы сильно испугались. Это же профессиональные солдаты. От твоего арбалета было куда больше пользы. Кстати, — поспешил я отвести разго­вор от своих боевых умений, — почему второму ты попала в ногу? Промазала или по­жалела?

— Я никогда не мажу с десяти ярдов! — возмутилась Эвьет и угрюмо добавила: — Просто подумала, что убитого они бросят, а ради раненого остановятся, чтобы помочь ему. Остановился, правда, только один...

— Умница! — восхитился я. — Мне следовало самому сообразить.

— Все равно... Мерзко все это. Думаешь, меня радует, что пришлось стрелять в своих? Одного даже убить...

— Это было необходимо. Или он, или...

— Я понимаю! Не надо объяснять мне прописные истины, Дольф. Но от того, что истина прописная, она ведь не становится менее мерзкой?

— Да. И наоборот — оттого, что нечто приятно, оно не становится истинным. Люди регулярно об этом забывают.

Эвьет помолчала. Я почувствовал, как ее пробрала крупная дрожь, затем де­вочка все же смогла ее унять.

— Верного жалко, — сказала она наконец.

— Пусть тебя утешит то, что теперь он служит в армии твоего сюзерена, — от­ветил я. — Так он принесет больше пользы делу Ришарда, чем когда на нем ездил я.

— Все равно. Его ведь никто не спрашивал, хочет ли он менять хозяев. Он бу­дет тосковать.

— Да какая ему разница? Он — всего лишь конь, — пожал плечами я, отметив мысленно, что Эвелина ненавязчиво причислила к хозяевам Верного и себя.

— Он был нашим другом! — возмутилась она.

— Хорошим слугой — да. Но дружба возможна только между равными. Лошади, ко­нечно, умные животные, но их все же нельзя равнять с человеком.

— Ну да, конечно, — саркастически изрекла Эвелина. — То, что сейчас творит­ся наверху — очень умно?

— Мне казалось, ты должна быть довольна, — усмехнулся я. — Как видишь, это уже не ничейный размен трупами. Лев в итоге окажется в солидном выигрыше. В Ле­мьеже народу, как минимум, втрое больше, чем в Комплене. А вместе с беженцами и вчетверо.

— По-твоему, это хорошо?!

— По-моему, нет. Но Ришард — твой сюзерен, а не мой.

— Да что ты заладил — «сюзерен, сюзерен»! Я понимаю — заманить и разбить вражескую армию. Понимаю — преследовать бегущих солдат, потому что иначе они перегруппируются и снова нападут. Понимаю неизбежные жертвы во время осады и штурма. Но эта жуткая нелепая резня и бойня... Они ведь убьют всех в городе?

— Во всяком случае, постараются.

— Но это же... в конце концов, это просто глупость! Пусть это — грифонцы, но они ведь тоже подданные Империи...

— Не большая глупость, чем вся эта война, — ответил я. — Ну, допустим, не удалось договориться о правах на престол на основании имеющихся законов — ну бросили бы жребий, в конце концов...

— Жребий? — баронессу, похоже, шокировала эта мысль. — Ты предлагаешь ре­шать серьезнейшие государственные вопросы с помощью жребия?!

— А что, двадцать лет войны — лучше? И конца ей не видно... Иной раз я ду­маю, что замена императора на игральную кость была бы самой прогрессивной рефор­мой управления за всю нашу историю. Кость, по крайней мере, не умеет упорство­вать в собственных ошибках. И не имеет ни врагов, ни любимчиков.

— Нет, я, конечно, понимаю — Ришард мстит за Комплен, но...

— Эвьет, — вздохнул я, — боюсь, ты понимаешь не все.

И я растолковал ей «шахматную комбинацию».

— Это всего лишь твоя версия! — агрессивно возразила Эвелина.

— Сопоставь факты, — пожал плечами я. — Придумай более логичное объяснение. Подумай, кстати, сколько времени нужно, чтобы гонцы добрались до ставки Ришарда, рассказали ему о Комплене, чтобы была разработана ответная операция с очень, за­меть, непростым захватом неприступного Лемьежа, были доставлены соответствующие приказы, переброшены войска — сколько, если все это не планировалось заранее?

Эвьет долго молчала. Ее снова начала бить дрожь. Я попытался растереть ей спину и плечи сквозь мокрый костюм.

— Дольф, — тихо сказала она, — мир везде такой мерзкий?

Я вздохнул, а потом, стоя по пояс в ледяной воде и глядя в беспросветный мрак, неторопливо начал:

— Далеко-далеко на юге, за тысячи миль от южного побережья Империи, раски­нулись теплые моря. И среди тех морей лежит чудесный архипелаг. Путешественник, приближаясь к нему, издали видит, как поднимаются из морских волн высокие горы, от подножья до вершины покрытые роскошной изумрудной зеленью. Оттого этот архи­пелаг так и называется — Изумрудные острова. Там никогда не бывает зимы и снега, не бывает промозглой осени, почти не бывает пасмурных дней — днем там всегда светит летнее солнце, а по ночам вода в море светится, и, если купаться в ней, то каждая капля сияет, словно драгоценный камень. Помимо высоких гор с та­инственными пещерами и хрустальными водопадами, там есть и обширные равнины, где почва настолько плодородна, что ее не нужно пахать и сеять — все растет само. Там повсюду растут поразительной красоты цветы, наполняя кристально чистый воз­дух своими ароматами, а на ветках круглый год вызревают удивительные плоды, один вкуснее другого. Среди изумрудной листвы порхают ярко раскрашенные птицы — си­ние, желтые, красные, зеленые, а немало среди них и таких, что сочетают в своем оперении все эти цвета; их можно приручить и научить говорить по-человечески. Там водятся забавные и симпатичные звери, а хищников, опасных для человека, там нет вовсе. Вдоль берега там тянутся пляжи из мягкого белого песка, а море круг­лый год теплое, словно парное молоко, и такое прозрачное, что на дне виден каж­дый камушек; под водой растут разноцветные водоросли, а рыбы там еще более пе­стрые и забавные, чем птицы. С красотой тамошних закатов мало что может срав­ниться: когда солнце величественно уходит за горизонт, полнеба сияет всеми от­тенками оранжевого, а вода в море словно превращается в жидкое золото. И там нет войны, зависти, алчности, ненависти; там нет инквизиторов, солдат, тюрем и пала­чей. Нет борьбы за власть, ибо нет и самой власти. Нет косных догм, глупых зако­нов, жестоких обычаев и бессмысленных ритуалов. Там можно просто быть самим со­бой, без оглядки на звания и титулы. И ходить босиком круглый год, если пожела­ешь, — добавил я с улыбкой.

— Спасибо, Дольф, — вздохнула Эвьет. — Я понимаю, что это просто сказка. Но иногда хочется послушать красивую сказку, чтобы только не думать о безобразной действительности.

— Это не сказка, — живо возразил я. — Изумрудные острова существуют. Их открыли при последнем императоре — он снарядил несколько дальних морских экспе­диций. Ему было мало своей необъятной Империи — он хотел присоединить к своим владениям еще и заморские земли... Воображаю, во что превратились бы Изумрудные острова, если бы проект был осуществлен до конца! Первым делом там бы высадились солдаты. Они бы принялись рубить деревья и строить крепость. Неважно, что там не с кем воевать — как же так, передовой рубеж Империи — и без крепости?! И первыми зданиями в крепости, равно необходимыми для поддержания дисциплины, стали бы церковь и тюрьма... Доверчивые звери, не приученные бояться человека, стали бы жертвами варварской охоты; леса бы выжгли под плантации, горы изрыли бы шахтами, потом привезли бы туда работать закованных в цепи каторжников или рабов с Черно­го континента, которых столь охотно продают их собственные соплеменники...

— И почему этого не произошло?

— Потому что на Изумрудных островах нет других изумрудов, кроме зеленой листвы, и нет другого золота, кроме солнечной дорожки на закате. Нет серебра, железа, меди — словом, ничего того, что только и имеет ценность в глазах импер­ских вельмож и купцов. Тамошние фрукты могли бы произвести фурор на любом здеш­нем пиру, но они слишком нежны, чтобы выдержать долгое плавание. Там можно, ко­нечно, выращивать наши злаки, снимая по несколько урожаев в год, но с учетом стоимости транспортировки это абсолютно не рентабельно. Наконец, там можно было бы оборудовать военный форпост — если бы на свете существовала другая держава, способная конкурировать с Империей на море. Но, похоже, кроме варварских племен на юге и на востоке, в мире больше никого нет. Таким образом, Изумрудные острова не представляют для Империи никакого интереса.

— Так там никто не живет?

— Если верить легенде, когда экспедиции, обследовавшей архипелаг, пришла пора возвращаться, четверо членов экипажа отказались плыть назад. Это были судо­вой врач, один из офицеров и двое старых матросов. Капитан велел арестовать бун­тарей и во главе вооруженной команды три дня прочесывал джунгли, но они так ни­кого и не нашли. В конце концов, опасаясь, что в экипаже найдутся новые дезерти­ры, капитан прекратил поиски и велел отчаливать. Возможно, желающих остаться действительно было бы больше, если бы не тот факт, что остающиеся обрекали себя на жизнь без женщин. Из-за этого об этих четверых распускали потом мерзкие сплетни, обвиняя их в противоестественном грехе... На самом деле это чушь. Поче­му-то все верят в добровольный целибат монахов, принимаемый ими ради весьма не­легкой жизни по монастырскому уставу, но при этом не верят, что можно согласить­ся на целибат ради райской жизни на чудесном острове!

— А известно, что стало с этими четырьмя потом? Они живут там до сих пор?

— Новых экспедиций к Изумрудным островам не было — желающих их финансиро­вать не нашлось. Но до наших дней мог дожить разве что офицер, он был самой мо­лодой из них. Ведь с тех пор прошло уже больше тридцати лет.

— Дольф... А ты бы хотел уплыть на Изумрудные острова?

Я вновь тяжело вздохнул.

— На луне я бы тоже побывать хотел, а что толку? Ты представляешь себе, сколько стоит снарядить морской корабль, нанять команду, да еще закупить все, что необходимо для долгой жизни на острове, где нет ни металла, ни ремесленни­ков?

— А как эти четверо обошлись без дополнительных закупок?

— Очевидно, взяли какие-то инструменты с корабля. А может, их не смущала перспектива жить, как южные дикари. Но, в любом случае, они — это они, а я — это я. Меня не устроит просто срывать сочные плоды и нюхать цветочки. Я ученый. Мне интересно изучать природу, а не только любоваться ею. Хотя одно и не исключает другого.

— Да, — мечтательно согласилась Эвьет, — наверное, это было бы здорово... Только я бы не могла отправиться туда, даже если бы у меня были деньги на ко­рабль. У меня остаются недоделанные дела тут.

Не требовалось уточнять, какие дела она имеет в виду. И пусть ее вера в благородство Ришарда подорвана — ее счета к Карлу это не отменяет.

— Ты хоть чуть-чуть согрелась? — спросил я.

— Н-наверное, — ответила Эвьет без особой уверенности. Ей приходилось хуже, чем мне — я-то стоял в воде только по пояс.

Я вытащил из сумки мокрую холодную колбасу, отрезал большой кусок.

— Поешь.

— Что-то не хочется.

— Надо как следует поесть. Станет теплее.

Пока мы жевали без аппетита холодное мясо, я обратил внимание, что тьма уже не такая непроглядная, как раньше. Подняв голову, я различил вверху бледное, чуть розоватое кольцо между верхним краем колодца и нижним краем его конической крыши. По краям крыши уже можно было разглядеть доски.

— Светает, — констатировал я.

— Если только это не пожар, — возразила Эвьет.

— С чего ты взяла, что это пожар? Свет ровный и не настолько красный.

— А ты разве не чувствуешь запах гари?

Я его совсем не чувствовал, но поверил ей на слово. Я уже знал, что ее обо­няние острее моего. Жизнь в лесу тренирует органы чувств.

Что ж, пожар в захваченном и разоряемом городе — дело вполне обычное. Хотя что-то рановато. У солдат явно не было времени как следует все разграбить. Впро­чем, они могли поджечь какие-то дома, где жители слишком хорошо забаррикадирова­лись внутри. Но это риск, что огонь перекинется на соседние строения — кажется, в Лемьеже довольно много деревянных построек... Возможен, однако, и такой вари­ант, что поджоги устраивают сами лемьежцы, дабы хоть так испортить праздник тор­жествующему врагу.

Сам по себе пожар, даже если он охватит окружающие площадь дома, меня не пугал — на дно колодца не доберется не только огонь, но и дым, который слишком горяч и потому легче, чем холодный воздух здесь, внизу. Но если пожар примутся тушить, наше укрытие может оказаться в центре ажиотажного интереса... По перио­дически доносившимся издалека крикам ничего нельзя было понять.

Свет наверху разгорался все ярче. Похоже, мы с Эвьет были правы оба: это действительно был рассвет, но и пожары уже бушевали в округе. Теперь уже и мой нос чувствовал запах гари.

Однако, похоже, тушить огонь никто не собирался — во всяком случае, водой из нашего колодца. Я, наверное, не меньше часа напряженно вслушивался и всматри­вался в единственное доступное нам узкое кольцо света — и в конце концов рассла­бился, практически уверившись в нашей безопасности (насколько слово «безопас­ность» вообще уместно для двух человек, прячущихся в ледяной воде на дне колодца посреди охваченного насилием и огнем города). И тут наверху послышались тяжелые шаги и какая-то возня, а затем в щель между краем колодца и крышей, размыкая светлое кольцо, просунулась чья-то голова.

Мы с Эвьет едва успели распластаться вдоль стенки колодца. Я был уверен, что сверху, тем более — со свету, нас невозможно разглядеть, и все равно сердце пустилось в испуганный галоп. Человек наверху навис над краем колодца уже по грудь — ощущение было такое, что он действительно старается рассмотреть что-то внизу. Дальше — больше, он влез уже по пояс... что ему надо, черт побери?! Тоже хочет здесь спрятаться, спустившись по веревке? Но он даже не пытался ухватиться за нее — напротив, его руки и туловище безвольно свесились вниз, а затем...

Ну да. Он полетел в колодец вниз головой.

Несколько мгновений спустя он с оглушительным плеском врезался в воду, едва не задев нас. Разумеется, нас снова окатило до самых макушек, попутно разрушив тонкую прослойку относительно теплой воды, нагретой нашими телами. За одно это хотелось его убить — впрочем, я понимал, что он едва ли мог выжить после такого падения. Слишком тут неглубоко, он наверняка сломал себе шею.

Его нога уперлась мне в грудь; я ухватился на нее, чтобы отпихнуть (нога оказалась босая, с густыми волосами на лодыжке) — но тут же замер, бросив взгляд наверх. Оттуда во мрак колодца вглядывались еще двое.

Эвьет тоже поняла, что надо стоять тихо и не двигаться. Некоторое время, пока в колодце гулко бултыхалась потревоженная вода, эти две головы продолжали маячить сверху. Затем — очевидно, удостоверившись, что внизу ничего не рассмот­реть, они убрались. За это время я уже убедился, что в ноге, которую я продолжал держать, нет никакого намека на пульс. Я вслушивался. Все было тихо.

— Он мертв? — прошептала, наконец, Эвелина.

— Да, — так же тихо ответил я, опуская, наконец, лодыжку покойника в воду.

— Те двое за ним гнались?

— Нет, — я уже понял, что произошло. — Он был убит еще до того, как они его сюда сбросили. Обычное дело — бросать трупы в колодец, чтобы отравить воду.

— Вот же мерзость!

— На самом деле, — заметил я, — для нас это хорошо.

— Хорошо?! Стоять в одной воде с...

— Он еще не начал разлагаться. И этот процесс станет заметным не так скоро — здесь слишком холодно. А то, что солдаты отравляют колодцы, означает, что им эта вода уже не понадобится.

— Они уходят из города?

— Именно. Нам не придется проторчать здесь пару дней, чего я опасался. На­верное, они и впрямь не сумели совладать с пожарами, и это вынудило их поторо­питься.

— Пару дней?! Бррр... не знаю, как бы я выдержала, — Эвьет уже сейчас сту­чала зубами.

— Сейчас будет теплее, — пообещал я. — Стой смирно.

Я набрал в легкие воздуха и присел под воду рядом с мертвецом (оказавшимся, как я и ожидал, раздетым догола). Со второй попытки мне удалось придать трупу нужную позу, сложив его втрое спиной вверх и придвинув боком к стенке. Я высунул голову из воды, продолжая удерживать покойника.

— Становись ему на спину, — велел я.

— Ты предлагаешь мне стоять на трупе?!

— Ну да. Так ты выше поднимешься из воды, и будет не так холодно. Не бойся, не соскользнешь — я буду тебя держать.

— Хм... разумно. Как тут лучше встать?

— Сейчас я направлю твою ногу. Не бойся, это моя рука, а не его.

Эвьет взобралась на скрюченное тело, и я выпрямился, поддерживая ее. Мы вновь прижались друг к другу. Теперь казалось, что мы одного роста.

Так мы простояли еще, наверное, часа три. Эвьет, немного согревшись, задре­мала у меня на плече. Я тоже чувствовал, что хочу спать — ночью нам ведь так и не дали выспаться — и периодически начинал клевать носом, но всякий раз вскиды­вался прежде, чем мы оба снова свалились бы в ледяную воду. Я обратил внимание, что света стало меньше — может быть, на солнце набежали тучи, а может, его заво­лакивал дым. Запах гари стал сильнее, но все же оставался терпимым. Сверху несколько раз доносился шуршащий грохот — видимо, это рушились кровли и стены сгоревших зданий, но никаких криков давно уже не было слышно. Наконец и эти зву­ки прекратились. Воздух постепенно становился чище — а может, я просто принюхал­ся.

Вероятно, для пущей безопасности стоило подождать еще несколько часов. Но я уже не чувствовал сил терпеть это и дальше; моя первоначальная идея, что в ко­лодце можно отсиживаться сутки или больше, теперь казалась мне слишком опромет­чивой. Стоять неподвижно тяжело даже в тепле, а по пояс в холодной воде и подав­но. Я боялся, что затекшие мышцы ног просто не позволят мне взобраться наверх. Я послушал еще. Все было тихо.

— Эвьет, — негромко позвал я.

— А? — она мгновенно проснулась и, кажется, потянулась за своим арбалетом.

— Все в порядке, — успокоил я ее. — Пора выбираться. Ты умеешь лазить по веревке?

— По деревьям — сколько раз, а вот по веревке не пробовала, — призналась девочка.

— Вообще это просто — нужно только правильно захватывать веревку ногами, чтобы она проходила под ступней той, что ближе, и над ступней той, что дальше... Ну ладно, поучишься в более комфортной обстановке. Сейчас делаем так. Я вылезу и осмотрюсь. Если все нормально, дерну веревку три раза. Ты в ответ тоже дерни трижды, я подожду где-то минуту, чтобы ты как следует уцепилась, и тебя вытащу. Кричать пока не стоит. Сумки тебе оставлю, не уронишь?

— Не уроню.

Прежде, чем лезть, я попрыгал в воде и поразминал ноги, чтобы хоть как-то прогреть закоченевшие мышцы. Веревка выглядела достаточно надежной, чтобы выдер­жать мой вес, но взбираться по ней оказалось еще труднее, чем я ожидал — все-та­ки я не занимался подобными вещами с детства. Саднили содранные ладони. Левая икра дважды опасно напрягалась, готовясь осчастливить меня судорогой — приходи­лось переносить вес на руки, одновременно изо всех сил тяня носок на себя, пятку от себя. Я чувствовал, что еще один-два таких сюрприза — и я сорвусь. Но, к сча­стью, крыша была уже недалеко. Еще несколько перехватов — я на всякий случай в последний раз прислушался — и моя голова поднялась над краем колодца.

Площадь сильно изменилась за последние несколько часов. Правда, тогда я ви­дел ее лишь в лунном свете; теперь над ней висел сизый туман, образованный мель­чайшими частичками пепла и копоти. Запах гари был здесь гораздо сильнее, чем внизу. Из шести зданий, обрамлявших площадь, сгорели и рухнули три; два из них просто обратились в груду головешек, в которой можно было различить остатки не­прогоревшего скарба, от одного уцелела единственная стена с пустыми проемами окон; кое-где в развалинах еще лениво курился слабый дымок. Четвертое здание, судя по черным языкам копоти, выгорело изнутри, но осталось стоять, ибо было ка­менным; его крыша была вся в оспинах расколовшейся и упавшей черепицы. Еще на два дома огонь не перекинулся — видимо, помогли и более широкие улицы, отделив­шие их от соседей, и направление ветра. Но и там были высажены окна и двери. Во­круг никого не было — никого из живых, я имею в виду; на площади и прилегающих улицах, насколько хватало глаз, валялось около дюжины человеческих трупов и один невесть как оказавшийся здесь мертвый осел.

Я приподнялся еще выше и забросил ногу на край колодца, а затем ухватился рукой за край крыши и, наконец, выбрался наружу. Все мышцы ныли; мне явно требо­вался отдых, прежде чем крутить ворот. Плюс был только один — после всех этих усилий я согрелся. Некоторое время я стоял, нагнувшись, упираясь рукой в край колодца и тяжело дыша горьким дымным воздухом. Надо было оставить Эвелине еще и меч, эта чертова бесполезная железяка только путалась в ногах, пока я лез... Впрочем, как ни крути, а сейчас он — единственное мое оружие.

Кругом по-прежнему стояла мертвая тишина. Я, наконец, наклонился, дотяги­ваясь до веревки, и трижды дернул ее. Почти сразу же веревка трижды дернулась в ответ. Я подошел к вороту с торца и, немного выждав, навалился на ручку. По сравнению с ведром воды, двенадцатилетняя девочка весит не так уж и мало — и на­полнившееся ведро, кстати, тоже ведь поднималось вместе с ней. Я с усилием пере­хватывал ручки, чувствуя ноющую боль в руках и текущий по спине пот.

И вдруг у меня за спиной раздался громкий треск, а потом — хрусткий звук удара. Я вздрогнул; ручки ворота едва не вырвались из скользких от пота и крови ладоней, но я все же успел снова ухватить их. Эвьет, должно быть, пережила не лучший миг, когда веревка резко дернулась, готовая обречь ее на падение — но, надо отдать ей должное, девочка не вскрикнула. Я, не имея возможности даже осво­бодить руку для меча — одной бы я ворот не удержал — быстро бросил взгляд через плечо, отчаянно надеясь, что это не враги. Впрочем, я бы даже затруднился опре­делить, кто является нашим худшим врагом в этот момент — йорлингистские солдаты или, как в Комплене, уцелевшие местные.

Но, похоже, на сей раз тревога была ложной. Просто в развалинах сломалась и рухнула очередная прогоревшая балка.

Наконец я втащил Эвелину наверх, помог ей выбраться из колодца и забрал у нее сумки. Она внимательно осмотрелась по сторонам, ежась в мокром костюме. Мы вытряхнули воду из сапогов и кое-как выжали одежду на себе.

— У тебя кровь, — заметила Эвьет.

— Ерунда, ободрался о веревку... Впрочем, перевязка не помешает. Вот тебе заодно и практическое занятие.

К счастью, моя мазь для заживления ран не пострадала после всех купаний. С сухим перевязочным материалом дело обстояло хуже — что ж, придется сушить его прямо на руках. Под моим руководством Эвьет смазала и перевязала мои ладони.

— Куда теперь? — спросила она.

Я посмотрел на мутно-желтое солнце, проступавшее сквозь сизый туман, словно пятно мочи сквозь несвежую простыню, и прикинул положение сторон света.

— Не знаю, какие ворота отсюда ближе и все ли из них открыты, — сказал я, — но, в конце концов, Нуаррот на востоке, так что идем туда.

— Мы все еще направляемся в Нуаррот?

— У тебя есть идеи получше? Не догонять же тех, от кого мы еле спаслись здесь?

Эвьет подумала.

— Пожалуй, ты прав, — решила она. — Он все еще мой сеньор. А у нас теперь нет даже коня. Пошли.

Мы прошли между уцелевшими домами и двинулись по улице. Идти в мокрой оде­жде и хлюпающей обуви было не слишком приятно, но все-таки лучше, чем стоять в ледяной воде. Мертвые здания по обе стороны глядели на нас пустыми глазницами окон, раззявив в безмолвном крике беззубые рты выбитых дверей. Трупов на мосто­вой, как и в Комплене, было не очень много, но кровь в лужах была еще свежей, и ее тяжелый железистый запах порою даже забивал запахи пожаров. Те из мертвецов, что при жизни были победнее, лежали в своей одежде и даже обуви: мародерам до­стался слишком большой кус, особенно учитывая предыдущий рейд по окрестным селе­ниям, и они проявляли разборчивость. Но, опять же как и в Комплене, то тут, то там попадались свидетельства остроумия победителей. Так, через одну из узких бо­ковых улиц было перекинуто копье, уложенное противоположными концами в окна тре­тьих этажей с разных сторон улицы. На это копье были насажены — перпендикулярно улице, лицами в одну сторону — трое близнецов. Мальчики примерно четырех лет от роду. Убийцы попытались проткнуть их совершенно одинаково и придать им одина­ковые позы; все трое клонили голову на левое плечо.

Повсюду было по-прежнему противоестественно тихо. Так не бывает даже на кладбище, где шепчутся листья на ветру, стрекочут кузнечики в траве и чирикают птицы. Лишь человеческий город может сделать смерть — абсолютной. Впрочем, ко­е-какая жизнь оставалась и здесь. Поперек улицы лежал, раскинув отечные ноги, труп толстяка с размозженной головой, и две крысы лакомились остатками его мозгов. Та, что поменьше, подъедала серые комочки, разбрызганные по мостовой, а та, что побольше, по пояс втиснулась в дыру в черепе. Они не сочли нужным пре­рвать свое занятие, когда мы проходили мимо — словно чувствовали, что теперь на­стало их время.

Вдруг из темноты подъезда слева выступила бледная безмолвная фигура, протя­гивая ко мне какие-то бело-красные отростки, мало похожие на человеческие руки. Я вздрогнул и отшатнулся, одновременно оборачиваясь к ней. Эвьет тихо охнула.

То, что в первый миг могло показаться явившимся из мрака жутким призраком, было живым человеком — молодой женщиной, вероятно, не старше двадцати лет. На ней не было никакой одежды и обуви. Ее кожа блестела от пота и крови. Светлые волосы, еще недавно, вероятно, пышные и ухоженные, слипшимися прядями падали на мокрые плечи. Обе ее груди были отрезаны; на срезах под багровыми потеками был явственно виден желтоватый жир, и две кровавые полосы тянулись вниз по животу. Кровь текла и по ее голым ногам, сочась из разодранной промежности. Еще две тон­кие темно-красные струйки, словно слезы, тянулись по щекам из багровых дыр на месте глаз. Она неуверенно шагала вперед, вытянув руки, на которых не осталось ни одного пальца.

Удивительное дело, но, несмотря на все эти жуткие раны, она не кричала и даже не стонала. Вероятно, это было следствием шока. Лишь ее дыхание было неестественно частым.

Хотя я уклонился от прикосновения окровавленных культей, она почувствовала наше присутствие и остановилась, даже слегка подалась назад. Мы тоже стояли, уставившись на нее. Конечно, тот парень на дереве был изувечен еще более страш­но. Но он, по крайней мере, был агентом, и его пытали, чтобы добыть информацию. Здесь же...

Однако — не была ли эта девушка одной из тех, кто всего сутки назад кричал и улюлюкал на площади, радуясь казни еретиков?

— Кто здесь? — хрипло спросила она. Стало быть, по крайней мере ее язык му­чители не тронули.

— Я не солдат, — мягко произнес я. — Я врач.

— Помогите мне, — она снова сделала шаг в мою сторону. Эвьет дотронулась до моей руки. Я встретился с ней взглядом и покачал головой.

— Здесь можно помочь только одним способом, — ответил я вслух, доставая нож с узким лезвием.

— Нет! — лемьежка в ужасе отшатнулась, поняв, что я имею в виду. — Я хочу жить! Жить!

— Как будет угодно, — пожал плечами я, убирая нож. Теоретически, если она не умрет от заражения и потери крови, ее раны не смертельны — но, разумеется, беспалая и слепая в мертвом городе, она все равно обречена. Это просто растяги­вание агонии. Однако мой принцип — никому не помогать против его воли. — Идем, Эвьет.

Мы отошли на несколько шагов; Эвелина не удержалась и обернулась. Я тоже бросил взгляд назад. Лемьежка уже стояла посреди улицы спиной к нам — возможно, хотела дойти до центра города. Я обратил внимание на мелкий сор, налипший на ее мокрую спину — видимо, ее насиловали на полу — и черные синяки на ягодицах.

— Мы действительно не могли ей помочь? — тихо спросила Эвелина.

— Не так давно ты была против того, чтобы помогать раненым грифонцам, — усмехнулся я.

— Но она же не солдат!

— Ну, я мог бы без всякой пользы для нас потратить свои медикаменты, чтобы обработать ее раны. Это бы уменьшило боль, остановило кровопотерю и позволило бы ей умереть не в течение ближайших суток, а, скажем, дня через три-четыре. Чтобы действительно спасти ей жизнь, пришлось бы выхаживать ее много дней. И находить кого-то, кто смог бы в дальнейшем заботиться о беспомощной калеке. Ты ведь не думаешь, что мы должны были всем этим заниматься?

— Нет, — согласилась Эвьет. — Это уж слишком. У нас свои дела.

— Вот именно. Кстати, о солдатах — а раненым йорлингистам ты бы стала помо­гать? Тем самым, которые сотворили вот такое?

— Не знаю, — вздохнула Эвелина. — Теперь уже ничего не знаю. Может, ты и прав насчет игральной кости.

— Боюсь, — ответил я, — что даже в случае с костью люди все равно нашли бы повод, чтобы проделывать подобные вещи.

Запах гари усилился. Мы вышли на перекресток; за ним по обе стороны улицы еще тлели сгоревшие дома, в воздухе висел густой белесый дым, и дышать было по­чти невозможно. Мы двинулись в обход, пробрались через переулок, забаррикадиро­ванный двумя опрокинутыми телегами (изрубленные трупы нескольких защитников, пы­тавшихся укрыться за этой баррикадой, валялись тут же), а затем, попетляв еще по каким-то закоулкам, вышли на площадь.

Я узнал эту площадь — несмотря на пожары, уничтожившие несколько домов. Именно здесь накануне состоялась казнь. Сейчас о ней ничто уже не напоминало — остатки костров, очевидно, убрали еще накануне днем. Площадь была пуста — на ней, как ни странно, даже не было трупов. Лишь неподалеку от того места, откуда мы вышли, валялся сломаный меч. Для боя он, конечно, был непригоден, но уцелев­шая часть лезвия и острый зубец на месте излома все еще способны были пресечь жизнь.

И к этому мечу через всю площадь полз человек.

Мародеры побрезговали его окровавленной одеждой; судя по ней, скорее всего это был воин, вероятно, даже офицер. Доспехи и сапоги с него, конечно, сняли. Он полз, наверное, уже не первый час; длинный кровавый след, протянувшийся за ним, отмечал его путь. Полз на левом боку, бессильно уронив голову к плечу, однако упрямо упираясь локтями и вцепляясь в булыжники пальцами с уже содранными ногтя­ми. Полз, а за ним, вывалившись из распоротого живота и растянувшись кроваво-слизистой трубкой на добрых два ярда, волоклись его багрово-сизые, облепленные пылью и уличным мусором кишки.

И это не было просто результатом боевого ранения. Живот ему, должно быть, и впрямь располосовали в схватке — но кишки в таком случае вываливаются единым клубком и остаются внизу живота наподобие уродливого бугристого вымени; мне до­водилось видеть подобное несколько раз. Размотаться им не дает брыжейка, соеди­няющая кишечник с задней стенкой чрева. Отрезать кишки от брыжейки одним ударом, да еще так, чтобы человек не умер от потери крови, невозможно; тут должен был поработать либо опытный хирург, каковой, конечно, вряд ли имелся среди солдат, либо натренировавшийся на животных мясник, что куда более походило на правду. Возможно, поверженный успел во время боя чем-то особенно разозлить своих врагов — а возможно, то было лишь очередным проявлением остроумия победителей.

Вообще-то даже человек, изувеченный столь ужасным образом, все еще сохраня­ет способность идти. Сам я, правда, такого не видел, но учитель рассказывал мне про казнь, особенно популярную в северных графствах: приговоренному разрезают живот, вытягивают кишки, обрезав с нижнего конца, и прибивают этим концом к столбу, а затем заставляют его ходить вокруг, постепенно наматывая их на столб. Но, как видно, удар, распоровший живот этому человеку, был так силен, что повре­дил позвоночник, так что он мог лишь ползти, волоча по камням свои внутренности и набивая пыль и грязь в глубь жуткой раны, протянувшейся от бока до бока.

И все-таки он полз, несмотря на адскую боль, которую ему должно было причи­нять каждое движение. Полз, дабы оборвать эту боль. Вероятно, если бы он просто остался лежать на месте, дожидаясь смерти, то страдал бы меньше. Впрочем, кто знает, сколько бы ему пришлось ждать. Человек, как я уже отмечал, бывает удиви­тельно живуч в самые неподходящие для этого моменты.

И он почти дополз до меча. Ему оставалась какая-то пара ярдов.

Я бросил взгляд на Эвьет и в первый миг увидел в ее глазах не отвращение, не ужас, а — изумление. Она смотрела на его кишки и с трудом могла поверить, что в человеческом животе может поместиться такая длинная штуковина. Помню, что моя реакция, когда учитель впервые продемонстрировал мне это при анатомировании тру­па, была точно такой же. Хотя на самом деле сейчас мы видели лишь треть истинной длины — отрезать от брыжейки все шесть ярдов кишечника так, чтобы жертва не умерла в процессе, не удалось бы даже самому искусному врачу или палачу...

Но уже в следующее мгновение выражение лица девочки изменилось неожиданным для меня образом. Ее взгляд осветился радостью и торжеством!

Впрочем, я тут же все понял. Я не видел лица ползущего (как и он еще не ви­дел наших) — лишь его светлые, коротко стриженые волосы, и не мог его узнать. Но мне прежде не доводилось видеть этого человека сверху.

— Ты не ошибаешься? — тихо спросил я.

— Сейчас сам увидишь, — ответила Эвьет, недобро улыбаясь.

— Сначала я задам ему пару вопросов, — быстро сказал я. — Потом он твой.

— Хорошо, — спокойно кивнула баронесса.

Как бы тихо мы ни шушукались, ползущий услышал нас и медленно, с усилием поднял и повернул голову. Эвелина была права: на нас смотрело бледное, искажен­ное мукой, мокрое от пота лицо Контрени.

Как ни удивительно, но на этом лице тоже в первый момент отобразилось некое подобие радости — насколько она вообще возможна у человека в таком состоянии. Как видно, в его затуманенном болью сознании всплыли лишь обстоятельства нашего знакомства, но не нашего подозрительного исчезновения.

— Вы? — слабо произнес он. — Вы живы...

— Давно они ушли? — спросил я. — И в каком направлении?

— Я... не знаю... я терял сознание, когда они... на рассвете были еще тут...

— А как они проникли в город?

— Тайный ход... о нем мало кто знал... только члены городского совета... мне самому сказали, когда уже шел бой... у нас не было шансов...

— Ясно, — усмехнулся я. — То, что я и думал. Как говорил один древний пол­ководец, осел, нагруженный золотом, возьмет любой город. Впрочем, — задумчиво заметил я, обращаясь преимущественно к Эвьет, — не уверен, что в данном случае услуги предателя были оплачены золотом. На него хорошо клюют нижние чины, а, чем богаче и влиятельней человек, тем труднее его купить. Труднее, разумеется, не в смысле чести, а в смысле суммы. Поэтому, коль скоро речь о члене городского со­вета, полагаю, в ход пошел не подкуп, а шантаж — подходящих грешков у подобной публики обычно предостаточно...

— Помогите мне! — простонал Контрени, устав слушать эту лекцию. — Дайте мне меч...

Он, конечно, видел, что я вооружен, и мог бы попросить меня об ударе мило­сердия — но в течение последних часов все его мысли были сосредоточены на валяв­шемся на камнях обломке, и более простое решение даже не пришло ему в голову.

Эвьет вопросительно посмотрела на меня. Я кивнул, предоставляя ей действо­вать.

— Меч? — Эвелина вновь прибегла к интонации наивной девочки, которую уже не раз использовала, говоря с Контрени. Она нагнулась и подобрала лежавший у ног обломок. — Вот этот меч?

— Да, да! Быстрее, прошу вас...

— Кажется, жизнь стала вам не мила, рыцарь? — Эвьет подошла к нему и вроде бы даже сделала движение нагнуться, чтобы вручить ему сломанный клинок. Контрени слишком плохо соображал, чтобы осознать издевку, и с надеждой протянул правую руку, упираясь в брусчатку локтем левой. Эьвет, сделав обманное движение, резко развернулась и с размаху забросила обломок в пустой оконный проем ближайшего дома. Там что-то громко звякнуло, когда он упал.

— Что вы наделали! — воскликнул в отчаянии Контрени, все еще ничего не по­нимавший.

— То, что давно хотела, — жестко произнесла Эвелина, окончательно отбросив притворство. — Точнее, нет. Я давно хотела убить тебя. Но теперь... теперь, когда ты валяешься у моих ног, как раздавленное насекомое, и молишь о смерти — теперь я сделаю кое-что получше: я тебя НЕ убью. У него ведь точно нет шансов выжить, Дольф?

— Ни малейших, — покачал головой я. — Но агония может быть еще долгой.

— Ты слышал, Робер? Еще долгой. До-о-олгой!

— Почему?! — взмолился Контрени. — Я же спас вас...

— Нет! — отрезала Эвьет. — Ты спасал баронессу Гринард. А я — баронесса Хо­герт-Кайдерштайн! Помнишь такую фамилию?

— Хогерт... Хогерт-Кад... я впервые...

— Кажется, надо освежить твою память, — Эвелина пошла вдоль его тела. — Три года назад. Замок на берегу озера. Там почти не было гарнизона. Помнишь?

— Я... не знаю, о чем вы... Вы меня с кем-то...

Баронесса, не говоря ни слова, своим изящным сапожком наступила на про­тянувшуюся по брусчатке кишку возле самого живота поверженного врага. Контрени дико заорал. Казалось, его глаза вот-вот выпрыгнут из орбит.

— Я вспомнил!!! — выкрикнул он, наконец, не в силах больше терпеть. Девочка убрала ногу. — Вспомнил! — захлебываясь, торопливо повторил грифонец. — Лесное озеро... Я даже не знал, как звали... тех, кто там...

— Это была моя семья, тварь! — процедила Эвелина. — Отец, мать, два брата и сестра. Вы думали, что убили всех. Но, на твое несчастье, осталась еще я.

— Я... прошу вас... я просто исполнял долг солдата...

— Ты пришел на нашу землю, хотя мы не сделали тебе ничего плохого. Убил мое­го папу, который всегда хотел быть вне политики. Убил моего брата, которому еще не исполнилось четырнадцати. Обесчестил мою сестру и позволил делать то же самое своим людям. Убил бы и меня, если бы нашел. Это ты называешь долгом солда­та?!

— Пожалуйста... я умоляю вас... они... они не мучались...

— Ах, как любезно с твоей стороны! Может, мне еще следует сказать тебе спа­сибо?

Контрени молчал, кусая губы от боли. Слезы и крупные капли пота катились по его лицу. Он бросил было молящий взгляд на меня, но тут же понял, что я не стану за него вступаться.

— Ну ладно, — произнесла, наконец, Эвьет. — Расскажи мне все, что знаешь про остальных убийц, и я, может быть, позволю тебе умереть.

— Девушку зарезал Лукас, — поспешно ответил Контрени. — Но он уже умер. Той же зимой, от гангрены...

— От гангрены? Хорошо. Надеюсь, он мучался. Кто убил маму и Филиппа?

— Женщину... я не помню, как его звали... АААА!!! Говорю же, не помню!

— Вспоминай, — Эвелина снова занесла ногу.

— На «М» как-то... Матеус... или Маркус... Да, точно, Маркус. Но я больше ничего про него не знаю. Он был в нашем отряде недолго...

— Как он выглядел?

— Ну, плечистый такой... волосы темные...

— Особые приметы? Шрамы, родинки?

— Не видел... на лице точно не было...

— А убийца Филиппа? Старшего юноши?

— Я не видел... Клянусь всеми святыми, я не видел, кто его убил!

В этом крике было столько ужаса перед новой болью, что Эвьет, похоже, пове­рила.

— Ладно, — вздохнула она. — Кто вами командовал?

— Грегор Марбель. Чернявый такой, кудрявый... с визгливым голосом...

— Я его хорошо разглядела, — мрачно отметила Эвелина. — Где он сейчас?

— Откуда мне знать... где-то в армии, если еще жив... Клянусь, два года о нем не слышал!

— Ну допустим... — Эвьет с брезгливой тщательностью вытерла подошву сапожка о булыжник. — Дольф, у тебя еще есть к нему вопросы?

— Нет.

— У меня тоже. Счастливо оставаться, Робер. Кажется, тебя ожидает трудный день.

— Вы же обещали! — взмолился Контрени.

— Я? — непритворно удивилась баронесса. — Я сказала «может быть». И потом, я сказала, что позволю тебе умереть, но не обещала, что помогу это сделать. Идем, Дольф.

Когда мы отошли на несколько шагов, Эвелина вдруг обернулась.

— А знаешь что, Робер? — она специально называла его просто по имени, под­черкивая его низкое происхождение. Но он посмотрел на нее с надеждой, похоже, вообразив, что она передумала.

— Ты совершенно зря тратил время на придумывание своего герба, — улыбнулась баронесса. — У тебя никогда не будет сына. Дворянский род Контрени закончится здесь, на этой площади.

Казалось бы, уж это обстоятельство должно в последнюю очередь волновать че­ловека, корчащегося в агонии на собственных кишках. Однако этот финальный удар пришелся точно в цель. Мука, отразившаяся на лице вчерашнего простолюдина, поло­жившего столько усилий, чтобы пролезть в аристократы, была, казалась, даже силь­нее его физических страданий.

Примерно через четверть часа, не встретив больше никого из живых (хотя та­ковые наверняка были, но, вероятно, отсиживались по подвалам и прочим укрывищам), мы подошли к восточной надвратной башне. Выход был открыт. На левой створке внутренних ворот было крупно и размашисто, с потеками, написано кровью: «ЛЕФ ПРАВИТ», на правой — «ЗА КАМПЛЕН!» Писавшие явно не слишком хорошо владели грамотой. Здесь же валялось несколько отрубленных рук, очевидно, послуживших им малярными кистями.

Соблюдая меры предосторожности, мы вышли из города, но опасения были напрасны — вокруг, насколько хватало глаз, не было ни души. Мы зашагали на вос­ток по той самой дороге, что всего два с половиной дня назад привела нас в Ле­мьеж. Эвьет вдруг остановилась, решительно сняла мокрые сапожки и пошлепала дальше, неся их в руке. У меня было искушение последовать ее примеру, но я не решился — все же я не ходил босиком с детства и не был уверен, что в случае чего смогу бежать без обуви столь же проворно, как в сапогах. Солнце уже вовсю припе­кало, обещая быстро высушить нашу одежду; однако у меня не было никакого желания маячить посреди проезжего тракта, так что, дойдя по первого же леска, мы сверну­ли под сень деревьев, в столь неприятную для людей в мокрых костюмах прохладу, которую только усугублял блуждавший в листве ветерок. Поначалу мы шли весьма резво, подгоняемые как возбуждением от всех событий последних часов, так и про­стым желанием согреться, но затем усталость после насыщенной всем, кроме спокой­ного сна, ночи стала брать свое. Я заметил впереди и слева просвет в листве, и вскоре мы вышли на залитую солнцем овальную поляну, заросшую высокой травой. Эвьет охотно поддержала идею устроить там привал.

Мы нарвали травы (я попытался было косить ее мечом, сидя на корточках, но убедился, что это не слишком удобно) и собрали ее в кучу в центре поляны, устроив себе мягкую лежанку. Я разложил сушиться на солнце свою рубашку, волчью шкуру и вещи из сумок; рядом поставил нашу обувь, набив ее травой изнутри. Эвьет уже улеглась на импровизированном ложе в компании со своим арбалетом и довольно потянулась, как человек, честно заработавший хороший отдых после трудного дня.

— Ты удовлетворена? — спросил я, ложась рядом.

Ей не требовалось уточнять, о чем речь.

— Это первый, — спокойно ответила девочка. — Начало положено.

— Но, надеюсь, ты не собираешься теперь гоняться по всей стране за этими Марбелем и Матеусом?

— Маркусом, — поправила Эвелина. — Нет, я помню про главную цель. Но я и за Контрени гоняться не собиралась. Повезло один раз — может повезти еще.

— Кстати, о главной цели... Ты ведь понимаешь, что у любого из родни тех, кто был убит сегодня в Лемьеже, ничуть не меньше оснований мстить Ришарду, чем у тебя — Карлу? И даже у близких тех, кого специально подставили под грифонские мечи в Комплене...

— Понимаю, — нахмурилась Эвьет. — Но — как ты там говорил, Дольф? Общей справедливости для всех быть не может, и надо просто следовать своим интересам. Я больше не уверена в том, что в мои интересы входит трон для Ришарда. Но в них совершенно точно входит могила для Карла. Кстати, пусть даже беззащитный Комплен был провокацией — никто не заставлял Лангедарга на эту провокацию поддаваться, тем более — в таких формах. Ты ведь не будешь говорить, что он тут ни при чем?

В том, что резня была учинена с ведома и одобрения главнокомандующего, у меня сомнений не было. Пусть Карл и не командовал лично ныне разбитой армией, ее предводитель — как его там, Шарвиль? — очевидно, заранее получил инструкции на такие случаи.

— Ладно, — резюмировала девочка, — я немного посплю, если ты не возражаешь.

Она закрыла глаза и, похоже, моментально уснула. Я улегся на спину, греясь на солнце и глядя, прищурившись, в ясное небо. Но мысли мои были отнюдь не столь светлы и безоблачны. Несколько часов назад я избежал смерти. Не то чтобы совсем уж чудом, но, в общем, вероятность погибнуть была выше, чем уцелеть. Причем даже несколькими способами. Я мог элементарно не выбраться из колодца, например. Если бы солдаты, вытягивавшие ведро наверх, не сбросили его потом вниз. Когда я пры­гал, то думал, что в крайнем случае вылезу, упираясь руками и ногами в противо­положные стенки. Теперь я понимал, что на это у меня бы просто не хватило сил. Даже подъем по веревке оказался не таким уж легким... Конечно, это была не пер­вая смертельная опасность в моей биографии. И, вероятно, не последняя, несмотря на все мое желание жить в мире и покое. Но — ради чего я рисковал жизнью? Эвели­на вовремя напомнила мне мои же слова о собственных интересах. В чем тут мой ин­терес? В том, чтобы получить жалкие гроши от графа Рануара, если он их вообще заплатит? Вздор, и я сам прекрасно знаю, что это вздор. Уже одна лишь потеря прекрасного коня оставляет меня в заведомом минусе в этой еще не состоявшейся сделке. И если я и прежде подряжался доставить посылку, не рассчитывая на непо­мерно щедрое вознаграждение, а просто исходя из того, что мне все равно, куда ехать, так почему бы чуток не подзаработать — то, по крайней мере, те посылки не обладали собственной волей, не устремлялись в погоню в прямо противоположном ад­ресату направлении и не втягивали меня в абсолютно не нужные мне авантюры...

С другой стороны, разве не было авантюрой все мое бесконечное и бессмыслен­ное путешествие по охваченной войной стране? Да и вся моя жизнь с первых же ее мгновений, если уж на то пошло... И разве не мог я случайно оказаться во взятом штурмом городе, будь то Комплен, Лемьеж или любой другой, просто странствуя в одиночестве, как всегда? И как знать — не попади я вместе с Эвелиной в Лемьеж, откуда я все-таки выбрался живым, не очутился бы я в то же самое время в другом месте, где меня поджидала куда худшая участь?

Нет, это демагогия. Очевидно, что практически любой поступок может поро­ждать бесконечную цепь — точнее даже, ветвящееся дерево — как добрых, так и дур­ных последствий, просчитать которые заранее невозможно в принципе. И надо не пы­таться объять необъятное, а действовать разумно, исходя из той информации, кото­рой располагаешь.

Так каким же должно быть мое разумное поведение в данной ситуации? Если моя цель — не деньги (а я ведь с самого начала это знал), то что? Обеспечить без­опасность Эвьет? Да, мне бы этого хотелось. Из всех людей, которых я встречал после смерти моего учителя, она заслуживала это больше всего. Но это не в моих силах. Я ведь не могу заботиться о ней всю жизнь. (Нет? Ну конечно же, нет!) А Рануар едва ли станет для нее надежной защитой. И даже пока я с ней — насколько я могу ее защитить? «Я остаюсь, Дольф. Если считаешь, что тебе безопасней уехать, я не буду тебе мешать.» Вот и вся защита... Я даже не могу отговорить ее от ее планов мести. Потому что это — не детская блажь, а задача, которую поста­вила перед собой сильная, целеустремленная личность. И неважно, что этой лично­сти всего двенадцать лет. Выходит, что те самые качества, за которые я ее ува­жаю, не позволяют обезопасить ее по-настоящему. А ведь это, пожалуй, универсаль­ный принцип. Проще всего заботиться о безопасности неодушевленного предмета — носи его за пазухой или, еще лучше, запри в сундук покрепче, вот и все. Почти так же обстоит дело с ручным животным или покорным рабом. Но невозможно надежно обезопасить свободную и достойную личность, не посягая на ее свободу и досто­инство. Такой личности можно помочь — когда советом, когда делом — но не более чем.

Тогда что же — я хочу помочь ей убить Карла? Да нет, конечно. Плевать я хо­тел на Карла. То есть я отнюдь не буду горевать, если он умрет — особенно если в результате война, наконец, закончится — но не собираюсь рисковать ради этого собственной жизнью. И, кроме того, я связан клятвой, данной моему учителю. «Только самооборона». Учитель ничего не говорил о помощи и защите для кого-то еще. Учитель был мудр. Он понимал, что там, где делается одно исключение — хотя бы даже и из лучших побуждений! — будет сделано и второе, и третье, и десятое. А в итоге на мир обрушится то, по сравнению с чем нынешние двадцать лет резни по­кажутся учтивым рыцарским турниром...

Так чего же я хочу добиться, в конце концов?! О да, разумеется — «жить в другом мире, где нет всей этой мерзости.» Но это — пустые, бессмысленные фанта­зии. Эмоции. Вздор.

Надо принять четкое здравое решение и неукоснительно ему следовать. Итак: я еду в Нуаррот. (Гм, поправка: я иду в Нуаррот. Хотя кошель с деньгами Гринарда я сохранил, пусть и несколько поистощившийся после пошедшей прахом подготовки к осаде. Коня уровня Верного мне не купить, но на что-нибудь четвероногое монет еще хватит.) И я забочусь об Эвьет до тех пор, пока она направляется туда со мной. Но если ей опять вздумается отправиться в погоню за каким-нибудь Марбелем — я объясню ей, что не стану ее сопровождать. Постараюсь убедить ее отказаться от этой затеи. В конце концов, она же умная и должна понять, что без сопровождаю­щего взрослого ее положение в мире людей станет очень непростым. А если не поймет... значит, не так уж она и умна. Тогда — сама виновата. (А, кстати, что мне в этом случае делать одному в Нуарроте? Да в общем-то то же, что и в любых других местах. Посмотрю на графский замок. Они бывают достаточно живописны. Мо­жет быть, найду обеспеченных пациентов среди графских приближенных.) Если же я добираюсь до Нуаррота вместе с Эвелиной, то передаю ее ее сеньору, как и было задумано с самого начала. И без всякого промедления еду дальше. Дальше на юго-восток — кажется, основные боевые действия сейчас будут разворачиваться в проти­воположном направлении. Вот и все. Все просто.

Потом я закрыл глаза, но продолжал видеть летнее небо. Я лежал на подводе, полной мягкого сена, и слушал перестук копыт; меня куда-то везли, и мне было спокойно и хорошо. Вокруг слышались какие-то голоса, но мне не было до них ника­кого дела; я даже не понимал, о чем они говорят. Постепенно, однако, голоса ста­новились все громче, резче и настойчивей; подвода качнулась и остановилась. Я сел и увидел, что нахожусь на улице какого-то города, между двумя рядами плотно сомкнутых домов, и дорогу преграждают стражники с копьями. «Сворачивай!» — кри­чали они (теперь я мог разобрать их слова). «С телегами проезда нет!» Возница, немолодой, но кряжистый, в просторной рубахе с пятнами под мышками, повернулся ко мне. На шее у него была тонкая красная полоса. «Дальше мне ходу нет, сударь», — сказал он. «Я заплатил за переправу четыре сантима», — напомнил я. «Переправа кончается здесь.» «И куда же мне идти?» — спросил я, сходя с подводы. «Кто может знать это, кроме вас? — пожал плечами старик. — Я — всего лишь паромщик.» В тот же миг я понял, куда хочу попасть. Далеко впереди, над крышами и трубами города, возносились, сияя в солнечном свете, белые башни и шпили необыкновенного замка. Его тонкие, изящные, устремленные ввысь очертания совсем не походили на громозд­кую основательность обычных фортификационных сооружений, созданных, чтобы выдер­живать удары таранов и каменных ядер. «Это Нуаррот?» — спросил я у какого-то прохожего. «Где?» «Тот замок впереди за домами.» «Там ничего нет.» «Как это нет? — возмутился я. — Вот же он, разве вы не видите?» «Не вижу», — равнодушно пожал плечами прохожий, и только тут я заметил, что у него нет глаз. Оставив его, я зашагал в сторону замка, но вскоре принужден был остановиться, ибо улица закон­чилась тупиком. Я вернулся к ближайшему переулку и свернул в него, а затем — на соседнюю улицу, но и она уперлась в глухую стену. Следующая улица оказалась кри­вой и повела меня прочь от замка...

Я предпринимал все новые попытки, но, чем дольше я блуждал по городским ла­биринтам, тем дальше оказывался от моей цели. Меж тем обстановка на улицах изме­нилась. Все так же вокруг сновали люди (их становилось все больше), горожане вы­плескивали помои из окон вторых и третьих этажей, и струилось зловоние над сточ­ными канавами — но среди прохожих попадалось все больше калек, из помойных ведер летели на мостовую кровавые внутренности, а в сточных канавах текла густая, по­чти черная кровь. Прямо под ногами валялись мертвые тела, но горожане не обраща­ли на них никакого внимания, механически переступая через них или шагая прямо по трупам. Я уже не пытался спрашивать дорогу, зная, что они не ответят, да и вооб­ще, лучше бы мне не обращать на себя их внимание. Прямо на глазах лица вокруг становились все безобразней, улицы — все уже, а толпа — все гуще. Я думал уже не о замке, а о том, как выбраться из этой бесконечной удушливой ловушки. Но, куда бы я ни сворачивал, становилось только хуже. Края уродливых крыш смыкались над головой, словно беззубые челюсти; узкие кривые улочки переплетались и извива­лись, подобно кишкам, и на камнях вокруг блестела уже не просто сырость, а мут­ная густая слизь. Откуда-то доносились влажные, липко чавкающие звуки.

И вдруг все кончилось. Из кишкообразного туннеля, погруженного в серо-зеле­ный полумрак, я выскочил на широкую прямую улицу, залитую солнечным светом. И эта улица вела прямо к замку; между мной и ним не было больше никаких препят­ствий. Я шагнул в сторону своей цели, и в тот же миг в плечо мне впился железный крюк.

Я обернулся и увидел Гюнтера. «Уже уходите, сударь? — спросил он с укориз­ной. — А как же представление? У меня честный хлеб!» «Я спешу!» — ответил я, пы­таясь избавиться от крюка. «Вы должны на это посмотреть, — возразил однорукий, вонзая крюк все глубже. — А то они могут подумать, что вы ими брезгуете. Честно говоря, меня самого тошнит. Но к ним в плен лучше живым не попадать.»

И он буквально потащил меня за собой в противоположную от замка сторону. Я не чувствовал боли от крюка, но и выдернуть его никак не мог. Мы оказались на большой круглой площади, сплошь запруженной уродами один безобразнее другого. Невозможно было определить, где здесь циркачи, а где зрители. В центре площади, в окружении цирковых кибиток, возвышался помост с высоким столбом, утыканным ржавыми, в засохшей крови шипами. Со столба свисали цепи, ждущие свою жертву.

Первой моей мыслью было, что столб предназначен для меня. Но толпа на пло­щади не проявила ко мне никакого интереса. И даже Гюнтер, устремивший свой вз­гляд в сторону помоста, перестал давить на свой крюк, и я, наконец, легко выдер­нул его. Скосив взгляд на плечо, где осталось небольшое пятнышко крови, я поду­мал, что надо непременно обработать рану, пока не началось заражение. Пользуясь тем, что уроды были целиком поглощены ожиданием уготованного им зрелища, я при­нялся сперва бочком, а затем все более решительно выбираться из толпы. Но, когда я уже повернулся спиной к столбу и увидел впереди дорогу к сияющему замку, поза­ди раздался полный испуга и боли крик: «Дольф! Помоги!»

Я резко обернулся. Двое ражих бородатых палачей волокли к столбу Эвелину. На палачах были красные маски, но я знал, что левого зовут Жеан, а правого — Жа­коб. Девочка тщетно пыталась вырваться из их волосатых лап. Я видел, что она в крови. Но это, очевидно, была только прелюдия.

Я сунул руку под куртку, но не нашел там того, что искал. Вместо этого в руке у меня оказался свиток. Это было последнее письмо моего учителя. Меня это ничуть не удивило. Что может быть закономерней, чем сочетание теоретического запрета с практической невозможностью его нарушить?

Я толкнулся было обратно в толпу, но она, по-прежнему не обращая на меня внимания, лишь слабо колыхнулась, как плотная единая масса, даже и не думая расступаться. Эвьет уже втащили на помост и, лязгая железом, приковывали к стол­бу. К Жеану и Жакобу присоединился третий палач — жидкобородый карлик с длинным, больше его собственного роста, факелом в руке.

«Отпустите ее! — в отчаянии закричал я, ни на миг, впрочем, не веря, что это поможет. — Отпустите ее, вы, тупые уроды!»

Вот теперь они меня заметили. Сотни, тысячи безглазых лиц повернулись в мою сторону. Еще совсем недавно каждое из них было безобразно по-своему, теперь же все они выглядели одинаково — словно отвислое, липкое сырое тесто. И они — медленно, зато все разом — двинулись на меня.

Мне ничего не оставалось, как отбиваться от них руками и ногами. Их плоть и на ощупь оказалась рыхлой, липкой и скользкой. Но пахла она не тестом, а трупной гнилью. Я рвал эту мерзкую вязкую массу, барахтался в ней, но они наваливались со всех сторон. Я уже даже не видел за ними помоста, только слышал крики Эвьет, все более страшные, и пытался прорваться к ней, одновременно понимая, что не успею, никак не успею — а затем раздался треск пламени, и крик оборвался на самой высокой и жуткой ноте...

Я проснулся с бешено колотящимся сердцем. Лицо и шея были мокрые от пота. А рядом со мной, свернувшись калачиком, спокойно спала Эвьет, живая и невредимая.

День уже клонился к вечеру, тени деревьев наполовину затопили поляну, но еще не добрались до наших голов. Лицо девочки, озаренное золотистым вечерним светом, было всего в нескольких дюймах от моего. Мне и прежде доводилось видеть ее спящей, но как-то не приходило в голову присматриваться. Если я просыпался первым, то будил ее или, напротив, давал ей еще немного поспать, но сам в любом случае сразу принимался за дела. А сейчас — должно быть, по контрасту с только что пережитым во сне ужасом — я просто лежал рядом и смотрел, словно вернувшаяся реальность все еще казалась мне хрупкой и неустойчивой, и я боялся ее спугнуть. Меня поразило выражение лица Эвьет. Оно было таким мирным и безмятежным! Не лицо охотницы, идущей по следу, не лицо воительницы, планирующей и осуществляющей возмездие врагу, не лицо дворянки, вынужденной взять на себя все заботы о своем разоренном поместье. Даже не лицо ученицы, обдумывающей слова учителя, хотя это ее выражение нравилось мне больше всего. Но ни в каком из бодрствующих обличий ее невинность и чистота не проступали столь полно. Словно... словно я впервые увидел ее без доспехов и оружия. Словно она была гостьей из другого мира, где злоба, подлость, насилие и убийство не поджидают за каждым углом, а уставший мо­жет просто прилечь на мягкую траву и задремать, где ему вздумается, не боясь ни четвероногих, ни куда более страшных двуногих хищников... Ее пушистые ресницы слегка подрагивали — ей что-то снилось, но уж точно не кошмары; надутые губки (обычно твердо сжатые в упрямую линию) были чуть приоткрыты в легкой полуулыбке. Глядя на Эвьет, я вдруг подумал, что спящая девочка — это, наверное, одно из са­мых трогательных зрелищ на свете. Хотелось укрыть ее, защитить от всех опасно­стей, от всего зла этого мира...

Тьфу, черт. Что еще за нежности? Не говоря уже о том, что слово «нежность» вообще не из моего лексикона, Эвелина отнюдь не хрупкий цветок. В ситуации «она с арбалетом и я с мечом» еще большой вопрос, кто кого лучше сумеет защитить. И, собственно, я уважаю ее в том числе и за это. Будь она неженкой и плаксой — ни­какие умилительно приоткрытые губки у меня бы теплых чувств не вызывали, а вызы­вали бы исключительно брезгливость... Недаром же я не люблю детей. Да, слабость не внушает ничего, кроме отвращения. И то, что демонстрирует Эвьет сейчас — это не слабость. Это доверие. Она так сладко и безмятежно спит посреди незнакомого леса, потому что знает, что я рядом, и доверяет мне свою безопасность. И мне хо­чется быть этого доверия достойным. Вот в чем причина моих чувств.

И все же... во сне я бросился ее спасать в одиночку против огромной толпы, и это была глупость. В реальности в такой ситуации у меня бы не было ни малейших шансов. Собственно, их даже во сне не было. Извиняет меня только то, что во сне эмоции часто намного сильнее, чем наяву, а разум и логика, наоборот, подавлены... Да, легко, конечно, списать все на сон. Но что бы я делал при таком раскладе на самом деле? Стоял бы и смотрел, как ее мучают и жгут? Повернулся и бежал бы к своему замку, затыкая уши, чтобы не слышать ее криков? Даже на миг не хочется задумываться об этом! Но мой учитель говорил, что нет худшей трусости, чем лгать самому себе. А главное — я и в самом деле не знаю, что ответить...

Ресницы Эвьет дрогнули сильнее, и девочка открыла глаза.

— Привет, Дольф, — улыбнулась она мне. — Давно не спишь?

— Не очень. Как ты себя чувствуешь?

— От-лично! — ответила она, сладко потягиваясь, а затем деловито нащупала в траве свой арбалет.

— Я имею в виду — после нашего «купания».

— Ну я же говорила — я закаленная, — она уселась, на ощупь вытряхивая тра­винки из волос. — Что ты на меня так смотришь?

— Как — так?

— Ну... так смотрел мой отец, когда заходил пожелать мне спокойной ночи. Или доброго утра.

— Извини, если тебе это неприятно, — смутился я.

— Да нет, почему же, — снова улыбнулась она. — Вот если бы ты смотрел, как Филипп, мне бы это точно не понравилось. «Отстань, малявка, не видишь, я делом занят!» — прогнусавила Эвелина, явно пародируя покойного брата.

— Такого не будет, обещаю, — со смехом ответил я.

— Однако, проспали мы изрядно, — заметила Эвьет, прищурившись на солнце. — Так что у нас сейчас — вечер или утро?

Я понял, что она спрашивает не о физическом времени суток.

— Что пожелаешь, — ответил я. — Мы можем идти ночью, едва ли это будет опаснее, чем днем. Но можем и подождать здесь до самого утра — особой спешки нет.

— Еще сон в меня просто не влезет, — возразила Эвьет с серьезным видом, — а сидеть тут в темноте скучно. Да и, честно говоря, хочется оказаться подальше от Лемьежа, и чем скорее, тем лучше. Так что идем.

Наша одежда и обувь полностью просохли, и ничто не мешало нам отправиться в путь. Я собрал сумки, и мы зашагали по лесу на восток, жуя на ходу еще оставав­шуюся колбасу.

Вскоре выяснилось, что, хотя для Эвьет проведенные в колодце часы действи­тельно обошлись без последствий, мне повезло меньше. У меня запершило в горле, так что в ближайшие несколько дней мне предстояло готовить и пить горячие отвары и повременить с чтением очередных лекций на медицинские и прочие темы. Впрочем, существовала и другая причина идти молча — разговор, даже негромкий, могут услы­шать чужие уши, и в то же время он мешает самим говорящим прислушиваться к происходящему вокруг. Естественно, мы по-прежнему старались как можно меньше по­казываться на открытом пространстве, пробираясь рощами и перелесками — хотя и не слишком удалялись от дороги, дабы не залезть в непроходимые дебри каких-нибудь болот и буреломов. Йорлингисты, конечно же, потрудились в этом краю на славу — все деревни вдоль тракта (и, подозреваю, не только они) превратились в пепелища, и среди углей и почерневших бревен валялись обгорелые трупы людей (среди них до­вольно много детей, которым было труднее убежать, чем взрослым) и животных (чаще собак и ослов, но встречались даже коровы — как видно, победители совсем зажра­лись или просто слишком спешили); поля также были сожжены или вытоптаны. Единственным целым сооружением, которое нам попалось за все время, был одинокий сарай для сена, стоявший на отшибе за деревьями, в стороне от села, и оттого, видимо, не замеченный торопившимися карателями. Там, на душистом сене, мы прове­ли вторую ночь (мы все же вернулись к нормальному суточному распорядку). Но от­нюдь не все сельские жители погибли в огне пожаров или от мечей и стрел. Уцелев­шие погорельцы прятались по лесам, и встреча с ними сулила нам не меньше опасно­стей, чем с солдатами любой из сторон. Следопытские навыки Эвьет оказались очень кстати в деле предотвращения таких встреч (тем более что мой заложенный нос не мог даже унюхать дыма костра). Несколько раз мы видели из-за деревьев кавалерийские разъезды; расстояние всякий раз было достаточно приличным, так что не знаю, были ли то все еще хозяйничавшие в округе йорлингисты, или же какие-то ошметки лангедаргских сил, возможно, перешедшие к партизанской тактике. Самый неприятный момент я пережил, когда мы едва не напоролись на такой разъезд посреди совершенно безлесой местности. К счастью, мы заметили их прежде, чем они нас. Мы рухнули в высокую траву и пролежали так, почти не шевелясь, наверное, не меньше часа, пока окончательно не удостоверились, что опасность миновала. На следующий день, также в чистом поле, мы увидели коня под седлом, чей хозяин, очевидно, уже кормил ворон где-нибудь в окрестностях. Однако первоначальная радость оказалась преждевременной: конь упорно не желал подпускать к себе чужих. Мы с Эвьет убили, наверное, часа четыре, пытаясь подобраться к нему с разных сторон, но всякий раз, когда дистанция сокращалась до десятка ярдов, он пускался в галоп, быстро, впрочем, останавливаясь, дабы продолжить щипать траву, как ни в чем не бывало. Словно глумился над нами! Я уже готов был просить Эвьет пристрелить чертову скотину, но, взглянув на девочку, которая, хоть и была раздосадована, сохраняла спокойствие, устыдился своей бессмысленной злобы. Наконец жеребец, которого тоже утомила наша назойливость, ускакал намного дальше, чем в предыдущие разы, и мы уже больше не стали его преследовать.

Колбасу мы доели вечером второго дня, а от имевшихся у меня денег в ра­зоренном краю не было, разумеется, никакой пользы; любые, кого мы могли тут встретить, были заинтересованы разве что в грабеже, а не в честной торговле. Так что питаться приходилось мелкой дичью, которую удавалось подстрелить Эвьет, а также лесными ягодами и грибами. Иногда удавалось что-нибудь откопать на огоро­дах в сожженных деревнях, хотя мы предпочитали там не задерживаться.

Наконец, вечером пятого дня от падения Лемьежа, мы выбрались к пограничной реке, за которой лежало графство Рануар. Я довольно быстро отыскал брод, по ко­торому чуть больше недели назад мы перебрались в противоположном направлении; шагать в воде было куда менее приятно, чем ехать верхом, особенно учитывая мою только-только залеченную простуду и тот факт, что день, не в пример предыдущим, выдался облачный и прохладный. Но, по крайней мере, благодарение засушливому лету, река была неширокой.

Разумеется, пересечение этой сугубо условной границы не давало никаких га­рантий безопасности; и грифонские разъезды, и ищущие поживы и мести погорельцы могли рыскать по эту сторону реки ничуть не хуже, чем по ту. Все же я надеялся, что дальше вглубь графства шансов нарваться на неприятности будет меньше. Мы ша­гали в юго-восточном направлении, пока не стемнело; уже в сумерках я заприметил далеко впереди справа белый дом на холме и решил вместо очередного ночлега в траве попытать счастья там.

Пока мы добирались до холма и поднимались вверх по склону, тьма стала пол­ной, так что я даже потерял дом из виду и затеял по этому поводу с Эвьет фило­софский диспут на тему «откуда мы знаем, что нечто находится там, где мы его не видим». Подъем в гору после целого дня пути пешком — удовольствие более чем со­мнительное, и разговор помогает отвлечься от собственных физических ощущений. Эвелина вынуждена была согласиться, что то, что мы считаем знанием, часто лишь предположение, основанное на прошлом опыте, но не дающее никаких гарантий отно­сительно текущего положения дел.

— Более того, — заметил я, — строго говоря, мы в принципе не можем узнать, что происходит прямо сейчас.

— Как это?

— Скорость, с которой к нам поступает информация, конечна. Вспомни, мы слы­шим гром далеко не сразу в момент удара молнии. И запах цветка, внесенного в комнату, ощущается тоже не мгновенно. По всей видимости, так же дело обстоит и со светом: он распространяется намного быстрее, чем звук и запах, но предел ско­рости существует и для него. А это значит, что мы видим лишь прошлое и никогда — настоящее.

— Никогда об этом не задумывалась, — удивленно призналась Эвьет. — И думаем мы ведь тоже не мгновенно? Хотя и говорят, что мысль быстрее всего на свете... Значит, физически мы живем в настоящем, а фактически — в прошлом?

— Так и есть. Люди претендуют на способность предсказывать будущее, а на самом деле не знают даже настоящего...

На северо-востоке поднялась ущербная луна, продемонстрировав, что дом, ко­нечно же, остался на прежнем месте. Здание было каменным, в два этажа, с белены­ми стенами и покатой черепичной крышей; не крестьянская хижина, но и далеко не замок. Скорее всего, он принадлежал дворянской семье, хотя не особо знатного и богатого рода. Ставни были по большей части заперты, но некоторые окна мертвыми провалами чернели на белом фоне; во мраке я не мог разобрать, есть ли там стек­ла. Нигде в доме не было света.

Переводя дух, мы подошли к дверям; поднявшись на низкое крыльцо и не найдя нигде веревки с молотком, я постучал в дверь кулаком, но не дождался ответа. Я постучал сильнее, и дверь, скрипнув, приотворилась сама собой — очевидно, от со­трясения. Из темного чрева дома пахнуло сырой затхлостью давно нежилого помеще­ния. Я переглянулся с Эвьет, зажег лучину и вошел.

Свет дрожащего огонька подтвердил мои подозрения, озаряя то голые ободран­ные стены, то свисавшие с балок лохмы пыльной паутины, то грязь и мусор под но­гами. Дом был давно заброшен и разграблен, но сейчас в нем, похоже, никто не укрывался — на полу нигде не было свежих следов. Я не рискнул подниматься на второй этаж по деревянной лестнице, которая, похоже, только и ждала удобного по­вода, чтобы сломаться под чьим-нибудь весом. Поднеся лучину поближе, я убедился, что две ступени уже сломаны — очевидно, кем-то менее осмотрительным. Так что мы ограничились лишь обследованием первого этажа. В большинстве комнат было совер­шенно пусто — по всей видимости, мебель пустили на растопку те, кто забредал в этот дом до нас. Взамен они оставили на полу мелкие сухие кости, обглоданные ры­бьи хвосты, шелуху семечек и прочие следы своих трапез — а также и еще более не­приятные плоды своей жизнедеятельности. Неудивительно, что здесь водились крысы; одну мы спугнули и слышали, как прошуршали в темноте еще несколько. В некоторых местах на каменных плитах пола чернели следы костров, разводившихся прямо в по­мещениях; среди углей еще можно было различить обугленную культю ножки стола или бронзовую ручку, оставшуюся от двери шкафа или комнаты. Но в левой угловой ком­нате обнаружилась целая, монументального вида кровать, весившая, должно быть, не меньше тысячи фунтов — незваные гости то ли сочли ее слишком тяжелой и крепкой, чтобы рубить на дрова, то ли просто предпочли использовать по прямому предназна­чению. Простыней и одеял на ней, конечно, не было, но сохранился матрас — пыль­ный и грязный, как и все здесь, и весь в каких-то подозрительных пятнах. От него пахло сырой гнилью. Тем не менее, в этой комнате не было нагажено, и мы решили, что лучше заночевать здесь, чем на улице. Были у меня, впрочем, опасения, что, пока мы будем спать, в дом могут забрести еще какие-нибудь ночные гости; здание на холме, хорошо заметное издали, должно было часто привлекать ищущих ночлега путников, и царившая здесь помойка вполне это подтверждала. Однако на полу возле камина в соседней комнате обнаружилась кочерга — покрытая ржавчиной, но все еще вполне пригодная на роль засова; мы заложили ею входную дверь дома и вернулись в комнату с кроватью. Я брезгливо спихнул матрас на пол, постелив на его место волчью шкуру для Эвелины и мою собственную куртку для себя; подушками, не в пер­вый уже раз, послужили сумки.

Намаявшись за день, мы уснули моментально, однако посреди ночи я был пробу­жден самой прозаической из причин. Разумеется, я не собирался уподобляться пре­дыдущим «постояльцам» этого места и справлять нужду в соседней комнате, а пото­му, надев сапоги, направился на крыльцо. Но, едва выйдя в холл, в шоке застыл на месте.

Лунный луч, проникавший через единственное здесь открытое окно, озарял бе­лесую фигуру, сидевшую на полу в центре холла вполоборота ко мне. Фигура имела необычно длинные кудлатые белые волосы, окутывавшие ее почти по пояс, и была об­лачена во что-то вроде взлохмаченной кисеи. Она сидела, сгорбившись, склонив скрытое волосами лицо к чему-то, что сжимала в руках; я услышал тонкий противный писк, а затем — мерзкие чавкающие звуки.

Встреча с этим существом, сидящим ночью в лунном луче посреди заброшенного дома, пожалуй, заставила бы завопить от ужаса многих закаленных воинов. Тем бо­лее, что со своего места я хорошо видел, что вставленная вместо засова кочерга по-прежнему чернеет на фоне светлой двери, и, стало быть, ни один живой человек проникнуть в дом с улицы не мог. Но я не верю в привидения. И все же мой голос невольно дрогнул, когда я отрывисто спросил: «Кто ты?»

Фигура, оставаясь безмолвной, медленно подняла голову и обернулась ко мне. Вот тут и впрямь самое время было кричать от ужаса. Из спутанных волос на меня глядело лицо мумифицированного трупа. Сухая морщинистая кожа плотно обтягивала череп с черной дырой вместо носа; в лунном свете блеснула студенистая масса в глубине левой глазницы — мутная слизь, где нельзя уже было различить ни зрачка, ни радужки (правый глаз загораживал нависший клок волос); лишившиеся доброй по­ловины зубов челюсти скалились в злобной ухмылке, и по подбородку, блестя, стекало и капало на пол что-то черное. А может, и темно-красное — при таком освещении определить было невозможно. Крючковатые пальцы, похожие на птичьи ког­ти, продолжали впиваться в какой-то продолговатый темный предмет, который эта тварь держала перед грудью.

Я попятился.

— Дольф! — услышал я обеспокоенный голос за спиной. — Нужна помощь?

— Свет! — крикнул я в ответ, одновременно остро сознавая, что никакого ору­жия при мне нет. Сильной, правда, ночная тварь не выглядела, но кто знает, на что она способна на самом деле... — Мне нужен свет!

Я услышал резкий треск разрываемой ткани, затем — торопливые удары огнива о кремень. Жуткое существо по-прежнему сидело на полу, не делая попыток ни бро­ситься на меня, ни убежать. До меня дошло, что я ощущаю запах, который вряд ли мог бы исходить от духа, даже очень нечистого. Вонь скорее выгребной ямы, нежели разрытой могилы.

Затем по стенам заметались отсветы пламени, и, быстро скосив глаза, я уви­дел подбегающую ко мне Эвелину. В правой руке она держала уже взведенный арба­лет, в левой — мой меч, на который, по уже опробованному нами варианту, была на­мотана горящая тряпка. Здесь, где все деревянное сожгли задолго до нас, это не могло привести к пожару. Тряпку Эвьет, судя по всему, оторвала от матраса.

— Давай! — я поспешно взял у нее меч и шагнул вперед, протягивая огонь по­ближе к сидевшему на полу страшилищу. Оно начало отползать назад; я задержал руку. Теперь я ясно видел, что моя догадка подтвердилась — из редкозубого рта на подбородок стекала кровь, а уродливые пальцы с обломанными черными ногтями вцеп­лялись в крупную свежепойманную крысу, из бока которой уже был выгрызен изрядный кусок. Разглядел я также бельмо на левом глазу и мутный и гноящийся, но, по-ви­димому, все-таки зрячий правый, колтун в седых волосах, свежие следы босых ног на пыльном и грязном полу, изгвазданные и изодранные останки когда-то явно доро­гого, возможно — бального платья...

— Дольф! — голос Эвьет дрожал, но скорее от отвращения, чем от страха. — Что это такое?!

Руки девочки сжимали арбалет, нацеленный «этому» прямо в лицо. Я сделал успокаивающий жест, призывая Эвелину опустить оружие. Мне уже все было ясно.

— Полагаю, хозяйка этого дома, — ответил я на вопрос. — Последняя из прожи­вавшей здесь семьи. Остальные умерли или были убиты. Слуги, очевидно, разбежа­лись, когда им стало нечем платить. Прихватив с собой все, что смогли унести. Остальное разграбили и уничтожили шляющиеся по округе бродяги и мародеры. А она так и живет здесь. Когда кто-нибудь приходит, прячется на втором этаже. Питается крысами и объедками, остающимися после забредающих сюда переночевать.

— Сколько же крыс ей надо ловить в день, чтобы не умереть с голоду? — брез­гливо спросила баронесса.

— Сама видишь, она крайне истощена. Хотя ты права, вряд ли ее рацион исчер­пывается крысами. Ее пальцы черные от земли. Она выкапывает и ест червяков, жу­ков, гусениц...

— Дольф! Меня сейчас стошнит!

— Как я уже говорил, человек — тварь живучая, — невозмутимо констатировал я.

— А что у нее с носом?

— Судя по этим рубцам, его отрезали.

— Кто? Солдаты?

— Кто-то из незваных гостей. Скорее всего, просто бродяги. Едва ли тут за­мешана идеология.

— Но зачем?!

— Для развлечения, — пожал плечами я.

Старуха меж тем продолжала сидеть на полу, ничем не показывая, что понимает хоть что-то из наших слов. Впрочем, на то, чтобы ставить ловушки на крыс, у нее ума еще хватало — едва ли она смогла бы поймать проворного и кусачего грызуна голыми руками. Убедившись, что мы ее не трогаем, она возобновила свою мерзкую трапезу.

— Дольф, — тихо спросила Эвелина, — она ведь дворянка?

— Скорее всего, да.

— Значит, ее сеньор — граф Рануар...

— Вряд ли она обращалась к нему за помощью, — возразил я, поняв, о чем ду­мает баронесса.

— Но ведь она не сразу дошла до такого состояния!

— Многие люди предпочтут скорее сгнить заживо, нежели предпринять какие-то решительные меры. Даже не героические, просто решительные. Попытаться отстоять свои законные права, например. При этом они вовсе не отказываются от борьбы за жизнь. Просто вместо того, чтобы стараться что-то изменить, они стараются при­способиться. Жить в дерьме и питаться крысами и червяками... Причем они даже ви­дят в этом особую добродетель. «Господь терпел и нам велел.»

— Мерзость какая. Никогда не понимала таких.

— Впрочем, — добавил я, — справедливости ради надо заметить, что решитель­ные меры далеко не всегда приносят положительный результат. В конце концов, все войны развязываются именно сторонниками решительных мер... Но такие люди могут потерпеть крах — а могут и победить. Приспособленцы же всегда будут ползать сре­ди дерьма и жрать объедки.

— Скажи честно, Дольф, — требовательно произнесла Эвьет, — я ведь не была на нее похожа, когда мы встретились?

— В смысле ума и воли — конечно же нет. Но по части одежды и прически, по правде говоря, некоторое сходство наблюдалось.

— Извини, — смутилась девочка, отводя взгляд.

— За что?

— За то, что тебе пришлось смотреть на меня в таком виде. Понимаешь, когда не видишь себя со стороны, как-то не задумываешься...

— Ничего страшного. Не забывай, я сам рос в трущобах, так что не отличаюсь строгостью в вопросах этикета. Хотя, конечно, опрятность — штука нужная.

— Все равно, ни за что и никогда я бы не стала такой, как она, — твердо заявила Эвелина. — Я думала, что не встречу никого презреннее, чем та старуха в деревне с собаками. Но та, по крайней мере, была простой крестьянкой. А эта — аристократка...

— Боюсь, что предел человеческого падения не зависит от сословия, — возра­зил я. — И сомневаюсь, что он вообще есть, этот предел.

Бывшая хозяйка дома меж тем уже доела крысу целиком, с головой и лапками. Изо рта у старухи теперь торчал лишь длинный голый хвост, подрагивавший в такт движению ее челюстей. Эвелина сглотнула, борясь с тошнотой, и решительно вновь подняла арбалет. Старуха не выразила ни испуга, ни протеста, явно не понимая, что происходит.

— Не надо, — покачал головой я. — Она безвредна.

— Человек не должен жить в таком состоянии!

— Не должен, — согласился я, — но что ты будешь делать с трупом? Оставишь гнить прямо тут, или, может, тебе охота тратить время и силы на похороны?

— Если и тут, что страшного, — пробурчала Эвелина, еще недавно бывшая сто­ронницей соблюдения похоронных формальностей. — До утра провонять не успеет, а утром мы уйдем.

— Она воняет уже сейчас, — усмехнулся я. — Но мы-то уйдем, а дом станет не­пригоден на долгое время для тех, кто придет следом.

— Для бродяг и мародеров?

— Может быть. А может, для таких путников, как мы. Кто ведает? Знаешь, я называю это «принципом неумножения грязи». Ты не обязан убирать грязь за други­ми. И ты не сможешь убрать ее всю, даже если очень захочешь. Но если ты можешь сам не увеличивать количество грязи — не увеличивай его. Как в буквальном, так и в переносном смысле. Даже если все вокруг поступают иначе.

— Ну, пожалуй, — без энтузиазма согласилась Эвьет. — А она не заявится к нам, пока мы спим?

— Не заявится. Я загоню ее обратно на второй этаж, — я снова шагнул вперед, приближая импровизированный факел (уже, впрочем, догоравший) к лицу полоумной. — Ну, пошла! Пошла! Наверх!

Старуха стала отползать, демонстрируя вполне животный страх перед открытым пламенем, а затем, видя, что я не отстаю, поднялась на ноги и, понукаемая взма­хами пылающего меча, словно изгоняемая из рая Ева, заковыляла к лестнице. Стран­но, что она вообще отважилась спуститься, пока посторонние оставались в доме — но, как видно, голод оказался сильнее жалких остатков благоразумия, еще сохра­нявшихся в ее мозгу. Теперь, однако, она утолила аппетит и готова была удалить­ся. Уже без дополнительных понуждений с моей стороны она полезла на четвереньках вверх по ветхой лестнице, привычно перебравшись через сломанные ступени; прочие, хотя и скрипели, выдерживали вес ее исхудавшего почти до скелета тела.

— Ну ладно, — сказал я Эвелине, когда старуха скрылась из виду, — покарауль тут еще немного, чтоб она не вернулась, а мне надо сходить на двор, — и почти вприпрыжку устремился к дверям.

Мой расчет оказался верным — старуха больше не спустилась, но знать, что она где-то рядом, было неприятно; из-за этого и я, и, кажется, Эвелина просыпа­лись еще несколько раз за ночь, дабы убедиться, что она к нам не подкрадывается (хотя она и впрямь едва ли могла причинить нам какой-то вред). В итоге мы встали раньше, чем рассчитывали, и покинули дом в серых предрассветных сумерках.

Было прохладно, чтобы не сказать — холодно. Небо оставалось хмурым, а под­ножие холма и весь мир вокруг, казалось, утопали в рыхлых сугробах; то был гу­стой туман, клубами висевший над землей в безветренном воздухе. Нетрудно было вообразить, что мы находимся вовсе не на холме высотою в полсотни ярдов, а высо­ко в небе, и под нами облака. Иллюзию, правда, нарушали поднимавшиеся кое-где прямо из «облаков» верхушки деревьев и вершины еще нескольких возвышенностей по­одаль, продолговатыми островами выступавшие из кудлатых волн призрачного белого моря. Возможно, следовало дождаться, пока вся эта муть развеется, но, раз уж мы вышли из дома, торчать теперь на холме не хотелось; я помнил со вчерашнего дня, где должна проходить дорога, так что мы — без удовольствия, но с чувством испол­няемого долга — направились вниз по склону и нырнули в промозглое марево. Идти приходилось по росистой траве, брюки ниже колен быстро стали мокрыми.

— Интересно, в настоящих облаках так же холодно? — осведомилась Эвьет.

— Еще холоднее, — ответил я. — Недаром вершины высоких гор покрыты снегом.

— В таком случае, рай — куда менее привлекательное место, чем принято счи­тать!

Я одобрительно хмыкнул, оценив шутку, и добавил уже серьезно:

— Обрати внимание — люди вообще не в состоянии придумать сколь-нибудь при­влекательный рай. Причем не только наши церковники. И у язычников прежних вре­мен, и у восточных и южных варваров та же картина: люди весьма искусны и изобре­тательны в описаниях ада и тамошних пыток и мучений, но как доходит до места вечного блаженства — фантазию словно парализует, и получаются картины одна не­пригляднее другой. Жители северных графств до крещения, к примеру, считали, что рай — это место, где воины днем рубятся друг с другом, а вечером пируют. На сле­дующий день все повторяется, и так — вечно. Никаких других занятий там нет. Ана­логично в других религиях: пиры и драки, пиры и плотский грех, пиры и охота. Всё. Навсегда и без вариантов. Им даже в голову не приходит, насколько быстро осточертеет подобный образ жизни. Ну, наши, конечно, всех переплюнули, считая, что можно испытывать вечное блаженство, бесконечно гуляя по довольно-таки не­большому саду, играя на арфе и распевая льстиво-угоднические песни во славу на­чальника этого заведения. Право же, иная каторга и то выглядит интереснее. Тем более с нее хотя бы теоретически можно сбежать. Я, правда, читал, что совсем да­леко на востоке есть религия, согласно которой душа после смерти вселяется в но­вое тело, причем не обязательно человеческое, и проживает новую жизнь от начала до конца. Но и там это рассматривается лишь как наказание за грехи, а раем счи­тается прекращение этой цепочки перерождений и впадение в этакий ступор, кото­рый, по сути, ничем не отличается от окончательной смерти, от небытия... И нико­му даже в голову не приходит связать рай с вечным познанием, с неиссякаемым творчеством, да хотя бы просто с путешествиями по разным мирам, в конце концов!

— Веришь ли, Дольф, я тоже об этом думала! Что рай, как его описывают — слишком скучное место. Мне, правда, не было скучно в моем лесу. Но то лес, а то — сад. Деревья рядами и под ними толпы народу прогуливаются. А вокруг забор с воротами.

— И ангелы на башнях в качестве надсмотрщиков, — кивнул я. — Этого, правда, в классических описаниях нет, но — напрашивается. Впрочем, там еще одно развле­чение есть — смотреть через забор, как грешников в аду мучают. Вот чтО можно сказать о существах, которые ТАК представляют себе место вечного блаженства пра­ведных? По-моему, «больные выродки» будет самым мягким из определений.

— Кое-кто вполне заслуживает мучений, — мрачно возразила Эвьет.

— Не спорю. Но ты ведь не хотела бы всю вечность любоваться на это?

— Нет, конечно. Месть хороша только тогда, когда она имеет конец. Когда можно сказать себе «ну вот, я отомстил, теперь могу заняться другими делами». Это — как освобождение. А иначе... ты не задумывался, Дольф, что надсмотрщик — такой же узник, как и заключенный? Он проводит всю свою жизнь в той же самой тюрьме. Условия у него получше, но...

— ...но это количественная, а не качественная разница, — подхватил я. — Именно так. Беда не в отдельных угнетателях и узурпаторах. Беда в том, что людям в принципе не нужна свобода. Они попросту не знают, что с ней делать. Мало им земных тиранов — они придумывают себе еще и небесного. И вечную тюрьму за гробом в качестве самой сокровенной мечты и цели.

Мы, наконец, выбрались из царства мокрой травы на дорогу. Идти стало попри­ятнее, тем более что над твердым утоптанным грунтом туман висел не так густо. Развеиваться совсем он, однако, не спешил; солнцу, поднявшемуся за рыхлой пеле­ной облаков, не хватало сил просушить воздух. Мы шагали уже, наверное, не меньше двух часов, но по-прежнему могли видеть лишь на десяток ярдов впереди себя, а по сторонам и того меньше. Из тумана показалась развилка; дорога раздваивалась по­чти что под прямым углом. Мы остановились, пытаясь понять, какой из путей нам лучше избрать. Нарисованная в Пье карта, все еще хранившаяся у меня, была беспо­лезна, ибо показывала лишь дорогу в Нуаррот через Комплен, а мы находились к се­веро-западу от этих мест. Положение осложнялось тем, что, не видя солнца, я не мог определить стороны света; мне казалось, что до сих пор мы шли в юго-восточ­ном направлении, и дорога особо не петляла, но я понимал, что такое впечатление, особенно после долгого пути в тумане, может быть обманчивым, и на самом деле мы могли уже двигаться, к примеру, строго на восток, а то и забирать к северу.

— Надо идти по левой, — уверенно заявила Эвьет. — Если она и дальше идет так, то мы пройдем к северу от Комплена прямо на Нуаррот, не делая крюк к югу.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю. Привыкла в лесу дорогу находить, даже когда солнца нет.

Мне доводилось слышать о людях с хорошо развитым чувством направления. У меня оно, правда, не очень, несмотря на все мои скитания. Может быть, потому, что в последние годы мне редко доводилось стремиться к какой-то конкретной цели.

— Ну, может, ты и права, — произнес я, однако, без уверенности, — но и эта дорога еще сто раз повернуть может...

— И эта может, и та, — нетерпеливо согласилась Эвелина. — Ну и что с того? От того, что мы будем стоять на месте и гадать, они прямее не станут.

— Они-то не станут, но должен же этот туман когда-то развеяться. Может, лучше подождать, пока мы не сможем оценить путь хотя бы на несколько миль вперед. А заодно понять, из-за чего тут вообще дороги расходятся. Что там, впереди — лес, болото, или, может, просто чистое поле...

— Идти — лучшим или худшим путем, но приближаться к цели, а стоять — попу­сту терять время, — упрямо тряхнула волосами Эвьет.

— Твоя целеустремленность делает тебе честь, — улыбнулся я. — С другой сто­роны, осмотрительность тоже не помешает...

— Куда путь держишь, мил человек?

Я вздрогнул и резко обернулся. Туман проделывает странные штуки со звуком — должно быть, поэтому мы не слышали уже почти нагнавшую нас подводу, запряженную двумя черными быками. Впрочем, дорога была ровной, а колеса телеги, очевидно, хорошо смазанными и вращались без малейшего скрипа. Подводой правил немолодой, лет под пятьдесят, но еще крепкий, плотного сложения мужик с круглым лицом, но­сом, похожим на бесформенную нашлепку, и скошенным подбородком, добавлявшим ша­рообразности его голове. Он был безбород, что не очень часто встречается среди крестьян, особенно пожилых; обширная розовая плешь на макушке контрастировала с загорелым лицом — как видно, обычно он носил головной убор, но сейчас был без него. Крестьянин явно был из зажиточных, насколько это возможно по нынешним вре­менам; я обратил внимание на его добротные, смазанные салом сапоги. Позади него, примостившись на каких-то тюках, сидела крестьянка примерно того же возраста, в цветастой косынке и темно-красной вязаной кофте — должно быть, его жена, а мо­жет, и сестра, ибо круглым лицом и плотной фигурой она весьма походила на возни­цу.

Мне не слишком понравилось его фамильярное обращение — но, как видно, после недели ночевок в лесу, да еще шагающий пешком с навьюченными на плечо сумками, я не очень походил на дворянина, несмотря даже на свой рыцарский меч. Однако воз­ница смотрел на меня, приветливо улыбаясь; добродушные морщинки лучиками разбе­гались от уголков его глаз. Я подумал с внутренней усмешкой, что чересчур быстро привык к непринадлежащему мне статусу «господина барона». К тому же на эту тему существует поучительная байка о том, как наемник из числа младших сыновей спра­шивает своего товарища по оружию, простолюдина: «У тебя еще осталась вода во фляге?» «Конечно, братан!» — отвечает тот. «Как ты обращаешься к дворянину, хо­лоп?!» «Виноват, мой господин! Ни капли не осталось, мой господин!»

— На восток-юго-восток, — ответил я, предпочтя, тем не менее, не вдаваться в подробности с незнакомцами.

— Куда-куда? — не понял крестьянин.

— В основном на восход и немного к полудню, — пояснил я, вспомнив, как это называют в народе.

— А, это по левой дороге лучше, — в подтверждение своих слов возница махнул вперед длинной палкой, которой погонял быков. — Вторая потом совсем на полдень забирает. Далеко идти-то еще?

— Далеко.

— А где ж ваши кони?

Это уже звучало, как прямая издевка, но я, снова взглянув в его бесхит­ростно-добродушное лицо, предпочел пожать плечами и спокойно ответить:

— Превратности войны.

— Да, да, — покивал крестьянин, — такие уж времена нонче. У меня вон тоже коня свели... Ну, коли далеко, садитесь, подвезем. Нам тоже в ту сторону.

Быки — не лошади, скорость у них не больше, чем у пешехода, а если тот то­ропится, то и меньше — но, конечно, ехать приятнее, чем целый день топать на своих двоих. Мы поблагодарили и забрались на телегу. Возница прикрикнул на своих быков, и подвода возобновила путь, сворачивая на левую дорогу.

— И вам ноги не бить, и нам, коли что, спокойнее, — рассудительно продолжал крестьянин. — Ты-то вон, я гляжу, при оружии, а на дорогах ноне мало ль кого можно встренуть...

При оружии был не только я, но и Эвьет — после Лемьежа я уже не пытался за­брать у нее арбалет, да и неудобно мне было бы его нести, учитывая переброшенные через плечо сумки (теперь я, наконец, смог поставить их на пол телеги). Но, как видно, возница считал, что она исполняет при мне роль оруженосца; ему не прихо­дило в голову, что девочка может сама владеть настоящим боевым оружием.

— Меня Жеромом кличут, — представился возница. — А это Магда, супружница моя.

— Дольф, — ответил я. — А это Эвелина.

— Дочка?

— Племянница.

— А свои есть?

— Нету, — ответил я, надеясь, что его словоохотливость скоро иссякнет. Мировоззренческие диспуты с деревенщиной никак не входили в мои планы. Не пото­му, разумеется, что эти люди были низкого происхождения — в этом смысле зажиточ­ный крестьянин еще мог бы смотреть свысока на сына нищенки — а потому, что я прекрасно представлял себе интеллектуальный и образовательный уровень подобной публики. Но Жером, похоже, был рад новому знакомству и замолкать не собирался:

— Нам вот с Магдой тоже господь детей не дал... А я теперь думаю, может, оно и к лучшему. А то, чай, уже сложили бы где-нибудь головы, детушки-то... Вре­мена-то нонче совсем худые...

Меня всегда поражала патологическая склонность людей произносить очевидные банальности. Скажем, входя с дождя в мокрой насквозь одежде, или, наоборот, вый­дя под ливень, непременно констатировать: «Ну и льет!» Как будто для кого-то это новость. Или рассуждать о худых временах на двадцать первом году гражданской войны.

Жером продолжал и дальше вещать что-то там о тяжкой жизни в деревне, но я быстро перестал его слушать. Ровный неторопливый голос старика навевал на меня сон — особенно с учетом того обстоятельства, что в минувшую ночь я спал не слиш­ком хорошо. Сидевшая напротив Магда, похоже, уже дремала — во всяком случае, глаза ее были прикрыты, и в разговор она не вмешивалась. Я уже совсем было начал клевать носом, как вдруг до моего сознания донеслась фраза «...в Комплен вот те­перича едем...»

— В Комплен? — переспросил я, мигом стряхнув с себя дремоту. У меня мельк­нула мысль, что эти двое в своей деревне могли до сих пор не знать, что случи­лось с Компленом.

— Ну да, — невозмутимо подтвердил Жером. — Говорю же, в деревне-то ноне со­всем не жизнь. А в Комплене теперича все дома свободны, селись-не хочу! Всю жизнь мечтал в город перебраться. Это ж удача какая, грех такой шанс упускать! Говорят, там и наследников не осталось почти, мало кто из родичей компленцев в других местах жил...

— И много таких... переселенцев? — поинтересовался я.

— Будет много, как до всех дойдет, — уверенно заявил старик. — Только заправлять станут те, кто первыми обоснуются и места застолбят.

— В бургомистры метишь? — усмехнулся я, а перед глазами у меня встал образ компленского бургомистра (если это и в самом деле был он), повешенного вниз го­ловой на городской виселице.

— Нет, зачем нам так высоко... Это пущай кто шибко грамотный. А нам бы тор­говлишку свою открыть...

— И чем торговать собираешься? — я, конечно, не мог поручиться за содержи­мое всех тюков, но не похоже было, что на телеге везут что-то, кроме самого про­стого домашнего скарба.

— А мясом, — ответил Жером. Слово «мясо» применительно к Комплену опять вы­звало у меня совершенно однозначные ассоциации, и я поморщился. Старик, сидевший ко мне спиной, этого не видел. — Вишь, бычки-то? Вот они первые на мясо и пой­дут. Скажи, умнО придумано? — продолжал Жером, довольный своей сметливостью. — Мой товар меня же до места и везет, а как довезет — на прилавок ляжет. Без убыт­ку, значит. А они-то, сердешные, и не догадываются, куда и зачем идут...

Последняя фраза была произнесена все тем же добродушным тоном, без злорад­ства, но и без жалости. «Жизнь — забавная штука, верно?» — вспомнился мне Гюн­тер.

— На двух быках большого капитала не сделаешь, — заметил я вслух. — По­том-то откуда товар брать будешь?

— Так известно, откуда — из деревни.

— Из твоей?

— Из всякой, откуда привезут.

— Но если в деревнях все так плохо — зачем им везти мясо в город?

— Затем, что в деревне его разве что в убыток продать можно. Только в горо­де нормальную цену дадут.

— А что, в твоей деревне много еще скота осталось?

— Да нет, мало совсем. Я ведь говорил уже...

— Ну и? — попытался я воззвать к его логике.

— Что «и»? Это ж хорошо! Когда торгуешь тем, чего мало, цену какую хошь можно ставить. Только деревенские так не догадаются, им бы хоть что-то выру­чить... — сам он, очевидно, уже считал себя городским, и проблемы бывших земля­ков его не волновали.

— А если скотины совсем не останется?

— То есть как это не останется? Всегда была, а теперь вдруг не останется?

— Так ведь война же.

— А что война? Война — она двадцать лет война...

Я мог бы продолжать этот спор и дальше, в частности, объясняя, как именно и в какую сторону менялась ситуация за эти двадцать лет — но решил не длить беспо­лезное занятие. В конце концов, даже в том маловероятном случае, если бы мне удалось его убедить — он, чего доброго, раздумал бы ехать в Комплен, и нам при­шлось бы топать дальше пешком. Поэтому я просто пожелал ему успехов в бизнесе, стараясь, чтобы мой голос не звучал иронически. Он с достоинством поблагодарил, явно довольный победой в дискуссии.

Справа из тумана надвинулась темная стена; затем проступили очертания отдельных деревьев, росших ближе к обочине. Дорога и в самом деле огибала лес. Жером, наконец, замолк; хоть мы и ехали в объезд, а не через сам лес, места были опасные, и прислушиваться здесь было куда полезнее, чем шуметь. Теперь туман был нам только на руку — разбойники предпочитают хорошо разглядеть противника, преж­де чем нападать — однако, как назло, именно теперь он начал истаивать, и вскоре воздух совсем прояснился. Небо, впрочем, оставалось уныло-пасмурным, но на смену утреннему холоду постепенно приходила теплая тяжелая духота.

Некоторое время спустя мы миновали очередных повешенных; семь мертвецов ви­сели в ряд вдоль дороги на соседних деревьях, росших на окраине леса. Казнью, похоже, руководил эстет: ветви на каждом дереве, естественно, росли по-разному, но длины веревок были подобраны так, чтобы все трупы оказались на одной высоте. Все они были мужского пола; самому младшему было лет четырнадцать, старшему, с длинной белой бородой — не меньше шестидесяти. Трое были захвачены ранеными — на их грязных рубахах, коими палачи побрезговали, темнели бурые пятна засохшей кро­ви; один из них висел к тому же с окровавленной культей вместо правой руки. Ду­маю, победителям пришлось поторопиться, чтобы повесить его прежде, чем он ис­течет кровью. Птицы уже выклевали мертвецам глаза, лица посинели и распухли, но все же казнь состоялась не слишком давно — меньше недели назад. Меня это зрелище порадовало: населенных пунктов поблизости не было, и почти наверняка казненные были изловленными в этом же лесу грабителями. А то, что их так и не сняли, ско­рее всего, означало, что выживших сообщников у них не осталось. Вероятно, Жером подумал то же самое, потому что, когда мы миновали перекресток с дорогой, выхо­дившей из чащи и уводившей прочь от леса, на северо-восток, у него не возникло желания туда свернуть.

Еще около трех часов мы ехали в молчании, всматриваясь в сплошную стену леса; однако более нам не попадалось ничего примечательного. Было по-прежнему тихо и безветренно; лишь изредка где-то в чаще перекликались птицы. И все же — возможно, из-за особенностей освещения в этот хмурый день и висевшей в воздухе духоты — лес казался каким-то особенно темным и угрюмым, и я не мог отделаться от ощущения исходящей от него угрозы.

— Долго еще этот лес тянется? — спросил я у Жерома, явно уже ездившего этой дорогой.

— Теперича уже недалече, — ответил тот, — скоро уж должны быть Черные Гря­зи, а там и лесу конец, дальше полем поедем.

И в этот момент Эвьет предупреждающе толкнула меня ногой и принялась быстро взводить лежавший у нее на коленях арбалет.

— Что? — спросил я практически одними губами, тщетно пытаясь разглядеть опасность среди густой листвы.

— Это была не птица, — ответила девочка так же тихо.

Я попытался припомнить птичий крик, прозвучавший за несколько мгновений до этого; ни мне, ни, очевидно, крестьянам он подозрительным не показался. Но у меня не было сомнений, что Эвелине с ее трехлетним опытом выживания в лесу стоит доверять. Черт, как это некстати... и, главное, что мне делать со свидетелями в лице Жерома и Магды? Но, может быть, этот клич был отбоем, а не призывом к ата­ке? В конце концов, с одинокой крестьянской телеги много не возьмешь...

Увы. Не прошло и минуты, как из лесу показались люди и направились напере­рез быкам. Они не бежали, а шли уверенно и спокойно, как хозяева, понимая, что деваться нам некуда. Естественно, у каждого из них было оружие — лук в сочетании с заткнутым за пояс ножом, короткий меч или палица, но их вооружение меня не волновало — волновало исключительно их количество. Сначала вышли разом трое, за ними четвертый... хорошо бы этим все и ограничилось... пятый — ну, учитывая ар­балет Эвьет, тоже приемлемо... а вот и шестой, это уже хуже. Едва ли, конечно, у него хватит смелости драться после смерти остальных — а вот убежать он, скорее всего, успеет. Может, хозяев телеги мне и удастся убедить молчать, а этому тогда уже рот не заткнешь... «Без команды не стреляй», — тихо сказал я Эвелине. Девоч­ка коротко кивнула, пристраивая свой арбалет так, чтобы он не был виден за бор­том телеги, пока не подойдешь вплотную. Жером бросил на меня через плечо расте­рянно-выжидательный взгляд, словно полагал, что я сейчас выхвачу меч и с боевым кличем брошусь один на шестерых. «Главное — спокойствие», — сказал я ему.

— Стой, хозяин, — с улыбочкой произнес ближайший из разбойников, долговязый детина с грязными космами рыжих волос и изрытым оспинами лицом. На плече он дер­жал внушительных размеров самодельную дубину.

— А вы кто такие, чтобы мне указывать? — сварливо откликнулся Жером, хотя, конечно, все прекрасно понимал.

— Сборщики дорожной пошлины, — нагловатая улыбочка рыжего стала еще шире.

— Что-то я сомневаюсь, что господин барон нанял такого, как ты, — ответил Жером, имея в виду, очевидно, феодала, которому официально принадлежали эти зем­ли.

— Господин барон далеко, а мы близко, — детина и двое его товарищей встали поперек дороги. Быки послушно остановились, не дожидаясь даже команды возницы. Еще трое разбойников — двое из них с луками — держались сбоку и чуть поодаль; они, вероятно, уже заприметили мой меч и, несмотря на численный перевес, предпо­читали использовать преимущества дальнобойного оружия. Луки с наложенными на них стрелами они пока что держали полуопущенными, не натягивая тетивы — но сделать это могли в любой миг. То, что мы с Эвьет одеты не по-крестьянски, они, конечно, тоже уже заприметили.

— Что везете? — продолжал допрос рыжий, вразвалочку подходя к телеге.

— Ничего не везем, — огрызнулся Жером. — Скарб домашний да шмотки женины. Вам это всё в лесу всё одно без надобности.

— Прямо обидно слышать такое пренебрежение! — покачал головой детина, поше­веливая дубиной. — Мы-де в лесу живем, травой питаемся, корой подтираемся... Вот и благородный господин, небось, тоже нос воротит? — обратился он уже ко мне, в то время как один из его подельников, зайдя слева, уже по-хозяйски развязывал один из тюков, легко преодолев вялое сопротивление Магды. — Вы бы, господин хо­роший, мечик-то в сторонку отложили. А то, неровён час, кто поранится, — в под­тверждение его слов луки со стрелами приподнялись, поворачиваясь в мою сторону.

Ну что ж — коли разбойники признали меня благородным господином, на этом и сыграем. У меня возникла мысль, как можно решить проблему, не оставляя ненужных свидетелей.

— Я буду говорить только с вашим главным! — надменно заявил я, чувствуя, что верховодит здесь не этот рыжий клоун. — Кто атаман?

— Ну я атаман, — откликнулся разбойник, стоявший с коротким и широким мечом на поясе между двумя лучниками. Он был старше остальных — пожалуй, того же воз­раста, что и Жером, ростом ниже обоих стрелков, но коренастый и жилистый. Левый глаз закрывала повязка из простой серой ткани; клочковатая борода с проседью воинственно топорщилась.

— У меня к тебе предложение, — сказал я. — Чтоб не было лишнего кровопроли­тия, давай отойдем с тобой подальше в лесок да потолкуем один на один, как муж­чины. Если ты жив останешься, забираешь всю добычу. Ну а уж если моя возьмет — твои ребята разворачиваются и уходят, а мы без всякого ущерба едем дальше. Ну что, согласен?

Если бы он согласился, у него, разумеется, не было бы ни шанса, но откуда ж ему об этом знать...

— Тю! — протянул, однако, атаман, приподнимая незакрытую повязкой бровь. — Нешто я совсем башкой ударенный? С чего вдруг мне с тобой один на один биться, коли у тебя больше никого, а нас шестеро?

Что ж — как сказали бы мои товарищи по воровскому детству, примененный мной приемчик и впрямь был дешевой разводкой. Хотя иногда такое все-таки срабатывает.

— Что, боишься? — попытался я все же спровоцировать его перед лицом его подчиненных.

— Ты, господин хороший, свои рыцарские штучки брось, — презрительно сплюнул одноглазый. — Как говаривал наш капитан, бойцы бывают двух видов — умные и мерт­вые. А я, как видишь, живой.

— Пьетро! — воскликнул вдруг наш возница, поворачиваясь к атаману. — Никак, ты? А я думаю, чего мне твой голос знакомый?

— Жером! — удивленно отозвался одноглазый и зашагал к телеге, разводя руки в обнимающем жесте. — Отставить, ребята, это ж мой старый армейский кореш! А я тебя без бороды и не признал!

— А я тебя! Глаза-то уж к старости не те, что раньше, а ты стоишь там себе в тенечке, да еще повязка эта... Кто тебе глаз-то?

— Ой, да это... — атаман досадливо поморщился — ему явно хотелось соврать что-нибудь героическое, но в присутствии подчиненных, знавших, как было дело, он не решился. — Это, вишь ты, такая глупость вышла... дрова в костер подкладывал, ну искра прямо и стрельнула... Двенадцать лет на войне и хоть бы что, а тут вот...

— Да, не повезло тебе, — кивнул Жером, слезая на землю. Старые приятели об­нялись, хлопая друг друга по спинам. Дальше пошел обычный в таких случаях обмен репликами в стиле «А помнишь... А ты-то... А сам-то...» Для меня солдатское про­шлое Жерома оказалось неожиданностью — уж больно штатский у него был вид. Прочие присутствующие вынуждены были довольствоваться ролью свидетелей встречи боевых товарищей, и, похоже, роль эта всех тяготила. Разбойники переминались с ноги на ногу, бросая тоскливые взгляды на телегу и явно чувствуя себя в дурацком положении из-за, похоже, уплывшей от них добычи. Магда, уже снова завязавшая свои тюки, злобно зыркала из-под платка на них в ответ (за все время нашего знакомства она все еще не сказала ни слова). Мы с Эвьет обменялись короткими взглядами и без слов поняли друг друга: расслабляться рано. Во-первых, нас-то двоих не связывали с Пьетро никакие сентиментальные воспоминания. А во-вторых, кто сказал, что пятеро бандитов не могут пойти против своего главаря, если тому вздумалось оставить их без «законного» приза?

— А и разжирел ты, брат, на домашних харчах, — усмехался Пьетро, хлопая Же­рома по затянутому кушаком тугому животу.

— Да какое там, — отмахивался тот, — в деревне нонче разве харчи... В город вот перебираюсь, оттого бороду и обрил. А это компаньон мой с племянницей, — вспомнил он, наконец, про нас.

— Богатый компаньон-то? — как бы между прочим, похохатывая, осведомился Пьетро. Я напрягся.

— И, какое там богатство! — махнул рукой Жером, посмеиваясь в ответ. — Меч один да гонор. Зато в городе все знает, к нужным людям вхож, не нам, сиволапым, чета... А ты, стало быть, тут промышляешь?

— Есть маленько, — лыбился Пьетро. — Ну, как мы тогда разошлись, я много где был, пока тут не осел... Тут прежде хорошо было, покойно. Старому барону-то все было до задницы, он и из замка-то своего, поди, не вылезал, не то что там облавы какие делать. А как он помер, замок и вовсе пустой стоял, а управляющему тем паче нас тревожить резону нет. Мы ж ему, почитай, как родные. Спросят: «От­чего недостача?» «А разбойники на сборщиков подати напали!» А так ли, нет — поди разберись... А теперь вот худо стало — сынок баронский из армии вернулся, ему там где-то руку ажно по плечо оттяпали, вот он и злющий, как собака. В стране, говорит, бардак, так хоть на своих родовых землях порядок наведу. Замучил уже, аспид. Рейды, облавы... На стене замка специальный ящик для доносов повесил, а для тех, которые неграмотные — специальную комнатку обустроил, навроде испове­дальни, чтобы, значит, все рассказать можно было, лица не открывая. Ну, людишки и обрадовались: у кого на соседа какая обида — сразу донос, связан, мол, с раз­бойниками, али с грифонцами... грифонцев он еще пуще, чем нас, ненавидит, это ж они ему руку-то оттяпали... ну а там под пыткой кто ж не сознается? Перепы­тал-перевешал уже кучу народа, только до нас все никак не доберется, — довольно заключил Пьетро и добавил, хитро прищуриваясь: — Висельничков-то видел по доро­ге?

— А то как же, — кивнул Жером.

— То не просто висельники! — поднял палец одноглазый. — То была, если хо­чешь знать, стратегичная операция, как говаривал наш капитан, упокой господь его душу. Приблудились тут в нашем лесу какие-то беженцы, не знаю уж, откуда — может даже и грифонцы, а хоть бы и нет, мне-то что за дело. Приблудились, землянки себе вырыли, вроде как жить собираются. На дороге не промышляли, нет. Ну да все равно, к чему нам тут лишние людишки? Вот я и отправил Антона в замок с доносом: вот, мол, где та самая шайка укрывается, каковую господин барон давно изловить хочет... Ну а дружинники, они долго разбираться не будут. В лесу живут? Живут. Оружие есть? Ну, а какой же дурень сунется в лес совсем без оружия? Стало быть, каждому по петельке. Те, не будь дураки, отбиться пытались, ну да где ж им су­против баронских-то умельцев... У них, у беженцев этих, еще девки какие-то были, но их дружинники с собой увезли. Сказывают, господин молодой барон девок пытать-казнить самолично любит, даром что однорукий... А Антон еще и награду получил, что за нас была обещана — не обманул барон, цельных полста крон уплатил до гро­ша! Мы их, вестимо, по-братски поделили... Так что, Жером, как говорил наш капи­тан, мир его праху, с юридичной точки зрения меня с ребятушками на свете уже нет. Это ж мы там на деревьях висим, лихим людям в назидание, добрым в ободре­ние...

— Хитер ты, Пьетро, хитер, — покачал головой Жером. — Долго жить будешь.

— А добрым людям ободрение ой как нужно! — продолжал атаман. — А то в по­следнее время совсем уж худо стало: по дорогам одни баронские дружинники рыщут, а простые путники лучше крюк в три дюжины миль сделают, чем мимо леса поедут... А теперича едет путник, видит удавленничков, и на душе у него светло и радостно: закон и порядок, стало быть, торжествуют, и можно ехать дальше без опасения... Признайся, ведь и ты так подумал, а?

— Твоя правда, — со смешком признал Жером.

— Ну, вот видишь. Кабы не моя стратегичная хитрость, мы бы и с тобой не свиделись.

Круглое лицо крестьянина расплылось в очередной улыбке, выглядевшей, впро­чем, несколько принужденно — Жером явно не считал эту встречу такой уж необходи­мой.

— Ты уж смотри, не подведи старого друга, — добавил Пьетро уже серьезно, с нажимом. — Не болтай почем зря, что нас тут встренул.

— Знамо дело, — торопливо подтвердил крестьянин, — мне в ваших краях и за­держиваться-то не с руки, я ж дальше еду... и спешу, вообще-то...

— Ну ладно, брат. Поболтал бы еще с тобой, да, гляжу, ребятушки мои прито­мились, нас дожидаючи. Так что и впрямь, езжай себе с богом.

— Да, да, поедем мы... Рад был свидеться...

Когда подвода вновь тронулась, провожаемая угрюмыми взглядами «ребятушек», я все еще не чувствовал себя в безопасности и сидел вполоборота, чтобы видеть, что творится позади. Особенно меня беспокоили лучники. Но никто не попытался стрелять нам в спину; Пьетро махнул рукой в сторону леса, и спустя считанные мгновения вся банда бесшумно растворилась в чаще.

— А ведь они собирались нас убить, — констатировал я. — Не просто ограбить, а убить всех. И поступают так с каждым, кто попадает к ним в руки, иначе барон быстро узнает, что шайка вовсе не уничтожена.

— Да, Дольф, — кивнул Жером, — вот ведь как вышло, а? Я тебя взял, думая, что ты, коли что, меня спасешь, а получается, что я тебя спас...

Я не понял, звучит ли в его тоне упрек, но поспешил заметить:

— Я бы им без боя не дался. Но обошлось без кровопролития — вот и хорошо... Не думал, признаться, что ты солдатом был.

— А то как же? Десять лет под знаменами его светлости герцога Йорлинга... В деревне-то и тогда, в начале войны еще, житье было не малина. Вот я и записал­ся... думал, может, богатство завоюю... а то и титул...

— И как тебя жена отпустила, — усмехнулся я.

— А нешто этот дурень слушал? — впервые подала голос Магда. — Я уж говорила ему, уйдешь — ждать не буду...

— Ну и?

— Ждала, конечно, куда денешься? Где другого-то возьмешь? Он уходил — мне уж тридцать годков стукнуло, старуха совсем... такая и в мирную пору кому нужна, а тут еще мужики по армиям разбежались... Где твой титул-то, лыцарь недоделан­ный? Скажи спасибо, живой вернулся, и с руками-с ногами...

— Да нет, поначалу-то оно даже и неплохо было, — ответил, словно защищаясь, Жером. — И платили справно, и добыча кой-какая бывала... накопить, правда, ниче­го не выходило. Не будешь же за собой целый воз таскать. Да и деньги тоже — только своих же в искушение вводить... Один у нас такой правильный был, лишней кружки не выпьет, все откладывал — ну его прямо в палатке ночью и прирезали. А так — пропьешь, в кости проиграешь, все какое-никакое удовольствие. Неровён час убьют завтра, так и пропадет все впустую... А потом все хуже и хуже пошло.

— Поражения?

— Да и победы тоже бывали — а что толку? Нам жалованье задерживают, гово­рят, у врагов возьмете. А им, ну, грифонцам то есть, то же самое про нас гово­рят. Вот и выходит, что кто кого ни побей, а взять с побитых нечего... И под­крепление тоже все жиже. Сначала-то я в большом полку служил, нами цельный граф командовал, и при ём рыцарей десять дюжин, да к ним легкие конники, а уж нас-то, пехоты, вообще без счету. Через четыре года вполовину осталось, это вместе с но­выми-то. А потом на Тагенхаймском поле нас собственная конница и стоптала, и до­бро бы еще в тумане, а нет, при ясном солнышке... Я тогда чудом уцелел. Кое-как собрали новый отряд, в нем и сотни не было. С тех пор уж я крупных битв не ви­дал, все по глухомани какой-то рыскали. Засады, бывалоча, делали — на обозы, на караваны... Встречали грифонцев такими же кучками: если нас больше — мы их гоня­ем, если их — они нас... а коли поровну, так, бывалоча, просто сойдемся так, чтоб не вплотную, друг друга облаем по-черному, ну и расходимся. Сегодня возьмем какую крепостишку поплоше, завтра приказ — уходить из нее, а послезавтра опять велят ее брать. Зачем, почему? То начальство ведает, а нам знать не положено... Под конец уж нас шешнадцать оставалось, жалованье мы уж и не помнили когда вида­ли, что у местных отберем, тем и сыты — а у местных уж тоже по три раза все ото­брано... и офицеров давно не видали, окромя капитана нашего, и вестовых даже ни­каких со штабными приказами... И вот наскучили нам такие дела, приступили мы к капитану, говорим — мы, мол, его светлость Ришарда безмерно уважаем, но пущай он нам или платит, или идет к такой-то матери. А капитан нам — мол, недолго оста­лось продержаться, идет новое перефар... рефармав...

— Переформирование, — подсказал я.

— Во-во, оно самое, а там, мол, с новыми силами и победа недалече. А пока — есть тут в округе грифонский замок, там в кладовых денег полно, их только взять и осталось. Слыханное ли дело — вшешнадцатером замки брать? А он говорит, там оборонщиков еще меньше. Ну да — десяток их там где-то сидел, такими силенками даже и крепкие стены не оборонишь, не успеешь просто вовсюда, да и не уследишь, ночью особливо. Ну, перелезли мы в темноте через стену, этих, конечно, всех по­били, ну и наших шестеро полегло. А в замке всех сокровищ — пыль да паутина. По­жрать-выпить после боя и то нечего. Тринадцать медных хеллеров только и нашли у порубанных. Кажись, они даже и не местные были, ну, не дворянина тамошнего люди, а просто забрались в замок, что пустым после прошлых штурмов остался... В общем, плюнули мы в сердцах, бросили наш флаг — а до того дня всё его сохраняли, хотя уж он такой грязный и рваный был, что не поймешь, лев там али грифон — да и разбрелись в разные стороны. Я свой меч в первом же трактире продал, чтобы было хоть на что домой добраться. На том моя воинская карьера и закончилась.

— А что так, поодиночке разбрелись? — усмехнулся я. — Никому ни с кем по пути не было?

— Да, веришь ли, так за эти годы глаза друг другу намозолили, что видеть больше не могли! Это ноне Пьетро обниматься лезет...

— А капитан ваш, значит, в том последнем бою погиб?

— Нет. Он рубака знатный был, с ним бы тем пацанам не совладать.

— Так Пьетро же все приговаривал, мол, земля ему пухом и все такое...

— Так Пьетро, если хочешь знать, его и прикончил! Мы ж, когда расходиться решили, так капитан сильно супротив был, пускать не хотел. Мечом размахивал, кричал, что порубает первого, кто дезертирничать попытается. И порубал бы, верно — один на один его бы никто из нас не одолел, а скопом лезть — так все равно кто-то первый под меч попадет, а никому ж неохота. Да только, пока он разорялся, Пьетро к нему тихохонько со спины подобрался, ну и... Он вообще-то мужик непло­хой был, капитан-то. Многим из нас жизнь не по разу спас, и Пьетро тому же тоже... Да только куда ж это годится, чтоб солдат забесплатно воевать застав­лять?

— Это точно, — подтвердил я. — Само слово «солдат» происходит от названия монеты «сольдо», которая ходила на юге еще до введения имперской кроны.

— Во-во, — важно согласился Жером.

Спустя еще примерно час мы, наконец, добрались до деревни Черные Грязи. Де­ревенька, раскинувшаяся у границы леса, была совсем захудалая — полдюжины нищих, покосившихся, вросших в землю домиков под тощими соломенными крышами. Тем не ме­нее, здесь жили люди; какая-то бабка в черных лохмотьях мотыжила огород, вози­лись в грязи совершенно голые дети лет четырех-пяти (я обратил внимание, что иг­рушкой им служил старый козлиный череп с одним рогом), а под грозящим вот-вот завалиться плетнем храпел, раскинув босые ноги, сухорукий рябой мужик, судя по всему, пьяный. Очевидно, это селение, хотя и расположенное у самой дороги, было столь убогим, что не вызывало никакого интереса ни у карателей, ни у мародеров. У меня была мысль прикупить какой-нибудь еды, ибо мы с Эвьет ничего не ели с прошлого вечера, и припасы у нас закончились, но я понял, что в лучшем случае здесь можно рассчитывать на какую-нибудь обсиженную мухами черствую краюху или на тарелку супа из лебеды. Я подумал, что война — это инструмент отрицательного отбора. Сильные и смелые истребляют друг друга, работящих и зажиточных убивают, чтобы ограбить, а выживают самые ничтожные и неприметные, ущербные телом и ду­хом...

Лес, наконец, остался позади; теперь дорога тянулась по чистому полю. Мы ехали еще некоторое время, а затем Жером свернул с дороги в траву, остановил по­возку и распряг быков, которые тут же принялись щипать зелень. Но проголодаться успели, разумеется, не только быки: Магда развязала узелок с нехитрой крестьян­ской едой — вареной репой, серым ноздреватым хлебом, и несколькими головками лука; из отдельной влажной тряпицы был извлечен полукруг козьего сыра. Явился на свет также жбан с кисловатым ржаным напитком, популярным в деревнях в жаркое время (и, что особенно ценно, безалкогольным, в отличие от схожего по рецепту пива). Меня, естественно, интересовало, пригласят ли к трапезе нас, а если да, то потребуют ли плату — однако Жером, смачно откусив половину репы, с набитым ртом кивнул и нам: ешьте, мол. Мы с Эвьет не заставили себя упрашивать.

После обеда крестьянин вновь запряг животных, а затем обернулся ко мне:

— Просьбица к тебе, Дольф... Ты быками правил когда-нибудь?

— Не доводилось, — усмехнулся я.

— Ну, тут наука-то нехитрая — куда палкой хлопнешь, туда они и идут... А то меня с еды да с духоты разморило, вы бы на передке посидели пока, а мы бы с Маг­дой покемарили... а?

— Хорошо, — согласился я, и мы с Эвелиной перебрались на передок подводы, а крестьяне улеглись на дне телеги, подстелив какие-то тряпки, и, похоже, и впрямь моментально уснули. Я подумал, что с их стороны опрометчиво так доверять незна­комцам — а впрочем, желай мы им зла, от меча и арбалета им бы и в бодрствующем состоянии не защититься. С моего нового места открывался не самый элегантный вид на пару черных бычьих задниц, правой из которых как раз в этот момент вздумалось опростаться.

— Поехали скорей, — поторопила баронесса, брезгливо морща свой аристократи­ческий нос.

— Ага, — согласился я, беря палку. — Н-ноо! То есть, это... цоб-цобэ!

Управлять быками и впрямь оказалось совсем не сложно, тем более что дорога шла практически прямо. Поездка протекала без приключений; мы миновали еще пару деревень — одну в отдалении, я мог различить лишь беленые домики на пригорке, вторую — возле дороги. В этой последней сгорело около трети домов в ее западной части, но в остальных двух третях продолжалась жизнь. В свое время, когда мы скакали с Левиртом на запад, практически нетронутые грифонские села казались оа­зисом благополучия после разоренных земель Рануарского графства; теперь же эти, бедные и пострадавшие, но все же не уничтоженные дотла деревни производили такое же впечатление на фоне того, что осталось от грифонских поселений.

Мы переехали вброд неглубокую, но широкую речку; в менее засушливое время она была, очевидно, еще шире, и на другом берегу подвода чуть не увязла в черной грязи, провалившись колесами сквозь серую пыльную корку засохшего сверху ила. Я принялся нещадно нахлестывать быков; они мычали и вытягивали жилистые шеи, но в итоге все-таки выволокли телегу на твердую почву. От всего этого шума и толчков проснулся Жером, бросив взгляд на реку, удовлетворенно оценил наше местоположе­ние и выразил готовность вновь занять свое место.

Духота, казалось, сгустилась еще сильнее; то и дело приходилось утирать пот, и кровь неприятно, тяжело пульсировала в висках. В небе где-то далеко по­громыхивало, но дождя не было. Дорога по-прежнему оставалась совсем пустой. Лишь под вечер навстречу нам, взбивая копытами горячую пыль, проскакал отряд из вось­ми всадников в кольчугах и открытых шлемах. Знамени у них не было; возможно, это были дружинники того самого однорукого барона. Они окинули нас изучающими взгля­дами, но не стали снижать темп. У меня было искушение окликнуть их и рассказать правду о разбойничьей шайке, но я этого не сделал. Если Жером хотел выдать Пьет­ро, он мог сделать это и сам, а если не хотел, к чему мне было ссориться с чело­веком, оказывающим нам услугу? Но важнее было даже не это — я помнил слова Пьет­ро относительно наклонностей барона по женской части. И хотя Эвьет, разумеется, еще ребенок — черт его знает, что может прийти в голову не в меру ретивым ба­ронским слугам! Вообще, есть простое правило, полезное во всякое время, а уж в особенности в пору гражданской войны: без самой крайней необходимости не стоит привлекать к себе внимание вооруженных людей.

Уже в сумерках — наступивших, впрочем, раньше из-за туч, обложивших все небо — мы подъехали к перекрестку, где стоял большой постоялый двор, обнесенный высокой бревенчатой оградой, способной выдержать нападение если не регулярной армии, то, по крайней мере, банды грабителей наверняка. Массивные ворота еще были открыты в ожидании припозднившихся путников, и я полагал само собой разумею­щимся, что Жером повернет туда. Но он лишь принялся вздыхать, что это — единственный оставшийся постоялый двор во всей округе, и хозяин, гад, кровопий­ца, зная это, взвинтил цены выше всякого разумения.

— Да ладно скупердяйничать-то, — пробурчала Магда. — Вишь, гроза идет.

С неба и впрямь по-прежнему периодически доносилось недружелюбное ворчание — правда, это длилось уже несколько часов, а ни одной капли дождя так и не упа­ло.

— Под телегу спрячемся, не впервой, — сварливо ответил Жером, бросая в то же время вожделеющий взгляд в сторону открытых ворот.

— В луже, что ль, лежать под телегой-то твоей? — повысила голос Магда.

— А хоть бы и в луже — не сахарная, не растаешь, — огрызнулся ее муж. — Нам деньги нужны, чтобы в городе обустроиться, а не всяких кровопийц кормить!

— Ладно, — принял решение я. Я догадывался, что вся эта сцена может быть спектаклем, разыгранным специально для меня, но даже если и так — эти люди бес­платно везли нас и делились своей едой, так что вполне заслужили ответный жест. — Поворачивай, я заплачу за всех.

Цены оказались и впрямь изрядно кусачими; хозяин — бритоголовый, с жесткими чертами худого лица, в черной одежде, больше походивший на солдата (скорее даже на офицера), чем на трактирщика — даже вел переговоры с вновь прибывшими, недву­смысленно выставив напоказ длинный кинжал, почти меч, висевший на его кожаном поясе, а поблизости еще подпирал стену скучающий амбал со свинцовым кастетом на толстых пальцах правой руки. Как видно, прецеденты, когда узнавшие условия при­езжие начинали буянить, имели место здесь уже не раз. Впрочем, надо отдать хозяи­ну должное, он не просто пользовался своим положением монополиста, но дей­ствительно старался обеспечить постояльцам достойный высокой цены уровень обслу­живания. Здесь была даже мыльня с горячей водой, услугами которой мы с Эвьет с удовольствием воспользовались (гулять, так гулять, подумал я, выкладывая за это удовольствие полновесную крону). Для нас двоих я снял отдельную чистенькую ком­натку на втором этаже, а Жерому и Магде оплатил места в большой общей комнате на первом, где обычно останавливались путники из простонародья. Впрочем, постояль­цев, как и повсюду в эти смутные времена, было мало, так что крестьяне устрои­лись едва ли не более роскошно, чем мы — в помещении, рассчитанном на десятерых, их было только трое (третьим оказался какой-то тощий длиннобородый мужичонка с родимым пятном во всю левую щеку). Столовались на сей раз по отдельности (день­ги, уплаченные мной за ночлег для Жерома и Магды, а также за корм и место в са­рае для их быков, и без того в несколько раз перекрывали стоимость обеда, кото­рым они нас угостили — даже если б мы съели всю их еду без остатка). Крестьяне, кажется, и в этот раз предпочли обойтись еще не иссякшими собственными припаса­ми, ну а мы с Эвьет съели жаркое в общей зале (хорошо приготовленное, но все же не стоившее своих денег), однако ничего покупать впрок по таким ценам, конечно, не стали.

Гроза, несмотря на все свои анонсы, так и не состоялась. То есть где-то да­леко дождь, может быть, и прошел, но утоптанную землю во дворе, куда мы вышли поутру, по-прежнему покрывала сухая пыль, испещренная следами башмаков, копыт и повозок. Вчерашняя тяжелая духота, впрочем, ушла, да и по небу плыли лишь отдельные облака, и солнце светило ярко и весело.

Мы продолжили наш путь, пролегавший теперь уже по более населенной террито­рии; больших лесов здесь не было, только рощицы и перелески, неспособные служить надежным убежищем для разбойников. Деревеньки, хотя и носившие следы повсе­местного упадка, но все же обитаемые, попадались здесь чаще, а часа через два после полудня мы въехали в большое село, где кипела работа: несколько десятков мужиков и баб рыли землю вокруг, сооружая одновременно ров и вал вокруг своего поселения. Судя по сложенным внутри этого кольца штабелями бревнам, следующим шагом планировалось пустить по верху вала еще и частокол. Должно быть, на селян, двадцать лет, несмотря на все превратности войны, обходившихся без подобной фор­тификации, так повлияла судьба недалекого уже Комплена и других населенных пунк­тов, оказавшихся на пути грифонского броска на север. Впрочем, как раз участь Комплена, который не спасли даже настоящие каменные стены, наглядно демонстриро­вала всю тщетность этих усилий. Пока мы обедали в грязноватой сельской харчевне, возле нашей телеги собрались уже несколько местных бабок с корзинками, желающих предложить проезжим еду в дорогу; стоило мне выразить интерес, как они тут же принялись отпихивать друг друга и громко хаять товар конкуренток. В возникшей толчее была разбита крынка простокваши и опрокинута корзина с пирожками, выва­лившимися в пыль. В конце концов я купил пышный каравай с хрустящей коркой, несколько вареных яиц, немного зелени и большое лукошко земляники; Жером и Магда от покупок сварливо отказались, сочтя и здешние цены завышенными (хотя, на мой взгляд, они были вполне божескими, что объяснялось, конечно, не щедростью, а конкуренцией бабок между собой). Когда мы уже отъезжали, я обернулся и заметил, как пострадавшая старуха невозмутимо собирает вывалянные в грязи пирожки обратно в корзину, дабы предложить их следующему покупателю.

В дороге Жером вновь спросил меня, куда именно мы направляемся.

— Я это к чему, — поспешно добавил он, прежде чем я успел открыть рот, — нам-то в Комплен надо, так коли вам не в ту сторону, надо ж заранее знать, чтоб не туда-то вас не завезти...

Я на миг задумался и пришел к выводу, что знание этими крестьянами нашего пункта назначения никак не может нам повредить. Мелькнула у меня, правда, мысль сделать крюк к югу, проехавшись с ними до Комплена, ибо оттуда я знал дорогу, но я тут же решил, что куда разумней расспросить о дороге знакомого с этими местами Жерома, а путь, который придется пройти пешком, еще неизвестно в каком из вари­антов окажется длиннее.

Да и снова навещать Комплен, даже если не заезжать в сам город, не хоте­лось. И я представлял себе, как к этой идее отнесется Эвьет.

— В Нуаррот, — ответил я.

— Эвон как, — уважительно произнес Жером. — Неужто к самому его сиятель­ству?

— Возможно, — интуиция все же удерживала меня от полной откровенности.

— Ну, то не нашего мужицкого ума дело, — поспешно согласился Жером. — Толь­ко, это, значит, да — нам в полуденную сторону сворачивать надо будет, а вам дальше на восход.

Я извлек свой кусок пергамента с самодельной картой, дабы дополнить ее со слов Жерома — но тот излагал дорогу путано, скреб в затылке, тщетно пытаясь припомнить расстояния в милях и названия населенных пунктов, и в итоге признал­ся, что сам ни в Нуарроте, ни в окрестностях не бывал, «а в общем, вам на восход надо, ну и там уж, может, куда свернуть.» Ладно, решил я, ближе к цели найдем, кого расспросить.

Через несколько часов — солнце уже клонилось к закату — мы подъехали к раз­вилке: от нашей дороги под углом направо ответвлялась другая. Я приготовился прощаться и слезать с подводы, но Жером не подал никакого знака быкам, и они, как ни в чем не бывало, протопали прямо. Мы с Эвьет переглянулись. Очевидно, что мы все еще находились западнее Комплена, но эта пропущенная дорога вела как раз в его сторону. Наверняка повороты к югу существуют и дальше, но там придется сворачивать под бОльшим углом, и путь получится длиннее. Отчего же Жером не свернул? Неужели просто забыл? Или в благодарность за оплаченный ночлег решил провезти нас как можно дальше? Не стоит думать о людях слишком хорошо, напомнил я себе. Скорее всего, просто дальше эта дорога сворачивает в какую-нибудь неподходящую сторону или ныряет в очередной опасный лес. Тем не менее, никаких вопросов я задавать не стал, боясь спугнуть удачу.

Вскоре впереди показалась небольшая деревенька, и я полагал, что там мы и остановимся на ночлег. Но Жером, подъезжая к ней, напротив, принялся нахлесты­вать быков, заставляя этих неторопливых животных перейти чуть ли не на бег.

— Мы там не остановимся? — удивился я.

— Нет, — буркнул крестьянин.

— Почему?

— Опасно. Съедят.

— Нас? — приподнял брови я.

— Может, и нас, — огрызнулся Жером. — Быков-то точно. А нас все одно прихлопнут, чтоб не мешались. Или ты хочешь всю ночь с мечом-с арбалетом на ча­сах стоять?

— Да нет, не очень, — согласился я.

— Во-во. В малых деревнях чужаку ночевать нельзя, — продолжал просвещать меня старик. — Особливо с быком али с конем... да даже с ослом лучше не надо. Мяса-то, чай, всем охота. В больших селах можно, там народу много, на всех все одно не хватит. А такие дела только с общинного согласия делаются.

— Мне несколько раз случалось ночевать с конем в небольших селениях, — за­метил я, одновременно, впрочем, вспоминая, что неоднократно и ночевал в чистом поле именно из опасения быть ограбленным под «гостеприимной» крышей. Причем, по­скольку больших денег у меня при себе почти никогда не водилось, в первую оче­редь я опасался именно за Верного. Однако и тогда мне не приходило в голову, что благородного рыцарского коня, стоящего не одну сотню крон, могут украсть не для того, чтобы на нем ездить или продать, а чтобы просто забить на мясо! Тем более, что конину прежде ели лишь восточные варвары. Однако со всеми этими многолетними поборами и погромами, плюс засухи и неурожаи последних лет — действительно, да­леко не во всякой деревне увидишь хоть одну корову; козы и те стали чуть ли не предметом роскоши...

— Значит, свезло тебе, — угрюмо откликнулся Жером. Что ж, век живи — век учись. Ему виднее, какие нравы нынче царят в деревнях. И кстати — сам-то он из большой деревни или из маленькой? И его ли вообще эти быки? Впрочем, раз их не забили на мясо с общинного согласия — значит, его. Но кто знает, чему он мог быть свидетелем — да и участником, несмотря на наличие собственной скотины...

— Из наших соседей несколько человек так пропали, — Жером словно поспешил отвести мои подозрения. — Да и вообще, люди разное балакают. Слыхивал я, уже цельные деревни людоедов есть. Днем они люди как люди, а ночью...

Конечно, это уже запросто может быть обычными деревенскими байками. А мо­жет, и нет. В конце концов, с одной людоедкой я недавно познакомился лично. Тем паче что, как говорят, попробовавший человечину однажды уже не может остановить­ся... Хотя это-то, скорее всего, чушь. Нет в человеческом мясе ничего такого, чего не было бы в мясе других животных. Но для людей важно не то, что есть на самом деле, а то, во что они верят. И если они верят, что оказались во власти некой силы, которую нельзя преодолеть, то будут поступать соответственно, даже если ничего непреодолимого на самом деле нет. Неважно, называется ли эта сила влечением к человеческому мясу или, к примеру, любовью. Которая в основе своей тоже не что иное, как влечение к человеческому мясу...

Возможно, у меня разыгралось воображение под действием слов Жерома, но вз­гляды, которыми проводили нашу подводу жители деревни — изнуренного вида женщи­на, вешавшая белье во дворе, и мосластый мужик, сидевший на крыльце — мне и в самом деле не понравились. Во всяком случае, то, что эти люди давно живут впро­голодь, было очевидно.

Когда подозрительная деревня осталась позади, я спросил Жерома, где мы, все-таки, заночуем. Тот ответил, что впереди должно быть село, достаточно большое, чтобы остановиться в нем без опаски.

Зашло солнце, плавно растворив вытянувшиеся к горизонту тени. Позади нас небо еще горело оранжевым, но впереди уже сгущался фиолетовый мрак, проколотый первыми редкими и бледными звездами. Еще немного — и тьма станет полной (луна должна была подняться не раньше полуночи). Однако никакого села впереди по-преж­нему видно не было.

— Долго еще ехать? — спросил я.

— Да нет вроде... — ответил Жером, но без прежней уверенности.

Короткие южные сумерки уступили место черноте ночи. Небо практически сли­лось с землей — лишь напрягшись, можно было не столько различить, сколько уга­дать линию горизонта. Никакого жилья все не было — а если бы даже и было, в та­кой темноте не мудрено проехать мимо: после заката в деревнях редко жгут огни.

— Тебе не кажется, что ты заблудился, Жером? — потерял терпение я.

— Да где ж тут заплутать-то... дорога-то одна...

— В таком случае, где твое село?

— А вот с ним завсегда так! — вступила Магда; у меня сложилось впечатление, что она прерывает молчание только для того, чтобы бранить мужа. — Лучше всех все знает, а потом...

— Да ездил же тут! — беспомощно воскликнул старик. — Было село!

— Так на коне ж ездил, не на быках! На коне-то дорога короче кажется! И по­том, когда ездил-то? Может, это твое село уж спалили давно!

— И даже если мы туда все-таки доедем среди ночи, едва ли кто-то захочет пускать столь поздних гостей, — добавил я.

— И то верно, — поскреб затылок озадаченный Жером. — Ну, чего уж тут поде­лать, придется, видать, в поле заночевать.

— Вот завсегда... — снова начала Магда, но я перебил ее, не желая выслуши­вать семейную сцену:

— Ладно, ничего страшного. Небо ясное, погода тихая. В поле, так в поле — все лучше, чем в душной избе клопов кормить.

Жером поворотил быков с дороги; мы отъехали подальше в траву и останови­лись. В темноте кое-как по-быстрому перекусили; мы поделились с крестьянами све­жим хлебом, а они с нами — еще остававшимся ржаным напитком, который, однако, понравился мне меньше, чем накануне — должно быть, на жаре в нем еще продолжа­лись процессы брожения. Улечься вчетвером в одной телеге было, в принципе, воз­можно, особенно если сгрузить с нее тюки, но все равно тесно, а к тому же, мне не хотелось лежать вплотную с крестьянами, которые в последний раз мылись не на­кануне, а явно гораздо раньше. Так что мы с Эвьет, благо не в первый уже раз, устроились на траве, где пахло гораздо приятнее. На сей раз никакие ветви дере­вьев не загораживали обзор, и ясное ночное небо, наискось пересеченное дымчатой полосой Млечного пути, раскинулось над нами во всем своем великолепии. Звезды сверкали, словно алмазы, щедро рассыпанные по черному бархату. Я решил восполь­зоваться случаем и начал показывать и называть Эвелине самые яркие из них, но в итоге усталость взяла свое, и, кажется, я заснул прямо в процессе объяснения.

— Доль!...ммм!

Что? Где? Пространство. Вселенная. Вечное, безграничное бытие. Всё есть Я, и Я есть всё. И где-то во вселенной зовут какого-то Доль...фа? Скорей бы он ото­звался, ибо этот крик нарушает гармонию вселенского покоя...

— МММ!!!

Да ведь это же я — Дольф? Нет, не может быть! Я — не вечная вселенная, я — всего лишь ее песчинка, жалкий, ничтожный человек?! Ч-черт, как спать охота, и голова какая тяже...

Эвьет! Это же голос Эвьет! Опасность, ОПАСНОСТЬ!!!

Я распахиваю глаза и начинаю перекатываться вбок еще до того, как различаю опускающийся на меня клинок. Лунный свет тускло блестит на металле...

Меч с мягким шорохом вонзается в землю там, где только что была моя грудь. Но ее там уже нет, а мой враг вынужден потратить драгоценное мгновение, чтобы удержать равновесие, и еще одно — чтобы выдернуть клинок. Еще один перекат — и я на ногах. Виски и затылок взрываются пульсирующей болью, в груди тошнота — но это все неважно. Важна приземистая фигура с мечом в руке, стоящая на расставлен­ных и полусогнутых ногах напротив меня. Ущербная луна светит ей в спину, и я не вижу ее лица — зато вижу лунный блик на лысине. И еще я вижу позади очертания телеги, а возле нее, в траве — лучше даже слышу, чем вижу, как борются еще две фигуры. Большая и грузная навалилась сверху на маленькую и, кажется, одной рукой зажимает ей рот, а другой пытается... пытается...

Одновременно я понимаю, что меч в руке моего противника — мой собственный. А в левой руке он держит арбалет — впрочем, невзведенный и без стрелы на ложе. Зато моя куртка на мне. В предутренние часы уже свежо, особенно когда спишь на земле — все-таки середина августа, хотя и юг. Поэтому куртку я не снимал. Хоро­шо.

В первый миг со сна я так слаб, что, кажется, нет сил даже сжать кулаки. Поэтому я просто говорю:

— Брось нож, Магда.

— А то что, Дольф? — Жером делает шаг в сторону, становясь между мной и же­ной, которая все еще борется с Эвьет. Он говорит все тем же добродушным голосом пожилого крестьянина.

Что? Я могу сказать ему, что. Но он не поверит. А когда поверит, будет поздно. Но мне все еще не хочется убивать их этим способом — не из-за них самих, конечно, а из-за Эвелины. Я не хочу ей это показывать, а главное — я боюсь ее зацепить. Я замечаю, что Магда, слыша наш разговор, ослабила свои усилия, а муж не может помочь ей, поскольку не решится повернуться ко мне спиной. Так что, ка­жется, в ближайшие несколько мгновений смертельная опасность девочке не грозит.

— Почему, Жером? — спрашиваю я, хотя уже представляю себе ответ. — Разве мы сделали вам хоть какое-то зло?

— Да нет, — отвечает крестьянин почти извиняющимся тоном. — Просто нам деньги нужны. В городе обустроиться, это ж, сам понимаешь... — он словно пригла­шает меня посочувствовать своим проблемам.

Мне нет нужды спрашивать, почему нас пытаются убить, а не просто ограбить, предварительно похитив оружие. Мы ведь знаем, где искать этих кандидатов в мясо­торговцы. Жером, конечно, мог и соврать, что они едут в Комплен, но, похоже, не соврал. Значит ли это, что их план созрел экспромтом, лишь после того, как они убедились в моей платежеспособности? Нет, если бы так, у них бы не была припасе­на с собой та дрянь, которой они нас опоили. Небось, просчитано было даже показ­ное доверие, с каким Жером просил меня поуправлять повозкой. Старая логическая ошибка — «я доверяю тебе, значит, ты должен доверять мне», и как же глупо было с моей стороны на это клюнуть...

«Скажи, умнО придумано? Мой товар меня же до места и везет, а как довезет — на прилавок ляжет. А они-то, сердешные, и не догадываются, куда и зачем идут!» Следовало прислушаться к этим словам повнимательней, ох, следовало! Ведь та же самая логика. Сперва взять попутчика, способного обеспечить какую-никакую охрану в дороге, а доехав до места расставания, где он становится бесполезен... Вот по­чему Жером не врал про Комплен — надеялся, что при удаче я буду сопровождать его чуть ли не до самых ворот. Несомненно, он и тогда подгадал бы с последним ночле­гом так, чтобы тот пришелся посреди чистого поля, а не в самом городе.

Все эти озарения мгновенно проносятся у меня в голове. Одновременно я заме­чаю, что меч Жером держит не очень сноровисто, хоть и старый солдат. Ничего уди­вительного: ему непривычен рыцарский меч, узкий и длинный, хороший и для рубя­щих, и для колющих ударов. Пехотные мечи другие. В пехоте есть профессиональные мечники — белая кость, воины-богатыри, орудующие здоровенными двуручниками и чуть меньшими полуторниками. В их рядах не зазорно биться и дворянину — впрочем, и не всякий рыцарь, даже тренированный с детства, сможет махать таким мечом хотя бы несколько минут. Но Жером — не из таких. Не вышел ни ростом, ни статью. Он — черная кость пехоты, копейщик. Мечи у таких, если вообще есть — сугубо вспомога­тельное оружие. Как правило, они короткие и широкие, из менее качественной стали — как раз такой мы видели у Пьетро...

Конечно, я не стоЮ перед лицом вооруженного врага, спокойно размышляя о тактике мечного боя — все это я просто знаю с тех времен, когда мы с учителем работали над военными заказами. Сила и твердость уже полностью вернулись в мои руки. Я расстегиваю куртку.

— Вы просто не знаете, с кем связались, — говорю я, обращаясь к ним обоим. — Положите оружие и убирайтесь. Это ваш последний шанс остаться в живых. Считаю до трех.

Жером, насколько я могу разобрать при таком освещении, широко улыбается. Моя куртка его не тревожит: он понимает, что самое длинное, что я могу достать оттуда — это кинжал, против меча никаких шансов. Даже если я попробую его мет­нуть — пока я замахиваюсь, он успеет сделать выпад...

Но прежде, чем я успеваю сказать «раз», за его спиной раздается короткий женский вскрик и следом — звук падения тела.

Я даже не успеваю испугаться. Я понимаю, что кричала не Эвьет. Но это пони­мает и Жером. Он резко оборачивается — девочка как раз выбирается из-под туши Магды, выдергивая свой нож из ее груди — и бросается с мечом на убийцу своей жены.

Времени миндальничать больше нет. Молниеносным движением я выхватываю свое оружие — свое настоящее оружие — и жму на скобу.

Раздается оглушительный грохот. Вырвавшееся пламя на краткий миг озаряет Жерома. Он еще на ногах, но он уже труп. Его голова взрывается, раскалываясь на куски. Осколки черепа с кусками кожи, длинные тягучие брызги крови и ошметки мозга разлетаются во все стороны.

— Берегись! — кричу я Эвьет, боясь, что в падении мертвое тело все же может поранить ее мечом. Но девочка, как бы сильно она ни была потрясена случившимся, проворно откатывается под телегу. Труп мужа падает на труп жены. Из блестящего месива в уцелевшей нижней части черепа несколькими толчками выплескивается кровь, иллюстрируя то, что я говорил Эвелине о работе сердца. Затем и эта по­следняя судорога жизни прекращается.

Все кончено.

До чего же глупо вышло, подумал я. Я не решался, или слишком поздно решал­ся, пустить свое оружие в ход, когда нам угрожали разъяренные звери, мародеры, солдаты, разбойники — и все это лишь для того, чтобы в конце концов применить его против одного-единственного пожилого крестьянина. Но выбора действительно не было.

Эвьет выбралась из-под повозки и первым делом выдернула из руки Жерома свой арбалет, не удержавшись от искушения с силой пнуть труп. Затем принялась осмат­ривать в лунном свете и ощупывать оружие, проверяя, нет ли повреждений. При­знаться, я не ожидал такого поведения, думая, что она либо будет пребывать в полном шоке, либо сразу набросится на меня с вопросами.

— Ты не ранена? — спросил я, перешагивая через мертвецов, чтобы видеть ее с освещенной стороны. На ее лицо попало несколько капель крови, но темный цвет ко­стюма мешал мне понять, есть ли кровь и там — и главное, чья она.

— Да вроде нет, — ответила девочка, продолжая осмотр. Она принялась взво­дить тетиву, не наложив стрелы. — Ах, да, проверь на всякий случай, сдохла ли Магда. Я била, как ты меня учил — слева от грудины, ну, справа, если с моей сто­роны — вроде должна была попасть точно в сердце. Но она еще успела крикнуть.

Я наклонился и двумя пальцами пощупал пульс на толстой шее крестьянки. Тело Магды было все в крови — больше Жерома, чем ее собственной — и мне не хотелось пачкаться.

— Мертва, — успокоил я Эвелину, выпрямляясь. — Даже при проникающем ранении сердца смерть не всегда наступает мгновенно. Даже отрубленная голова, бывает, живет до десяти минут. Я сам такое видел — сперва открывался и закрывался рот, потом только двигались глаза... не знаю, правда, какую часть из этого времени сохранялось сознание.

Щелкнула спускаемая тетива.

— Порядок, — с облегчением констатировала Эвьет. — Если бы этот гад поломал Арби, я бы... я бы его еще раз убила! Прости, Дольф, — смешалась баронесса, — я понимаю, что говорю глупости. Но они меня по-настоящему разозлили. Ладно лесные разбойники, с них что возьмешь, но эти! Быдло сиволапое! — она еще раз пнула мертвое тело, на сей раз Магды. — Кстати, лапы у нее — что подметка. Я думала, зубы сломаю, пока кусала, а ей хоть бы что! Пакость! Надеюсь, у нас еще осталась вода? Мне надо прополоскать рот.

— Трудовые крестьянские руки, — усмехнулся я, подходя к нашим сумкам и до­ставая фляги. — Прополощи, и выпей. Нам сейчас, по идее, много пить надо, это первое дело при отравлении, — в самый острый момент я перестал замечать головную боль, но теперь она вновь вернулась.

— Да, — поморщилась Эвьет, принимая у меня флягу, — мне тоже как-то нехоро­шо. Это ведь этот их напиток, да? Я почувствовала, что у него какой-то привкус. Но я смотрела на тебя, а ты его выпил и ничего не сказал.

— Моя вина, — согласился я. — Честно говоря, не ожидал от них такой подло­сти. Непростительно, конечно — можно подумать, первый день общаюсь с людьми... Ладно, раз уж мы сумели проснуться — все будет в порядке. Доза была слишком ма­ленькой. Нас спасло то, что они были очень неопытными отравителями. Видимо, это был их первый раз.

Эвьет сделала несколько жадных глотков; я тоже.

— Все равно я проснулась не сразу, и вся такая вялая... Если бы не это, эта мразь ни за что не успела бы меня схватить, — она снова сунула флягу в сумку.

— Но ты успела предупредить меня. Ты спасла мне жизнь, Эвьет.

— Всегда приятно оказать услугу другу, — улыбнулась девочка. — А ты сделал то же самое для меня, так? И, надеюсь, теперь ты наконец объяснишь мне, что это за штука?

Только тут я понял, что все еще держу огнебой в руке. Словно некое чувство вины мешало мне вновь спрятать его на привычное место под курткой.

— Объясню, — вздохнул я. — Только давай сначала разожжем огонь и приведем себя в порядок.

Я подобрал меч, выломал с его помощью доску из борта телеги и взрезал пер­вый же из тюков, чтобы добыть тряпку для факела. Кажется, материалом для таковой послужило праздничное платье Магды. В принципе, с телеги можно было наломать до­сок для небольшого костра, и при этом она все еще оставалась бы пригодной как транспортное средство, но разводить огонь, заметный на открытой местности за много миль, я не собирался — во всяком случае, здесь, рядом с трупами.

В свете факела мы осмотрели друг друга.

— Пара пятнышек, — констатировала Эвьет, указывая на мою куртку. — Можно оттереть травой прямо сейчас, с кожи должно хорошо отойти.

— А тебя заляпало серьезней, и кровь впиталась в ткань, — вынужден был от­ветить я. — Здесь, и здесь, и здесь, и здесь, и...

Рука девочки дрогнула, когда я прикоснулся к намокшему от крови рукаву, и одновременно я ощутил под пальцем разрез.

— Больно?!

Эвелина озабочено посмотрела на рукав.

— Вот черт, выходит, она меня все-таки достала, когда я ее руку с ножом перехватила... Костюм мне попортила, тварь!

— Да ладно — костюм, я про руку спрашиваю!

— Да подумаешь, рука заживет, а вот костюм жалко. Что ж мне, явиться к свое­му сеньору в штопаном? Ох, Дольф... — она вдруг пошатнулась. — Что-то мне...

Я едва успел ее подхватить. Девочка была без сознания. Я быстро уложил ее на телегу, воткнув факел в щель между бортовыми досками, и, не церемонясь, разорвал до конца уже пострадавший рукав. Так и есть - порез через все предплечье, кровь течет непрерывно, похоже, задета вена - к счастью, порез неглубокий, и это не артерия, иначе... но все равно удивительно, что Эвьет не отрубилась раньше. Я сдернул с нее пояс, сделал из него повязку и наложил её на рану. Кровотечение остановилось почти мгновенно - так, уже хорошо. Теперь можно будет в спокойном темпе аккуратно поднять повязку, обработать и перевязать рану:

Наконец я закончил свое дело и убедился, что девочка в безопасности. Она не открывала глаза, но я знал, что обморок перешел в сон, и ей нужно восстановить силы. Пока я занимался ее раной, я действовал быстро и четко, как всегда в таких случаях, не отвлекаясь ни на какие посторонние мысли. Но теперь... теперь я вдруг почувствовал безмерное облегчение оттого, что успел. Что жизни Эвелины больше ничего не угрожает. Ну то есть ничего — это, конечно, сильно сказано, по­кажите мне такое место в Империи, где человеку может ничего не угрожать (разве что в могиле, припомнились мне слова Эвьет) — но, во всяком случае, от потери крови она не умрет. И это чувство совсем не походило на обычное профессиональное удовлетворение от хорошо сделанной работы, как с предыдущими моими пациентами. Пожалуй, мое облегчение было слишком уж безмерным, учитывая, что рана была про­стой, меры — стандартными, а помощь — своевременной. Просто снова — теперь уже не во сне, а наяву — я почувствовал, насколько меня пугает возможность ее гибе­ли. Уже не просто сожаление о смерти достойной личности, но страх личной поте­ри...

Нет, негоже это, совсем негоже — испытывать страх за чужую жизнь. Мне никто не нужен. Мне — никто — не нужен...

Она назвала меня другом, вспомнилось мне. Да ладно, это просто фигура речи. О какой дружбе можно говорить, если я в два с половиной раза старше ее? И, глав­ное, после смерти учителя мне не требуются друзья. А ей? Ей, может, и требуются. Но это уже не мои проблемы, не так ли? Через несколько дней, в Нуарроте, мы расстанемся. Скорее всего — навсегда, если только когда-нибудь случайность не сведет нас вместе снова. Я так решил, и я так сделаю.

Я аккуратно положил рядом с девочкой ее арбалет. «Арби». До сегодняшнего дня я не знал, что у него есть имя. Возможно, она боялась, что я стану над этим смеяться, сочтя слишком наивным и детским. Однако, если верить легендам, имена своему оружию дают не только маленькие девочки, но и самые прославленные рыцари.

Помня о своем нежелании ночевать рядом с трупами, я кое-как подогнал к по­возке сонных быков, запряг их и, погасив выдававший нас факел, поехал вперед — сперва по бездорожью, дабы кровь на колесах стерлась о траву, а затем все же вы­рулил на освещенную луной дорогу. Голова уже почти не болела — должно быть, пережитое напряжение помогло организму избавиться от яда, выбросив его вместе с потом. В этом смысле даже для Эвьет есть польза от ее кровопускания. Что это была за отрава, любопытно? Уж конечно, не продукт химической лаборатории — кре­стьянам такое раздобыть негде. Скорее всего — препарат какого-нибудь растения, например, сок снотворного мака.

Спать, впрочем, все равно хотелось; несколько раз я вскидывался, когда мои глаза закрывались, но в итоге так и задремал, сидя на передке — и, возможно, проспал бы до утра, если бы испуганная мысль не выбросила меня прямо из середины сна. Жгут! Его нельзя держать слишком долго. Я повернулся к Эвьет, поднял ее руку и развязал пояс. Некоторое время я наблюдал за повязкой. Кажется, все нор­мально, кровотечения нет. На всякий случай я все же оставил ее руку в поднятом положении, очень мягко, не пережимая сосудов, привязав к борту телеги. И еще одно важное дело, о котором я чуть было не забыл — перезарядить использованный ствол огнебоя. Покончив и с этим, я вновь удовлетворенно сомкнул глаза — как мне показалось, на несколько минут, но, когда я открыл их, утреннее солнце уже све­тило сквозь легкую дымку, а быки все еще шагали по дороге без всяких понуканий — впрочем, термин «плелись» будет здесь более уместным. Им, конечно, тоже требо­вался отдых.

Впереди показались домики очередного села — не такого крупного, как то, где мы обедали накануне, но, кажется, все же достаточно большого, чтобы в нем оста­новиться (я пришел к выводу, что рассказанное Жеромом все-таки было правдой). Проехав мимо обширного кладбища и нескольких заросших бурьяном огородов с остат­ками разобранных на дрова домов и сараев, я, наконец, поравнялся с явно обитае­мым двором; в саду худая старуха в черном (почему-то в этих краях они любят так одеваться, словно пребывают в вечном трауре по ушедшим годам) тормошила длинной палкой с рогаткой на конце ветви абрикосового дерева и подбирала падающие плоды. В более благополучные времена в зажиточных южных селах абрикос не считался за настоящий фрукт и часто шел на корм свиньям или просто гнил на земле — но те­перь, как видно, селяне воздавали должное не только абрикосам, но и ежевике с живых изгородей: я заметил там одни лишь колючки, но почти ни одной черной пупырчатой ягоды.

Я окликнул старуху через изгородь и спросил, есть ли в селе трактир, где я могу остановиться с подводой и быками. Та ответила, что есть только кабак, да и тот закрыт, а остановиться можно на чьем-нибудь дворе, ну хотя бы... хотя бы... — бабка пытливо осматривала меня, явно пытаясь определить, заплачу ли я за по­стой или, наоборот, размахивая мечом, потребую кормить-поить меня бесплатно.

— Не волнуйся, хозяйка, насчет платы не обижу, — помог ей я.

— ...хотя бы и у меня! — радостно заключила старуха и, поставив на землю таз с абрикосами, пошла отпирать ворота. Выглядели они не внушительно — несколь­ко тощих горизонтальных жердей, скрепленных диагональными перекладинами.

— Дольф? — подала голос сзади Эвелина. — Почему я привя... а, ну да, ты же объяснял. При кровотечении надо поднять конечность, чтобы уменьшить приток кро­ви.

— Верно, — улыбнулся я, оборачиваясь. — Как ты?

Вид у нее был, конечно, еще бледный, но уже решительный.

— Нормально. Можно мне освободить руку?

— Думаю, уже да. Только аккуратно, — я помог ей это сделать.

— Где мы?

— Какое-то село.

— Заезжайте сюда! — крикнула от ворот крестьянка, отворив обе створки.

— Мы не будем здесь есть и пить? — обеспокоенно спросила девочка.

— Если мы теперь будем видеть отравителя в каждом встречном, то скорее умрем от жажды, нежели от яда, — усмехнулся я. — Мы не ночью в глухом месте, а днем в большом селе. Едва ли здешние хозяева решатся на злодейство. А тебе сей­час, наоборот, нужно много пить и есть, чтобы восстановить силы.

— Да, пожалуй, — согласилась Эвьет. Я погнал быков в ворота и предупредил старуху, указывавшую мне дорогу к хлеву:

— Со мной девочка. Она ранена, и ей нужен полный покой.

На самом деле состояние Эвелины было, конечно, не столь тяжелым. Покой был нужен скорее мне: не хватало только нарваться тут на каких-нибудь орущих детей. Или, скажем, визгливых дочерей и невесток, выясняющих отношения между собой.

Бабка, конечно же, тут же засеменила навстречу и сунула нос в телегу. Вид Эвелины, лежащей в перепачканной кровью одежде (старуха ведь не знала, чья это кровь по большей части), произвел достойное впечатление.

— Батюшки светы! — всплеснула руками хозяйка. — Кто ж это ее так?!

— Грабители, — коротко ответил я.

— Так, может, за бабой Лизой сходить? Она кровь заговаривать умеет. А то и, — старуха деликатно понизила голос, — за попом...

Действительно, в селе имелась своя церковь, правда, человек, ошивавшийся на островерхой деревянной колокольне, едва ли имел отношение к религии. Он, очевид­но, нес там вахту, высматривая, не приближается ли к селению войско или банда.

— Я сам лекарь и знаю, как ее лечить, — раздраженно ответил я. — Только мне нужна тишина.

— Да кому ж тут шуметь-то? Как Жюль-то мой помер в позапрошлом годе, цар­ство ему небесное, одна я совсем. Дочки замужем, а сын... — она горестно вздох­нула, собираясь, видимо, поведать что-то в духе «ушел на войну, и с тех пор ни весточки», но я не собирался выслушивать ее семейные истории.

— Еще нужно горячее питье и сытная еда, — перебил я с нажимом. — Мед, сме­тана, масло, мясо и все такое.

— Ох, добрый господин, да где ж ее взять-то, сытную?

— Тебе виднее, где в твоем селе ее можно взять. Сходи к соседкам, скажи, пусть приносят. Я заплачу. Да хоть к попу тому же, уж он-то точно не голодает... — я остановил телегу напротив крыльца, спрыгнул на землю и протянул руку Эвели­не. Та тоже слезла с подводы, продемонстрировав, что священник, действительно, может ей понадобиться разве что в качестве источника продовольствия.

— Как самочувствие? — вновь спросил я, продолжая поддерживать ее за здоро­вую руку.

— Голова немного кружится.

— Это нормально. Хозяйка, показывай нашу комнату!

Комнатка оказалась небольшой и на первый взгляд выглядела чистенькой, но, стоило мне открыть окно, как косые лучи утреннего солнца сразу высветили лежащую повсюду пыль. Очевидно, здесь давно никто не жил. Две простые узкие кровати, стоявшие вдоль противоположных стен изголовьями к окну, надо полагать, некогда принадлежали ныне замужним дочерям хозяйки; для меня эти кровати были несколько коротковаты, но для Эвьет в самый раз. Придирчиво оценив чистоту принесенных старухой постелей, я все же решил, что здесь можно раздеться без особого вреда для здоровья, особенно в сочетании с моим антиклопиным порошком.

— Снимай свой окровавленный костюм и ложись, — велел я девочке, — а я пока загоню быков.

Хлев, как я и подозревал, оказался пустым, хотя некогда в этом хозяйстве были и коровы, и лошади — принюхавшись, еще можно было уловить въевшийся в ста­рые доски запах. Впрочем, по двору гордо расхаживал белый петух, а стало быть, наверняка имелись и куры.

Старуха все околачивалась рядом, и я напомнил ей, что жду горячее питье и еду.

— И еще, — добавил я, — надо будет выстирать и зашить одежду девочки. Чем скорее, тем лучше. Что касается оплаты, то — вот тут на телеге полно всякого до­бра. Выбирай себе, что хочешь, — свои сумки я уже снял и забросил в комнату. — Ах да, вот этот жбан не бери. Там... испортилось, — я выплеснул на землю остатки отравленного напитка.

В тусклых глазах крестьянки вспыхнул жадный огонек, когда она перевела вз­гляд на тюки. Тем не менее, вид у нее был такой, словно еще какой-то вопрос остался нерешенным.

— Добрый господин... — решилась она, когда я уже шагал обратно к дому.

— Что еще?

— А вы правда лекарь?

— Правда, — я уже понял, что сейчас последует.

— А вот не знаете вы, в спине у меня, как нагибаюсь, шшолкает что-то, и ноет, ноет...

— Ладно, — вздохнул я. — Повернись спиной. Стой прямо. И смотри, недотрогу из себя не корчить! Будет больно — говори.

Я тщательно ощупал сквозь грубую ткань платья ее позвоночник. Хорошо, что старуха была такой тощей — позвоночные диски прощупывались отчетливо, хотя были старыми и стершимися.

— Теперь нагнись... ниже...

— Охх...

— Выпрямись... Так, — я обхватил ее сзади обеими руками под ребра и прижал к себе. В нос ударил кислый запах старческого пота. — Расслабься. Не бойся, я тебя держу. Теперь дыши как можно глубже. Начнет кружиться голова — не пугайся, так и надо.

На двенадцатом или тринадцатом вдохе ее голова стала клониться набок, а тело окончательно обмякло. Я прижал ее к себе сильнее и, выбрав момент, резко дернул.

— Ой!!!

— Все уже. Стой спокойно. Ну что, не ноет больше?

Старуха некоторое время недоверчиво прислушивалась к собственным ощущениям.

— Не-ет, — счастливо протянула она наконец. — Ой, спасибо вам, добрый господин, век за вас бога...

— Это мне без надобности, — оборвал ее я, — а вот питье и еду давай поско­рее, только смотри, посуду сперва вымой как следует! И костюм чтоб аккуратно за­шит был. Чтоб в нем перед самим графом предстать было не стыдно. Если сама не умеешь, найди, кто тут у вас умеет...

— Все сделаю, добрый господин... все будет...

Через несколько минут после того, как я вернулся в комнату, старуха прине­сла крынку с нагретым молоком (как видно, у кого-то в селе коровы все же уцеле­ли), горшочек с медом и несколько больших ломтей свежего хлеба; затем она вы­порхнула, прихватив костюм Эвелины, и почти сразу же вернулась снова, но на сей раз в руке у нее был окровавленный нож. Признаться, я вздрогнул, и рука дерну­лась к оружию. Но, оказывается, нож был предъявлен как доказательство, что нам уже зарезана курица, и осталось лишь дождаться, пока она приготовится.

Едва мы с Эвьет вновь остались одни, баронесса, конечно же, попыталась по­лучить от меня обещанные объяснения насчет произошедшего ночью, но я приложил палец к губам и указал на дверь. Хотя я и полагал, что достаточно загрузил ста­руху по хозяйству, чтобы она не могла подслушивать, однако у меня не было жела­ния каждые две минуты проверять, так ли это. Сняв куртку и сапоги, я завалился на свою кровать, полный решимости ближайшие часы посвятить беззаботному отдыху.

— Вообще я не люблю болеть, — заметила Эвелина, ставя опустошенную кружку на столик (за которым, вероятно, некогда дочери хозяйки занимались рукоделием). — Но иногда, если недолго и ничего не болит, это даже неплохо. Лежишь себе, ни­чего не делаешь, а все вокруг о тебе заботятся, — она улыбнулась.

— Мы можем отдыхать на деревенских харчах несколько дней, — предложил я. — Барахла, которое мы унаследовали от Жерома и Магды, хватит для расплаты с мест­ными.

— Это необходимо? — спросила Эвьет, глядя на свою перевязанную руку.

— С медицинской точки зрения — нет, — признал я. — Конечно, руку тебе в ближайшее время лучше держать в покое, но это можно делать и на телеге.

— Тогда, — вздохнула девочка, — не стоит мешкать зря. Раз уж мы едем в Ну­аррот — мы едем в Нуаррот.

Почему я предложил ей это? Только ли потому, что и впрямь устал мотаться туда-сюда, никогда не зная утром, где придется лечь вечером? Или еще и потому, что хотел оттянуть неизбежное расставание?

— Еще два-три дня, во всяком случае, подождать стоит, — сказал я, и это была чистая правда. — В пути может случиться всякое, и лучше, чтобы ты уже могла пользоваться арбалетом, — тот, как обычно, лежал на кровати рядом с хозяйкой; и хотя арбалет — не лук, и его тетива натягивается воротом, все же определенного напряжения мышц это требует. — Пока тебе еще рано, может снова открыться крово­течение.

Эвьет согласилась, и следующую пару часов мы провели, болтая о пустяках. Затем старуха принесла нам две плошки горячего капустного супа (и даже со смета­ной) и обещанную печеную курицу. Наевшись, я с сомнением покосился на дверь — не нравилось мне, что на ней не было ни крючка, ни задвижки — но все же решил, что в этом доме, особенно после оказанной хозяйке медицинской помощи, нам не грозит опасность, и позволил послеобеденной сонливости взять над собой верх.

Проснулся я бодрым и в хорошем расположении духа. В окне все еще сиял день, хотя солнце уже уползло на другую сторону дома. Эвьет спала, повернувшись на ле­вый бок, лицом в мою сторону, и улыбалась во сне. Хорошо, что ее не мучают кош­мары из прошлого. Меня, помнится, призраки былого терзали и в ее возрасте, и даже в более старшем. Чаще всего снилось, что вся жизнь в доме учителя оказалась сном, и я должен возвращаться к «мастеру» и получать побои за все время своего отсутствия (странно, но во сне две эти мысли — что прошло уже несколько лет и что на самом деле ничего не было — прекрасно уживались друг с другом); в первое время, просыпаясь от этого кошмара, я до синяков щипал себя, чтобы точно убе­диться, где сон, а где реальность...

Я надел сапоги и, потягиваясь, вышел на крыльцо. Однако так и замер с за­дранными над головой руками, увидев, кто меня там поджидает.

Весь двор был полон старухами. Их было там, наверное, не меньше трех десят­ков. В своих черных платьях и платках они напоминали стаю ворон, приземлившуюся на поле. Высокие и тощие, оплетенные сеткой сухих морщин, и низенькие кубышки с одутловатыми лицами и отвисшими до пупа грудями (совсем толстых, впрочем, не было, что неудивительно); древние и сгорбленные, опирающиеся на палки, и помоло­же, еще неполных пятидесяти (впрочем, стройные и среди них попадались редко); некоторые были просто вылитые ведьмы — беззубые, крючконосые, с волосатыми боро­давками и отвислыми губами. Я подумал, почему ни старые лошади, ни старые соба­ки, ни другие доживающие свой век животные, пусть даже облезлые и мосластые, все равно не выглядят настолько отталкивающе, как старые люди? Причем если в облике старого мужчины еще может проступать некое благородное изящество, то женщины в старости почему-то все до единой превращаются в гарпий.

Кстати, интересно — а где местные старики?

— Эт-то еще что за... — пробормотал я, а морщинистые лица отовсюду уже обо­рачивались в мою сторону, и вся орава, не исключая и самых древних (и откуда только сила взялась?), торопясь и отпихивая друг друга, ломанулась к крыльцу.

— Батюшка!

— Милостивец!

— Добрый господин!

Какая-то бабка не то с перепугу, не то в пароксизме лести назвала меня даже «вашим сиятельством». Я резко обернулся, встретившись взглядом с вышедшей следом за мной хозяйкой.

— До господина лекаря вот... — пояснила она просительно. — Не откажите, за­ставьте век бога молить...

— Тихо все! — рявкнул я. Причитания смолкли, но не совсем, а до шелестящего шепотка. — Я действительно лекарь, но я не лечу бесплатно. С тобой, хозяйка, я рассчитался за твое гостеприимство, а если что недополучила — возьмешь с телеги. Но всем прочим я ничего не должен. Так что...

— Вестимо, не бесплатно! — перебили меня.

— Забесплатно только кошки родятся!

— Мы заплатим! Заплатим!

— По кроне за больную! — заломил я цену, слишком высокую даже для города. Можно было, конечно, запросить и еще больше, чтобы уж точно никто из них не ме­шал моему отдыху, но я решил, что заработать три-четыре лишних кроны на самых зажиточных не помешает. Да и, коль скоро мы хотим провести здесь еще пару дней, злить местных слишком уж явно издевательской ценой тоже ни к чему.

В толпе пошло гудение и бормотание, быстро перешедшее в новый крик и пиха­ние друг друга.

— В чем дело? — удивленно спросил я у хозяйки. — У кого есть деньги — прошу на прием, у кого нет — пусть идут по домам, с чего же тут препираться?

— У нас только восемь крон, — ответила старуха, смущенно отводя глаза, — а кому иттить, как тут решить?

«У нас»? Это что ж выходит — у них тут на все село общие деньги? Если так, то понятно, откуда у них такая большая сумма — притом, что деньги в деревнях сейчас вообще редкость, в ходу в основном натуральный обмен. Но с целого села, наверное, можно наскрести. А мне теперь придется принять восьмерых старух, у каждой из которых, небось, целый воз болячек. Ну, раз уж сам вызвался...

— Я сам выберу, кого осматривать, — громко сказал я вслух. — И учтите — чу­дес не обещаю. Увы, не все болезни можно вылечить, а мгновенно так и вообще очень немногие.

Старухи покорно закивали. Я велел им выстроиться в ряд и отобрал восьмерых, выглядевших помоложе и поздоровей. Не только потому, что надеялся потратить на них меньше времени, но и потому, что, раз уж я беру деньги, я должен их отрабо­тать — а пытаться лечить тех, кто все равно помрет не сегодня-завтра, есть дело заведомо безнадежное. Отвергнутые понуро поплелись прочь.

— Деньги-то с собой у вас? — спросил я оставшихся.

Селянки замялись. Мне это не понравилось.

— Сходите за ними, пока я первую принимаю, — велел я.

Замешательство стало сильнее.

— Потом... Потом все сразу получите, господин лекарь...

— Э, да вы не надуть ли меня хотите?!

— Нет! Как бог свят! Истинный крест! — забожились старухи. — Как, значит, всех примете, так сразу...

Они что, думают, что это я хочу их надуть? Получить деньги и сказать «про­валивайте»? Впрочем, живя у дороги в эпоху войны, они, небось, кого только не навидались...

— Ладно, но смотрите у меня! — я грозно поднял палец и обвел всех самым строгим взором, на какой был способен. — Если что не так — все ваши болезни воз­вратятся к вам втрое!

Они аж шарахнулись в ужасе и забожились вдвое яростней. Нет, эти обмануть не посмеют. Все-таки и от невежества иногда есть польза.

— Ладно, подождите немного.

Я зашел к Эвьет — которая на сей раз открыла глаза, стоило мне отворить дверь — и сообщил о принятых на себя обязательствах, а чтобы она не скучала, за­дал ей несколько математических задач. За время нашего путешествия Эвелина пере­стала рассматривать получаемые от меня знания исключительно в контексте полезно­сти для уничтожения Карла и иных врагов, что меня, конечно же, радовало. Но это отнюдь не означало, что она намерена отказаться от планов мести. Так, уступая ее требованиям, я уже рассказал ей рецепты нескольких ядов, как быстрого, так и медленного действия. Однако я специально выбрал такие, для которых, не имея хи­мической лаборатории, крайне трудно достать ингредиенты.

За следующие три часа в комнате, предоставленной хозяйкой в качестве поле­вого лазарета (там имелась широкая кровать и грубо сколоченный стол), я вправил еще один позвонок, сделал два массажа и два кровопускания, вскрыл гнойный нарыв, выдернул гнилой зуб (вообще я не специалист по этому делу, да и клещей у меня нет, но зуб был настолько плох, что его удалось вытащить пальцами), а по поводу прочих недугов ограничился советами относительно лекарственных растений, диеты и образа жизни. Рекомендации по травам старухи воспринимали с плохо скрываемым не­доверием, явно полагая, что их баба Лиза знает об этой теме все, и не заезжему горожанину с ней тягаться. На самом деле, разумеется, познания сельских знахарей фрагментарны и бессистемны, а главное — крупицы истины в них растворены в густом бульоне суеверий; ну да мое дело было дать пациенткам совет, а не убеждать ему следовать. Я, как известно, никому не помогаю против его воли.

Трем пациенткам я не мог помочь ничем. У одной развивалось слабоумие, вто­рая слепла от помутнения обоих зрачков и у третьей в желудке росла опухоль. Каж­дой из них — включая первую, которая пока еще не вовсе лишилась ума — я честно объяснил, что их ждет. Это тоже мой принцип.

— Ну ладно, — объявил я, выходя из «лазарета» следом за последней паци­енткой, случившейся поблизости хозяйке (похоже, она все же подслушивала под две­рью — понятие врачебной тайны явно не пользовалось популярностью у сельских сплетниц). — Теперь я хочу получить свою плату.

— Не извольте беспокоиться, добрый господин, сейчас все будет... А пока вот костюмчик-то оцените.

Она куда-то вышла и почти сразу вернулась с костюмом Эвьет. Он был еще немного влажный после стирки, но уже зачиненный. Причем разорванный рукав был не просто зашит — сверху, маскируя шов, была нашита по всей длине рукава аккуратная полоска черной материи, и точно такая же, для симметрии, была пришита и на левый рукав. Все это выглядело исключительно как декоративные элементы, а не как лат­ки, и смотрелось очень даже неплохо. Я поблагодарил старуху за хорошую работу и понес обновленный наряд Эвелине.

Девочке тоже понравилось, как починили ее костюм, который она уже считала испорченным; она хотела сразу же одеться и пойти прогуляться, но я посоветовал все же подождать до следующего утра. Заканчивая с медицинской практикой на этот день, я сделал Эвьет новую перевязку (рана заживала хорошо). Едва я завершил это дело, в комнату заглянула хозяйка.

— Добрый господин, ваша плата...

— Наконец-то! Давай сюда.

— Пойдемте...

— Куда еще? — удивился я, снова чувствуя нечто недоброе.

— Туда... в горницу, где только что были...

— Да что за черт? — возмутился я (старуха испуганно перекрестилась, заслы­шав упоминание нечистого). — Почему я не могу получить мои деньги здесь?!

— Здесь неудобно... — бабка покосилась на Эвьет.

— По-твоему, моя племянница не знает, что я беру плату за работу? — я по­смотрел на старуху, как на законченную идиотку. Та лишь попятилась из комнаты, явно ожидая, что я последую за ней, и снова повторила уже из коридора:

— Пойдемте...

Я переглянулся с Эвьет; та уже сидела на постели, прикрывшись одеялом, и сжимала здоровой рукой арбалет.

— Не нравится мне это, — констатировал я. — Пожалуй, лучше тебе и впрямь одеться. И будь начеку.

— Ты тоже, Дольф.

Я серьезно кивнул и повесил на пояс меч, отметив про себя, что старух, если что, раскидаю голыми руками, однако я до сих пор не видел, кто еще живет в этом селе. На краткое время, пока Эвьет одевалась, я замер у двери, прислушиваясь — снаружи все было тихо — а затем решительно вышел в коридор.

Здесь никого не было. Дверь в бывший «лазарет» была приоткрыта. Я направил­ся туда.

Таз с кровью и окровавленное полотенце, о которое я вытирал руки и инстру­менты, уже унесли, хотя кувшин с водой по-прежнему стоял на столе. Но главное изменение, конечно, заключалось не в этом. В комнате, дожидаясь меня, стояли хо­зяйка и высокая худая старуха со строгим лицом из числа моих недавних пациенток (час назад я выпустил ей гной и прочистил полость бывшего нарыва — надо отдать ей должное, во время этой болезненной процедуры она даже не пикнула, только тя­жело дышала). Эти двое держали за обе руки еще одну обитательницу села, стоявшую между ними. И то не была старуха.

Это была девушка, скорее даже девочка, года на два старше Эвьет — однако рано развившаяся физически, что было хорошо заметно, ибо старое короткое детское платье, которое явно было ей мало, туго обтягивало ее фигуру. Платье было надето как-то криво, словно ее одевал посторонний. Босые ноги с обломанными ногтями были перепачканы влажной землей. Но самое тяжелое впечатление производило ее лицо. Нет, оно не было уродливым — напротив, из тех, какие нравятся мужчинам, хотя я не считаю такие лица красивыми: слишком губастое, и глаза — коровьи, с поволокой. Но взгляд этих глаз был абсолютно пустым, а выражение лица — бессмыс­ленным. Казалось, что если пальцами закрыть ей один глаз или раздвинуть губы, то не только не встретишь никакого сопротивления, но все это так и останется в том же положении, когда уберешь руку. Право же, лица некоторых трупов, какие мне до­водилось анатомировать, выглядели живее, чем это. Вместе с тем, это не было пе­чатью, какую накладывает на лица врожденное слабоумие — такие мне видеть тоже доводилось.

В первый миг я подумал, что мне привели еще одну пациентку, и возмущенно открыл рот, чтобы заявить, что мы так не договаривались. Но, опережая меня, за­говорила хозяйка:

— Вот, добрый господин. Можете делать с ней все, что хотите, не уродуйте только, — она с опаской покосилась на мой меч. — А как закончите, меня покличь­те.

— Что?!

— Ее вовсюда можно, — подобострастно добавила высокая старуха. — В зад, так в зад, а хотите в рот, так и в рот. Вы не бойтесь, она не укусит.

Говоря это, они выпустили руки девочки, и та, по-прежнему глядя куда-то в пустоту, принялась деревянными движениями стаскивать через голову платье.

— Вы с ума сошли! Эй, эй, не надо раздеваться! Стой! (Руки девочки застыли в приподнятом положении, по-прежнему держась за ткань.) Что это такое вообще?!

— Это Жаклина, — охотно пояснила высокая. — Ну да вам, небось, ее имя неин­тересное... Мы ее в подполе держим. А иначе нельзя, у проезжей-то дороги, желаю­щих много на дармовщинку, коли не прятать...

— Да вы, никак, брезгуете? — по-своему поняла выражение моего лица хозяйка дома. — Вы не волнуйтесь, добрый господин, мы ее каждый раз моем, прежде чем в уплату давать...

— Вы... — я боролся с желанием выхватить меч и порубить обеих старых мерза­вок на куски. На мелкие кровавые ошметки. — Вы хоть соображаете, сколько ей лет?!

— Только-только четырнадцать исполнилось, мой господин, — поспешила заве­рить высокая. — Вы не смотрите, коли она старше кажется, тут все без обмана, господом богом клянусь! За такую в городе восемь крон — самая малая цена, нам господин сержант сказывал. А коли б она еще невинной была, так и все пятнадцать бы стоила...

— Где ее родители? — рявкнул я и получил от хозяйки ожидаемый ответ:

— Так померли ж...

— Это вы их убили?!

— Господь с вами, что вы такое говорите, господин лекарь! — ужаснулась вы­сокая. — Солдаты это, в позапрошлом годе еще...

— Так, — принял решение я. — Вы две — назад. Не рыпаться и подмогу не звать, или убью на месте. Жаклина, иди сюда. Мы уезжаем. Да нет, не надо разде­ваться! Опусти! — я махнул рукой вниз, призывая ее опустить задранное уже до груди платье. Но она, похоже, поняла меня иначе и опустилась передо мной на ко­лени.

— Не можете вы так поступить, господин лекарь, — сдвинула густые брови на переносице высокая. — Мы вам ее в уплату дали, так пользуйтесь, но нету такого закона, чтобы всякому проезжему у меня мою внучку забирать!

— Внучку?!

— А ежели вы ее хотите насовсем купить, — голос старухи обрел деловые нотки, — так то не восемь крон стоить будет...

Вялые пальцы Жаклины взялись за мой пояс с явным намерением спустить с меня штаны. Я с рефлекторным отвращением ударил ее по рукам:

— Что ты делаешь?! Прекрати!

Девочка вновь замерла, застыв в коленопреклоненной позе.

— Так она ж больше ничего не может, — охотно пояснила хозяйка. — Как ее в запрошлом годе дюжина солдат за один день снасильничали, она с тех пор всегда такая.

— Жаклина! — я осторожно поднял ее голову за подбородок, заставив смотреть на меня. — Не бойся их. И меня не бойся. Я не такой, как те, что делали тебе зло. Я увезу тебя отсюда, и тебя больше никто не тронет. Только скажи, что ты этого хочешь!

Все тот же пустой, бессмысленный взгляд.

— Не говорит она, — ворчливо сообщила высокая. — С того самого дня и не го­ворит.

— Жаклина, — я старался говорить как можно мягче, — ну хотя бы просто кив­ни. Покажи, что ты меня понимаешь.

Ни малейшей реакции.

Иногда человека можно вывести из транса, просто влепив сильную пощечину, но ее, конечно, били уже не раз. Я попытался действовать лаской, погладив ее по щеке, по волосам...

Все с тем же лицом-маской девочка вновь принялась раздеваться.

— Ладно, — я сделал шаг назад, поняв, что здесь уже все бесполезно.

— Нам без нее никак нельзя! — торопливо произнесла хозяйка. — Мужиков-то в хозяйстве нет, и денег тоже нет. Значит, коса поломается — кузнецу плати, сруб подлатать надо — плотнику плати... попу за службы опять же плати... солдатам, как наедут, развлечение подай... только Жаклиной все село и спасается.

— И поп, значит, такую плату берет? — усмехнулся я без всякого, впрочем, удивления.

— Берет, — кивнула высокая. — Бьет ее, правда. Блудница, говорит, грешни­ца... Она исповедаться-то не может, стало быть, все одно нераскаянная помрет и в пекло отправится. А коли все одно пропащая, чего жалеть-то...

— А куда ж все ваши мужики делись?

— Которые воюют, а остальных поубивали, — ответила хозяйка. — В тот самый день в запрошлом годе и поубивали. На солдат на дороге тогда кто-то засаду сде­лал, ну, и побили нескольких... а они сюда прискакали, злющие, как черти. Вы, говорят, изменщики, это из вашего села на нас набег сделали, оно тут всех ближе! А мы что? Мы ж ни сном, ни духом. Забот у нас других нет, как на дорогах разбой­ничать... Но им разве докажешь? Выходи, говорят, все мужики, от мала до велика, сличать будем. Ну меня-то бог надоумил Жюля моего в нужнике спрятать, а сынок мой не захотел, со всеми пошел. Мы ж, говорит, невиновные, чего нам бояться... ну, молодой — дурной... Ну, согнали всех перед кабаком, и кабатчика самого тоже, а один из этих, коротышка на лошади, шибздик такой краснорожий, в Мишеля-бондаря пальцем тычет и орет: вот он, я его узнал! рябой да бородатый! он в меня стре­лял! Ну судите сами, добрый господин — в любой деревне рябых да бородатых, по крайности, десяток сыщется! А тут еще, как на грех, у Пауля Плешивого рука-то кровавой тряпкой замотана — он по пьяному делу дрова рубить вздумал, ну и тяпнул по пальцу... все — «свежее боевое ранение», других доказательств им уж и не надобно... Ну и все. Всех мужиков там, перед кабаком, и положили. И со старыми, и с малыми, которые уж точно ни в какой набег... А чтоб, говорят, не плодилось ваше изменщицкое племя. Попа только не тронули, потому как божий человек...

— А как же кузнец и плотник?

— И их, вестимо... А, кому мы сейчас-то платим? Так то не наши, мы их с Овечьих Выселок зазываем...

— И Жюля твоего нашли? — я помнил, что старуха упоминала о смерти мужа.

— Не-е, — затрясла головой крестьянка, довольная собственной сметливостью. — Побрезговали они в нужник-то лезть.

В первый момент я удивился глупости солдат, не проверивших столь очевидное убежище, но потом до меня дошло:

— Так он не просто в нужник зашел, а прямо в яму спрыгнул? В самое...

— Ну да, в дерьмище, и что такого? Лучше уж в дерьме по горло посидеть, да в живых остаться. Он, правда, все равно потом помер. На следующий же день забо­лел, и уж не оправился.

— Потому что в дерьме много всякой заразы, — наставительно изрек я.

— И-и, какая зараза? Навоз, что на поля идет — не то же дерьмо, скажете? А мы потом хлеб едим, что из того навоза вырос, и ничего, не брезгуем и не травим­ся...

Ох уж мне эта деревенская мудрость!

— И отчего ж, по-твоему, твой муж-то умер? — осклабился я.

— Бог прибрал, — пожала плечами старуха.

Я понял, что спорить бесполезно.

— А женщин солдаты тоже убивали? — спросил я.

— Не, — ответила высокая, — некоторых только, какие мужей и детей защитить пытались. Вот и еёную мать, значит, тоже, — она кивнула на Жаклину. — Мою дочь, стало быть. Говорила я ей — не лезь.

Она сообщила это спокойно, словно речь шла о погоде. Впрочем, нет: это для горожанина погода — тема для светской болтовни, а для крестьянина она нередко — вопрос жизни и смерти. Вздумай я завести речь о засухе, взволнованности у стару­хи наверняка было бы куда больше.

— А вообще, — продолжала бабка Жаклины, — молодухи-то отсюда уж давно раз­бегаться начали, задолго еще до того дня. Ну, которые без мужа остались, вести­мо. Молодухе у дороги нельзя жить. Всякие ведь шастают туды-сюды, и все с оружи­ем. Что насильничают-то — ладно, такова наша бабская доля, но ведь дитё может получиться. А куды без мужа-то с дитём? Во-первых, не прокормишь, по нынешней-то поре особливо. А во-вторых, ежели мужик все ж-таки живой с войны воротится, так прибьет ведь, и бабу свою, и пащенков... Так что тут уж жили только те, что с мужьями, ну а как мужиков извели, и они отсюда, значит...

— А что Жаклина забеременеет, вы, стало быть, не боитесь, — криво усмехнул­ся я.

— Не, она не понесет, — уверенно возразила высокая. — Баба Лиза сказывала, что ей, когда еще в первый день насильничали, что-то там внутрях порвали. Так что у ей теперь детей точно быть не может.

— Хорошо вы тут устроились... — процедил я, но они, похоже, не поняли сар­казма. — Значит, теперь в селе живут одни старухи?

— Ага, — закивали бабки, похоже, полагая, что это обстоятельство может меня разжалобить.

Я бросил последний взгляд на Жаклину (устав стоять на коленях, она села на пол в так и оставшемся наполовину снятым платье и вновь застыла, больше похожая на окоченевший труп, чем на живого человека), резко повернулся и вышел.

За моей спиной тут же снова хлопнула дверь, и в коридор выскочила хозяйка.

— Так вы, выходит, Жаклину-то не будете? — искательно спросила она, догоняя меня.

Я посмотрел на нее таким тяжелым взглядом, что она попятилась.

— Вы простите ради бога, добрый господин, коли что не так... мы ж как лучше хотели... никто еще не отказывался... — она все пятилась, пока не уперлась в стену. Толчок затылком в бревна словно одарил ее новой мыслью, и она, зачем-то понизив голос, предположила: — А может, вы вообще... не по этой части?

— Да, — подтвердил я, — я не по этой части. А теперь убирайся с глаз моих, пока я тебя не прибил.

— Так вы сразу бы сказали! — просияла старуха, напрочь проигнорировав мою угрозу. — Есть, есть у нас плата и для таких любителей, как вы! Мальчик, единственный, кого спрятать успели! Тогда ему шесть было, сейчас всего вос...

Я развернулся и со всей силы впечатал кулак в морщинистую рожу, ощутив, как хрустнул под костяшками раздавленный носовой хрящ. Кажется, несколько зубов из и без того немногочисленного набора я ей тоже выбил. Старуха сперва ударилась о стену, затем рухнула на пол, деревянно стукнувшись затылком о доски. Я не был уверен, что не убил ее, и не стал проверять.

Быстрым шагом я вошел в нашу комнату и встретился взглядом со смотревшей мне в грудь арбалетной стрелой. Эвьет, увидев, что это я, тут же с облегчением отвела оружие в сторону.

— Я говорил — рано тебе руку напрягать...

— А я арбалет между колен зажала и левой взвела!

— Ладно, молодец, — я открыл одну из сумок, достал чистую тряпицу. — Завер­ни сюда, что от обеда осталось. Мы уезжаем. Немедленно.

— Опасность? — вновь напряглась расслабившаяся было Эвелина.

— Для нас? Думаю, нет.

— Тогда почему? Хотели же два-три дня...

— Потому что это мерзкое место, — не стал я вдаваться в подробности. — Вро­де той собачьей деревни, только без собак.

Кстати, подумал я, собак здесь действительно нет. Мы их не видели и, глав­ное, не слышали. Съели они их, что ли? Или, может, солдаты перебили...

Когда мы, упаковав сумки, вышли в коридор, старухи там уже не было. Лишь на том месте, где она упала, осталось на полу небольшое кровавое пятно (Эвьет в по­лумраке коридора его, похоже, не заметила). Выходит, бабка все-таки оклемалась.

Мы пересекли двор, наполовину уже затопленный вечерними тенями, открыли хлев, потратили некоторое время, чтобы выгнать наружу не желавших отрываться от свежего сена быков, и запрягли их в телегу (я попутно отметил, что количество тюков на ней заметно уменьшилось). Никто не пытался нам мешать, да я и не ожидал от старух какой-либо агрессии.

Мы выехали на улицу, точнее, на проходившую через село дорогу, и свернули на восток. Село выглядело вымершим, хотя до заката все еще было довольно далеко. Мы миновали заколоченный кабак, а когда уже подъезжали к церкви, часовой на ко­локольне вдруг начал звонить. Сперва мне показалось, что это сам поп в рясе и клобуке, но это была одна из старух в черном платье и платке. И звон явно был сигналом тревоги, а не призывом к вечерне.

Я встал на телеге в полный рост, разглядывая дорогу сперва впереди, потом позади нас. Насколько хватало глаз, она была пуста в обе стороны, так что звон, похоже, имел отношение именно к нам. Мне это сильно не понравилось, хотя я по-прежнему не представлял себе, чем нам могут угрожать старые крестьянки — даже если предположить, что они выйдут против нас с вилами и косами, бойцы из них со­вершенно никакие. С другой стороны, не соврали ли они, что в селе нет никого, кроме них? Я принялся нахлестывать быков.

Но пока удары колокола оставались единственным признаком жизни в селе. Мы уже почти пересекли околицу. И вдруг сбоку послышались крики: «Стойте! Стойте!», и на дорогу прямо перед бычьими мордами выбежали две запыхавшиеся старухи. Не слишком внушительный кордон, подумал я. Никаких колюще-режущих инструментов у них при себе, конечно, не было. Я узнал своих пациенток.

— Доб... рый... гос... подин... — задыхались они, почти повисая на оглобле и обливаясь потом. — Вот...

Корявая узловатая рука протянулась ко мне ладонью вверх. В этой ладони ле­жало несколько медных и серебряных и даже одна золотая монета.

— Тут... четыре кроны и... осьмнадцать хеллеров... с грошом. Вы плату не приняли, так... мы собрали... ох, помру сейчас... не извольте гневаться... больше во всем селе нету... не насылайте на нас опять болезни, добрый господин!

Я спокойно взял деньги — в конце концов, я их честно заработал — а затем повернулся к старухам, которые уже отцепились от оглобли, но все еще семенили рядом с телегой.

— Вы все умрете, — сказал я с удовольствием. — И скоро.

Старухи в ужасе застыли столбом. Мы поехали дальше, не оглядываясь.

Поскольку мы выспались днем (и наши быки тоже хорошо отдохнули), то не ста­ли останавливаться после заката. Ехать, правда, пришлось практически в полной темноте, нарушаемой только светом звезд, но дорога была ровной и шла по открытой местности, не сулившей никаких сюрпризов. Один раз слева проплыли очертания ка­ких-то беленых домиков, но мы так и не узнали, были ли они обитаемы; во всяком случае, света нигде не было, и собаки не лаяли. Затем, уже заполночь, взошла луна, и стало посветлей, хотя не так уж сильно, ибо ночное светило пребывало уже в последней четверти. Изредка на луну набегало легкое облако, наполняясь изнутри призрачным светом.

Лишь когда небо на востоке начало светлеть, мы свернули в подходящую рощицу справа — достаточно густую, чтобы скрыть нас от посторонних глаз, но при этом проходимую для быков и подводы. Был самый холодный предутренний час, и я позво­лил себе развести небольшой костерок, надеясь, что он не виден за деревьями. Мы наскоро перекусили оставшейся курятиной.

— А теперь, — объявила Эвьет, — когда нам уж точно никто не мешает, объяс­ни, наконец, что это была за штука, разнесшая черепушку Жерома.

Я, конечно, понимал, что этого разговора все равно не избежать. И уже при­думал, как свести риск к минимуму.

— Расскажу и покажу, но прежде ты должна обещать, что никогда, ни при каких обстоятельствах, не возьмешь эту вещь без моего разрешения.

— Обещаю, — легко согласилась Эвелина.

— Помните, баронесса, вы дали слово.

— Дольф! — теперь в ее голосе звучало возмущение. — Я тебя когда-нибудь об­манывала? Или брала что-нибудь без спросу? По-моему, если у кого из нас двоих и имеется воровской опыт, то этот кто-то не я!

— Уела, — вынужден был признать я. — Ладно, смотри, — я вытащил огнебой. — Прости, но только из моих рук — иное слишком опасно.

Эвьет принялась разглядывать в свете костра диковинный предмет. Главную его часть составляли четыре металлических трубки, соединенные параллельно в одной плоскости, вплотную друг к другу. С одного конца все они были открыты, с другого оканчивались подобием молоточков. Под самой нижней трубкой располагалась дере­вянная рукоятка, имевшая расширение вверху; в этом расширении было проделано круглое отверстие, в котором находилась спусковая скоба.

— Похоже на музыкальный инструмент, — заметила Эвелина. — Я видела такой у бродячих артистов, когда мы ездили на праздник в Пье.

— Да, на сиринкс, — согласился я. — Его еще называют флейтой Пана, хотя церковь не одобряет это название, считая пропагандой язычества... Но у сиринкса все трубки разной длины, а здесь — одинаковой. И там нет рукоятки.

— Зато твой инструмент звучит громче, и от его музыки люди буквально теряют голову, — блеснула остроумием Эвьет.

— Кстати, я, признаться, ожидал, что ты потом из-под телеги полчаса от страха не вылезешь, — улыбнулся я.

— Ты в самом деле считаешь меня такой дурой и трусихой? — приподняла бровь баронесса.

— Я считаю тебя очень умной и смелой девочкой. Просто я уже видел, какое впечатление огнебой производит на людей, включая закаленных в боях воинов.

— Ты ведь рассказывал, что вы с учителем работали над военными проектами, и не все ваши изобретения пошли в дело. Я сразу поняла, что это — одно из них. Значит, оно называется огнебой? И как оно работает?

— Ты все поняла правильно, — кивнул я. — На самом деле, ты даже можешь до­гадаться, каков его принцип действия. Ибо главный его элемент ты видела в деле еще до боевого применения, — это я мог ей сообщить, ибо не собирался рассказы­вать рецептуру.

— Неужели порошок от клопов? — улыбнулась Эвелина.

— Нет, конечно, — хохотнул я. — Но на самом деле ты не так далека от исти­ны.

— Огнебой — значит, бьет огнем... — рассуждала вслух девочка. — Огонь... А! Вспомнила! Ты посыпал каким-то порошком сырые ветки, и они ярко вспыхнули, не­смотря на дождь!

— Ну я же говорил, что ты очень умная, — я вновь расплылся в улыбке.

— Но Жерома не сожгло. Ему разнесло голову.

— Все дело в том, как использовать порошок. Если он просто рассыпан на открытом воздухе, то он хорошо горит и не более чем. На большее, чем разжигание костра, он не пригоден. Но если его сжать в небольшом замкнутом объеме, то даже от малой искры происходит взрыв, подобный взрыву вулкана в миниатюре. Жерло вул­кана выбрасывает камни на высоту в несколько миль, а ствол огнебоя выстреливает свинцовые ядрышки с такой силой, что они пробивают самый тяжелый доспех, не го­воря уж о кости черепа.

— Здорово! Воистину, химия — великая наука! Так это из этой штуки ты убил своих первых троих?

— Да, и всех последующих тоже... Именно это — мое настоящее оружие. А меч я ношу лишь для видимости. На самом деле я им практически не владею, — признался я не без некоторого смущения. — Ну, то есть, знаю пару самых простых приемов, и могу рубануть того, кто нападет с голыми руками или с ножом... но против сколь-нибудь умелого мечника у меня нет ни малейшего шанса.

— Да, имея такое оружие, можно, конечно, обходиться без меча... Но почему до сих пор ты его не применял? Я имею в виду, во время нашего путешествия?

— Ну, у огнебоя тоже есть свой недостаток — четыре раза можно выстрелить быстро, а потом надо перезаряжать каждый ствол, и это занимает время, — назвал я не главную причину. — А если бы сделать еще больше стволов, он был бы слишком тяжелым.

— Думаю, после четвертого выстрела все, кто еще оставался бы в живых, уди­рали бы со всех ног, — проницательно возразила Эвьет.

— Это да, — согласился я. — Или стояли бы, остолбенев и намочив штаны. Как громом пораженные, вот уж воистину... Но раз на раз не приходится, знаешь ли...

— Но ведь не из-за этого огнебой не приняли на вооружение в Виддене?

Что ж, от этой темы все равно было не уклониться.

— Нет.

— Так почему?

— Потому, — усмехнулся я, — что иначе новым императором стал бы не Йорлинг, и не Лангедарг, а видденский бургомистр. А мой учитель все же не настолько хоро­шо к нему относился. Он ни словом не обмолвился о своем изобретении городским властям, — продолжил я уже серьезно. — По правде говоря, как он мне признался, в первый момент он не хотел говорить о нем даже мне. Но нужно было совершать даль­ние поездки в это опасное время, и требовалось оружие, способное обеспечить мою безопасность — безопасность одинокого путешественника во враждебном мире... Во­обще, сам огнебой — это преимущественно моя разработка, — похвастался я. — Я, например, додумался расположить стволы друг над другом — стрельба начинается с верхнего, при этом отдача подбрасывает руку, и следующий ствол оказывается на месте разряженного, почти не сбивая линию прицела... После того, как учитель со­здал порошок, ему не слишком хотелось заниматься дальнейшими работами в этой об­ласти. Он даже самому порошку не стал придумывать название. Так и осталось, про­сто «порошок»...

— Но почему?! — не вытерпела баронесса.

— Потому что он сам испугался своего творения, Эвьет, — вздохнул я. — Пото­му что порошок — это абсолютное оружие. Оружие, способное уничтожить все. Ничего подобного в человеческой истории еще не было...

— Думаю, то же самое говорили, когда изобрели арбалет, — усмехнулась Эвели­на. — А еще раньше — мечи и копья...

— Нет! Ты не понимаешь! Мощности, а стало быть, и убойной силе любого когда-либо существовавшего оружия положен предел физическими законами и устрой­ством человеческих тел. Слишком большой меч никто не сможет поднять, слишком большой лук — натянуть. Даже, допустим, мы сделаем стационарный лук, который бу­дут натягивать несколько человек или лошадей — так он либо сломается, не выдер­жав такой силы натяжения, либо его придется делать настолько толстым, что дерево потеряет важнейшее свойство лука — гибкость. Те же самые рассуждения применимы к таранам, катапультам, требушетам и всему прочему. Где-то можно преодолеть огра­ничения по силе, задействовав систему блоков и рычагов, но — что гласит золотое правило механики?

— Выигрывая в силе — проигрываем в расстоянии, — прилежно ответила моя уче­ница.

— Именно, а значит, и во времени. Никому не нужно орудие, которое приводит­ся в действие дольше, чем длится само сражение... В общем, любое слишком могучее оружие либо сломается под собственной тяжестью, либо окажется невозможным в об­служивании — а чаще и то, и другое. Но порошок — совсем иное дело! Он не состоит из деталей, ему не нужны ни прочность, ни гибкость. Чем его больше — тем лучше, тем более возрастет сила взрыва, и нет никаких факторов, которые бы его ограни­чивали. Рецепт его приготовления прост, ингредиенты доступны во многих местах Империи — так что производить его можно гораздо быстрее, чем будут строиться лю­бые укрепления, призванные защитить от него. На строительство хорошего замка уходят десятки, иногда сотни лет. Взрыв порошка уничтожит его за одно мгновение. Всего десяти гран достаточно, чтобы пробить любой доспех. Тысячи фунтов — чтобы обрушить стену любой крепости. Если тысяча рабочих будут производить по фунту ежедневно — а это вполне по силам и Льву, и Грифону — можно будет повторять Комплен и Лемьеж каждый день. Десять тысяч тонн порошка полностью сотрут с лица земли любой город вместе с предместьями... Да, конечно, этой силе можно найти и другое применение. Прокладывать дороги через горы или каналы между реками... Но разве есть хоть малейшие сомнения, как будут использовать порошок люди?

Я замолчал. Некоторое время молчала и Эвелина, глядя на огнебой. Потом сно­ва подняла на меня свои большие черные глаза, в которых мерцало пламя костра.

— Дольф, — сказала она, — ты ведь знаешь, о чем я хочу тебя попросить.

Ну еще бы. Именно поэтому я так не хотел, чтобы она узнала мой секрет.

— А ты знаешь, что я тебе отвечу, — произнес я вслух.

— Но почему?! Я ведь не собираюсь взрывать города. Я не прошу рассказать, как делать порошок. Просто одолжи мне огнебой. Или сделай второй такой же.

— Хотя бы потому, что я связан клятвой. Честно говоря, я... не совсем точно пересказал тебе последнее письмо учителя. Там было не абстрактное «не используй знание во зло». Там было «не используй порошок иначе как для самозащиты».

— Выходит, ты мне солгал? — нахмурилась Эвелина.

— Заменил частную формулировку более общей. Строго говоря, это нельзя на­звать ложью...

— Так-так, — саркастически усмехнулась баронесса, — а где ты еще «заменил формулировки»?

— Ну... чтобы быть уж до конца честным — ты правильно удивилась, как это огонь мог полностью уничтожить каменный дом. Сам по себе огонь, конечно, не мог...

— Но в вашем доме хранился порошок.

— Да. Не знаю точно, сколько, но вряд ли слишком много. Однако этого оказа­лось достаточно, чтобы взрыв обрушил одну из стен, а за ней рухнули и другие — дом был хоть и каменный, но не из дорогих... Будь порошка больше — накрыло бы и убийц, но увы. Хотя надеюсь, что хоть некоторые из них будут до конца своих дней заикаться.

— Неудивительно, что тебя объявили колдуном и отдали приказ о твоем аресте!

— Думаю, это было бы сделано в любом случае. В конце концов, организаторы расправы над учителем о порошке понятия не имели. Хотя, конечно, «страшный гром и дым, с которыми дьявол унес колдуна в ад», послужили такой уликой, о которой инквизитор и его подельники не мечтали даже в своих самых сладких грезах...

Вновь повисла тишина, нарушаемая лишь потрескиванием костра. Я убрал огне­бой в специально сделанный для него карман с внутренней стороны куртки.

— Мне не нравится, что ты скрывал от меня правду, Дольф, — сказала Эвьет, — хотя я понимаю, почему ты это делал.

— Ты — третий человек в мире, узнавший об огнебое и порошке и оставшийся после этого в живых, — сообщил я. — А если не считать создателей того и другого, то — первый. И, надеюсь, последний. Видденцы не в счет, они просто не поняли, что произошло... Ты ведь понимаешь, насколько важно, чтобы эту тайну не узнал никто и никогда? Достаточно легкого намека — и на нас начнется охота по всей Им­перии...

— Да, — серьезно кивнула Эвелина, — я понимаю. И все-таки, это была бы та­кая возможность... Только один выстрел! Ну, может, и еще парочка, чтобы уйти от погони — если в охране Карла отыщутся достаточные смельчаки, чтобы преследовать человека с ТАКИМ оружием... Никто бы все равно ничего не понял, рассказывали бы сказки о демоне, поразившем Лангедарга громом...

Я молчал и смотрел в огонь. Я уже все сказал, и не собирался повторяться. Я понимал, что имею дело не с капризным ребенком, который будет занудно выклянчи­вать игрушку, несмотря ни на что.

— Ничто не может изменить твоего решения, Дольф?

— Ничто, Эвьет. Возможно, из-за этого ты обидишься на меня навсегда, но...

— Нет, зачем же? Я все понимаю. Я должна отомстить за свою семью, а ты дол­жен держать слово, данное своему учителю. Но это же не значит, что мы не можем быть друзьями?

— А разве мы друзья?

— А разве нет?

Краем глаза я видел, что она пытается заглянуть мне в глаза, но продолжал упорно смотреть в костер.

— Мне казалось, мы просто попутчики, — холодно произнес я. — Ты наняла меня, чтобы я тебя учил, а заодно сопроводил к твоему сеньору. Вот и все.

— Да? Ну извини, — она повернулась ко мне спиной, и даже ее рассыпавшиеся по плечам волосы, казалось, обрели некое сердитое выражение.

Вот и хорошо, сказал я себе. Так и надо. Пусть лучше немного подуется сей­час. К чему нам неконструктивные эмоции при расставании?

Просидев так пару минут, Эвелина поднялась и, по-прежнему не глядя в мою сторону, принялась расстилать на телеге свою волчью шкуру. Затем улеглась спиной ко мне. Желать мне спокойной ночи она не стала. Пусть, тем более что все равно уже утро. А главное — спокойствие ночи, равно как и доброта дня, менее всего за­висят от пожеланий.

Мне все еще не хотелось спать. Я сидел, глядя на взлетающие над костром ис­кры. Я знал, что поступил правильно, и все равно чувствовал себя скверно. Словно я ударил не просто даже беззащитного — иные беззащитные вполне этого заслуживают — а того, кто специально снял броню из доверия ко мне. Хотя, в конце концов, это и в ее интересах тоже... И вообще, разве после смерти моего учителя я не принял твердое решение, что отныне меня заботят только мои собственные интересы? Разве это решение кто-то отменял?

Костерок догорал, лишь маленькие язычки пламени еще мучительно облизывали обугленные ветки. Я поднялся и затоптал их сапогами, прекратив их агонию. Затем, наконец, лег спать.

Солнце уже подбиралось к полудню, когда мы вновь выехали на дорогу. Прежде, чем тронуться в путь, я вновь перевязал руку Эвелины, сообщив ей, что делаю это скорее для перестраховки, ибо ее организм умеет отлично заживлять раны. Она не ответила. Молчала девочка и потом, когда подвода уже катилась по пыльной дороге за неспешно шагавшими быками. Ну что ж, если ей угодно продолжать дуться, я тоже хорошо умею молчать. У меня в этом плане опыта даже больше, чем у нее.

Эвьет не выдержала первой.

— Раз я тебя наняла, чтобы учил — так учи, — буркнула она.

— Хорошо, — кивнул я, как ни в чем не бывало. — Самый большой орган челове­ка расположен у него снаружи. Это не что иное, как кожа. Толщина кожи — всего одна линия, но за счет большой площади масса кожи составляет около пятнадцати процентов от общей массы тела — больше, чем у какого-либо иного органа. Таким образом, у человека весом в двести фунтов кожа весит тридцать. Больше, чем иной доспех!

На Эвелину это, похоже, произвело впечатление, но она ничего не сказала.

— Разные участки кожи имеют разную чувствительность, — продолжал я. — Моему учителю удалось доказать, что способностью чувствовать обладает не вся кожа рав­номерно, а особые ее точки, слишком мелкие, чтобы их можно было разглядеть. Чув­ствительность каждой такой точки одинакова, но различается их плотность, то есть количество на квадратный дюйм, или, что по сути то же самое, расстояние между соседними точками. Самые чувствительные — кончики пальцев, там это расстояние не превышает линию, а наименее чувствительна кожа бедра, верхней части спины и зад­ней части шеи — там расстояние не меньше двух дюймов. Знаешь, как учитель это доказал? Испытуемый закрывает глаза, а исследователь берет две иголки, разведен­ные на определенное расстояние, и прикасается ими к коже испытуемого. Если тот воспринимает два прикосновения, как одно — значит, расстояние между чувствитель­ными точками больше, чем между иголками.

— Ты хочешь сказать, — недоверчиво произнесла Эвелина, — что если человека кольнуть в спину или бедро, разведя иголки аж на два дюйма, — она для наглядно­сти даже показала пальцами примерно такое расстояние, — то он не поймет, что его укололи в двух разных местах?

— Именно так. Я сам не поверил, пока не убедился на личном опыте.

— Твой учитель колол тебя иголками?

— Не колол — прикасался. Это не больно. И я проделывал то же с ним. Чем больше испытуемых — тем надежней результат. А знаешь ли ты, что происходит, когда от холода или страха кожа покрывается мурашками?

— Что?

— Волоски встают дыбом. И это — лишнее доказательство родства человека и животных. Вздыбленная шерсть лучше сохраняет тепло и выглядит угрожающе для вра­га, но, будь человек сотворен по некоему разумному плану, зачем бы ему, с его практически отсутствующей шерстью, иметь этот механизм? Да и сами эти редкие во­лоски, кстати, тоже.

— Знаешь, Дольф, — заявила вдруг Эвьет, глядя куда-то вперед, в голубую дымку над горизонтом, — возможно, тебе это и все равно, но я хочу сказать, что еще ни с кем мне не было так интересно, как с тобой. Ну, разве что с Эриком, но он, конечно, знал гораздо меньше. Вот, — заключила она тоном почти что обвини­тельным и требовательно посмотрела на меня.

Что я мог ей ответить? Что мне тоже интересно с ней, даже несмотря на то, что она пока знает меньше? Что родство по духу — это не фигура речи, что в ней я узнаю себя в том же возрасте — жадно впитывавшего слова учителя, но в то же вре­мя не внимавшего ему в слепом благоговении перед авторитетом, а готового и не боящегося высказывать, а если что — и отстаивать свое мнение? Что, если бы она отказалась от своих планов, имеющих слишком мало шансов на успех, мы могли бы не расставаться в Нуарроте, а... а что? Бездарно и бессмысленно скитаться по пылаю­щей стране двумя бездомными бродягами?

— Хорошо, это способствует успехам в учебе, — сказал я вслух. — Итак, по­вреждения кожи, причиняемые внешними причинами, можно разделить на механические, или раны, термические, каковые, в свою очередь, делятся на ожоги и обморожения, и химические, коих суть несколько видов...

Дорога потянулась вдоль неширокой речки, змеившейся справа. Мы ехали вдоль берега уже, наверное, часа два, продолжая обсуждать медицинские вопросы, как вдруг Эвьет указала направо: «Смотри! Узнаешь?» В первый момент, увлеченный сво­ей лекцией, я не понял, почему должен узнать обгорелые печи, торчавшие на пепе­лище на том берегу — мало ли мы таких повидали за последнее время? — но, сопо­ставив их с хлипким, почерневшим от времени мостиком через реку, сообразил: это были останки той самой деревни, где нас чуть не поджарили вместе с отрядом Контрени. Выходит, мы пересекали мертвую зону, оставшуюся там, где прошла гри­фонская армия. Хотя, не окажись мы рядом с пепелищем, мы бы даже не заметили этого — ширина «полосы смерти», оставленной семитысячным войском, была совсем небольшой, и, конечно же, здесь, как и по всей округе, все так же буйно зеленели травы, разноцветными коврами цвели полевые цветы, завлекая хлопотливо гудевших насекомых, и беззаботно чирикали птицы. Природе не было никакого дела до челове­ческой жажды убийств.

Спустя каких-нибудь четверть часа мы уже увидели деревеньку, счастливо из­бежавшую судьбы, которая ждала бы ее, окажись она всего на полмили западней (или имей у себя церковь, хорошо заметную издали своей высокой колокольней), а еще часа через три засверкали впереди в золотом сиянии вечера шпили и флюгера стояв­шего на берегу реки города.

Городишко оказался, на самом деле, так себе — немного покрупнее Пье, но явно меньше Комплена. Толстые стены и круглые пузатые башни белого камня могли бы внушать уважение, будь они, впридачу к толщине, еще раза в два повыше. Дорога ныряла прямиком в скругленную поверху арку ворот, охранявшихся, вопреки обыкно­вению, одним-единственным стражником (не исключено, впрочем, что его товарищ, в нарушение правил караульной службы, отошел по нужде). Когда мы въезжали в воро­та, на тупом веснушчатом лице стража отчетливо отобразилось то, что мой учитель называл когнитивным диссонансом: он явно не мог совместить бесспорно крестьян­скую, запряженную быками телегу и городской, весьма вероятно (особенно с учетом рыцарского меча), даже дворянский облик того, кто ею правил. Детина открыл было рот, чтобы востребовать с нас пошлину, причитающуюся с крестьянских подвод, за­тем, встретившись с моим, уже отработанным, господин-баронским взглядом, переду­мал и даже попытался изобразить лицом некое подобострастие, потом, видимо, ре­шил, что телега есть телега, кто бы на ней ни ехал, и дернулся в нашу сторону, дабы все же исполнить свой долг.

— Смирно, солдат! — скомандовал я. — Где твой напарник?!

— Он... это... — окончательно растерялся веснушчатый, — не извольте беспо­коиться, он сей минут будет...

— «Сей минут!» — передразнил я. — А грифонцы явятся, им тоже подождать предложишь?! Развели бар-рдак! Судьбу Комплена захотели?!

— Свят-свят... — рука караульного дернулась перекреститься.

— Молчать! Как стоишь на посту?! Как отвечаешь старшему по званию?! Ну, я поговорю с комендантом!... Имена! Твое и напарника!

— Ваша милость, не губите... — на сборщика пошлины жалко было смотреть.

— Смирно! Плечи расправить, брюхо втянуть! Пугало огородное! «Не губи-ите...» Где таких только набирают... Молчать! И напарнику своему передай, р-раздолбаю, что если он еще хоть одной ногой с поста...

— Так точно!

— Не слышу!

— Так-точно-мой-гасп-дин!!!

— Ну хоть немного на солдата стал похож... Смирно стоять! Что ты на меня уставился?! Ты меня охраняешь?! Ты город охраняешь! На дорогу смотри!

Оставив бедолагу преданно пялиться на пустой до самого горизонта тракт, мы гордо въехали в город. Колеса загрохотали по скудно присыпанной соломой брусчат­ке. Эвьет, наконец, перестала сдерживаться и расхохоталась.

— Дольф, ты был бесподобен! «Р-р-развели бар-р-дак!» «На дор-р-рогу смот­р-ри!»

— Ага, — улыбнулся я не без самодовольства. — Как там говорил покойный капитан — солдаты бывают умные и мертвые? Он не учел третью категорию — го­родская стража. Девять из десяти — дармоеды и взяточники, откуда уж тут взяться уму... И так, между прочим, было еще до войны. Ну ладно, пора выяснить, куда это мы попали.

Все необходимое мы узнали у первого же прохожего. Городок назывался Ра-де-Ро, и в нем после того, как разорились все конкуренты, остался единственный по­стоялый двор под предсказуемым названием «Золотой лев» (было, впрочем, еще некое заведение «Толстый Жакоб», но оно, по словам горожанина, представляло собой «чи­стую клоаку» и имело славу бандитского притона — что, естественно, не мешало ему функционировать прямо под носом у городской стражи, вполне подтверждая сказанное мной ранее). Итак, мы направились в «Золотой лев», располагавшийся возле рыноч­ной площади. Напротив постоялого двора обнаружилась лавка старьевщика, где я, не особенно даже торгуясь, избавился от остававшегося на подводе барахла Жерома и Магды.

Загнав телегу под навес и быков — в стойло (в общем сарае уже дожидались хозяев несколько лошадей, два мула и один осел), мы отправились смотреть комна­ты. Увы, несмотря даже на принятое мной решение не скупиться (ибо наши финансо­вые дела пока еще обстояли неплохо), по-настоящему хороших номеров найти так и не удалось. Даже дорогие комнаты были грязноваты, и кухонный чад непостижимым образом проникал и в самые дальние углы деревянного здания. То ли «Золотой лев» так испортился после победы в конкурентной борьбе, то ли — что показалось мне более вероятным — победа эта была достигнута специфическими средствами, скажем, не без помощи бандитов из «Толстого Жакоба». В самом деле, едва ли им было без­различно, кто в городе останется единственным, помимо них, участником гостинич­ного бизнеса, и почва для взаимного сотрудничества была тут самой плодородной.

Но, так или иначе, других вариантов все равно не было, и мы выбрали средней цены комнату на втором этаже, в противоположном кухне крыле. Покосившись на пау­тину в углу с висевшим в ней мушиным трупом, я решил оставить ее в покое: истре­битель мух и комаров нам скорее союзник, нежели враг. А вот антиклопиный репел­лент здесь определенно был не лишним. Обернувшись к сопровождавшему нас слуге, я сообщил, что мы берем комнату; он спросил, желаем ли мы ужин в номер. Представив себе местную трапезную, где даже вечный полумрак не в состоянии скрыть грязь и копоть, а ароматы прогорклого масла мешаются с вонью крепкого пива (и тех, кто, рыгая и потея, пьет это пиво большими кружками), я решил, что уж лучше получить еду с доставкой. Мы заказали жареную рыбу, выловленную в местной реке (оказавшую­ся мелкой, как и сама речка, но достаточно вкусной); заодно я расспросил слу­гу о дальнейшей дороге на Нуаррот и получил столь обстоятельное объяснение, что даже расщедрился на чаевые (чего обычно не делаю, полагая нелепым платить слуге за то, за что он и так получает жалование). Исходя из этих объяснений (и попол­нившего мою самодельную карту рисунка), выходило, что, при нашей нынешней скоро­сти, мы будем в Нуарроте не позднее чем через три дня.

Ночь прошла без всяких неприятностей (очевидно, благодаря моему репелленту), если не считать какого-то пьяного, вздумавшего орать похабную песню где-то под окнами. Но не успел я подумать, как было бы славно его пристрелить, как неподалеку хлопнула ставня, и послышался плеск выливаемых на голову дебоширу нечистот — после чего концерт прекратился.

Рано утром, позавтракав последней парой вареных яиц из еще остававшихся у нас припасов, мы спустились во двор и направились к скотному сараю. Никого из людей, включая и местную прислугу, в этот ранний час там не было. Я пошел прями­ком к нашим быкам, не обращая внимания на других животных, но Эвьет вдруг оста­новилась, как вкопанная, и дернула меня за рукав.

— Смотри! Это же Верный!

Я недоверчиво посмотрел туда, куда она показывала. Действительно, в одном из денников, пустовавшем накануне вечером, стоял великолепный черный конь со светлой гривой и белым пятном на лбу (ног и хвоста не было видно за досками) — но мало ли на свете похожих лошадей? Тем более что узкие длинные оконца под кры­шей сарая пропускали внутрь не так уж много света. В таком ракурсе я бы даже не поручился, что это жеребец, а не крупная и сильная кобыла.

Но Эвьет уже бежала к деннику.

— Верный!

Конь повернул голову и коротко приветственно заржал. Даже это еще могло оказаться совпадением, но я уже спешил следом за девочкой.

— Верный, это в самом деле ты? — я отворил дощатую дверцу денника. Красивая черная голова качнулась вниз и вверх, словно жеребец совсем по-человечески кив­нул, отвечая на мой вопрос. Я успокаивающе погладил его по шее, убеждаясь, что конь не настроен брыкаться, затем вошел в денник, присел возле правой задней ноги и осторожно потрогал бабку в белом «чулочке».

Пальцы нащупали на привычном месте шрамики от собачьих клыков.

— Да, это он, — сказал я, выпрямляясь. Эвьет не требовались подтверждения: она уже, счастливо улыбаясь, обнимала и гладила по носу склоненную к ней лошади­ную морду. Верный довольно пофыркивал.

Но, на самом деле, радоваться было рано. Конь прискакал сюда не сам, и, бо­лее того, он был оседлан. Это могло означать лишь две вещи: либо на нем только что приехали (но это вряд ли, шея, которой я только что касался, не была влаж­ной, да и сам жеребец не выглядел уставшим после ночной скачки), либо, напротив, его нынешний хозяин уже собирается уезжать. В любом случае, он где-то поблизости и вот-вот появится. А всех моих денег, даже если впридачу к ним отдать меч Гри­нарда, и близко не хватит, чтобы выкупить такого хорошего коня.

— Эвьет, хватит нежностей, — скомандовал я, поспешно закрепляя седельные сумки. — У нас в лучшем случае пара минут, — я запрыгнул в седло, выехал в про­ход между стойлами и обернулся, протягивая руку девочке.

— Эй, какого черта? Это мой конь!

В прямоугольнике света, протянувшемся от открытой двери сарая, стоял, расставив ноги, солдат в чешуйчатом кавалерийском доспехе. В левой руке он дер­жал седельную сумку, а правой уже успел выхватить меч. Свет утреннего солнца, падавший на его правый бок, ослепительно сверкал на обнаженном клинке.

Чего и следовало ожидать.

— Извини, приятель, — ответил я, глядя на него, но по-прежнему протягивая руку Эвелине, — но это мой конь, и я могу это доказать.

— Доказать? — он решительно шагнул вперед. Это был рослый и сильный воин, явно не боявшийся сразиться и пешим против конного. — Что за бред, ты хочешь убедить меня, что я не на нем приехал?!

— Это еще не делает тебя его владельцем, — возразил я (да что ж там Эвелина копается и не залезает на круп?). — Ты даже не знаешь, как его зовут.

— Его зовут Ворон, и...

— Его зовут Верный, — перебил я и громко позвал коня по имени. Тот повернул голову. — Видишь?

— Это ничего не значит, просто имя похоже, — буркнул солдат.

— Хорошо, доказательство номер два: на одной из его ног имеется небольшое повреждение. Если это твой конь, ты, конечно, знаешь, на какой именно и как оно было получено?

— Повреждение?... — растерянно пробормотал кавалерист. — Нет у него ника­ких...

— Шрам от собачьего укуса на правой задней бабке, — жестко произнес я. — Можешь проверить и убедиться, — я бросил взгляд на Эвелину, стоявшую как раз со стороны правого бока, и наконец понял, что она делала — взводила свой арбалет. Теперь он уже был готов к стрельбе.

— Не морочь мне голову! — рявкнул солдат. — Может, когда-то этот конь и был твоим. Но теперь он мой!

— Ты купил его у конокрада, а это, согласно имперским законам, не наделяет тебя правом собственности.

— Я взял его, как боевой трофей! — возмутился кавалерист и тут же прищурил­ся: — Между прочим, в грифонском городе. Что ты там поделывал, а?

Вообще-то ни Йорлинг, ни Лангедарг не издавали приказов, запрещающих мирным жителям посещать какие-либо города Империи, в том числе — и находящиеся на под­контрольной противнику территории. По сути, такой приказ означал бы юридическое признание факта распада страны, что яростно отвергалось и Львом, и Грифоном. Од­нако в нашей ситуации это была слабая линия обороны.

— Я не знаю, куда угнал моего коня конокрад... — начал я, но, похоже, и это прозвучало неубедительно.

— Эй, ребята! — заорал солдат, делая шаг назад; похоже, он раздумал драть­ся. — Именем герцога! Здесь грифонские шпионы!

— Тихо ты! — из тени выступила Эвьет, направляя арбалет в его сторону. — Никакие мы не шпионы, но конь и правда наш!

— У грифонцев совсем плохо с людьми — уже сопливых девчонок вербуют? — пре­зрительно осклабился кавалерист.

— Мы такие же йорлингисты, как и ты! — прикрикнула на него Эвелина. — Я — баронесса Хогерт-Кайдерштайн (а вот свое имя она зря назвала, подумал я), и мой сеньор — граф Рануар! А ты посягаешь на мою собственность!

— Я понимаю, тебе не хочется расставаться с таким хорошим конем, — вновь вступил я, еще надеясь уладить дело миром и хватаясь за соломинку, — но в каче­стве компенсации мы отдаем тебе вот этих быков, а еще подводу во дворе — все это можно неплохо продать... — предложение, конечно, было смехотворным, даже весьма средненький боевой конь стоит доброго десятка таких подвод вместе с быками, что уж говорить о Верном!

И соломинка, естественно, не помогла.

— Какие, к дьяволу, быки?! Если вы и впрямь йорлингисты, так уйдите и не мешайте! Я герцогский гонец, и у меня важное и срочное поручение!

— Обратись к коменданту крепости, пусть найдет тебе другого коня, — предло­жил я, сильно, впрочем, сомневаясь, что во всем Ра-де-Ро отыщется хоть один до­стойный конкурент Верному.

— Сдается мне, что вы все-таки шпионы, — покачал головой солдат, похоже, запоздало сообразив, что только что выболтал подозрительным незнакомцам секрет­ную информацию. Конечно, он не сообщил никаких деталей о своей миссии, но сам факт... Не поворачиваясь к нам спиной, он сделал еще один шаг назад, к двери. И я понял, что сейчас произойдет. Пока что его призывные крики не возымели послед­ствий — очевидно, изнутри сарая их никто не услышал. Но сейчас он выскочит на улицу и запрет снаружи дверь на засов раньше, чем мы успеем ему помешать — а вот тогда уже призовет подмогу. И, хотя обвинить нас в общем-то не в чем, и даже наши претензии на Верного не противоречат имперским законам (писанным, впрочем, задолго до гражданской войны) — я не настолько наивен, чтобы иметь желание попа­дать в руки какой бы то ни было контрразведки. Тем паче в условиях пошедшей в последние недели игры на обострение, и особенно с учетом того, что найдут у меня при обыске.

— Стой! — крикнул я.

— А то что? — он оторвал ногу от земли, делая последний шаг к двери.

— Эвьет, стреляй!

Но выстрела не было. Солдат был уже в дверях. Нас разделяло не меньше вось­ми ярдов, и у меня совершенно не оставалось времени прицелиться — однако это был единственный шанс. Я выхватил огнебой и выстрелил.

В замкнутом пространстве сарая грохнуло еще громче, чем на открытом возду­хе. Животные испуганно шарахнулись в своих стойлах, даже Верный дернулся и резко мотнул головой — как-никак, я пальнул практически у него над ухом. Громко заорал осел.

Кавалерист стоял на ногах, тупо глядя на выползающий из разряженного ствола едкий дымок, и в первый миг мне показалось, что я промазал. Но затем я увидел кровь, обильно текущую по доспехам из дыры в боку, и герцогский гонец сперва выпустил сумку и меч, а затем повалился на пол сарая, все-таки оставшись, к мое­му облегчению, внутри. Впрочем, его все равно обнаружит первый же, кто войдет, и нет даже смысла оттаскивать труп в какое-нибудь пустое стойло — запах свежепро­литой крови вкупе с оставшимся на полу липким багровым следом все равно привле­кут внимание.

— Быстрее! — я вновь обернулся к Эвьет, и на сей раз она не заставила себя ждать, мигом запрыгнув на коня. Мы поскакали к выходу; у двери я, уцепившись ле­вой рукой за луку седла, свесился вправо и подхватил с пола сумку мертвеца. Ма­родерствовать, так мародерствовать.

Уже в следующий миг я убедился, что правильно не стал пытаться прятать тело. К сараю уже бежал какой-то тип с мечом в руке, вероятно, слышавший вы­стрел, а может быть, и видевший сквозь дверной проем, как упал убитый. Мы чуть не столкнулись; незнакомец едва успел отпрянуть из-под копыт Верного. Во весь опор мы вылетели со двора. Вслед нам неслись крики.

Мы галопом помчались по городу, пугая и заставляя шарахаться к стенам ред­ких по раннему времени прохожих. Теперь для полноты счастья не хватало только заблудиться в лабиринте кривых улочек, но он, на нашу удачу, все же вывел нас к воротам — правда, не к восточным, как я планировал, а к южным, выходившим прями­ком на мост через реку. Это меня, впрочем, не смутило — маршрут до Нуаррота мож­но было выстроить и таким образом, хотя и пришлось бы сделать некоторый крюк во­круг леса, отклонившись сперва к югу, затем к северу. Проскакав мимо сонных стражников, подпиравших стены арки ворот, мы покинули Ра-де-Ро. Копыта выбили гулкую дробь по мосту, словно по натянутой коже барабана. Лишь около получаса спустя, окончательно убедившись в отсутствии погони, я позволил Верному перейти на обычную рысь.

— Это было обязательно? — спросила Эвелина.

— Ты не оставила мне выбора, — сердито ответил я. — Мы же договаривались, что, если я говорю «стреляй» — надо стрелять! Теперь пойдут черт знает какие слухи...

— Я не про огнебой. Обязательно было его убивать? Если он на самом деле герцогский гонец...

— Ах вот оно что. Все еще радеешь о победе Йорлинга? Вроде ты говорила, что больше не жаждешь обеспечить его короной.

— Я... я не знаю. Да, я очень сильно разочарована в нем. Но кто-то же дол­жен победить в этой войне?! И я готова сделать все, чтобы это не был Лангедарг.

— В любом случае, ты нарушила данное мне обещание. В критической ситуации, когда от этого зависела наша жизнь!

— Но он же не нападал! Если бы он напал, я бы выстрелила. Но он, наоборот, пятился...

— Чтобы запереть нас в сарае и позвать стражу. По твоей милости нас чуть не арестовали по подозрению в шпионаже. Тебе объяснить, какими методами проводится допрос в таких случаях?

— Прости, Дольф, — пробормотала она, — об этом я не подумала.

— Думать — это прекрасно... собственно, это лучшее, что может делать чело­век... но иногда надо просто исполнять приказ! А думать уже потом, когда будет время.

— Я виновата, — произнесла Эвелина, помолчав. — Я нарушила данное мной сло­во. Ты сможешь простить меня? Если нет, я готова сойти с коня прямо сейчас и идти пешком, а ты поезжай, куда хочешь, и больше я не буду для тебя обузой. Правда, сейчас я не могу расплатиться с тобой за обучение, но потом, когда я восстановлю свое имение, ты все получишь, когда бы ты ни приехал. Ну или, хо­чешь, доедем все-таки вместе до Нуаррота, но ты уже не будешь ничего мне расска­зывать.

Я вдруг подумал, что сегодня — последний день, который мы проводим вместе. Тот путь, что занял бы три дня на быках, на коне уложится в один. И, конечно, не стоит его портить.

— Ладно, — буркнул я, — надеюсь, ты извлекла урок и не повторишь подобной ошибки.

— Спасибо, Дольф! — повеселела Эвьет. — Больше я тебя не подведу, клянусь! Итак, вчера вечером мы остановились на свойствах металлов...

Продолжая беседовать на научные темы, мы несколько часов ехали в юго-вос­точном направлении, пока не добрались до южной оконечности леса и очередного перекрестка, где располагалась большая деревня, судя по всему, довольно процве­тающая, насколько это вообще возможно по нынешним временам. Похоже, крестьян здесь не терроризировали ни свои, ни чужие — очевидно, сказывалась близость Ну­аррота. Как я уточнил у местного корчмаря, отсюда уже начинались земли, принад­лежавшие непосредственно графу, а не его вассалам-баронам. Конечно, здешнее благополучие было весьма относительным, особенно если сравнивать с довоенными временами (тоже, впрочем, не безоблачными) — но все равно местные, все как один, были ярыми йорлингистами; на некоторых крестьянских избах даже висели самодельные львиные флаги. Геральдический зверь на них походил то на тощего кота, то на хвостатого медведя, то вообще на какое-то кривоногое чудище из детских страшилок. Самым популярным именем для хряков и боровов в деревне, как гордо поведал мне корчмарь, было «Карл». Когда сюда дошли слухи о компленской бойне, ни в чем не повинных животных резали особенно охотно. Поскольку это было лишь несколько дней назад, копченое сало и холодец все еще оставались популярными блюдами в корчме. В результате мы с Эвелиной тоже пообедали «карлятиной».

Во время этой стоянки я, наконец, провел инспекцию трофейной сумки. Ничего особо интересного там не обнаружилось — обычный солдатский набор: котелок, дере­вянная ложка, брусок для заточки меча и ножа, фляга (к моему неудовольствию, с вином, а не с водой, причем, разумеется, с дрянным, что ясно было даже по запа­ху; я вылил ее содержимое на землю), толстая, прямо-таки сапожная иголка, во­ткнутая в клубок грубых ниток, несколько сушеных слив, немного корпии и сомни­тельной чистоты ткани для перевязки... Денег не было, ничего, что могло бы отно­ситься к «важной и срочной миссии» — тоже. А вот сама сумка была явно новее и прочнее моих, особенно одной, готовой, того и гляди, порваться. Так что я решил выбросить ветхую сумку, переложив ее содержимое в свежедобытую.

Поев и отдохнув, мы без особой спешки вновь тронулись в путь, теперь уже по северо-восточной дороге. Теперь нам довольно часто попадались путники (по большей части — крестьяне), а деревни слева и справа от тракта уже не производи­ли впечатления полумертвых (сожженной не было вообще ни одной, хотя отдельные сгоревшие дома попадались — но иногда пожары, в конце концов, имеют и вполне бы­товые причины); впрочем, внимательный глаз замечал следы упадка и здесь. Обшир­ные заплаты незасеянных, заросших сорняками участков на полях (очевидно, их про­сто некому было обрабатывать), понурая тощая скотина, давно не крашеные и не бе­леные стены, покосившиеся без мужского пригляда заборы... Всего за несколько ча­сов пути мы дважды видели похороны на сельских кладбищах; на втором из них, судя по размеру гробика, хоронили ребенка.

А затем на горизонте показались очертания замка. Построенный на холме, он царил надо всей округой. Это и был Нуаррот. Конечно же, как я убедился, подъехав ближе, он не имел ничего общего с прекрасным видением из моего кошмарного сна. Просто весьма добротное и основательное фортификационное сооружение из серого камня с тремя рядами зубчатых стен (чем глубже внутрь, тем выше) и массивными, квадратными в сечении башнями. Основание холма полуподковой охватывало большое село, чья основная функция, очевидно, состояла в обслуживании нужд замка. В селе имелся постоялый двор, где останавливались мелкие дворяне, посыльные, просители и прочая публика, прибывавшая в Нуаррот, но не настолько знатная, чтобы рассчи­тывать на гостеприимство в самом замке. Мы сняли там комнату, ибо прибыли лишь на закате, когда, очевидно, просить об аудиенции было уже поздно. При постоялом дворе состоял целый штат прислуги, предназначенной для гостей, желающих пред­стать на аудиенцию в наилучшем виде — цирюльники, прачки, банщики, портные. Ко­стюм Эвьет все еще выглядел, как новенький, после недавней стирки и починки, а вот моя одежда и впрямь нуждалась в чистке. Пока над ней трудились прачки, я, завернутый в простыню наподобие древней тоги, заодно воспользовался услугами местного брадобрея. Эвелина тоже подровняла волосы (в предыдущие три года она лишь укорачивала их ножом, когда они начинали мешать пробираться через густые заросли).

Поужинав, мы легли спать в чистые постели, дабы рано утром сразу же отпра­виться в замок. Оценив количество гостей на постоялом дворе, столь контрастиро­вавшее с малолюдностью подобных заведений, посещенных в предыдущие недели, я уже понял, что граф примет нас не сразу и, возможно, придется даже дожидаться здесь аудиенции несколько дней. Я не мог понять, радует меня это или огорчает. Уж если нечто должно быть закончено — пусть оно будет закончено поскорее.

— Эвьет, — позвал я, лежа на спине в темноте, — ты решила, что будешь де­лать дальше?

— Зависит от той помощи, которую окажет мне граф.

— Ты по-прежнему надеешься убить Карла?

— Что значит «по-прежнему»? Разве что-то изменилось?

— Ну... за последние дни ты многое узнала. И могла взглянуть на проблему по-новому. В частности, понять, что простого и надежного способа сделать это не существует. Даже с моими знаниями...

— Как раз с твоими знаниями существует, — перебила баронесса.

— Но я...

— Можешь не повторять! Я знаю, что ты не можешь мне помочь, поскольку дал клятву. Дал ее тому, кого уже нет в живых, и, значит, никто не может тебя от нее освободить. С моей стороны было бы бесчестно просить, чтобы ты ее нарушил. Но и я дала клятву — клятву отомстить. И освободить от нее меня тоже некому. Ибо я дала ее самому строгому судье...

Я понял, о ком она говорит. Не о своих покойных родителях. О самой себе. Она цитировала мои собственные слова...

— Клятвы — это хорошо, но здравый смысл превыше всего, — возразил я. — Ди­версионные операции следует предоставить профессионалам.

— Профессионалы ничего не могут поделать с Карлом уже двадцать лет!

— Из этого отнюдь не следует, что ты сможешь.

— Многие вещи удались только потому, что сделавшие их просто не знали, что это невозможно. Не твои ли это слова?

Она собирается добить меня цитатами!

— Нет. Моего учителя.

— Но ты с ними согласен!

— «Многие» не значит «все». У тебя есть конкретный план действий? По пунк­там?

— Появится после того, как я обсужу это с Рануаром. Полагаю, он выделит в помощь мне тех самых профессионалов, на которых ты так рассчитываешь. А еще, возможно, обеспечит меня поддельными письмами и ядами, для которых у тебя не хватает ингредиентов...

Вот этого я и боялся больше всего. Еще не так давно я надеялся, что Рануар не примет всерьез «детские мечты» и не станет рисковать своими людьми и репута­цией, используя малолетнюю девочку в качестве подосланной убийцы. Теперь-то я понимал, насколько был наивен! В результате одной только «шахматной комбинации» за какую-то неделю было убито более тридцати тысяч человек с обеих сторон. В том числе — несколько тысяч детей. Кого на этом фоне волнует жизнь одной-единствен­ной девочки? Чью репутацию может ухудшить ее смерть?

— Эвьет, — тихо сказал я, — ты хоть понимаешь, что с тобой сделают, если поймают? Ты помнишь парня на дереве? А ведь он был всего-навсего мелким шпионом. Он не покушался на самого Лангедарга...

— Что ж, — так же тихо ответила она, — постараюсь не попадать им в руки жи­вой. Ты ведь научил меня, как быстро лишить человека жизни.

— Вонзить нож в сердце себе намного труднее, чем кому-то другому.

— Думаю, я справлюсь. Именно потому, что хорошо помню парня на дереве. Да и потом, — добавила она более веселым тоном, — совсем не обязательно до этого дой­дет.

— Думаешь, эти самые профессионалы тебя защитят? Пойми, и Йорлингу, и Рануа­ру, и тем, кого пошлют с тобой, нужна только смерть Карла. А до твоей жизни им нет никакого дела.

— А тебе, Дольф?

Внезапный вопрос хлестнул, как оплеуха.

— Мне... я... — промямлил я. — Ты прекрасно знаешь, что я отношусь к тебе с большим уважением. И, конечно, я не хотел бы твоей смерти. Иначе я не завел бы этот разговор, это же очевидно!

— Тогда поехали со мной к Лангедаргу! — воодушевленно воскликнула Эвелина. — Черт с ним, с Рануаром и его агентами. Я умная, ты тоже — неужели мы вдвоем не разработаем отличный план? Меня не заподозрят из-за возраста и пола, а ты мог бы втереться к нему в доверие, как искусный лекарь. Ему ведь уже шестьдесят, не мо­жет быть, чтобы у него не было никаких хворей! А для начала свое искусство ты мог бы продемонстрировать на мне. Я бы изобразила какую-нибудь тяжелую болезнь. Или даже согласна на настоящую рану, которую ты мог бы быстро залечить...

— Эвьет, я не...

— Не собираешься рисковать своей жизнью ради моих планов мести, — перебила она; воодушевление исчезло из ее голоса. — Я помню. И я совершенно не в претен­зии. Ты прав — тебе это не нужно. Но, раз ты не можешь и не хочешь помочь — по крайней мере, не мешай.

— Почему бы просто не дождаться, пока он сдохнет сам? — воскликнул я. — Сама говоришь, ему уже шестьдесят!

— Его дед прожил восемьдесят два года, — жестко возразила баронесса. — А ты сам говорил, что предрасположенность к долголетию наследуется. Ты хочешь, чтобы это все затянулось еще на двадцать лет?!

— С его смертью ничего не кончится. У него есть сын...

— Двадцатилетний мальчишка! — презрительно перебила Эвелина.

— Угу — всего-то на восемь лет старше тебя, — не удержался от смеха я. — Точнее, на девять. Ему, насколько я помню, двадцать один. Ровно столько было Ри­шарду, когда он после смерти отца возглавил партию и армию Льва, не так ли?

— Ришард в шестнадцать лет уже командовал полком в отцовской армии! А Лоис Лангедарг — безвольная тряпка. Карл возлагал все надежды на старшего, Эдмонда. Кто ж знал, что Эдмонд умрет в тридцать с небольшим... Мой отец называл Лоиса «барышня в штанах».

— Кое-кто из моих знакомых барышень мог бы обидеться на такое сравнение, — улыбнулся я.

— Это точно! — самодовольно согласилась Эвьет. — Не думаю, что он вообще хоть раз стрелял из арбалета, даже на охоте.

Да, до меня, сколь мало я ни интересовался политикой, тоже доходили такие слухи. В отличие от Эдмонда, успевшего зарекомендовать себя в боях и даже сы­грать ключевую роль в Тагеронской битве буквально за считанные недели до своей скоропостижной смерти, Лоис с детства отличался слабым здоровьем и вырос вялым избалованным неженкой, всегда знавшим, что короны ему не видать, а посему ин­тересовавшимся главным образом менестрелями, изысканными винами и флиртом со служанками. Злые языки даже утверждали, что служанки — это для отвода глаз, а на самом деле сердце и некоторые другие части тела Лоиса принадлежат не то кому-то из дворян отцовской свиты, не то и вовсе камердинеру юноши. Однажды я видел пор­трет Лоиса — бледный, длинноволосый, с тонкими длинными пальцами, он и впрямь выглядел женоподобно. Правда, мои сведения были не новее, чем у Эвелины, то есть трехлетней давности — именно тогда, в связи со смертью Эдмонда, тема эта обсу­ждалась особенно активно. Что стало с младшим и ныне единственным сыном Карла с тех пор, как он неожиданно для всех, и в первую очередь для самого себя, оказал­ся наследником претендента на трон, я не знал.

— Так или иначе, до Лоиса мне нет дела, — вернулась к теме Эвьет. — С ним найдется кому разобраться. А меня интересует Карл. Больше всего мне бы хотелось убить его самой. Но если его убьет кто-нибудь другой, меня это тоже устроит. Что меня не устроит совсем, так это если он останется безнаказанным. У тебя есть что предложить мне, Дольф? — строгим тоном осведомилась она и вновь прибавила слы­шанное от меня выражение: — В рамках данной парадигмы.

Научил на свою голову.

Впрочем, я ведь не сомневался, что так оно и будет? И ведь, главное, она и в самом деле достаточно умна, чтобы подобраться к Карлу. И она это знает.

— Только то, что я уже сказал, — вздохнул я.

— Тогда давай лучше спать, — подытожила баронесса. — Завтра вставать рано.

Утро выдалось прохладным, хотя и солнечным. Над селением висел зыбкий полу­прозрачный туман, а над туманом символом ясности и твердости нависала громада замка. По дороге с вмятыми в твердый сухой грунт колеями, полупетлей обнимавшей холм, мы поднялись к воротам в башне, лишь вблизи окончательно осознав, какая она высоченная — ярдов тридцать, не меньше. Стражники в горящих на солнце латах и круглых шлемах со стальными полями, однако, завернули нас, сообщив, что это главный вход, а запись на аудиенцию в других воротах, к которым вела тропинка, вившаяся вдоль подножья стен. В указанной башне нас, впрочем, тоже не пустили внутрь: кабинетик писца, регистрировавшего посетителей, находился прямо в арке ворот, точнее, в боковой ее нише, за дверью на вершине лестницы из десятка сту­пенек. Зачем нужны эти ступеньки, почему было не сделать кабинет на уровне земли — едва ли можно было понять, если, конечно, оставаться в рамках здравого смысла, а не маниакальной жажды любого, даже самого мелкого чиновника подчеркнуть свою значительность и вознесенность над простыми смертными. Писец, одетый в черное, лысый как коленка и горбоносый, поскрипел непропорционально большим пером, впи­сывая наши имена в огромную же книгу, и, когда я уже готов был выслушать вердикт типа «через четыре дня», неожиданно объявил:

— В два часа пополудни.

— Сегодня? — переспросил я, не веря удаче (если, конечно, скорую встречу Эвелины с ее сеньором следовало называть удачей).

— Да, — писец впервые поднял на нас глаза, явно недовольный моей непонятли­востью, и тоном «для совсем тупых поясняю» добавил: — Слушайте колокол, он отби­вает время.

Этот колокол из замка мы, разумеется, слышали еще с прошлого вечера.

Мы не стали возвращаться на постоялый двор, где все равно было нечего де­лать, а отправились бродить по окрестностям. Первым делом мы двинулись в обход замка и убедились, что с тыла он имеет не столь величественный вид, как со сто­роны села и главной дороги; нет, стены и башни, разумеется, выглядели неприступ­ными и здесь, но вниз по восточному склону холма чуть ли не до самого подножья тянулся пегий язык всевозможного мусора, который годами выбрасывали из проемов в башне; запах стоял соответствующий. Ниже, однако, зеленел лес, простиравшийся на восток на много миль, и Эвьет выразила желание погулять там. «Словно хочет про­ститься с родной для себя стихией», кольнула меня мысль. Да ну, бред, конечно. Уж кто-то, а Эвьет меньше всего походила на идущего на смерть героя. Я рассудил, что вблизи замка в лесу не может быть никаких лихих людей, включая браконьеров и незаконных порубщиков — если таковые в этих местах и промышляют, то не под самы­ми графскими стенами — и мы спустились вниз. Впервые мы не спешили куда-то или откуда-то, не высматривали добычу и не думали о том, как не стать добычей самим, а просто гуляли, наслаждаясь покоем и тишиной, нарушаемой лишь шепотом листвы да негромкими посвистами птиц. Мы нашли заросли лесной малины — на солнечных местах ягода уже сошла, но в тенистых, наоборот, вошла в самую пору, затем посидели на берегу тихого озерка (оно было не таким большим, как то, где стоял замок Хогерт-Кайдерштайнов, и не овальное, а продолговатой и слегка выгнутой формы — но я догадывался, какие воспоминания оно навевает Эвелине). Я, впрочем, был бы не я, если бы не извлек из прогулки и практическую пользу, отыскав несколько целебных растений и продемонстрировав их моей спутнице.

Затем колокол, доносившийся словно из другого мира, возвестил полдень, и мы не спеша отправились обратно. Пообедав на постоялом дворе, к назначенному сроку мы вновь поднялись к стенам Нуаррота.

На сей раз нас пропустили внутрь. Мы сдали страже оружие (»включая ножи», как уточнил хмурый рыжеусый капрал; об огнебое он, разумеется, не имел понятия) и были препровождены сперва вверх по лестнице, освещенной факелами, а затем по длинной каменной галерее, пронзавшей все три пояса стен. Двое стражников, топав­ших следом, неприятно напоминали конвой. Наконец мы остановились перед высокой двустворчатой дубовой дверью с ручками в виде бронзовых львиных голов с кольцами в зубах. Один из сопровождающих постучал кольцом о дверь, пытаясь делать это громко и деликатно одновременно, зашел внутрь доложить о нас и почти сразу вы­шел, сделав сухой приглашающий жест.

Мы вошли и оказались в большом, но строго, почти аскетично обставленном ка­бинете. Здесь даже не было гобеленов, если не считать одного, с графским гербом высотой в человеческий рост, висевшего как раз на стене напротив входа. Не было и ковра на полу — лишь каменные плиты шахматной расцветки. Под гобеленом громоз­дился тяжеловесный стол, почти пустой, если не считать простой бронзовой чер­нильницы и очиненного пера; справа возвышался шкаф с большим количеством ящиков, помеченных литерами. Дневной свет проникал в помещение через высокое окно слева; под этим окном стоял еще один двухтумбовый стол, поменьше, на котором лежали несколько книг и свитков самого казенного вида. Солнечные лучи в этот час озаря­ли лишь этот стол, оставляя остальную часть кабинета в тени. Стульев для посети­телей я сперва не увидел вовсе, затем все же заметил один, задвинутый в левый ближний угол.

Хозяин кабинета стоял возле освещенного стола вполоборота к нам, изучая ка­кие-то записи. Когда мы вошли, он даже не повернул головы. Он был довольно вы­сок, худ, узкоплеч и прям, как палка; круглая голова была подстрижена очень ко­ротко, практически наголо — возможно, с целью сделать менее заметной растущую лысину — из-за чего тело его казалось непропорционально длинным. На нем был дол­гополый строгий черный костюм — на пуговицах, но без всяких украшений, если не считать едва намеченной полоски кружева по верху стоячего воротника — и кожаные туфли с простыми, без позолоты, пряжками; подобный стиль был явно следствием принципов, а не недостатка средств, немыслимого для хозяина такого кабинета. Я не мог определить его возраст, во всяком случае, в таком ракурсе; ему могло ока­заться и 35, и 55. Я никогда не видел сеньора Эвелины даже на портретах, но в одном был убежден твердо: этот человек — не граф Рануар.

Уже хотя бы потому, что деревянная прямизна его осанки не имела ничего об­щего с военной выправкой. Не требуется даже знать анатомию так хорошо, как я, чтобы отличить руки и плечи рыцаря, привычные к весу меча, щита и доспехов, от телосложения того, кто не берет в руки ничего тяжелее приходно-расходной книги. Да и весь его облик, несмотря на сквозившую в нем (даже в профиль) холодную надменность, не вязался с представлением об аристократе древнего рода, практиче­ски самовластно повелевающем десятками тысяч квадратных миль земли и человече­ских душ; это была надменность вышколенного слуги, а не господина.

— Дольф и Эвелина Хогерт-Кайдерштайн? — осведомился он бесцветным голосом, по-прежнему глядя не на нас, а в свои бумаги. Именно так я сообщил наши имена писцу, вполне сознавая двусмысленность формулировки, позволявшей предположить, что баронская фамилия принадлежит нам обоим (своей собственной у меня, как и у большинства простолюдинов, нет).

— Да, — ответил я, — и мы хотели бы видеть господина графа.

— Его сиятельство отбыл с войском, — он, наконец, соизволил повернуться к нам, продемонстрировав невыразительное лицо с тусклыми глазами, оставившее меня все в тех же сомнениях относительно его возраста. Зато в чем я практически не сомневался, присмотревшись к нездоровому цвету этого лица, так это в том, что его обладатель страдает запорами и геморроем. — Я Йоханнес Штурц, мажордом, и хозяйственные вопросы находятся в моем ведении. Слушаю вас.

— Хм... я не уверен, что наш вопрос следует классифицировать, как хозяй­ственный, — я невольно подстраивался под его стиль, одновременно радуясь, что уж с этим субъектом Эвьет точно не станет обсуждать планы диверсионных операций. — Речь идет о вассальном и сеньорском долге...

— Именно о долге я и хочу с вами поговорить, — перебил Штурц. — Согласно этим документам, Хогерт-Кайдерштайны уже в течение трех лет не вносят в казну графства свой процент отчислений от сборов с податных сословий. К сожалению, сложности военного времени и ненадлежащее исполнение обязанностей моим предше­ственником не позволили заняться этим вопросом раньше. Но, надеюсь, теперь вы дадите удовлетворительное объяснение этому факту?

Что ж, я дал ему «удовлетворительное объяснение». Успокаивающе взяв Эвьет за руку — «не вмешивайся, говорить буду я» — я коротко рассказал ему, что случи­лось, втайне надеясь, что он хоть немного смутится по поводу тона, которым начал разговор.

— Ах вот как, — он даже и не подумал выразить хотя бы формальное соболезно­вание. — Постойте, вы сказали — вся семья, кроме несовершеннолетней девицы Эве­лины? А кто же, в таком случае, вы?

— Я представляю ее интересы.

— Вы стряпчий?

— Я — доверенное лицо госпожи баронессы, — повторил я, заодно напоминая Штурцу о его собственном, явно невысоком, происхождении, дабы он не слишком за­носился.

— Я это подтверждаю, — добавила Эвьет.

— Ну допустим. И что же вы хотите?

— То есть как — что хотим? — я уже с трудом сдерживался. — Я же только что вам сказал! Чтобы верность и жертва рода Хогерт-Кайдерштайн были оценены по до­стоинству, и господин граф, в чьей верности законам чести и сеньорского долга мы не сомневаемся, обеспечил...

— Все не служащие военным целям оценки и выплаты издержек, связанных с ущербом от действий неприятеля, будут производиться после победы, — вновь пере­бил Штурц. — В настоящее время все свободные средства должны направляться к ско­рейшему сей победы достижению. Данный вопрос регламентирован указом его светло­сти герцога за нумером 382.

— Этот ваш указ...

— Он не мой. Он его светлости герцога, — повторил мажордом с нажимом.

— Да, — я взял себя в руки. — Прошу прощения. Однако указ его светлости не отменяет фундаментального долга сеньора по защите своих верных вассалов, — об указе я слышал впервые — как я уже отмечал, юриспруденция не моя сильная сторона — но вполне верил, что Штурц говорит правду. Тем более что такой указ был со всех сторон логичен, не только экономя средства на ведение войны, но и повышая градус ненависти к врагу и жажду победы над ним (а заодно и подталкивая в армию всех, у кого не осталось других средств к существованию). Наверняка подобный указ существовал и в противоположном лагере, иначе Лангедаргу просто не хватило бы денег продолжать борьбу на равных. Но в то же время ни один из претендентов на трон не решился бы посягнуть на саму основу феодальных отношений, тем более теперь, когда верность вассалов сеньорам часто и без того не блестяща. — Речь не просто о материальной компенсации, — продолжал я. — Речь о том, что девица бла­городного рода осталась без всяких средств для жизни, без дома и без официальной опеки...

— Да, это верно, — согласился Штурц, — она вправе апеллировать к его сия­тельству о попечении. Полагаю, вас не затруднит представить документы, подтвер­ждающие законность ее прав? — мажордом протянул руку.

— Документы?... — растерянно пробормотал я. Удивительно, но за все время эта простая мысль не приходила мне в голову! Сам-то я прожил без документов всю жизнь; если в деловых поездках мне требовалось удостоверить свою личность, до­статочно было письма учителя. Но в чем я был всегда подспудно уверен — потому, видимо, и не озаботился этим вопросом — так это в том, что уж у дворян, с их прослеживаемой в самую глубь веков родословной и непомерным вниманием ко всем связанным с этим тонкостям, с документами все точно в порядке...

— В замке был пожар, все документы сгорели, — признала Эвьет. — И при­ходские книги, видимо, тоже, — очевидно, в скитаниях по окрестностям своего зам­ка она обнаружила и развалины церкви. — Но где-то должны быть записи! Наш род внесен в Столбовую книгу, сведения обо всех рождениях, смертях и браках должны обновляться ежегодно... Мой день рожденья семнадцатого июля.

Штурц открыл какую-то книгу, лежавшую на столе, и принялся листать засален­ные по краям толстые пергаментные страницы.

— Да, — признал он, — в реестре дворян графства значится Эвелина-Маргерита-Катарина, из рода Хогерт-Кайдерштайн, рожденная семнадцатого июля двенадцать лет назад. Но это ничего не доказывает.

— То есть как? — возмущенно воскликнул я, хотя уже понял, что он прав.

— Судите сами, сударь, — не замедлил подтвердить мажордом, — ко мне прихо­дит человек, которого я вижу впервые, приводит девочку, которая может быть доче­рью соседского крестьянина, и предлагает поверить на слово, что это — баронесса Хогерт-Кайдерштайн. Да еще рассказывает при этом удивительные истории, что эта девочка, во-первых, уцелела при всеобщей резне, а во-вторых, девяти лет от роду оставшись одна в лесу, не только не погибла, но и благополучно прожила там совершенно самостоятельно три года. Если бы я принял подобное на веру, то заслуживал бы участи еще худшей, нежели мой предшественник.

— Достаточно пообщаться с Эвелиной две минуты, чтобы убедиться, что она — не дочь крестьянина, — возразил я, не став выяснять, что именно и за что сделал граф Рануар с предыдущим мажордомом. — Ее образование и воспитание...

— Образование и воспитание, сударь, не дают ровно никаких прав — сословных, имущественных или иных. При отсутствии документов личность данной особы может быть удостоверена под присягой не менее чем двумя свидетелями, знавшими настоя­щую Эвелину Хогерт-Кайдерштайн три года назад. Вы в число таковых, как я понял, не входите. Можете ли вы представить означенных свидетелей?

— Вам же сказали, все погибли, — ответила вместо меня Эвьет. — Разве что служанки... я не нашла их тела... но я не знаю, где их теперь искать... Дольф говорил, что деревня, откуда они родом, тоже сожжена...

— Дворовые девки не могут свидетельствовать в суде, — обрубил и эту при­зрачную надежду Штурц. — Впрочем, в исключительных случаях суд может принять их показания — если они выдержат испытание каленым железом...

— Нет! — испуганно отказалась Эвелина. — Не надо каленого железа!

— А как насчет соседей? — поспешно произнес я. — Бывали же гости в вашем замке?

— Редко, — покачала головой Эвьет. — Ну и, главное, они же к родителям при­езжали. Филиппа и Женевьеву им уже представляли, а нас с Эриком оставляли на по­печение прислуги, чтоб под ногами не путались...

— В таком случае, господа, я полагаю, вопрос закрыт, — развел руками мажор­дом. — Вас проводят.

— Но послушайте! — воскликнул я. — Вы же даже не пытаетесь установить исти­ну! Полагаю, что по косвенным и сопутствующим признакам...

— Истина, — возвысив голос, перебил меня Штурц, — представляется мне следую­щим образом. Семья Хогерт-Кайдерштайн действительно была истреблена гри­фонскими негодяями. Не спасся, конечно же, никто. Позже некие мошенники узнали об этой трагедии и решили использовать ее в своих корыстных целях, выдав одного из членов своей шайки за представителя погибшей баронской семьи. Выбор пал на маленькую девочку, как долженствующую вызывать наибольшее сочувствие и наимень­шее подозрение. При этом, вероятно, мошенники хорошо подготовились, собрав све­дения о Хогерт-Кайдерштайнах, дабы подтвердить свою легенду «косвенными призна­ками». Понятно, однако, что любые сведения, подтверждаемые из внешних источни­ков, из этих же источников и могли быть ими получены, а сведения неподтверждае­мые, даже при внешнем их правдоподобии, доказательной силой не обладают. Согла­ситесь, что моя версия звучит куда более реалистично, чем ваша. И я мог бы, — вновь повысил голос он, видя, что я открыл рот для возмущенных возражений, — инициировать формальное расследование по делу о попытке мошенничества. Но вы до­ставили важные для его сиятельства сведения о том, что род Хогерт-Кайдерштайнов пресекся, и земли их ныне свободны. В благодарность за эти сведения, а также ис­ходя из предписанного нам святой церковью человеколюбия и учитывая, что мошенни­чество не удалось и реальный ущерб графским интересам нанесен не был — я предла­гаю вам незамедлительно и без всяких помех покинуть Нуаррот и более сюда не воз­вращаться. Мы пришли к согласию?

— Да, — глухо ответил я, сжимая руку девочки. — Идем, Эвьет.

За дверью нас дожидались те же стражники, чтобы проводить на выход — а воз­можно, и затем, чтобы в случае необходимости быстро прийти на помощь мажордому. Отнюдь не исключаю, что, несмотря на отбираемое у посетителей оружие, подобные прецеденты уже случались.

Несмотря на заверение Штурца, я почувствовал себя спокойно лишь тогда, когда нам вернули меч, ножи и арбалет, а окончательно — когда мы вышли на сол­нечный свет из-под мрачных сводов башенной арки.

— Этот гад хочет наложить лапу на мой замок! — дала, наконец, волю гневу Эвелина, не особо стараясь демонстрировать аристократическое воспитание.

— Да, — вынужден был согласиться я. — Может быть, именно отсутствие свобод­ного поместья — последнее препятствие для его возведения во дворянство. Титул ведь положено жаловать вместе с землей, этот закон никто не отменял, хотя на практике часто дают лишь символический клочок... Но Штурц не из таких, кто будет хвататься за первый же клочок. Такие годами ждут крупный куш — и дожидаются. Мо­жет быть, конечно, он действует в интересах кого-то третьего, но это вряд ли. Не думаю, что Штурц замешан в коррупции. За коррупцию, скорее всего, пострадал его предшественник, а Штурц по-своему честен и действует только в рамках закона. И именно за это его ценит граф.

— Как же мне хотелось его пристрелить! И сейчас, между прочим, хочется!

— Увы. В огнебое всего четыре ствола, мы не можем драться со всем гарнизо­ном замка. Да и ситуации угрозы жизни не было. Если бы нас попытались аресто­вать, тогда да, я бы все же попытался пробиться с боем...

— Да я понимаю... Но это такое ужасное ощущение — знать, что прав, и не мочь это доказать! Я просто не могла поверить, что это происходит со мной! Про­сто... просто какой-то дурной сон! — она зло пнула мелкий камень, лежавший на краю дороги, и тот, описав пологую параболу, запрыгал вниз по склону холма, вы­бивая мелкие облачка пыли.

— Эвьет, — я погладил ее по плечу, — мне ужасно жаль, что все так вышло.

— Между прочим, прийти сюда было твоей идеей! — Эвелина сверкнула на меня черными глазами.

— В любом случае другого выхода у нас не было, — вздохнул я. — Ну представь себе, осталась бы ты в своем лесу. Все равно не подающим признаков жизни поме­стьем рано или поздно заинтересовались бы. Тот же самый Штурц — вспомни, с чего он начал разговор. И встал бы вопрос доказательства твоих прав. И его точно так же не было бы. То, что ты бы там жила среди развалин, сама понимаешь, ничего не значит. Особенно в том виде, в каком я тебя встретил... — я запоздало испугался, что она обидится, но Эвьет, напротив, хихикнула.

— По крайней мере, пугала бы захватчиков в качестве лесной кикиморы, — раз­вила она тему и вновь посерьезнела: — Извини, Дольф. Конечно, ты ни в чем не ви­новат. Ну, поехали бы мы не в Нуаррот, а в другое место — все равно замок стоял бы бесхозный, бери — не хочу... И ладно бы еще грифонцы, а то ведь — свои!

— У своих красть всегда сподручнее, — усмехнулся я.

Мы уже спустились с холма и вошли в селение, направляясь к постоялому дво­ру. Я обдумывал, что делать дальше, коль скоро затея с Нуарротом — возможно, что и к лучшему — потерпела крах. Но Эвьет в очередной раз все решила за меня.

— Ничего еще не кончено, Дольф! — объявила она. И я уже достаточно изучил ее, чтобы понимать: это не восклицание досады, не отказ признать неприятную правду. Это логический вывод из только что проделанных размышлений.

— Что ты имеешь в виду?

— Это только Штурц. Не Рануар.

— Боюсь, жаловаться графу на мажордома бесполезно, — возразил я. — Аргумен­ты Штурца юридически неопровержимы. Если, конечно, граф не знал тебя лично.

— Нет, — покачала головой Эвьет, — меня он ни разу не видел. Даже мой отец, кажется, с ним никогда не встречался... получал и отправлял депеши — да, но не лично...

— Значит, мы ничего не сможем доказать, — констатировал я. На самом деле был еще один способ: нанять лжесвидетелей. Я терпеть не могу таких вещей, но приходится признать, что иногда ради торжества истины приходится прибегать ко лжи. Однако на кону стояло целое баронское владение, пусть и пришедшее в запу­стение — а это сильно увеличивало цену вопроса. Я понятия не имел, сколько будут стоить качественные показания в таком деле, но догадывался, что несколькими де­сятками крон тут не обойтись. А кроме того, высокая ставка и, соответственно, высокая заинтересованность противоположной стороны в нашем провале увеличивала риск разоблачения — причем простым отказом от претензий мы в этом случае уже не отделаемся... Нет уж. Подобные авантюры не для меня.

— Сам Штурц так не считает, — возразила Эвьет на мою произнесенную вслух реплику и, когда я недоуменно приподнял бровь, пояснила: — Иначе он бы нас не отпустил. Ты ведь не думаешь, что он и впрямь сделал это из человеколюбия?

— Уж это точно, — усмехнулся я. — В Штурце столько человеколюбия, что я удивляюсь, откуда он вообще знает это слово... А ты, пожалуй, права. Недалекий человек решил бы, что его «милость» — свидетельство нашей полной безвредности для его планов. Однако у Штурца только три способа избавиться от законной на­следницы. Первый — попросту убить, но это не в его стиле. Он законник и педант, не говоря уже о том, что сам таких вещей не умеет, а связываться с исполнителями не захочет. Второй — опровергнуть претензии наследницы через суд, выставив ее мошенницей-самозванкой. И третий — убедить ее самой отказаться от претензий. Раз он выбрал третий вариант, значит, не считает второй абсолютно надежным.

— Вот именно.

— Однако и это нам ничего не дает. Я понимаю логику Штурца. Он ловко выве­дал все наши козыри и убедился, что у нас их нет. Но у него нет гарантий, что мы не припрятали что-то в рукаве. И на всякий случай он выбрал вариант, предусмат­ривающий такую возможность. Форсировать события по второму варианту, пока рабо­тает третий, ему ни к чему — а вот перейти от третьего ко второму, если мы не отступимся, никогда не поздно. Но мы-то знаем, что на самом деле никаких козырей у нас не имеется.

— Конечное решение будет за графом. Если он признает меня своим указом, ни­какое судейское крючкотворство не будет иметь значения. Значит, я предложу ему сделку. Я ему — мертвого Карла, он мне — мои владения. Полагаю, он согласится.

Я вынужден был признать, что она права. Даже не будь Эвелина баронессой на самом деле, признание ее таковой было бы достойной наградой за уничтожение глав­ного врага Львов. Графу же, в свою очередь, скорее всего, не особо важно, кто именно будет владеть землями Хогерт-Кайдерштайнов (в любом случае это будет его вассал) — а значит, ему и нет резона играть нечестно, с прицелом на то, чтобы Эвьет не вернулась живой после своей миссии. Скорее даже, назначение опекуна над поместьем до совершеннолетия Эвелины устроит графа больше, нежели полная переда­ча всех прав на эти земли Штурцу или иному заинтересованному лицу.

— Нужно выяснить, когда и в каком направлении ушло графское войско, — поды­тожила Эвьет. — Там наверняка есть пехота, а значит, на коне мы их легко дого­ним, — и вдруг, словно что-то вспомнив, повернулась ко мне: — Ты ведь со мной, Дольф?

— Конечно, — ответил я без колебаний. В нынешних обстоятельствах мое реше­ние сопровождать ее только до Нуаррота теряло смысл. Нуаррот ведь имел значение не как точка на карте, а как место, где я передал бы девочку на попечение ее се­ньору. Теперь, выходит, с этим сеньором придется искать встречи в действующей армии... малоприятная перспектива, но никто ведь не заставляет меня лезть прямо в сражение. Переговоры с графом явно будут проходить не непосредственно на поле боя. Вопрос, однако, в том, — думал я, уже дав ответ, — что будет после этой встречи. Ибо придуманная Эвелиной сделка менее всего похожа на «передачу на по­печение». Не получается ли, что я сам, по собственной воле, везу Эвьет навстречу гибели, возможно — ужасной гибели? Но если я откажусь ее сопровождать — это ее, разумеется, не остановит. Все, что в моих силах — это обеспечить ей хоть каку­ю-то безопасность по крайней мере до встречи с графом. А дальше? Я ведь не со­брался и в самом деле ехать с ней к Лангедаргу? Нет, безусловно нет. Абсурдна сама мысль, чтобы я стал так рисковать своей жизнью. Тем более — ради чужих це­лей.

Расспросы в селении быстро снабдили нас информацией об армии Рануара. Я, правда, побаивался, не сочтут ли нас грифонскими шпионами, но, похоже, местные об этом не задумывались; и то сказать — слухи и сплетни одно из главных челове­ческих развлечений в свободное от кровопролития время. Значительная часть граф­ских войск отправилась в поход еще несколько недель назад — очевидно, именно эти силы устроили грифонцам засаду в долине. Однако и армия, выступившая на севе­ро-запад под личным командованием Рануара два дня назад, была довольно крупной — по нынешним, конечно, меркам. Оценки сельских жителей доходили до «тыщ десять войсков!», но крестьяне склонны к преувеличениям. В реальности такие силы даже столь крупное графство, как Рануар, могло выставить разве что в начале войны. Сейчас же, по всей видимости, речь шла о двух-трех тысячах, и то для того, чтобы собрать их в одном месте (с учетом уже находившихся на северо-западе частей), граф должен был весьма основательно оголить свои территории. Игра на обострение продолжалась — да и то сказать, было бы странно, если бы все закончилось простой резней мирных жителей в Лемьеже и окрестностях. Уж не идет ли все и в самом деле к новому генеральному сражению?

Задерживаться близ Нуаррота нам не было никакого резона, так что, несмотря на близящийся вечер, мы отправились в путь по уходящей на северо-запад дороге.

Путешествие протекало без помех. Дважды мы миновали развилки — в первый раз вблизи небольшой деревни, позже — в чистом поле, но, несмотря на то, что во вто­ром случае не у кого было спросить, каким путем прошла армия, определить это не составило труда. Здесь даже не требовались навыки Эвьет — я и сам в состоянии догадаться, что на дороге, где прошла не одна сотня лошадей, остается больше на­воза, чем там, где в последние дни ездили лишь одиночные всадники и повозки. В целом мы продолжали двигаться в северо-западном направлении. На этом пути мы ми­новали большой монастырь, где как раз начали звонить к вечерне; практически лишь по этому звону — более многоголосому, нежели обычный колокол, отбивающий смену стражи и тревогу — и можно было отличить монашескую обитель от обычной крепости. Массивные зубчатые стены и высокие башни с бойницами, вероятно, не раз выручали монахов в эти смутные времена. Однако сейчас, когда теплое, но не жаркое вечер­нее солнце слева золотило беленые стены обители, а в открытые ворота неторопливо въезжал воз, высоко нагруженный сеном, картина выглядела идиллически мирной. Я, впрочем, менее всего склонен с умилением любоваться монастырями. У меня к черно­рясникам свои счеты. Правда, в монастырских библиотеках порою скрыты бесценные знания, но и они заперты там, как в тюрьме.

Когда оранжевое солнце уже почти касалось темного гребня леса на горизонте слева от нас, мы выехали на берег неширокой реки — судя по всему, той самой Ро, которую пересекли с севера на юг накануне утром. Теперь нам предстояло пересечь ее в обратном направлении — восточнее, чем в прошлый раз.

Ни города, ни хотя бы села в этом месте не было, но по крайней мере мост имелся — правда, деревянный и узкий, двум всадникам еле разъехаться. В большинстве случаев это не составило бы никакой проблемы — даже случись нам подъехать к мостику как раз тогда, когда через него переправлялась бы встречная повозка, ожидание заняло бы меньше минуты. Но на сей раз вышло иначе.

Еще за несколько сот ярдов до реки мы услышали в тихом вечернем воздухе до­носившиеся с того берега нестройное заунывное пение и какие-то хлопки, словно пастухи гнали стадо — но обычно пастухи все же не щелкают кнутами с такой часто­той и регулярностью. Когда мы подъехали ближе, то убедились, что навстречу нам движется некая процессия из трех или четырех десятков человек. Впереди всех ша­гал грязный босой человек в заношенной, распахнутой на груди грубой рясе на го­лое тело. Обеими руками он нес, прижимая к плечу и вздымая над головой, большое, чуть ли не в его собственный рост, деревянное распятие, выкрашенное желтой крас­кой, что, вероятно, должно было обозначать позолоту. Он был одним из поющих — правда, из-за тяжести креста у него постоянно сбивалось дыхание, поэтому по большей части он просто открывал рот. К тому времени, как мы достигли переправы, он уже взошел на мост, так что я остановил коня, поняв не без раздражения, что придется пропустить всю процессию.

Следом за крестоносцем топал голый по пояс плешивый толстяк; на его жирной потной груди багровели мокнущие язвы. Словно не довольствуясь ими, он при каждом шаге хлестал себя длинной плетью по спине — через левое плечо, затем через пра­вое, затем снова через левое и так далее. За ним вышагивал некто, напротив, ху­дой до полной изможденности, в грязных лохмотьях; его жилистые босые ноги были закованы в кандалы с длинной цепью, которая с лязгом волочилась по пыльной доро­ге, а затем загрохотала по настилу моста. Его лодыжки были содраны до крови; он хромал при каждом шаге. Еще одна цепь, обмотанная несколькими витками и замкну­тая амбарным замком, висела у него на шее. Это не был беглый каторжник — вне всякого сомнения, свои цепи он носил по собственной воле. Он тоже пытался подтя­гивать песнопения козлиным дискантом. Следом брел сухорукий с разбитым в кровь — не иначе как многочисленными земными поклонами — лбом, а за ним, положив руку ему на плечо, ковылял слепец с бельмами на обоих глазах, то и дело остервенело чесавшийся свободной рукой. За ними нахлестывал себя еще один самобичеватель с жутко перекошенным и отвисшим на правую сторону лицом (»паралич лицевого нерва», определил я с первого взгляда), дальше стучал костылями хромоногий горбун и так далее, и так далее... Явно не все они принадлежали к самым низам общества — тот же толстяк с плетью наверняка наел себе пузо не на крестьянских или трущобных хлебах — однако все они были грязны и оборваны; вонь застарелого пота, фекалий, гноя и черт знает чего еще ощущалась даже в паре ярдов от процессии. Тут и там на лицах, плечах, впалых грудях и сутулых спинах виднелись гнойные и шелушащиеся язвы, кровавые расчесы, струпья, угри, чирьи и карбункулы. Вероятно, для некото­рых из этих людей именно кожные болезни стали поводом отправиться в путь, но большинство, скорее всего, приобрело или по крайней мере приумножило все это бо­гатство уже потом, пытаясь избавиться от первичных недугов при помощи благоче­стивых обетов не мыться, не менять одежду и отказаться от нормальной пищи.

— Кто это? — с отвращением спросила Эвьет; в своем лесном поместье ей, ко­нечно, не доводилось видеть подобных зрелищ. — Это безумцы?

— В принципе, да, — усмехнулся я. — Хотя с медицинской точки зрения они не душевнобольные. Всего лишь паломники, желающие таким вот образом заслужить ми­лость своего добрейшего бога.

Говорили мы, разумеется, тихо, не желая привлекать их внимания. Крестоносец и в самом деле протопал мимо, не глядя на нас, но измученный толстяк, на миг опустив свою окровавленную плеть, вдруг повернул голову в нашу сторону.

— Скажите, добрые люди, — сиплым страдальческим голосом осведомился он, — далеко ли еще до монастыря святого Бартоломея?

У меня не было никакого желания беседовать с подобной публикой, но надменно молчать было бы еще нелепей, так что я нехотя ответил:

— Какой-то монастырь милях в шести по этой дороге, но я не знаю, какой.

— Ну как же, тот, где забил святой источник, — встрял кандальник, видимо, убежденный, что о подобных вещах должны знать все на свете. Что ж, понятно, куда направляется эта толпа убогих. Мы с учителем как-то исследовали воду из подобно­го источника. После выпаривания в колбе остается сероватый осадок, представляю­щий собой смесь различных солей. Их раствор действительно способен приносить определенную пользу здоровью, но, разумеется, никаких чудес не творит — слепые от него не прозревают и горбатые не выпрямляются. Дистиллированная же «святая вода» вообще ровно ничем не отличается от обычной.

— Я не знаю, — терпеливо повторил я. Наверное, проще было сказать, что мо­настырь тот самый, чтобы отвязались (тем паче что, скорее всего, так оно и было), но за годы жизни с учителем я слишком привык говорить правду, даже в ме­лочах. Врать я, конечно, могу, но не машинально, как другие.

— Что там? — спросил слепец у своего поводыря, который тоже остановился.

— Сказывают, шесть миль еще идти, — ответил сухорукий.

— Вишь ты, выходит, дотемна не поспеем, — огорчился слепой.

— Тебе-то что? — заржал косорылый, также переставший стегать себя; посколь­ку смеяться он мог лишь одной половиной рта, выглядело это особенно мерзко. — Тебе и в полдень темно!

— А снова в поле ночевать? — возразил слепой. — И вообще, прикрыл бы рот-то свой смехаческий, пока Господь последнего языка не лишил... — пользуясь останов­кой, он принялся яростно скрестись ногтями обеих рук.

— Блох на меня не тряси, шелудивый! — крикнул косоротый и даже шагнул на­зад, наступив при этом стоптанным башмаком (он был одним из немногих в процес­сии, кто был обут) на единственную рабочую ногу горбатого. Тот заругался и огрел обидчика костылем по спине.

— Эй, вы! — потерял терпение я, чувствуя, что они готовы передраться прямо здесь. — Проходите и освобождайте мост! Нам проехать надо!

Они замолчали. Взгляды многих глаз — мутных, гноящихся, косых и даже, каза­лось, вовсе не видящих — устремились в нашу сторону.

— Конечно, добрый господин, — засуетился кандальник, не трогаясь, однако, с места. — А не подашь ли от щедрот хеллер-другой? А мы, как в монастырь придем, за ваше здравие помолимся!

— Вы и себе-то не больно много здоровья вымолили, — усмехнулся я.

— Так то ж за себя, а то за других! — возразил поводырь с разбитым лбом. — За другого-то молитва завсегда доходчивей!

— Проходите! — махнул рукой я, не желая вступать в теологический диспут.

Но они двинулись не столько мимо, сколько в нашу сторону, явно загоревшись идеей выклянчить подаяние. Даже крестоносец, ушедший было вперед, а затем обна­руживший заминку своих ведомых, теперь развернулся и тоже подступал к нам, тре­буя денег «на храм».

— Разойдитесь! — крикнул я, подавая Верного назад, чтобы не нюхать их зло­воние. — Ничего я вам не дам!

— Добрый господин...

— Ради Спасителя нашего...

— Пожалейте убогого...

— Помилосердуйте...

— Заставьте бога молить...

— Ибо сказал Господь: «Кто помог малым сим, помог и Мне!»

Надо сказать, не все они лезли к нам, протягивая руки. Некоторые — те, оче­видно, что облачились в рубище в знак смирения, а не в силу социального статуса — конфузились попрошайничать и остались в сторонке. Но и тех, кто напирал спере­ди и сбоку, уже практически прижав нас к берегу реки, более чем хватало.

— Прочь! — рявкнул я, теперь уже решительно подавая коня вперед. — Дорогу! — для пущей убедительности я положил руку на рукоять меча.

— Сердца у вас нет!

— Бога вы не чтите!

— Вот тебе черти в аду-то попомнят!

— Да еще с девкой!

— Девка-то в мужеское одета, страм-то какой!

— С малолеткой, поди, блудодейничает!

— Да он не еретик ли, братия?

Только что они раболепно пресмыкались, выклянчивая жалкие гроши — и вот уже в их лицах не осталось ничего, кроме злобы. Гнилозубые рты выхаркивали прокля­тия, грязные руки тянулись к нам, словно хищные когти. Правда, паломники все же пятились перед могучей грудью Верного, но слишком медленно.

Я рванул меч из ножен. Кто-то истошно, по-бабски, завопил, шарахаясь в ужа­се, но в тот же миг три или четыре руки вцепились в мое предплечье, не давая из­влечь оружие. И, несмотря на все их болячки, силы в этих руках было достаточно. В тот же миг с другого бока кто-то попытался схватить меня за ногу; я, выдернув ногу из стремени, лягнул его в грудь, опрокинув на махавшего сзади клюкой кале­ку, но другой убогий уже хватал меня за сапог.

— Пристрелю! — крикнула сзади Эвьет. — Пошли прочь, скоты!

Я ничем не мог ей помочь, поскольку все еще боролся с теми, кто держал меня за правую руку. Я бил их кулаком левой и пытался поранить тою частью меча, какую мне все же удалось вытащить из ножен (лезвие обнажилось дюйма на четыре). Од­новременно приходилось отбиваться правой ногой, но я чувствовал, что еще немного — и сапог с меня стащат.

— Верный! — крикнул я. — Вперед! Нно!

Конь ломанулся к мосту, свалив кого-то под копыта, но толпа впереди была еще слишком плотной. В то же самое мгновение щелкнула тетива, и один из держав­ших меня хрипло заорал, размахивая простреленной насквозь выше локтя рукой. Он легко отделался — Эвелина явно метила ему в грудь, но рывок коня сбил прицел. Времени на перезарядку не было, но Эвьет не растерялась: почти тут же арбалет мелькнул слева от меня и ударил плашмя другого моего противника по голове. Тот с испугу ослабил хватку, и мне удалось вырвать руку и выдернуть меч. Я кое-как су­нул в стремя ногу в полуснятом сапоге и левой рукой, в последний раз заехав ко­му-то в глаз, потянул поводья, вздергивая Верного на дыбы — дабы в следующий миг он мог обрушиться на врагов передними копытами. Эвьет вцепилась в мой пояс. Раз­дались визги и вопли. Оборванцы шарахнулись в разные стороны, валя и топча тех, кто недостаточно твердо стоял на ногах. Меч, со свистом рассекший воздух, встре­тил уже лишь пустоту.

— Эвьет, в порядке? — коротко бросил я, все еще удерживая Верного на месте.

— Да!

— Тогда вперед!

Мы стремительно проскакали по мосту, вынудив еще двух убогих отшатнуться, прижимаясь к перилам; один сделал это так активно, что сломал хлипкое ограждение и шумно свалился в воду. «Что-что, а помыться тебе не помешает!», — подумал я. На другом берегу я, наконец, поправил сапог и позволил коню перейти на спокойную рысь; даже вздумай благочестивые паломники кидаться нам вслед камнями, с такого расстояния они бы уже не добросили.

— Надо было сразу же их мечом разогнать, а не беседы с ними вести, — про­бурчала у меня за спиной баронесса. — Стрелу вот истратила...

— Арби-то не пострадал? — осведомился я.

— Он у меня парень крепкий, — по тону было понятно, что она улыбается.

— Признаться, не ожидал от них такой прыти, — ответил на ее упрек я. — Нет, попрошайки, конечно, всегда наглые... но эти все-таки — «божьи люди», сплошь паршой заросли, лишь бы смирение свое продемонстрировать, да к тому же недужные, а туда же...

— А по-моему, не стоит ждать ничего хорошего от тех, кто сам себя плеткой стегает, — возразила Эвьет. — Уж если они с собой так, на что же с другими-то способны...

— Угу, «возлюби ближнего, как самого себя...» Такие возлюбят — мало не по­кажется.

Вскоре нас ожидала очередная развилка. Одна дорога уходила на север (слегка даже забирая к востоку), другая сворачивала на запад, вдоль Ро — но, в отличие от реки, не петляла, а, если верить моему рисунку со слов трактирного слуги, тянулась прямо до самого Ра-де-Ро. Именно по ней мы приехали бы, если бы лаби­ринты городских улиц не вывели нас на южный мост вместо восточных ворот. И имен­но по ней, судя уже по знакомым нам приметам, ушла графская армия. Прямого пути на северо-запад не было: пока что нашему взгляду открывалась лишь равнина, но дальше в том направлении, насколько мне было известно, начиналась сильно из­резанная местность — гряды холмов или даже небольших гор, трудно преодолимые для всадников и повозок (да и для пеших путников тоже едва ли слишком приятные). Со­ответственно, армия, направлявшаяся в северо-западном направлении, должна была обогнуть их либо с юга, либо с востока, свернув, соответственно, либо на запад, либо на север. Рануар выбрал первое — и я не мог его за это осуждать: если я верно представлял себе желательное для него направление и очертания гористого района, такой путь получался несколько короче. Но вот меня, по понятным причи­нам, маршрут, пролегающий через Ра-де-Ро, совсем не радовал. Впрочем, в самом городе нам нечего было делать ни с какой точки зрения: армия графа, по всей ви­димости, находилась там или поблизости как раз в этот момент, а к тому времени, как мы добрались бы до Ра-де-Ро, должна была давно его покинуть. Не будучи столь зависимы от хорошей дороги, как отягощенное обозом войско, мы вполне могли поз­волить себе срезать угол, проехав северо-восточнее от опасного для нас места.

Но до Ра-де-Ро было еще далеко, и пока что мы просто поехали по дороге на запад, надеясь отыскать подходящий ночлег. Нам повезло: еще до того, как стемне­ло, впереди показался постоялый двор, стоявший у перекрестка. Мы прибыли туда уже в темно-синих сумерках, под стрекот первых ночных цикад; в некоторых окнах теплились огни, а из трапезной неслись низкие пьяные голоса, старательно, но неумело выводившие какую-то жалостную песню. К нам, топая большими не по размеру сапогами, подбежал мальчишка-конюх, готовый принять на себя заботу о Верном; следом, неторопливо вытирая руки полотенцем, вышел на крыльцо дородный мужчина в фартуке — не то сам хозяин, не то его важно державшийся подручный. Я договорился о комнате и, неприязненно прислушавшись к любительскому хору, велел подать ужин в номер.

В комнате, оказавшейся достаточно приличной для такого рода заведения (и даже пьяные голоса сюда не доносились), я поставил на стол оставленную нашим провожатым зажженную свечу в подсвечнике и, достав мыло, попросил Эвьет полить мне на руки из кувшина. Зажурчала вода, стекая в таз. Легкая саднящая боль в первый миг даже не привлекла моего внимания. Затем я чертыхнулся.

— В чем дело? — девочка посмотрела на меня, затем на мои мокрые руки. Я тоже смотрел на них. Точнее, на тонкую красную линию, протянувшуюся по тыльной стороне правой кисти.

— Это же просто царапина, — удивилась Эвелина, проследив направление моего взгляда.

— Да, поэтому я и не заметил ее сразу... Вся проблема в том, от кого я ее получил. Ты же помнишь этих типов! От них можно было подцепить любую заразу.

— «Промыть рану большим количеством воды и, в случае сомнений, прижечь ее», — процитировала Эвьет то, чему я ее учил. — Может, еще не поздно?

— Поздно, — покачал головой я. — Та дрянь, что была у него под ногтями, уже в моей крови. Что еще вы можете порекомендовать, коллега?

— Ммм... экстракт из корня тысячелистника?

— Верно. Из того, что у меня имеется при себе, это, пожалуй, лучший вари­ант. Будем надеяться, этого хватит, и завтра я не проснусь, покрытый язвами.

Утро и впрямь не принесло никаких неприятных открытий. Позавтракав и расспросив слугу о прошедшем здесь недавно войске и о дороге, мы выехали в путь. По всему выходило, что мы, выстроив маршрут через несколько окрестных деревенек, благополучно объедем стороной Ра-де-Ро и вновь выберемся на хороший тракт, где и нагоним Рануара уже этим вечером. Ну или, если граф гонит свою пехоту ускоренным маршем, на следующий день.

Небо, к радости путешественников и несчастью опять тщетно ждущих дождя кре­стьян, в очередной раз было совершенно ясным, без единого облачка, и солнце све­тило вовсю, припекая даже в утренние часы. Ветра не было, и, за исключением ная­ривавших в траве кузнечиков, ничто не нарушало тишины. В этой атмосфере мира и покоя легко было забыть, что мы едем по следам армии, направляющейся для участия в жестокой, возможно — решающей битве. Даже селения, мимо которых мы проезжали, не производили такого удручающего впечатления, как обычно. Чаще всего ехать сле­дом за войском, даже движущимся по собственной территории — удовольствие сомни­тельное: деревни обчищены как интендантскими командами, так и «частной инициати­вой» отдельных солдат, и у угрюмых и озлобленных жителей невозможно раздобыть ни еду, ни информацию. Однако на сей раз войско двигалось под личным командованием графа по графским же землям, и он, очевидно, следил, чтобы крестьянам не чини­лось лишнего разора. В самом деле, глупо отбирать корм у овец, которых сам же стрижешь — правда, большинство представителей правящего сословия не в состоянии понять даже это.

К полудню мы добрались до малоприметной каменистой тропки, о которой узнали на постоялом дворе, и свернули по ней к северу, окончательно оставив реку поза­ди. Солнце к этому времени разошлось вовсю — я люблю тепло и прекрасно переношу жару, но тут уже даже я счел, что это чересчур. Приходилось то и дело утирать пот и прикладываться к фляге, которая в результате быстро опустела. Я уже не чувствовал себя в силах что-либо рассказывать своей спутнице пересохшим ртом и не мог дождаться, когда мы доберемся до очередного колодца или речки. Эвьет, правда, ни на что не жаловалась, но просить у нее поделиться содержимым ее фляги я счел ниже своего достоинства. Справа от дороги показался пруд; я радостно спе­шился, но, пройдя сквозь высокие сухие камыши, обнаружил, что пруд сильно обме­лел, и вода в нем цветущая и мутная. Пить ее я, конечно, не рискнул — только умылся, но и это не принесло особого облегчения, ибо вода оказалась теплой и к тому же пахла тиной и мокрой грязью. Пришлось ехать дальше, вглядываясь в дрожа­щее над землей марево; вдали уже зыбко маячили вершины холмов, и было в размытой неустойчивости их очертаний нечто тошнотворное; вблизи белая пыль на сухом рас­трескавшемся грунте казалась нестерпимо яркой под слепящими лучами солнца, и я невольно прикрывал глаза. Как назло, по-прежнему не было ни ветерка, способного принести хоть какую-то свежесть — а впрочем, возможно, он не принес бы ничего, кроме горячей пыли. Казалось, что от вездесущей жары кровь загустела в жилах и тяжело, словно ртуть, бьется в висках.

Наконец в знойной дымке обозначились нечеткие силуэты сельских домиков. Я нетерпеливо пришпорил Верного. «Тебе тоже, небось, не в радость бежать по этой жаре, — подумал я, — зато быстрее напьешься.»

— Дольф, куда мы так несемся? — спросила Эвьет.

— Пить, — коротко ответил я.

Вскоре мы уже были у колодца. Я спрыгнул на землю; виски отозвались пульси­рующей болью. Вытянув ведро ледяной воды, я пил, пока от холода не заломило зубы, а затем вылил все, что оставалось в ведре, себе на голову. Стало немного легче. Я столкнул ведро вниз и вытащил его по второму разу, чтобы наполнить наши фляги и поилку для Верного.

Корчмы в сельце не оказалось, но я почувствовал, что из-за этой жары у меня совершенно нет аппетита. Меня манила скамейка в тени под развесистым платаном в конце деревенской улицы. Я сунул Эвелине, не считая, пригоршню хеллеров: «Купи себе что-нибудь поесть, а я пока отдохну». Я растянулся на лавке в полный рост, не особо заботясь, что об этом подумают местные — а почему бы благородному господину с мечом и не прилечь там, где он пожелает? — но, не успел я блаженно закрыть глаза, как меня принялась тормошить Эвьет.

— Ну я же сказал, поешь пока... — сонно пробормотал я.

— Так я уже. Винограду хочешь?

— Давай, — я разлепил веки. Сочные ягоды были единственным провиантом, способным меня заинтересовать. Эвелина протянула мне тугую черно-фиолетовую гроздь.

— Ладно, поехали дальше, — резюмировал я, покончив с последней ягодой, и рывком поднялся на ноги (чего, признаться, делать мне совершенно не хотелось). В тот же миг солнце погасло, погрузив мир в непроницаемую черноту. О ч-черт...

— Дольф? — раздался из мрака обеспокоенный голос Эвьет. — С тобой все в по­рядке?

— Ничего страшного... — на ногах я стоял твердо, это самое главное. — Отток крови от головы, бывает, если долго лежать на жаре, а потом резко встать... — тьма растаяла, вернув миру краски. Болезненно-яркие и контрастные краски слепя­щего дня. Скорей бы уже вечер! — Пошли.

Вернувшаяся кровь принесла тяжесть и пульсирующую боль в виски и затылок. Проклятье, похоже, мне все-таки напекло голову. Ну ладно, не останавливаться же из-за этого, тем более, что мы уже, небось, почти нагнали графа. И хотя я вовсе не в восторге от перспектив его встречи с Эвелиной, но... но... Я потерял мысль. Ладно, пик зноя уже прошел, теперь будет легче. А девочка держится молодцом, не­смотря на это жуткое пекло...

Вновь умывшись колодезной водой, я взобрался в седло и привычно помог влезть Эвелине. Мы выехали из села и продолжили путь на северо-запад. Жара, од­нако, не спадала. Солнце словно приклеилось к небу или, скорее, вплавилось в него. Ох, слышал бы мой учитель, что за безграмотные ассоциации приходят мне в голову... С другой стороны, какая умная мысль придет в голову, которая так бо­лит. Надо чем-то натереть виски. Мятой... да, мятой... а, кой черт, все равно не поможет... тем более, когда так трясет! Верный, ну что ты разгарцевался? Не мо­жешь идти плавнее? Плавнее... от слова «плавиться»... я сейчас точно расплав­люсь, и мозги вытекут через уши... ну и пусть, может, тогда голова перестанет болеть... надо стравить давление... либо отвести газ из реторты, либо уменьшить нагрев... нагрев, учитель! мы слишком сильно нагрели раствор... вы слышите меня? нет, он не слышит, стенки реторты не пропускают звук... эй, почему я в реторте? я же должен быть снаружи! я наблюдатель! выпустите меня! здесь слишком много стекла! слишком много липкого стекла... уберите его-о-оно ползет, ползет... оно заполняет мне нос, рот и горло... горячее и вязкое, как вечность... почему тоска горячая и плоская?

Холодное. Плоское. Мокрое. Выход, оно значит выход. Я тянусь к нему. Оно не здесь... Нет, теперь здесь — это уже здесь. А прежнее здесь — это там. Там, где я был. Я был в реторте...

Я окончательно осознал, что холодное и мокрое — это смоченное водой поло­тенце у меня на лбу, я лежу на чем-то мягком, надо мною дощатый потолок, осве­щенный мягким рыжеватым светом масляной плошки, а сбоку на меня с тревогой гля­дят черные глаза Эвьет.

И голова все-таки болит. Правда, не так сильно, как раньше.

— Дольф?

— С утра меня звали так, — попытался улыбнуться я. Голос прозвучал хрипло.

— Ну наконец-то! Я уж боялась, ты совсем не очнешься!

— Где мы?

— На постоялом дворе. Извини, пришлось залезть в твой кошель...

— Само собой. Сейчас вечер?

— Ночь.

— Ты, наверное, спать хочешь? — посочувствовал я.

— Выспалась уже... урывками, правда... Вообще-то сейчас ночь не того дня, когда ты потерял сознание. Прошло больше суток.

— Дела... Мы так и не догнали армию?

— Какая уж тут армия! Что мне было, бросить тебя посреди дороги и бежать догонять графа?

— Полагаю, что нет, — ответил я серьезно. — Постой, а как же ты доставила меня на постоялый двор? Я же, наверное, не мог держаться в седле?

— Еще бы ты мог! Как ты с коня валиться начал, я тебя еле удержала. Потом уложила Верному на шею, ну и привязала, как смогла, твоим и моим поясом. Самой­-то пешком идти пришлось, сзади я бы так править не смогла...

— Неужели до самого постоялого двора?

— Нет, до деревни, где мы были. Хорошо еще, не очень далеко отъехали. Я сначала думала там на постой встать. Но эти сиволапые уперлись, как сговорились! «Больного не пустим!» Холеры они, видите ли, боятся! Да где холера, а где вы! Она же далеко, на западе! Ведь правда, Дольф? — спросила она уже другим, обеспо­коенным тоном.

— Правда, — улыбнулся я. — Если бы у меня была холера, я бы, как бы это по­приличнее сказать... с горшка бы не слезал. Холера — это, по сути, всего лишь жуткий понос. И умирает человек просто-напросто от обезвоживания. А если все время пить много подсоленной воды, есть хорошие шансы поправиться. Так что не так все страшно, как думает простонародье... хотя приятного, конечно, все равно мало. Постой... — настала моя очередь обеспокоиться. Я потрогал под одеялом соб­ственную грудь и убедился, что рубашки на мне нет. Тогда я вытянул из-под одеяла руки и откинул их за голову, чувствуя, какие они тяжелые. — Эвьет, посмотри вни­мательно, только не трогай. У меня под мышками нет никаких бугров и вздутий?

Девочка поднесла поближе масляную плошку и принялась смотреть с таким тща­нием, что у меня неприятно заныло в животе.

— Нет, — объявила она наконец, — совершенно ничего похожего.

Я вздохнул с облегчением.

— Значит, не чума. Скажи, что у меня нет язв на лице, и я почувствую себя совсем счастливым.

— Можешь чувствовать себя счастливым, Дольф.

Я широко улыбнулся. Вот вам простой рецепт счастья: подхватите неизвестную заразу, поваляйтесь в жару и бреду, очнитесь с головной болью и убедитесь, что у вас не чума, не холера и не оспа.

— Так как ты меня все-таки довезла?

— Я хотела нанять кого-нибудь из них, чтобы отвезти тебя на постоялый двор на телеге, но они отказывались. По той же причине. Тогда я сказала, что покупаю телегу. Но никто не продал. Или говорили — самим нужно, или ломили такие цены, словно это императорская карета! А мне ведь еще нужно было платить на постоялом дворе, а может, и лекарю... В общем, я пожелала им той холеры, которой они так боятся, и пошла пешком. Хотя и понимала, что до ночи не пройду и полдороги. Там, конечно, еще были деревни по пути, но вряд ли тамошняя публика сговорчивей... Но на дороге мне попался мужик на телеге, ехавший порожняком. Тут все повторилось — я ему «продай», он ни в какую... Тогда я наставила на него арбалет и сказала, что покупаю его развалюху за пять крон, а если этого мало, добавлю сверху еще одну арбалетную стрелу...

— Переплатила, — констатировал я. — Крестьянская телега не стоит и полови­ны.

— Ну извини, Дольф — как-то не занималась прежде их покупками... Те, в де­ревне, хотели еще больше.

— А лошадь?

— Лошадь я ему оставила. Пришлось запрячь Верного. Кажется, ему это не по­нравилось, он, должно быть, никогда раньше не ходил в упряжке... Надеюсь, он на меня больше не обижается.

— Эвьет, он просто конь.

— Если он не умеет разговаривать, это еще не значит, что ему все равно! Ну вот, так я и привезла тебя сюда. Слуга помог дотащить тебя до кровати. Наученная опытом, я не стала говорить, что ты болен. Сказала, что ранен. Извини, пришлось испачкать тебе рубашку кровью для правдоподобия...

— А откуда взялась кровь?

— Ну... — Эвьет смущенно приподняла левый рукав, продемонстрировав перевя­занное запястье. — Ты не думай, я сначала нож тщательно прокалила, как ты учил!

— Понятно, — усмехнулся я. — Решила навести симметрию.

— Да нет, правая-то по всей длине располосована была, а здесь только ма­ленький надрез! Я ж понимаю...

— Ты молодец, — сказал я серьезно. — Знаешь, ради меня еще никто не проли­вал свою кровь. Хотелось бы, чтобы этим случаем все и ограничилось... Ну-ка дай-ка мне взглянуть на твою перевязку... Хорошо справилась. Трудно было одной ру­кой?

— Ну а зубы-то на что? — улыбнулась Эвелина.

— Вообще-то на то, чтобы есть, — улыбнулся я в ответ. — Хотя случаи разные бывают. Кстати, я что-нибудь ел?

— Я поила тебя куриным бульоном. А из лекарств давала экстракты корней ты­сячелистника и солодки, настой чабреца, отвар ивовой коры, а чтобы сбить жар — настой цветов липы и черной бузины. Хорошо, что на твоих склянках и коробках по­мечено, где что...

— Учитель приучил. «В лаборатории не должно быть безымянных препаратов.»

— Я все сделала правильно?

— Эвьет, ты замечательно справилась. Ты — самая лучшая моя ученица!

— А разве у тебя были другие?

— Вообще-то нет, — смутился я. — Прости, я совершенно не умею говорить комплименты.

— И не надо, — серьезно возразила Эвелина. — Комплименты — это всегда пре­увеличения. Я хочу слышать только правду.

— Ты не только все правильно сделала, но и не растерялась там, где многие на твоем месте впали бы в панику. И я очень тебе благодарен. Это — чистая прав­да.

Девочка улыбнулась, но тут же вновь придала своему лицу деловитое выраже­ние:

— Как ты себя чувствуешь?

— Пока еще неважно, — поморщился я. — Ты, кстати, тоже попей тысячелистник и солодку для профилактики. Не хватало только, чтобы и ты заразилась... А что касается меня, на жаропонижающие больше не налегай — только если снова впаду в беспамятство. Жар помогает организму убить заразу, хотя слишком сильный жар мо­жет убить сам организм. Типичный случай, когда разница меж пользой и вредом но­сит лишь количественный характер...

— Думаю, тебе еще рано философствовать, — строго перебила Эвелина.

— Вы правы, коллега, — согласился я, утомленно прикрывая глаза. Я и в самом деле был еще слишком болен.

Лишь три дня спустя я окончательно уверился, что иду на поправку, а прогу­ляться по двору я решился только на шестой день от начала болезни. Окружающий пейзаж показался мне подозрительно знакомым. Или все постоялые дворы в округе выстроены по единому плану, или...

— Эвьет! Ты что, привезла меня назад?

— Ну конечно! Я же не знала, где ближайший постоялый двор, если ехать вперед, и какого он уровня. Сам говорил, бывают такие комнаты, где и здоровый заболеет. Здесь, по крайней мере, все достаточно пристойно.

— Значит, ты пожертвовала еще целым днем?

— Никуда от меня Рануар не денется. А вот ты мог бы, без надлежащего ухо­да...

Однако в ее глазах читался незаданный вопрос: но когда же мы все-таки смо­жем продолжить путь? У меня возникло искушение сказаться более больным, чем я уже был на самом деле, и задержаться здесь под этим предлогом еще на неделю. А там... там, глядишь, «шахматная комбинация» будет доиграна до конца, и, может быть, с Карлом будет покончено без всякой помощи Эвелины. Правда, за двадцать лет это еще никому не удалось. Но не будем впадать в грех неполной индукции. По крайней мере, сейчас инициатива на стороне Льва.

Но я не чувствовал себя вправе лгать и притворяться с Эвелиной! Даже ради ее же блага. Нельзя лгать тому, кого уважаешь. В конце концов, она-то честна со мной. У нее была прекрасная возможность забрать огнебой и отправиться охотиться на Карла, оставив меня — ну, не на обочине дороги без всякой помощи, конечно, этого-то она бы уж точно не сделала, но, скажем, на попечении трактирного слуги (денег, которые у нас еще оставались, хватило бы для оплаты такой услуги). Вме­сто этого она осталась здесь и возится тут со мной целую неделю, отложив все свои замыслы — и рискуя, между прочим, заразиться самой (чего, к счастью, не случилось). И я не стану в благодарность сознательно мешать ее планам. Вот что я сделаю: если мы нагоним войско еще до того, как произойдет развязка, я уговорю Эвьет дождаться таковой. Она ведь не против, чтобы Карла убил кто-то другой. Правда, исход операции может оказаться и провальным для йорлингистов, и тогда Эвелина не простит себе, что не попыталась это предотвратить... Но, в любом слу­чае, подобраться к вражескому главнокомандующему накануне генерального сражения очень непросто. Надеюсь, мне удастся отговорить ее хотя бы от такой попытки.

— Думаю, что мы сможем ехать дальше уже завтра, — сказал я. Эвьет посмотре­ла на меня с благодарностью.

На следующий день, выручив за телегу полторы кроны (удача еще, что хозяин постоялого двора вообще проявил интерес к такому товару), мы выехали на запад уже знакомой дорогой. Не только пейзаж, но и погода живо напомнили мне предыду­щую попытку; чуть ли не впервые в жизни ясное небо и теплое летнее солнце вызва­ли у меня дискомфорт. Однако прошлые мои страдания были вызваны тем жаром, что внутри, а не тем, что снаружи, так что это ложное чувство, основанное на воспо­минании, быстро прошло, и я снова мог наслаждаться погодой и спокойной дорогой. Стояли последние дни августа, но в южных графствах лето длится, по меньшей мере, до конца сентября, а бывает, что и в середине октября, хотя ночами уже холодно, днем припекает почти по-июньски.

Мы на безопасном расстоянии обогнули Ра-де-Ро (хотя кое-где ради этого при­шлось пробираться козьими тропами по заросшим колючками пустошам, а позже — от­цеплять репьи от ног и хвоста Верного) и вечером вновь выбрались на хорошую до­рогу — это был, по всей видимости, тракт, уходивший от города на север. В паре миль впереди виднелась деревня, где мы вскоре выяснили, что армия этим путем не проходила. Это меня ничуть не удивило — если цель Рануара находилась дальше к западу, он должен был избрать не этот, а следующий тракт. В этом месте северная и северо-западная дорога еще не успели разойтись слишком далеко, и мы могли до­браться до последней еще до заката, но я предпочел остановиться в деревне, а не скакать невесть куда на ночь глядя.

Вообще я еще не чувствовал себя в полной мере оправившимся после болезни, поэтому ехать решил с комфортом — не ночуя под открытым небом и проявляя бОльшую разборчивость в еде, чем обычно. К счастью, в первые два дня мы еще оставались в относительно благополучной центральной области графства, где жилье встречалось достаточно часто, хорошая кухня — несколько реже, но все-таки тоже попадалась. Своеобразной границей этих земель служил городок, где мы провели вторую ночь пути; он назывался Люмвиль и лежал уже на той самой дороге, по которой проследо­вали на северо-запад (точнее, на северо-северо-запад) рануарцы. За ним вновь по­тянулись полумертвые деревни и заброшенные поля. Раздобыть еду, даже за хорошую плату, здесь было сложно, особенно с учетом недавно прошедшего войска; к сча­стью, утром четвертого дня Эвелине удалось подстрелить в поле очередного зайца. Общаться с местными все же приходилось — хотя бы для того, чтобы уточнять, как давно и в каком направлении прошла графская армия. Если в первые два дня после того, как мы выехали с постоялого двора возле Ро, нам отвечали охотно, то на третий и четвертый пришлось наслушаться проклятий и на львиные, и на грифонские, и заодно уж на наши головы. Мужики и в особенности бабы не стеснялись костерить графа словами, за которые в мирные времена простолюдину грозила если не висели­ца, то уж, по крайней мере, жестокая порка; однако эти крестьяне уже, похоже, устали бояться. Находились среди них, впрочем, и патриоты, во всем винившие ис­ключительно «грифонских ублюдков», которых «на кишках бы всех перевешать, и с бабами ихними, и с дитями». В одной из деревень наши расспросы вызвали ссору и в итоге яростную драку между случившимися одновременно на улице циниками и патрио­тами; мы предпочли убраться оттуда поскорее, пока гнев обеих сторон не обратился и в нашу сторону. Тем не менее, сведения о прошедшей армии мы все же получали, и никаких неожиданностей эти ответы не приносили: войско продолжало двигаться в северо-западном направлении, в быстром, но не изнурительном для пехоты темпе, и по моим прикидкам, сделанным под вечер четвертого дня, выходило, что мы должны настигнуть его примерно к следующему полудню.

Деревенька, в которой я задавал свои вопросы в последний раз, стояла у пересечения дорог (справа от нашего пути теперь тянулась заросшая лесом равнина, зато холмы бугрились слева; тракт, почти перпендикулярный нашему, выныривал из леса и скрывался между холмами). Однако никакого заведения для проезжающих, ка­кие часто ставят у перекрестков, здесь не было. Сами же бедные, ушедшие в землю почти по окна крестьянские домики не внушали мне энтузиазма, поэтому, несмотря на близость заката, мы продолжили путь — тем более что, по словам местных, «ка­кой-то трактир» впереди все же должен был быть, правда, назвать расстояние до него они затруднились.

Мы проехали еще несколько миль. Небо над нашими головами оставалось ясным, но вдоль горизонта протянулась непрозрачная синяя полоса, почти не отличавшаяся цветом от остального небосвода, однако уже стесавшая нижний краешек оранжевого солнца. Длинные тени холмов растопыренными пальцами тянулись к дороге. Никаких построек впереди по-прежнему не было видно.

— Похоже, нет тут никакого трактира, — проворчала Эвьет. — Мне эти деревен­ские сразу не понравились.

— Ну, строго говоря, они сказали «там дальше». Где-нибудь между их деревней и северным полюсом какой-нибудь трактир определенно есть, — усмехнулся я.

— Может, они в сговоре с разбойниками и специально посылают путников на ночь глядя по этой дороге, — настаивала Эвелина.

И такой вариант нельзя было исключать. Впрочем, лес, все еще тянувшийся справа, все-таки отстоял от дороги достаточно далеко. В холмах, наверное, можно было при желании спрятать целую армию — но и это имело смысл лишь для нападения на, как минимум, большой и неповоротливый караван, а не на одиноких путешествен­ников. От любой угрозы как справа, так и слева мы бы ускакали быстрее, чем враги достигли бы дороги. Критически посмотрев по сторонам, я вновь перевел взгляд вперед и вздрогнул.

Дорога перед нами полого поднималась вверх, а примерно через милю подъем вновь сменялся спуском. И — очевидно, только что вынырнув из-за этого перевала — навстречу нам ехали всадники. Их шлемы оранжево горели в лучах закатного солнца. Сперва их было всего шестеро, и я подумал, что это простой кавалерийский разъ­езд. Но, когда дистанция между нами сократилась на три сотни ярдов, над перева­лом показались задранные копья и шлемы новых конников. И их было больше, гораздо больше. Они текли по дороге навстречу нам сплошным потоком, и конца им не было видно. Не разъезд, не отряд — армия!

Я остановил коня. В первый миг мелькнул страх, что это могут быть каким-то образом прорвавшиеся сюда грифонцы, но затем я разглядел знаменосца. Полотнище посерело от пыли, к тому же тень ближайшего холма уже накрыла дорогу, однако не приходилось сомневаться, что геральдический зверь на флаге светлее, а не темнее фона.

Эвелина тоже всматривалась в движущееся навстречу войско из-за моего плеча.

— Красно-черный штандарт, — рассмотрела она очередную показавшуюся над перевалом хоругвь. — Это знамя Рануара.

— Что ж, выходит, мы встретили их даже раньше, чем ожидали, — констатировал я. — Но почему они едут нам навстречу? Был бой, и их разбили?

— По-моему, их слишком много для разбитого войска, — возразила Эвьет. — Вспомни, как выглядели остатки грифонской кавалерии.

— Поражение не всегда означает разгром подчистую... Ладно, думаю, сейчас мы все выясним. Только надо делать это осторожней, чтобы нас не сочли шпионами.

Мы съехали на обочину, освобождая дорогу войску. Головной дозор проскакал мимо, не обращая на нас внимания; затем мимо проехали первые всадники основной колонны во главе со знаменосцем, а из-за перевала продолжали появляться все но­вые и новые бойцы. За легкой кавалерией ехали рыцари в латах, следом топтала пыль пехота (самая многочисленная часть почти любого войска), за ней тянулись повозки обоза, дальше — вновь легкая конница, это уже прикрывающая тыл... Нет, здесь было отнюдь не две тысячи, даже и не пять. Зря я скептически отнесся к словам селян из окрестностей Нуаррота. Пожалуй, даже и не десять тысяч, а все двенадцать.

Конечно же, после двадцати лет войны одно лишь графство, даже обрекая себя на голод, не могло выставить такое количество бойцов. Не иначе как под командо­вание Рануара были переданы сводные силы, подтянутые с востока. Что лишний раз свидетельствовало о масштабах нынешних событий.

Событий, еще не достигших кульминации. Разбитым это воинство явно не выгля­дело. Люди были измотаны многочасовым переходом (похоже, что назад граф гнал свою армию быстрее, чем вперед), пыль покрывала их угрюмые лица, одежду и доспе­хи, сапоги нестройно шаркали, копья и пики колыхались вразнобой — но я не видел ни побитых лат, ни окровавленных повязок, да и в рядах пик, пусть и топырившихся враскоряку, не было пробелов — а после боя, даже победного, многие древки оказы­ваются сломаны. Эта армия явно еще не была в сражении.

Рыцари ехали в окружении всадников в доспехах попроще — очевидно, оруженос­цев и личной охраны; мы так и не поняли, кто из гордо высившихся в седлах латни­ков — Рануар. Свой штандарт он вез, понятное дело, не сам, а герба на щите, при­вешенном к седлу слева, мы, стоявшие на обочине с другой стороны дороги, не ви­дели. Да и едва ли следовало пытаться обращаться с прошением прямо на ходу; ско­рее всего, нам просто не позволили бы подъехать близко к командующему. Скоро ар­мия должна встать лагерем, вот там у нас, может быть, будет шанс. Пока же имело смысл навести справки у менее знатных персон.

Мы неторопливо поехали в сторону хвоста колонны, пока не поравнялись с обо­зом. Развернувшись, мы пристроились к одной из крытых повозок. Нам никто не пре­пятствовал. Вечером обозные, которым не пришлось весь день топать в доспехах под палящим солнцем — самая подходящая для разговора публика.

— Скажи, любезный, — обратился я к вознице, — это ведь армия графа Рануара?

— Точно так, сударь, — важно кивнул тот.

— Я уже несколько дней пытаюсь вас нагнать. Но почему вы едете на юг? Вы же направлялись на север.

— Кто ж его знает, — философски изрек возница. — Приказ пришел, вот и по­вернули. А зачем да почему, то не нашего ума дело, — он замолчал, и я уже решил, что продолжения не будет, но возчик снова открыл рот: — Вроде гонец какой-то приезжал... Должно, от самого герцога...

— Неужто от герцога? — вежливо удивился я.

— Ну а кто еще графу-то приказывать может? — рассудительно откликнулся воз­ница. Мне, однако, не было понятно, зачем Ришарду разворачивать назад свою южную армию, да еще в явной спешке. Основные силы Льва находятся севернее, и логично было ожидать соединения двух армий и дальнейшего удара всей мощью в западном направлении, по родовым землям Лангедаргов, в сердце которых высится черный за­мок Греффенваль. На юге же для йорлингистов сейчас не может быть реальных угроз, у Карла после гибели южной грифонской армии там остались практически только ослабленные гарнизоны крепостей, способные лишь сидеть в глухой обороне... Но об этом, действительно, путь болит голова у Ришарда и его советников. У меня другие заботы.

— А вам-то что надобно в армии? На службу поступить хотите? — продолжал возница; с этими словами он впервые повернул голову в мою сторону и, похоже, только сейчас заметил Эвьет, что, очевидно, заставило его усомниться в только что сделанном предположении. Впрочем, не так уж редко бывает, что солдаты, а в особенности — офицеры, таскают за собой в таких вот фургонах свои семьи.

— Нет, — ответил я, не видя смысла что-либо придумывать, — надо решить один вопрос между вассалом и сеньором.

— А-а, — кивнул возница с видом «ну я во всякие дворянские дела не лезу».

Брезентовые занавеси фургона, ехавшего впереди, раздвинулись, и в щель про­сунулась кудрявая женская голова с написанной на лбу профессией.

— Эй, красавчик! — окликнула она меня. — Не хочешь провести время с девуш­кой?

— С девушкой — возможно, — спокойно ответил я, не кривя душой (бывают ведь девушки, с которыми интересно разговаривать), и, дождавшись, пока она просияет лицом, закончил фразу: — со шлюхой — точно нет.

Голова буркнула некое ругательство — не в полный голос, впрочем, ибо пони­мала, что чересчур наглеющую проститутку могут и побить — и убралась обратно в фургон. Слева от меня послышалось тоненькое хихиканье. В первый миг я даже не понял, что это смеется возница — уж очень этот смех не вязался с его вполне со­лидной комплекцией.

— Ловко вы ее, сударь! В самом деле, совсем стыд потеряли. Дюжины тыщ пар­ней им уже мало...

Ну, этот интерес к своей персоне я мог понять. Обладатель рыцарских коня и меча — потенциально куда более состоятельный клиент, нежели простые солдаты, еще не захватившие никаких боевых трофеев, но уже, вероятно, успевшие просадить соб­ственное небогатое жалование.

— Ты-то, надеюсь, не такой груз везешь? — усмехнулся я.

— Не-е, — возмущенно затряс бородой возчик. — У меня кайданы.

— Что?

— Кайданы. Ну, цепи, ошейники... для пленных, стало быть.

— Ах, кандалы, — понял я. — Что, неужели целый воз?!

— Так а грифонцев-то сколько? На всех еще и не хватит... Ну да не всякому и честь такая, в цепи его ковать. Кому и веревки на шею хватит, — заключил он. Я не стал уточнять, имеет он в виду, что незнатных пленников поведут в узилище на веревке, или что их просто вздернут на ближайшем суку. Второе выглядело более вероятным, ибо толку от пленных, за которых некому дать выкуп, немного. Заста­вить их работать на полях вместо ушедших в армию крестьян — разбегутся, загнать в рудники — так своих каторжников хватает. И Лев, и Грифон давно уже страдают от нехватки не металла, каковой после боя почти всегда вновь годен в дело, а людей, которым этот металл можно доверить. И, не имея возможности пополнить собственные людские резервы, предпочитают подрывать таковые у противника. Тем паче что повод всегда имеется: каждая из сторон рассматривает другую как мятежников и изменни­ков, а наказание за такое известно.

Я спросил возницу, бывал ли он в военных походах прежде, и что ему доводи­лось возить.

— Да всяко, — пожал плечами он. — Что скажут, то и везешь. ЕдУ там, пиво, муницию всякую... бывало, и трупы возил...

— Трупы? Это еще зачем?

— Ну, после боя которые. Если наша взяла и поле за нами осталось. Ездишь с похоронной командой, они наших собирают, на подводу складают, ну а потом всех в ямы, вестимо... Бывало, некоторые шевелятся еще, ну а все одно такие, что ни один лекарь не возьмется — ну и их тоже туда...

— Заживо? В яму?

— Не, зачем заживо — что мы, звери, что ли... Вы прям как эти, не приведи господи, конечно — везешь его, бывало, вместе с покойничками, а он — куда ты, мол, меня... Куда-куда, в братскую могилу, говорю. «Так я ж еще не умер!» «А мы еще и не доехали...» И верно, я уж не хуже лекарей глаз наметал — пока довезешь, пока прочих в яму покидают, глядишь, уже и эти отошли... Ну, бывало, конечно, и такое, что все уже в яме, а какой-нибудь один все живой. Стоять-ждать тоже неохота. Говорю ему — ну ладно, выживешь ты, а без рук-без ног жить хочешь ли? Когда даже поссать сам не сможешь, а просить надо, чтоб тебе хрен из штанов до­стали, а потом обратно заправили? Нет, говорит, лучше уж так! Ну, тюк его по те­мечку, и в яму...

Я еще некоторое время поддерживал разговор с возницей о военных буднях, дабы вернее затесаться в колонну и, когда войско, наконец, станет лагерем, ока­заться внутри периметра. И вот, без всякого ожидавшегося мною сигнала горна, го­лова колонны свернула с дороги направо, в сторону холмов; еще несколько минут пути по сухо шуршащей выгоревшей траве — и, очевидно (здесь, в обозе, этого не было слышно, но можно было понять по действиям двигавшихся впереди), была отдана команда о привале.

Несмотря на то, что значительную часть столь крупного войска наверняка со­ставляли новобранцы, лагерь был разбит довольно-таки споро, без лишней суеты и путаницы. Солдаты, которым надлежало нести караул в первую часть ночи, быстро оцепили периметр достаточно большого квадрата, внутри которого уже росли ряды шатров. Вся процедура, включая выгрузку палаток с повозок, заняла не больше чет­верти часа; сумерки еще не успели дотлеть до конца. Бойцы разожгли костры, при­крыв их плотными тентами со стороны дороги; командиры явно не хотели привлекать лишнее внимание к войску.

Большой шатер командующего, как водится, был возведен в самом центре лаге­ря, и мы с Эвьет, спешившись, направились туда. У меня не было уверенности, когда лучше искать аудиенции графа — сейчас, когда он утомлен с дороги, или с утра, когда его будут поглощать заботы о новом дне пути — но, рассудил я, если нас не примут сейчас, утром попытаемся снова. Поначалу мои подозрения подтверди­лись: вокруг командирского шатра уже выстроился свой собственный кордон безопас­ности, остановивший нас в десятке ярдов от цели. Угрюмый капрал с алебардой в ответ на мои попытки объяснений заявил, что граф никого не принимает, если толь­ко у меня нет срочных сведений, «касательных хода кампании».

— Да, — вмешалась Эвелина, — мой вопрос касается хода кампании. Передай графу, что его хочет видеть баронесса Хогерт-Кайдерштайн!

Караульный покосился на нее, как на досадную помеху, и вновь перевел взгляд на меня.

— Это правда, — пришлось подтвердить мне, — эта юная особа действительно баронесса Хогерт-Кайдерштайн.

— Так это у нее вопрос к командующему? — презрительно сдвинул брови к пере­носице капрал. — Здесь, если вы еще не заметили, действующая армия, а не детская комната. Ступайте-ка подобру. Кстати, кто вас вообще пустил на территорию лаге­ря?

В этот момент мимо нас в сторону шатра прошел некий рыцарь, сопровождаемый оруженосцем, который нес шлем и латные рукавицы, и каким-то плюгавым человечком в черном гражданском платье. Солдаты не только не попытались их остановить, но, напротив, вытянулись «на караул».

— Ваше сиятельство! — мгновенно сориентировалась Эвьет.

Рыцарь обернулся через плечо. В тусклом сумеречном свете, разбавленном от­блеском ближайшего костра, я различил короткую стрижку, глубокую вертикальную морщину (а возможно, и шрам) на лбу, черный прямоугольник усов и резко очерчен­ный подбородок. Глубокие глазные впадины, затопленные тенью, казались двумя ому­тами.

— Да? — бросил он, оставаясь в позе человека, который остановился лишь на миг и готов идти дальше.

— Я — Эвелина-Маргерита-Катарина баронесса Хогерт-Кайдерштайн, — поспешно представилась Эвьет. — Дочь вашего вассала Густава-Александра...

— И? — перебил граф, переводя взгляд на меня и явно рассчитывая услышать разъяснения от взрослого мужчины. Я взял Эвелину за руку: «Позволь мне».

— Дело в том, милорд, что три года назад замок ваших верных вассалов Хо­герт-Кайдерштайнов был атакован превосходящими силами грифонцев. Защитники зам­ка, не исключая женщин и слуг, — я решил, что некоторое преувеличение не повре­дит, — сражались храбро и отчаянно, но силы были слишком неравны. Грифонские не­годяи захватили, разграбили и сожгли замок, не пощадив никого, кто был внутри. Эвелина — единственная, кому чудом удалось выжить...

— Это печально, — вновь перебил Рануар. — То есть, разумеется, не то, что она выжила, а то, что погибли остальные. Но такова война. Я сам потерял двух ку­зенов. Так что вы хотите?

Несмотря на его сухой тон, я почувствовал надежду: граф, похоже, не подвер­гал сомнению личность Эвелины. Впрочем, это пока. Но, может, как раз сейчас, когда его мысли заняты походом, он просто подмахнет нужную грамоту, не задумы­ваясь об изложенных Штурцем соображениях?

— Поскольку имение баронессы полностью разорено, и она осталась без средств... — начал я и опять был перебит:

— Сожалею, но, если вы приехали просить денег, вы проделали путь напрасно. Война требует слишком больших расходов, чтобы я мог позволить себе благотвори­тельность. И вообще, хозяйственными делами ведает мой мажордом.

— Но позвольте! Ваше сиятельство! Простите, если мои слова покажутся вам дерзкими, — торопливо оговорился я, ненавидя себя за это расшаркивание, — но разве долг сеньора не обязывает вас позаботиться о дочери ваших верных...

— Разумеется, — Рануар положительно не был настроен дослушивать фразы до конца. — Обратитесь к моему секретарю, — короткий жест в сторону плюгавого, — он напишет письмо для матери настоятельницы, а я подпишу.

— Что?! — Эвьет даже не пыталась изображать почтительность. — Вы хотите упечь меня в монастырь?!

— Это будет наилучшим вариантом для вас, дитя мое, — отрезал граф, едва вз­глянув в сторону Эвелины. — Впрочем, окончательное решение о постриге вы, конеч­но, примете не раньше совершеннолетия. Дотоле же сестры обеспечат вам кров и до­стойное воспитание.

Нет, только не Эвелина! Может быть, ее покойной сестре с ее вздорными меч­таниями о кавалерах монастырская строгость и не повредила бы, но Эвьет?! Умную, смелую, сильную, свободную Эвьет, презирающую религиозные бредни, упрятать до самого совершеннолетия в эту унылую тюрьму, отдать во власть постных догматичек, превыше всего ставящих слепую веру и смирение?!

— Я приехала сюда не за этим, — с достоинством возразила баронесса, вновь взяв себя в руки. — У меня есть предложение, важное для исхода всей кампании. Но мы должны обсудить его без посторонних.

Граф вновь посмотрел на меня:

— О чем это она?

— Вы же слышали, — невесело усмехнулся я, — она хочет обсудить это с вами без свидетелей.

— Но чья это идея? Ваша?

— Нет, — честно ответил я. — Ее.

— А, ну ясно, — резюмировал Рануар, не глядя на Эвелину. — Увы, у меня нет времени выслушивать детские фантазии, — и он вновь зашагал к своему шатру. Ору­женосец поспешил за ним, но секретарь задержался, обернувшись в нашу сторону:

— Так вам нужно письмо в монастырь?

— Нет! — хором сказали мы, но в следующий миг у меня возникло сомнение, не­льзя ли использовать подобное письмо не по прямому назначению, а как документ, удостоверяющий личность Эвелины. Хотя, в случае судебного разбирательства едва ли... Но, не успел я додумать эту мысль, как граф вновь остановился и обернулся.

— Так, говорите, женщины тоже с оружием в руках отстаивали замок и дело Льва? Хороший образ. Клод!

— Да, милорд! — поспешно откликнулся секретарь.

— Запиши это и напомни мне вставить в речь перед войском.

— Слушаюсь, милорд!

Граф широким шагом пересек оставшиеся до шатра ярды и скрылся под парчовым пологом. Секретарь семенил следом, уже, вероятно, не помня о нашем существова­нии.

Я не знал, радоваться ли мне. С одной стороны, вышло так, как я надеялся с самого начала — граф не принял идею Эвелины всерьез, более того, отказался даже ее выслушать. С другой — будущее, да и настоящее лишившейся всего имущества ба­ронессы оставалось под большим вопросом. И главное — хоть Эвьет и безропотно позволила увести себя от шатра, но я догадывался, что она отнюдь не намерена ми­риться с поражением и отказываться от своих планов.

В лагере нам ночевать было негде, да и ни к чему, так что мы сперва вывели коня туда, где паслись другие лошади (часовые нам не препятствовали), а оттуда уже, отойдя подальше, ускакали прочь. Караульная служба у Рануара оказалась все же не на высоте — пожалуй, шпион или конокрад мог бы покинуть лагерь с той же легкостью.

Землю уже захлестнула ночная тьма, почти не нарушаемая светом уползающего за холмы месяца. Ехать искать пресловутый трактир или даже возвращаться в «подо­зрительную» деревню, где нам о нем сказали, было уже поздно. Ничего не остава­лось, кроме как заночевать в траве — к счастью, я уже чувствовал себя вполне здоровым. Костер развести было не из чего — разве что надергать сухой травы, но она сгорела бы слишком быстро — да и, в общем-то, незачем, так что мы сразу улеглись на уложенной поперек волчьей шкуре под звездами, как делали уже не раз.

— Я этого так не оставлю! — дала, наконец, волю чувствам Эвелина. — Даже не стал слушать! «В монастырь!» Сам пусть идет в монастырь! С такими полководчески­ми талантами ему там самое место! Ему в руки идет победа, а он...

— У тебя появился безупречный план ликвидации Карла? — постарался охладить ее пыл насчет победы я.

— Пока нет. Но я лишний раз убедилась, что это возможно. Обрати внимание, как легко я могла бы только что убить Рануара, если бы такова была моя цель. Не­смотря на принимаемые им меры по охране. Если бы мое желание побеседовать с ним наедине было лишь предлогом...

— Но он не захотел с тобой беседовать.

— Потому что ты сказал, что это моя, а не твоя идея!

— Разве это не правда?

— Правда, конечно. Я тебя не упрекаю. Но если бы ты мне подыграл, и он по­верил бы в важность и секретность сведений, которые ему хотят сообщить...

— Эвьет, я не поеду с тобой к Лангедаргу.

— Я знаю! Дольф, ты можешь дослушать и не перебивать?! Допустим, у меня был бы союзник, выглядящий достаточно взросло и солидно, чтобы убедить некоторых не­доверчивых, что я действительно знаю важную тайну. Командующий, возможно, за­подозрил бы неладное, захоти этот взрослый говорить с ним без свидетелей сам — но испугаться побеседовать с девочкой не пришло бы ему в голову. А если бы и пришло, он бы сам устыдился продемонстрировать такой страх перед своими людьми. А потом я просто вышла бы из шатра, и мы бы спокойно уехали, как сделали это сейчас.

— Даже остаться наедине с воином в доспехах — еще не значит его убить...

— Есть варианты. Я над этим думала. Например, я начинаю рисовать некую схему остро отточенным грифелем, а потом втыкаю ему этот грифель через глаз прямо в мозг...

Я ей этого не подсказывал! Даже намеков никаких не делал. Очевидно, додума­лась сама, исходя из сообщенных мною анатомических сведений. Что поделать, мне действительно досталась очень умная ученица...

— Это не всегда срабатывает, — сказал я вслух. — Мозг — очень затейливая вещь. Учитель рассказывал мне об одном солдате, который тридцать лет прожил с трехдюймовым осколком наконечника копья прямо в мозгу. И даже не подозревал об этом. Он, конечно, знал, что был ранен в голову, но на поверхности рана скоро затянулась, а что внутри, он и не догадывался. Лишь после его смерти — мирной, от старости — учитель выкупил его тело для исследований и обнаружил в голове эту штуку...

— Есть и другие способы. Например, пропитанная ядом записка, написанная очень мелким и неразборчивым почерком. Он вынужден будет поднести ее к самому носу...

А вот до этого не додумался уже я! Действительно, просто и элегантно. На­дежнее, чем моя идея с отравленным цветком. Правда, тут же я увидел и слабое ме­сто:

— У Карла в его возрасте, скорее всего, дальнозоркость. Он не станет дер­жать записку возле самых глаз.

— Ну, можно придумать еще варианты, — нетерпеливо возразила Эвелина. — Главное, что в принципе подобраться можно. И выбраться потом тоже.

— Верное для Рануара может быть неверным для Карла, — качнул головой я. — Его наверняка охраняют лучше, и сам он более осторожен. К примеру, специально для случаев, когда секретность требует разговора без свидетелей, у него может быть глухонемой телохранитель.

— Хммм... — похоже, мне все-таки удалось озадачить Эвьет. — Об этом я не подумала. Но это — всего лишь новое условие задачи, а не повод сдаваться.

— Твою бы целеустремленность, да в мирных целях... — вздохнул я.

— Разве может быть цель более мирная, чем убить главного виновника войны?

— Эвьет, главный виновник войны — это не Карл, и даже не Ришард. А стремле­ние многочисленных человеческих особей стать главным самцом в стаде. У животных оно тоже присутствует, но не принимает столь уродливых форм... Проклятие челове­ка в том, что он достаточно умен, чтобы выйти за природные рамки, но при этом недостаточно умен, чтобы делать это с разумными целями. Иными словами, основное занятие человеческого ума — это делать такие глупости, до которых ни одно живот­ное просто не сможет додуматься.

— Надеюсь, ты не имеешь в виду присутствующих, — я не видел в темноте ее лица, но угадал улыбку.

— Я тоже на это надеюсь, — улыбнулся я в ответ. — Хотя, может быть, самым разумным для нас было бы плюнуть и на Карла, и на Ришарда, и податься куда-ни­будь...

— Куда, Дольф? К восточным варварам, которые забивают камнями, сажают на кол и сдирают кожу? Или, может быть, к южным, которые ломают все кости, вымачи­вают жертву в ледяном ручье, а потом едят заживо?

— Ты права, — вздохнул я. — Мир велик, а бежать некуда.

— Тогда не будем предаваться пустым мечтам. Тем более что Карл так или ина­че должен получить по заслугам. А я должна вернуть свое имение. И если Рануар настолько глуп, что облик говорящего для него важнее сути сказанного, если он не понимает, что даже маленький ребенок, играющий в траве, может узнать то, чего не заметят десять взрослых разведчиков — ну что ж, тогда я дойду до самого Ришарда. А если и он мне не поможет — буду действовать сама!

В этом я не сомневался.

Впервые за последние дни я уснул без мысли о том, что с утра надо куда-то спешить, а потому проснулся поздно, когда солнце стояло уже довольно высоко. Единственную компанию мне составляла волчья шкура; впрочем, усевшись на ней, я обнаружил поблизости Верного, который подергивал ушами, отгоняя раннюю утреннюю муху, и всем своим видом демонстрировал гордое презрение к высушенной солнцем желтой траве, недостойной служить пищей благородному коню. Эвелины нигде не было. Не было больше и военного лагеря — там, где он располагался накануне вече­ром, теперь лишь желтела все та же трава (с моей позиции не видно было даже пя­тен кострищ — чтобы их разглядеть отсюда, требовалось подняться повыше). Войско, очевидно, снялось с места без обычных в таких случаях сигналов горнистов — с та­кого расстояния я бы услышал их и проснулся. Еще одно свидетельство, что Рануар не хочет привлекать к своей армии лишнего внимания... Но где же Эвьет? Не могла же она оставить меня и уйти с ними!

Я вскочил в полный рост, оглядываясь по сторонам. Девочки нигде не было.

— Эвьет! — крикнул я, думая, насколько глупо выгляжу, если она просто уеди­нилась под каким-нибудь кустиком (которые кое-где поднимались над ровной желтиз­ной травы). Но лучше выглядеть глупо, чем пребывать в неведении. К тому же ее арбалета тоже не было — правда, она вообще редко с ним расстается... — Эвьет!

— Я здесь, Дольф! — донеслось вовсе не из-за кустиков, а откуда-то сверху. Я обернулся и увидел Эвелину, сбегающую по склону холма.

— Их нигде не видно, — объявила девочка, подходя ко мне; между пальцами она держала длинную травинку, машинально ею помахивая. — Даже сверху. Значит, ушли еще до рассвета.

— Войско Рануара? — понял я.

— Да. Он дал им на сон не больше пяти часов. Интересно, куда он так гонит?

— Нам, в общем-то, без разницы, — заметил я. — Ты ведь не надеешься его переубедить?

— Нет. Если бы он мне помог, мог бы разделить со мной славу в случае успе­ха. Но он сам виноват. Он упустил свой шанс. Где сейчас Ришард?

— Откуда мне знать? — пожал плечами я. — Где-нибудь на севере. До вчерашне­го вечера я полагал, что он как раз там, куда направлялась эта армия — или, по крайней мере, движется в ту же точку. Может быть, конечно, он и просто сидит в родовом замке. Но, насколько я знаю, своими главными силами он предпочитает ко­мандовать лично.

— Значит, мы едем на север. Для начала — дальше по этой дороге, а там будем наводить справки. С армией он или нет, мы его отыщем.

Я не стал спорить, и вскоре мы уже в третий раз ехали по тракту, по которо­му накануне прогулялись туда и обратно. Впрочем, знакомый участок закончился до­вольно быстро — хотя и за его пределами дорога и местность вокруг не преподноси­ли никаких необычных сюрпризов. Разве что мы наконец отыскали-таки пресловутый трактир, но подкрепиться там нам было не суждено — здание стояло заброшенным, с выбитыми окнами и сорванной с петель дверью. Что там творилось внутри, можно было только догадываться, но запах тления доносился довольно отчетливо. Позже мы миновали межевой столб, обозначавший северную границу графства, но и за ним тянулась все та же изрядно обезлюдевшая сельская местность с редкими убогими де­ревеньками, похожими на просящих милостыню у обочины безногих калек. Ландшафт слева постепенно менялся — сначала холмы слились в единую возвышенность с из­резанным оврагами краем, затем она стала понижаться и сошла на нет — но справа все так же тянулись сплошные леса, то подбираясь к самой дороге, то отступая по­чти до горизонта. Мы ехали так целый день — впрочем, без всякой спешки — и лишь ближе к закату лес на востоке, наконец, закончился. В этом месте наш путь пере­секла дорога, шедшая практически точно (насколько я сам мог это определить) с запада на восток; справа от перекрестка она тянулась вдоль северной границы леса. Примерно в полумиле в том направлении к этой дороге прилепилось небольшое, но, судя по каменному, а не деревянному зданию церкви, достаточно процветающее (по крайней мере, процветавшее в прошлом) село. Поскольку пора уже было думать о ночлеге, мы свернули в ту сторону.

Издали село производило вполне благоприятное впечатление: опрятные белые домики, ни одной соломенной крыши, никаких следов пожаров, золотистые возделан­ные поля вокруг. Впрочем, человек, смыслящий в сельском хозяйстве, наверняка на­шел бы колосья чахлыми и скудными по причине засушливого лета, но меня беспокои­ло не это. Село встречало нас подозрительной тишиной. Не гавкнула ни единая со­бака — а здесь, возле леса, откуда может прийти кто угодно, жители просто обяза­ны держать больших и свирепых псов, даже если сами живут впроголодь.

Мы пересекли околицу и поехали вдоль живых изгородей. Коровья лепешка прямо посреди дороги и россыпь овечьих катышков на заросшей травой обочине явно указы­вали, что скот в деревне есть — однако мы по-прежнему не слышали ни мычания, ни блеяния, ни других звуков, как не видели и самой скотины или птицы. В этот пред­закатный час вообще сделалось очень тихо, казалось, что даже и дикая природа за­таилась в страхе перед близящейся ночью, и негромкий звук, с которым ступали по мягкой пыли копыта Верного, был единственным на всю деревню. И нигде не было ни единого человека — ни живого, ни мертвого. Ни из одной трубы не тянулся дымок. Вместе с тем, не видно было и следов поспешного бегства, вроде распахнутых (либо, напротив, запертых на висячие замки) дверей или вывалившихся в пыль и брошеных в спешке шмоток.

Ситуация мне все больше не нравилась. Не нравилась даже сильнее, чем в со­бачьей деревне.

— Эй! Есть кто живой? — крикнул я на всякий случай. Может быть, они тут на почве войны повредились в рассудке и прячутся при появлении любого чужака. И хо­рошо, если просто прячутся, а то — в засаде с луком и стрелами. Впрочем, церков­ный колокол не звонил при нашем приближении, не было никаких сигналов тревоги... — Мы — мирные путники, нам нужен ужин и ночлег!

Село хранило мертвое молчание.

Я подъехал к одной из изгородей, заглянул во двор. Почти сразу в глаза мне бросилась собачья будка. Будка есть, а пса нет. Впрочем, и хлев есть — вон тот сарай справа вряд ли может быть чем-то иным — а скотины не слышно... Возле хлева стоял воз с сеном. Сено было разбросано и по двору; в первый миг я подумал, что его разметал ветер, но затем вспомнил, что сколь-нибудь заметного ветра за весь день не было. Так, легкие дуновения, едва способные отряхнуть пыльцу с цветов... Впрочем, это там, где мы ехали, а вот здесь-то он, может быть, как раз и нале­тел. Но как-то больно неравномерно он раскидал сено. Особенно много — возле буд­ки... и перед крыльцом...

— Эвьет, держи оружие наготове, — предупредил я, направляя коня к воротам.

— Обижаешь! Уже.

В собачьей деревне необходимая путнику осторожность брала во мне верх над свойственным ученому любопытством, но на сей раз нам действительно требовался ужин и ночлег — а кроме того, необходимости скрывать огнебой от Эвелины больше не было. Я спешился и открыл ворота (они не были заперты изнутри), заводя Верно­го во двор; Эвьет оставалась на коне.

— Что-то волокли в дом, — сразу же уверенно заявила она, указывая в сторону будки. — Не очень большое, возможно, мешок. А возможно, и нет.

Приглядевшись, я тоже заметил эту борозду в пыли, почти не скрытую сеном. Подойдя к конуре, я ногой отшвырнул сено там, где оно лежало наиболее густо. Так и есть. Природа открывшихся нашим взорам бурых пятен не вызывала сомнений. При­сев, я обнаружил несколько слипшихся рыжих шерстинок.

— Собаку убили и затащили в дом, — констатировала Эвьет. — Зачем? Неужели для того, чтобы съесть?

В самом деле, доселе всех убитых собак, каких мы видели, бросали на месте гибели.

— Здесь должна быть более пригодная в пищу живность, — покачал головой я.

— И где же она?

— К тому же вряд ли кровь прикрыли сеном из чисто эстетических соображе­ний... — добавил я и решительно направился к дому. Я совсем не был уверен, что это безопасно, но и поворачиваться к избе спиной могло оказаться не лучшим реше­нием. У крыльца я остановился и бросил поводья девочке:

— Оставайся на коне и прикрывай меня. Если что, сразу стреляй. Я загляну внутрь, — я сунул руку под куртку, сжав рукоятку огнебоя, и поднялся по ступень­кам. На крыльце я обернулся и сделал Эвелине знак подать коня в сторону, чтобы, если кому-то вздумается стрелять изнутри, когда я открою дверь, ей не оказаться на линии выстрела. Сам я из тех же соображений встал сбоку от двери и резко дер­нул за ручку.

Незапертая дверь легко распахнулась, чуть скрипнув, и ударилась ручкой о стену. Больше ничего не произошло, и я, немного подождав для верности, вошел внутрь.

После залитого вечерним солнцем двора в сенях царил полумрак. Свет, под острым углом проникший внутрь через распахнутую дверь, выхватил из темноты оска­ленную челюсть с острыми клыками. Мертвого пса бросили прямо у порога. Я немного постоял, давая глазам привыкнуть, и перешагнул через труп.

Дверь из сеней вела в коридор, пронзавший избу насквозь до выхода на задний двор. Сразу же по левую руку находилась какая-то кладовка. За ней по коридору лепились друг к дружке три небольшие комнаты — кажется, крестьяне называют такие светелками. В первой из них стояли колыбель и прялка. Внутри никого не было. Одинокая дверь справа вела, надо полагать, в большую горницу. Я толкнул ее от себя.

Они все были там — семья, собравшаяся за общим столом, как это водится у крестьян. Старик-отец с окладистой седой бородой, его жена с похожим на печеное яблоко лицом, чернобородый мужчина — скорее всего, сын, а не зять (в силу совер­шенно непонятного мне предрассудка жить в доме жены у селян считается зазорным), две молодые женщины и трое детей, самому младшему — не больше трех лет. Мать, очевидно, держала младшего на коленях и кормила с ложки, когда стрела пришпилила их друг к другу. Обычно лучники, когда имеют такую возможность, забирают свои стрелы для нового использования, но эту стрелок почему-то оставил — не то сочтя, что наконечник, пройдя тела насквозь, повредился о спинку стула, не то просто как свидетельство своей ловкости, позволившей поразить две цели разом. Все, должно быть, произошло очень быстро — большинство были убиты там, где сидели; кто-то повалился лицом на стол, кто-то откинулся на спинку стула или свалился на пол. Лишь чернобородый, по-видимому, успел вскочить и был зарублен мечом. Прочих убили стрелами и копьями. В центре на столе стоял большой горшок с кашей, из ко­торого еще торчала ложка. На полу валялись осколки разбитой крынки; разлившееся молоко смешалось с кровью. Мухи уже приступили к своей трапезе; на моих глазах одна из них, жирная и зеленая, заползла в открытый рот старика.

Я с интересом покосился на горшок с кашей, но решил, что все же не стоит. Завет Контрени «не брать никакой еды в брошенных домах» был основан не на пустом месте; уж кто-кто, а покойный Робер понимал, на что способны те, кто оставляет дома врагу — без разницы, жители это или солдаты, убившие этих жителей. Вряд ли, конечно, у побывавших здесь был с собой даже самый простой растительный яд, но харкнуть или высморкаться вполне могли.

Я вернулся на улицу и рассказал Эвьет о том, что видел. Разумеется, такое же зрелище ожидало нас и в других домах. Мы не стали заходить во все — картина была ясна и так. Не все жители деревни встретили смерть в своих жилищах — неко­торых явно убили на улице, но потом все равно затащили в ближайший дом или са­рай, по возможности замаскировав кровь; так же поступили и с собаками. А вот других животных мы не нашли — хлева, птичники и конюшни были пусты (если не счи­тать те, куда затащили трупы людей). Кое-где там встречались пятна крови, но ни­каких туш.

Пока Эвелина в последних закатных лучах внимательно изучала следы на земле, я наведался в церковь — надо сказать, впервые за много лет. Мертвый поп стоял на коленях, обнимая алтарь в тщетной надежде на спасение; копье пронзило его на­сквозь. На колокольне со стрелой в груди лежал мальчишка лет четырнадцати, так и не успевший подать предупредительный сигнал.

Эвьет выслушала эти, вполне ожидаемые, сведения и поделилась результатами собственных наблюдений:

— Это сделали всадники. Небольшой отряд легкой кавалерии. Налетели на пол­ной скорости, тут действительно никто ничего не успел понять. Может быть, тот, который застрелил дозорного, скакал один впереди всех, чтобы вызвать меньше подозрений.

— Небольшой отряд, говоришь? А где же тогда скот? Положим, овцу или козу может унести на плечах даже пехотинец, а уж всаднику тем более не сложно переки­нуть ее через седло. Но не коровью же тушу! А гнать коров своим ходом — значит потерять всю мобильность, да и куда небольшому отряду столько мяса. Хотя если их целью был именно скот, а людей убили лишь для того, чтобы не мешали его угнать...

— Не думаю, что это просто угонщики, — покачала головой Эвелина. — Зачем им прятать трупы? Да и, кстати, не очень-то это помогает замести следы. По-моему, всякий, кто поедет через село, все равно почует неладное, как почуяли его мы... Ты определил время смерти, Дольф?

— Бесспорно сегодня, но не менее трех-четырех часов назад. Следовательно, трапеза, за которой застали многих из селян — это обед. Что дает нам час или два пополудни. Мы разминулись с теми, кто это сделал, часов на пять.

— Не могу сказать, что сожалею об этом, — пробурчала Эвьет.

— Разгар дня, стало быть, практически вся скотина на пастбище, — продолжал рассуждать я. — Откуда ее, разумеется, удобно угонять, и даже нет нужды заходить в деревню и устраивать такую бойню: если это отряд с армейским вооружением — а похоже на то — крестьяне и так не смогут отбить свой скот, даже если догонят. В селе оставалась главным образом птица. Неужели их перерезали ради кур и гусей... О! Птицы! Вот зачем понадобилось прятать в помещения все трупы. Поедет ли кто-то через село и будет ли он при этом внимателен — вопрос спорный, но кружащие над деревней падальщики могут привлечь внимание издали.

— Они очень не хотели, чтобы кто-то узнал, что они тут были, — согласилась Эвьет. — Во всяком случае, в ближайшее время. Наверное, это было главной причи­ной. Это, а не скот, — резюмировала девочка и вдруг добавила: — Мы должны под­жечь село.

— Поджечь? Из санитарных соображений?

— Ну... это тоже, наверное, но в первую очередь потому, что устроившие бой­ню очень не хотели привлекать к селу внимание. Значит, надо это внимание при­влечь. Дым будет виден за множество миль.

И тут в моей голове одна к одной соединились несколько частей головоломки. Весь день мы ехали шагом, лишь ненамного быстрее скорости тренированной пехоты. Если бы армия Рануара продолжала движение на северо-северо-запад в прежнем тем­пе, то оказалась бы здесь примерно в то же время, что и неизвестные убийцы. Вме­сто этого всю эту немаленькую армию разворачивают и поспешно отводят назад. За­чем? Не затем ли, чтобы беспрепятственно пропустить этих самых убийц? Но для чего? Повторяется история Комплена? Нет, вряд ли — до этих крестьян никому нет дела, такого пропагандистского эффекта уже не выйдет. Значит, двенадцать тысяч войска развернули не ради одного мобильного отряда, совершающего рейд по враже­ским тылам. Этот отряд движется впереди куда более крупной армии, заблаговремен­но уничтожая всех потенциальных свидетелей. Командующий этой армией опытней и предусмотрительней, нежели покойный граф Шарвиль. И все же он не знает, что о его скрытной операции известно врагам, и что он ведет свое воинство прямиком в ловушку, приготовленную где-то на востоке...

Своими соображениями я поделился с Эвелиной.

— А ты уверен, что это войско здесь уже прошло? — осведомилась она, с бес­покойством глядя на запад.

— Да. Иначе мы видели бы скот. Истребительный отряд, может, и прирезал для своих нужд овечку-другую или несколько кур, но с коровами действительно не свя­зывался. А поскакал дальше творить то же самое в следующих деревнях, оставив скотину пастись до подхода основных сил. И эти силы достаточно велики, чтобы за­грести всю местную живность без остатка. Хотя я понятия не имею, откуда на юге крупная грифонская армия. Карлу сейчас надо думать не о мести за Лемьеж, а об обороне своих главных земель. И почему разгром этого экспедиционного корпуса не доверили Рануару? Едва ли Карл мог перебросить сюда больше шести-семи тысяч, дальнейшее ослабление его основных сил фактически открывает Ришарду прямую доро­гу на Греффенваль... Ладно, темнеет уже. Придется нам снова обустраиваться на ночлег в лесу, — «и на голодный желудок», добавил я уже мысленно, дабы не драз­нить без толку аппетит Эвьет.

— Да... но сначала все-таки подожжем село.

— Не боишься сорвать стратегическую операцию Льва, вспугнув грифонцев рань­ше времени? — усмехнулся я.

— Все равно, — мотнула головой Эвьет после короткой паузы. — План, по кото­рому тех, кого должны защищать, бросают на растерзание врагу — это не тот план, которому я стану помогать. Чей бы он ни был. Мы должны предупредить те деревни, что впереди.

— Пять часов форы для мобильного конного отряда — это очень много, — возра­зил я. — Для тех деревень, откуда могли бы заметить огонь и дым, предупреждение уже запоздало. А остальные — слишком далеко.

— Наверное, ты прав, — вынуждена была согласиться Эвьет. — И все же, если есть хоть самый призрачный шанс...

— Шанс кого-то спасти действительно призрачный, — перебил я, — а вот шанс, что пожар привлечет нежелательное внимание к месту нашего собственного ночлега, вполне реальный. А ехать куда-то еще уже слишком поздно.

На сей раз пауза перед ответом Эвелины затянулась дольше.

— Да, — признала она наконец, — это резонно. Что ж, тогда нам остается только подыскать подходящую полянку в лесу.

Учитывая стремительно накатывавшуюся ночь, делать это следовало быстро. Фактически мы лишь заехали в лес так, чтобы нас не было видно с дороги (в том числе и при свете утреннего солнца), и расположились на первом же ровном, за­росшем травой пятачке под сенью какого-то старого дерева (в густеющем мраке я даже не разобрал, какого именно).

Проснуться летним солнечным утром в лесу от пения птиц — это, право же, да­леко не самое худшее пробуждение, что бы ни думали на сей счет вельможи и бога­чи, продирающие глаза на толстой пуховой перине под тяжелым и душным балдахином. Тем более что для здоровья жестковатая постель из травы и первых опавших листьев куда полезнее всех этих мягких стеганых омутов. Но бодрящий лесной воздух вз­бадривает заодно и аппетит, а у нас во рту не было ни крошки с прошлого полудня (да и ту снедь, что мы раздобыли тогда в придорожной деревеньке, можно было на­звать полноценным обедом лишь при неумеренном оптимизме). Хорошо было Верному: он пощипывал сочную лесную траву и не понимал наших проблем. Я склонялся к мысли все же пошарить по погребам мертвого села — вероятность, что солдаты успели на­гадить и там, была минимальна, хотя в подполы они наверняка спускались, дабы удостовериться, что там никто не прячется — однако Эвьет решительно заявила, что пойдет на охоту. Прежде во время нашего путешествия она лишь подстреливала ту добычу, которая, можно сказать, сама шла в руки, однако теперь собиралась пред­принять целенаправленную охотничью экспедицию.

Я, однако, не мог ее сопровождать. Лес выглядел слишком густым, чтобы ехать через него на лошади, к тому же конный охотник без собак только распугает всю дичь. Оставить Верного привязанным к дереву тоже было нельзя — никто не поручил­ся бы, что здесь нет волков или иных опасных существ (не обязательно четвероно­гих). Можно было, конечно, прогуляться до какой-нибудь конюшни в мертвом селе, но опять-таки неизвестно, кто может проехать через это село в ближайшие часы... И к тому же, как безапелляционно заявила Эвьет, у меня нет охотничьих навыков, а стало быть, я способен распугивать дичь не хуже Верного. Я вынужден был согла­ситься, что мне придется остаться с конем, хотя мне это и не нравилось. Не из глупой гордости, конечно, а из опасения насчет девочки и хищников — причем в первую очередь тех, что не четвероногие.

— Дольф, я три года охотилась одна в лесу, — улыбнулась Эвелина.

— Тот лес ты хорошо знала. Этот — нет.

— Следы везде выглядят одинаково. Если здесь и есть разбойники, я обнаружу их гораздо раньше, чем они — меня. Когда приучаешься читать следы мягких лап, отпечаток башмака бросается в глаза с десяти ярдов, — и, не успел я заметить, что ее сапоги оставляют не менее заметные следы, как Эвелина деловито принялась разуваться. — Присмотри заодно и за ними, — вновь улыбнулась она, ставя обувь на землю. Хотя я не возражал, она — как видно, помня мои слова о том, что пристало и что не пристало баронессе — пояснила: — Это не только из-за разбойников. Залог успешной охоты в том, чтобы максимально уподобиться своей дичи.

— Хорошо сказано, — оценил я. — Сама придумала?

— Вообще-то из отцовской книги вычитала, — честно призналась Эвьет. — «Со­чинение об искусстве ловчей забавы» Гумбольдта Троккенштерна, оберхофягер­майстера предпоследнего императора. Сам он, конечно, не следовал своим советам столь буквально, а зря. Когда я иду босиком и ощущаю ногами то же, что и зверь, я лучше понимаю его поведение. А заодно чувствую любую веточку или сухой лист и знаю, что они не хрустнут в самый неподходящий момент у меня под сапогом. Но, конечно, это все работает, когда есть привычка и сноровка. А иначе просто иско­лешь ноги, и все.

— Ладно, — улыбнулся я. — Иди, гроза лесной дичи, надеюсь на тебя от всего желудка. Но, — добавил я серьезно, — если вдруг все же нарвешься на каких-нибудь типов — пожалуйста, не геройствуй. Говори, что у меня полно денег, и веди их прямиком сюда. А уж я им устрою горячий прием, — я похлопал по куртке с той сто­роны, где лежал огнебой.

— Непременно.

Эвьет отсутствовала достаточно долго, чтобы я начал беспокоиться — тем бо­лее что заняться мне было, в общем-то, нечем, а время в таких случаях тянется медленно. Я старался занять его размышлениями на отвлеченные темы — например, о том, каковы же все-таки стратегические планы обоих кандидатов в доминантные сам­цы и у кого из них больше шансов перегрызть глотку сопернику (а заодно и многим тысячам сподвижников оного) — однако в голову мне то и дело лезли иные мысли. Например, о том, что четвероногих хищников все-таки тоже не стоит недооценивать, даже и в сытное летнее время. Животные нападают не только от голода. Они могут защищать территорию или детенышей, рассматривая в качестве угрозы простое пере­сечение невидимой человеком границы... Но уж не Эвьет этого не знать, раздражен­но напоминал я себе. Однако даже трехлетний опыт выживания дает лишь ограничен­ное знание, возражал себе я. Предположим, в том лесу не было медведей, а в этом есть... Ее знания не только из личного опыта, вновь одергивал я себя. Она читала книгу профессионального охотника, что-то ей рассказывали отец и брат... Да, но одно дело — умозрительное знание в теории... А еще в незнакомом лесу можно запросто забудиться. Но уж по сторонам света-то она сможет сориентироваться, тем более в солнечный день, а значит, и выйти к северной границе леса тоже. А там уже ориентир — мертвое село. И вообще, она говорила, что хорошо чувствует направления... А еще можно пораниться, поскользнуться, оступиться и подвернуть или даже сломать ногу — человек ведь обладает таким несовершенным телом, способ­ным покалечиться буквально на ровном месте, даже убиться насмерть, упав всего лишь с высоты собственного роста... Да-что-за-черт-в-конце-концов!!! С каких это пор я беспокоюсь о ком-то, кроме самого себя?! И, по сути, даже больше, чем о самом себе — не в том, разумеется, смысле, что мне не мила жизнь и я готов ею ради кого-то жертвовать (это абсолютно исключено), но просто, когда я иду по лесу сам, то не думаю каждую минуту, что могу повредить ногу или нарваться на медведицу с детенышем... Увы, ответ на вопрос «с каких это пор» был мне известен достаточно хорошо. Нет, не с самого момента моей встречи с Эвьет. Тогда я хоть и ощутил сочувствие к ней, но оно было вполне абстрактным. С таким чувством прохо­дят мимо больного животного, вовсе не собираясь, однако, лечить его и кормить. Но по мере того, как я узнавал личность Эвелины... Наверное, подобное происходи­ло и с моим учителем. Сначала ему действительно был просто нужен ассистент, что­бы мыть реторты, подавать инструменты, следить за песочными часами во время опы­тов, помогать монтировать экспериментальные установки — и не более чем. Но потом снисходительное сочувствие сменилось уважением и дружбой, которая возможна толь­ко между равными, несмотря на разницу в возрасте и знаниях. История повторяется? Не хотел бы я, чтобы она и в самом деле повторилась...

— Дольф!

Я вздрогнул. Эвьет появилась совсем не с той стороны, откуда я ее ждал, и притом, в очередной раз, совершенно бесшумно. М-да, не хотел бы я оказаться на месте ее дичи!

Даже если эту дичь зовут Карл Лангедарг.

В первый миг я обрадовался, что она, наконец, благополучно вернулась, но тут же испытал и разочарование: никакой добычи при ней не было. Однако девочка улыбалась во весь рот, и я понял, что в очередной раз ее недооценил.

— Я завалила кабанчика, — подтвердила она мою догадку. — Пыталась тащить, но он тяжелый. Идем скорей, пока его еще кто-нибудь не съел.

Она взяла свои сапожки, но обуваться явно не торопилась и понесла их в руке; я пошел следом, ведя Верного в поводу. Низко нависавшие ветки исключали верховую езду, но, по счастью, совсем уж непреодолимых зарослей на нашем пути не было, и пройти с конем мы все-таки могли. Минут через сорок мы добрались до до­бычи — пока еще и в самом деле не тронутой никем крупнее муравьев.

— Ого! — воскликнул я, оценив размеры «кабанчика».

— Да он молодой еще совсем, — без всякого кокетства откликнулась Эвелина. — Они вдвое больше бывают. Видишь, даже клыки еще толком не выросли.

— Ты знаешь, что бывали случаи, когда вепри убивали взрослых, сильных и опытных охотников? — я запоздало почувствовал, что мои тревоги были все же не совсем беспочвенны — Так погиб даже один наследник престола.

— Принц Зигмонд, — кивнула Эвьет. — Я слышала балладу об этом. Удивительно, да? Из-за того безымянного кабана вся мировая история пошла по-другому. Может быть, сейчас не было бы войны...

— Или она началась бы еще раньше, — возразил я. — Люди всегда найдут повод убивать друг друга. Проблема в них, а не в кабанах. А тебе все-таки не следовало так рисковать. Неужели в лесу нет зайцев? У тебя ведь было время всего на один выстрел...

— Да ничего бы он мне не сделал. Смотри — он бежал оттуда, я стояла здесь, за деревом, — баронесса сняла с плеча арбалет и прицелилась. — Допустим, первая стрела бы его не убила, он бежит на меня... хоп, хоп — и хоп!

В мгновение ока Эвьет дважды прыгнула вокруг ствола, уворачиваясь от вооб­ражаемого кабана, и оказалась под низко растущим суком. В прыжке она ухватилась обеими руками за сук — арбалет уже был у нее за спиной, я даже не успел заме­тить, как он там оказался — затем резким махом забросила наверх ноги, и вот уже сидела на суку с победным видом, вновь целясь из арбалета в недобитого противни­ка. Эффект, впрочем, несколько испортили четыре стрелы, выпавшие из колчана, когда Эвьет закидывала ноги вверх. Но оставшихся боеприпасов все равно хватило бы, чтобы добить беснующегося внизу зверя.

— Как видишь, все рассчитано, — сообщила Эвьет, весело болтая босыми нога­ми. — План должен быть безупречным, верно? — она снова закинула оружие за спину, спрыгнула в траву, на миг повиснув на руках, а затем пальцами правой ноги ловко собрала упавшие стрелы, не нагибаясь, переложила их в руку и отправила в колчан. После чего отвесила мне шутовской поклон.

— Мои аплодисменты, — сказал я, подтверждая слова делом, — а теперь займем­ся прикладным анатомированием. То бишь разделкой туши.

Разумеется, было бы глупостью вырезать пару кусков и бросить все остальное мясо, так что мы решили закоптить на будущее все, что не съедим сразу. Возиться пришлось долго — закончили уже ближе к вечеру, зато с избытком обеспечили себя едой на несколько дней вперед. Сразу было ясно, что в сумки все это богатство не поместится, так что, пока мясо коптилось на огне, мы решили сплести корзины. Подходящих гибких прутьев в лесу хватало, но проблема была в том, что ни я, ни Эвьет никогда прежде таким ремеслом не занимались; баронессе, правда, хотя бы доводилось видеть, как это делают служившие в ее замке крестьянки. Тем не менее, мы принялись за дело, беззлобно вышучивая друг друга. В конце концов мои попытки увенчались полным фиаско, а Эвелине все же удалось соорудить нечто кособокое и щелястое, но для нашей цели пригодное.

До заката оставались считаные часы, и в тот день мы уже никуда не поехали, а просто отдыхали и весело болтали у приятно потрескивающего костра. Я, впрочем, не забывал, что огонь и аппетитный запах могут привлечь нежелательных гостей, но, к счастью, нас никто не потревожил.

Стемнело. Мы лежали на траве, закинув руки за головы, и смотрели вверх. Из-за густой листвы неба и звезд было почти не видно, но их старались заменить вы­соко взмывавшие над костром искры. Неподалеку щипал траву Верный, еще не знав­ший, что вскоре ему, природному вегетарианцу, предстоит везти на себе лишние де­сятки фунтов копченого мяса. Что делать — жизнь несправедлива.

— Хорошо тут, — сказала Эвьет и, не успел я согласиться, прибавила: — Но завтра надо ехать дальше.

«Надо... Что значит — надо?» — подумал я, но вслух лишь спросил: — По преж­ней дороге?

— Нет. По новой.

— Следом за грифонцами? — я повернул голову в ее сторону.

— Да.

— Не думаю, что это хорошая идея, — проворчал я.

— Они опережают нас больше чем на сутки. Достаточный задел, чтобы не на­рваться на них внезапно.

— Если они следуют с той же скоростью в том же направлении.

— По крайней мере, к югу они свернуть не могут, пока не дойдут до конца леса. А он, похоже, тянется не на один десяток миль. Если бы им было нужно к се­веру, у них была для этого куда более подходящая дорога. А с запада они пришли. И снижать темп им тоже нет резона — если уж они убивают всех на своем пути, зна­чит, надеются провернуть свою операцию быстро. Долго скрывать большое войско на вражеской территории все равно ведь не получится, не так ли?

— Так, — согласился я. — Хотя насчет запада ты не права. Рануар пришел с юга, точнее, с юго-юго-востока, и туда же ушел... Но допустим даже, они действи­тельно идут дальше на восток. Нам-то что с того? Ты же не надеешься разгромить грифонское войско в одиночку?

— Я подумала и решила, что этим войском командует Карл, — просто ответила Эвелина.

— Карл?! Здесь? Сейчас? Это невозможно. После разгрома на юге у него нет достаточных сил для контрнаступления, ему надо думать о защите...

— Многие вещи удались лишь потому, что их считали невозможными.

— Вообще-то смысл исходной цитаты был противоположный.

— А кто сказал, что я цитирую твоего учителя? У меня есть и своя голова на плечах. Ты сам сравнил операцию Льва с шахматной комбинацией, в которой Грифон вынужден делать ответные ходы, ведущие его к поражению. Отец учил меня играть в шахматы. Увы, я не успела научиться достаточно хорошо — обычно он выигрывал. Но иногда и мне удавалось разрушить его комбинацию. Попросту сделав ход, которого он не ожидал. Не буду лукавить — чаще всего это получалось случайно, именно по­тому, что я играла хуже него и не знала, как положено ходить в такой ситуации. По-хорошему, конечно, надо просчитывать все ходы противника — и сильные, и сла­бые. Но когда игрок чувствует, что он сильнее соперника, он расслабляется. Начи­нает анализировать только наиболее сильные ответы, а тем, что интуитивно кажутся более слабыми, не уделяет внимания. Мол, если противник сходит так, то проиграет еще быстрее. Но интуитивный вывод не всегда самый верный! Даже в шахматах, где ходят по очереди и по строгим правилам. А в войне строгих правил нет...

На первый взгляд, такое рассуждение казалось наивным. Действительно, ориги­нальность сама по себе не достоинство, а непредсказуемость еще не делает слабый ход сильным. И тем не менее — коль скоро Ришард играл на обострение, не мог ли Карл ответить обострением сугубым?

— Не обижайся, Эвьет, но ты рассуждаешь с точки зрения своего возраста, — все же заметил я. — Когда позиция «все или ничего!» представляется единственно верной. А Карлу уже за шестьдесят. В этом возрасте с куда меньшей охотой идут на максимальный риск. Если бы у Карла не было другого выхода, тогда да. Но положе­ние, сложившееся после гибели его южной армии, для него хоть и неприятно, но не смертельно. Долгое равновесие нарушилось в пользу Льва, но наступающий обычно несет бОльшие потери, чем обороняющийся...

— Вот именно потому, что ему за шестьдесят, он и не может больше ждать, — упрямо возразила Эвелина. — Если бы мне было столько, а моя цель оставалась не достигнутой, это заставляло бы меня здорово нервничать.

— Ты сама говорила, его дед дожил до восьмидесяти двух, — усмехнулся я. — У него еще есть время.

— Да, но его сын едва пережил свое тридцатилетие, — парировала Эвьет. — Тут не угадаешь.

— Ну а кроме этих экстраполяций душевного состояния Карла, у тебя какие-ни­будь аргументы есть?

— Ну ты же сам говорил — посылка на юг небольшого экспедиционного корпуса для Грифона бессмысленна: только дробить свои силы и скармливать их врагу по ку­сочку. Значит, уж если они сюда сунулись — то сунулись всей мощью, ну или почти всей. А раз так, то ведет их сам Карл.

Я задумался. На юге нет стратегически важных целей — во всяком случае, та­ких, ради которых стоило бы оставлять без защиты Греффенваль. Ни один взятый здесь город или замок не обеспечит Лангедаргу перелома в войне. Значит, если Эвьет права, единственное, на что он может рассчитывать — навязать Ришарду гене­ральное сражение на его собственной территории. Добавив к вероятному численному преимуществу противника еще и преимущества, связанные со снабжением и коммуника­циями... Да нет, глупо. Совершенно очевидно, что единственная разумная стратегия для Грифона сейчас — это стянуть все силы в кулак и засесть в глухую оборону.

Но если так — что здесь, действительно, делает лангедаргская армия?

— Допустим, ты права, — сказал я вслух. — И что ты планируешь делать дальше?

— Для начала — собрать о них побольше информации. Может быть, достаточно будет просто передать ее Льву, чтобы погубить Карла. Ты думаешь, мне самой хо­чется лезть Грифону в самую пасть — или что там у него, клюв? Если я смогу ото­мстить, оставаясь на безопасном расстоянии, я предпочту именно это.

— Рад это слышать, — искренне сказал я. — Но Йорлинг и так в курсе, раз от­вел назад армию Рануара. И у него есть свои шпионы.

— Если бы у Йорлинга все было так безупречно, он бы уже выиграл войну, — возразила Эвьет. — Я пока ничего не утверждаю, я лишь говорю — соберем информа­цию.

— Я не уверен, что это можно сделать с безопасного расстояния.

— Ну, жить вообще вредно — от этого умирают.

— А вот это, между прочим, редкостная глупость! — рассердился я. — Умирают не от жизни, а от враждебных ей факторов и процессов. Мой учитель был убежден, что старение — это болезнь, и когда-нибудь люди научатся ее лечить...

— Это, конечно, интересно, Дольф, но позволь мне поставить вопрос прямо. Карл, очевидно, ищет Ришарда, а Ришард поджидает Карла. Так что лучший способ встретиться с ними обоими — следовать за грифонской армией. Ты со мной?

Я вздохнул.

— Я предупреждал, что не собираюсь участвовать в охоте на Карла.

— То есть твой ответ — нет?

— Ну а если я скажу — «нет»?

— Тогда я пойду одна. Пешком, — это было заявлено твердым, не оставляющим сомнений голосом.

— Тебе их не догнать. У них полтора дня форы, причем это все-таки взрослые тренированные мужики.

— Знаю. Но мало ли какой шанс может подвернуться. А если ничего не делать, точно ничего не получится. Надо давать шансу шанс.

Я молчал. В прежних своих скитаниях я всегда следовал очевидному как на инстинктивном, так и на рациональном уровне правилу: от армии надо держаться как можно дальше. Вне зависимости от того, чья это армия. А уж от армий двух смер­тельных врагов, сходящихся для решающей битвы — тем более. С другой стороны, я наглядно представлял себе завтрашнюю картину. Вот я выезжаю на дорогу и повора­чиваю на запад. Эвьет тотчас спрыгивает с коня и идет на восток. Ну, наверное, еще предложит мне передумать в последний раз, а потом — точно пойдет. И это не будет блефом. Она даже ни разу не оглянется. Причем не потому, что ей не будет этого хотеться.

А я оглянусь. Наверное, даже не раз. А потом, конечно, проявлю волю. И до конца жизни буду знать, что, располагая лучшим в мире оружием и превосходным ко­нем, бросил ее одну без помощи в очень скверном месте и в очень скверное время.

— Так каков твой окончательный ответ, Дольф? — поторопила меня девочка.

Я решился.

— Ближе, чем на два полета стрелы, я к ним не подъеду, и не проси. И не только к основным силам, но и к тыловому дозору тоже.

— Я знала, что ты не станешь портить такой славный вечер! — возликовала Эвьет, ничуть не смущенная заявленными мной ограничениями.

— В таком случае ты информированней меня, — пробурчал я. — Минуту назад я не знал этого сам.

Утром, взгромоздив на Верного две корзины с переложенным листьями мясом, мы выехали на дорогу восточнее мертвого села. Кажется, за минувший день никто в нем так и не побывал, но проезжать через него заново, дабы удостовериться в этом, не хотелось. Хотя мы и догадывались, что впереди будут другие такие же села.

Догадки вскоре подтвердились. Деревни встречали нас жуткой тишиной. Никаких разрушений и трупов на улицах по-прежнему не было — разве что ничем не прикрытые пятна засохшей крови попадались все чаще; как видно, убийцы утомились слишком тщательно заметать следы. Мы больше не заходили в дома, зная, что там увидим. Эвьет утверждала, что в воздухе уже можно уловить слабый запах тления, доносив­шийся из домов и сараев; впрочем, это могло быть и результатом самовнушения — во всяком случае, мой нос ничего такого не чувствовал. По-прежнему нигде не было уцелевшей домашней живности — и первая же обнаруженная нами стоянка армии, нахо­дившаяся на довольно большом удалении к северу от дороги, наглядно продемонстри­ровала, куда эта живность девается. Среди многочисленных кострищ громоздились кучи обгорелых костей; в той части лагеря, где, по-видимому, располагались кух­ни, земля побурела от крови, и валялись обугленные черепа коров, овец и свиней. По количеству этих останков, по числу и расположению кострищ и колышков от пала­ток и по обилию конского навоза (сами солдаты все же справляли нужду в наскоро вырытые ямы, которые потом наспех же забросали землей, но смрад все равно шел на много ярдов) можно было примерно определить численность войска. Теперь было ясно, почему Рануар поспешил убраться с его дороги. Под грифонскими знаменами шло никак не меньше сорока тысяч, а скорее всего, еще больше. Когда я назвал вслух это число, Эвьет торжествующе поглядела на меня:

— «Экспедиционный корпус», да, Дольф?

— Ты была права, — признал я. — По правде говоря, я вообще не думал, что хоть Грифон, хоть Лев еще в состоянии собрать столько людей. Правда, с лошадьми у них дела обстоят хуже. Кавалерия составляет не больше десятой части всего вой­ска.

— Лошадей разводить надо, — со знанием дела заметила баронесса. — Это толь­ко люди сами плодятся.

Мы ехали не слишком быстро (по кавалерийским, а не пехотным меркам) — Эвьет, конечно, хотелось бы настигнуть вражеское войско поскорей, но я щадил Верного, вынужденного везти, помимо двух всадников, еще и наши обильные съестные припасы. Прошло, должно быть, не меньше четырех часов, прежде чем мы добрались до следующего места стоянки грифонской армии. Здесь лангедаргцы, очевидно, дела­ли привал в середине дня — он был, естественно, многократно короче ночного и оставил заметно меньше следов. Одним из самых примечательных, однако, оказался свежий земляной холмик с косо воткнутым в него крестом из двух связанных верев­кой суковатых палок. Крест указывал, что это кто-то из армии, а не попавшийся ей на пути бедолага. При желании я мог бы разрыть могилу и сделать вскрытие, но я вполне представлял себе причину смерти и так. Когда сорок тысяч человек гонят по жаре ускоренным маршем — а Карл явно не был настроен щадить своих людей в ущерб скорости — неудивительно, если у кого-нибудь из них отказывает сердце. Удиви­тельно скорее, что такой нашелся всего один. В другой ситуации я бы поставил скорее на драку, но едва ли при переходах в таком темпе у солдат сохраняются для этого силы и желание.

Можно было ожидать, что еще через четыре-пять часов (с учетом того, что нам тоже нужен привал) мы доберемся до места следующей ночевки грифонцев, а на зака­те — до места их очередного дневного привала. К этому моменту нас от них отделял бы один полудневный пехотный переход. Но вышло иначе.

Местность, на протяжении всего этого дня пути остававшаяся плоской, как стол, вновь начала обретать третье измерение — не столько, впрочем, бугрясь отдельными холмами, сколько вздымаясь и опускаясь длинными пологими волнами, протянувшимися с севера на юг; дорога то взбиралась вверх, то снова шла под гору. Хотя уклон нигде не был большим, для пешего путника, вынужденного шагать много часов, такой рельеф довольно-таки утомителен, да и для лошади в общем-то тоже, особенно если она запряжена в тяжелую повозку; Верный, впрочем, свободный от всяких повозок, шагал хорошо и не выказывал признаков усталости. Куда больше меня беспокоило то, что каждый такой подъем загораживал обзор, и за любым пере­валом могли поджидать малоприятные неожиданности; я велел Эвьет внимательно на­блюдать за дорогой на предмет обнаружения каких-либо свежих следов. Пока, впро­чем, ничего подозрительного не попадалось, и все же, подъезжая к концу очередно­го подъема, я сбавлял темп и внутренне готовился к тому, чтобы при первом при­знаке угрозы резко развернуть коня и скакать назад.

Было, должно быть, два с чем-то часа пополудни; дорога в очередной раз по­шла на подъем. Судя по времени, как раз где-то в этих местах грифонцы должны были встать на ночлег накануне вечером; я полагал, что, поднявшись на гребень земляной волны, мы, скорее всего, сможем увидеть их покинутую (как я очень наде­ялся) стоянку. Но, когда мы с очередными предосторожностями чуть ли не крадучись въехали на перевал, то увидели нечто иное.

Лес кончился, словно обессилел, взбираясь вверх; с восточной стороны гребня его уже не было. Перед нами раскинулась широкая долина, противоположный край ко­торой распадался на отдельные пологие холмы. По дну долины тянулась дорога — скорее всего, та самая, что вела на север от Ра-де-Ро. К этой дороге севернее и южнее от нас лепились несколько довольно крупных селений; судя по дымкам над не­которыми трубами, они избежали жуткой участи своих западных соседей.

Чего нельзя было сказать о десятках тысяч трупов, устилавших дно долины прямо перед нами.

— О боже... — только и пробормотала Эвьет, забыв о своем намерении изба­виться от неподобающих атеисту выражений. Сверху это напоминало грязный, изо­дранный ковер тошнотворного бледно-розово-желтого цвета. Большинство трупов были раздеты — лучшую добычу, должно быть, собрали победители, прочее разобрали кре­стьяне из окрестных деревень. Теперь мертвецами занимался третий эшелон мароде­ров — вороны и стервятники. Кое-где на фоне бледного человеческого мяса резкими цветными кляксами выделялись трупы лошадей, но их было немного.

— Сколько же их здесь... — тихо произнесла Эвелина. — Тысяч пятьдесят, на­верное?

— Как минимум шестьдесят, а скорее, еще больше... Кто бы здесь ни вышел по­бедителем, они явно не хоронили даже своих. Если, конечно, после такой бойни во­обще уместно говорить о победе.

Я окидывал взглядом сцену побоища и окрестности, пытаясь понять, что здесь произошло. Грифонцы подошли сюда к исходу дня; обычно в таких случаях враждебные армии становятся лагерем и ждут утра, чтобы начать сражение. Но нигде с нашей стороны долины я не видел следов грифонского лагеря. Стало быть, Карл бросил свою армию в битву прямо с марша, едва перестроив из походного в боевой порядок. Ну, может быть, дав отдохнуть им самую малость — но на настоящий отдых близящие­ся сумерки времени не оставляли. На такой жест после нелегкого дневного перехода командующий мог пойти только с отчаяния. И повод для отчаяния у него, очевидно, был — он понимал, что время работает на Йорлинга. Если бы бой был отложен до утра, за ночь Лев мог бы получить подкрепление. Надо полагать, ту самую армию Рануара — не до самого же Нуаррота она отступила! Нет, она, очевидно, отошла лишь до дороги, разрезающей лес на юге (мы пересекли эту дорогу незадолго до того, как встретили армию графа — у ее перекрестка стояла «подозрительная де­ревня», где нам неудачно присоветовали трактир), и дальше огибала с юга тот са­мый лесной массив, мимо которого грифонцы прошли с севера. Путь Рануара получил­ся длиннее, и граф не мог опередить Карла и соединиться с основными силами до подхода противника. Или все-таки мог? Тогда, возможно, первыми атаковали йорлин­гисты, чтобы не дать врагу отдохнуть: у них усталыми после перехода были только рануарцы, а у лангедаргцев — вся армия... Нет, понял я, еще раз прикинув время и расстояние, никак не мог. У меня не было карты этих мест, и я не знал, как про­ходит дорога, по которой шло южное войско, но в любом случае, с учетом его отхо­да назад, ему пришлось огибать лес, а грифонцы шли практически по прямой. М-да, как-то криво спланировал Ришард свою операцию... подвели шпионы, неверно сооб­щившие о положении лангедаргского войска?

Итак, вопреки обыкновению, бой начался вечером, а не утром; об этом свиде­тельствовал и тот факт, что такое количество трупов уже успели обобрать — если бы к утру нынешнего дня сражение не было уже закончено, а лишь началось бы, у мародеров просто не хватило бы времени. Вместе с тем, при всех человеческих та­лантах в этой области, столько народу не могли перебить за какие-нибудь полчаса — сражение наверняка продолжалось и в сумерках, и в ночной тьме, где светом фа­келов и какофонией криков тщетно пытались заменить дневную ясность. Возможно, сцепившиеся друг с другом части к этому времени так перемешались, что просто не могли уже организованно разойтись с наступлением темноты. В итоге получился но­вый вариант Бойни-в-тумане, с еще большим числом жертв...

Я тронул каблуками бока коня, направляя его в долину.

— Нам обязательно туда ехать? — встрепенулась Эвьет.

— Ну ты же хочешь узнать, кто победил? И что стало с обоими командующими?

На самом деле выяснить это было не так просто. Голый мертвый йорлингист ни­чем не отличается от голого мертвого лангедаргца. Мы медленно ехали по этому морю мертвецов, валявшихся в самых разных позах и положениях — так, как они упа­ли сами, и так, как их бросили мародеры. Там, где тела были навалены особенно густо, Верному приходилось ступать прямо по ним; из ран выдавливалась черная кровь, и скоро его копыта были в ней по самые бабки. Трупы пролежали под горячим солнцем всего один неполный день, но смрад уже висел в безветренном воздухе до­лины, подобно туману над гнилым озером. Многие тела были страшно изувечены, бук­вально изрыты рваными ранами — может быть, потому, что скверного качества мечи, прорубаясь через доспехи, не входили в плоть достаточно глубоко, чтобы быстро оборвать жизнь, а может быть, из-за ярости рубивших. Некоторые, напротив, были разрублены практически пополам — тут явно поработали двуручники. Тут и там валя­лись отрубленные головы со слипшимися от крови волосами, отсеченные под разными углами и в разных местах руки и ноги — и, соответственно, обезображенные трупы тех, кто всего этого лишился. Располосованная и окровавленная одежда многих мертвецов никуда не годилась, и все же ее тоже сдирали — чаще всего, чтобы не возиться, просто разрезая ножами и бросая ошметки тут же — дабы проверить, не прятали ли покойники под одеждой чего ценного, например, золотого крестика или оправленного в серебро ковчежца с мощами, медальончика с женским портретом, а то и самых обычных денег, укрытых от завистливых глаз товарищей. Ничто из этого, впрочем, погибшим не помогло... Липкие внутренности, вывалившиеся кровавым меси­вом из вспоротых животов и разрубленных грудных клеток, были густо облеплены жирными мухами; их немолчное гудение было практически единственным звуком в окружающем нас мире, не считая мерзкого чавканья и хлюпанья под копытами. Даже вороны почти не каркали — пищи было слишком много, им не было нужды ни спорить между собой, ни подзывать товарищей к добыче. Когда мы проезжали мимо, птицы не­довольно косились на нас, приподнимали крылья, но и не думали взлетать. Они чув­ствовали себя здесь полными хозяевами.

Попадались и почти неповрежденные трупы, те, чьи раны ограничивались одной или двумя дырками от стрел (сами стрелы чаще всего были выдернуты и унесены ма­родерами — не только солдату, но и крестьянину пригодится в хозяйстве стальной наконечник). Но таких было немного — битва в тесноте и темноте не позволяла раз­вернуться лучникам. Куда больше было тех, кто вообще не имел ран от оружия — но неестественно провалившиеся ребра и переломанные кости, местами прорвавшие кожу, ясно говорили об их участи. Они были задавлены и затоптаны в толпе. При паниче­ском отступлении или, наоборот, в атаке? Кто наступал, а кто бежал? Теперь уже определить это было невозможно.

Были и те, кто явно умер позже других. Раненые, пережившие само сражение, выбравшиеся из-под груды мертвецов и пытавшиеся ползти или ковылять к спасению. Но затем силы все же оставили их, а самых стойких добили мародеры. А окрестные села довольно многолюдны, подумалось мне, раз успели переработать такую массу добычи. И на промысел наверняка выходили в полном составе, с женщинами и детьми. У крестьян, конечно, был прямой резон торопиться — они ведь не знали, какие силы остались у обеих партий и как скоро на поле битвы могут появиться новые солдаты той или другой стороны, которые, очевидно, были бы отнюдь не в восторге, застав сельских мародеров за «работой».

Но больше всего меня поразило не все это. Не характер ран — доводилось ви­деть такое и прежде, не отсутствие помощи для выживших, даже не количество тру­пов, побившее, похоже, все прошлые рекорды этой войны... Среди лежавших вокруг мертвецов попадались, конечно, типичные солдаты — мужчины лет двадцати-тридцати. Встречались, хотя и редко, почти уже старики за сорок — эти четко делились на две категории: совсем немногочисленные ветераны, обманывавшие смерть едва ли не с самого начала войны Льва и Грифона (но в итоге все же не ушедшие от судьбы), и обычные мужики, на старости лет взявшиеся за меч от голода и безысходности — та­ких было больше. Разница между ними была не в комплекции — крестьянский труд развивает мускулатуру не хуже, чем тяжесть оружия и доспехов — а в многочислен­ных шрамах, покрывавших тела старых солдат. Но все вместе перечисленные состав­ляли лишь считанные проценты от общего числа павших. Абсолютным же большинством тех, кто пришел сюда под знаменами обеих, судя по всему, армий и кто лежал те­перь кругом сплошным ковром окровавленной гниющей плоти — были мальчишки. Пятна­дцати-шестнадцати лет, а кое-кто наверняка и четырнадцати — те, что выросли раньше сверстников. Разве вербовщики станут изучать метрические свидетельства и записи в приходских книгах? Меч, топор, копье держать можешь — годен. Поставь крестик здесь. Поздравляю, солдат! Следующий... Они родились, когда война уже шла. Они не знали никакой другой жизни, кроме войны. У некоторых из них наверня­ка отцом был солдат, изнасиловавший их мать. Ненавидели ли они врага? О, пола­гаю, да. Искренне и рьяно. Не особо задумываясь, конечно, чем Лев хуже или лучше Грифона. Хотя бескормица и отсутствие в семье средств на уплату податей тоже стали не последними причинами, погнавшими их на сборный пункт. А в каких-то графствах, как я слышал, в армию вообще набирают принудительно, хотя идея дове­рять оружие и защиту своих интересов тому, кто имеет все основания тебя ненави­деть, всегда была за гранью моего понимания... Затем... какой курс обучения они прошли? Месячный, недельный, двухдневный? И Льву, и Грифону важно было успеть укомплектовать армию раньше противника. А особые навыки от пополнения не требо­вались. Они должны были задавить массой. Стать тем мясом, в котором увязнут мечи и копья хорошо обученных, опытных, но, увы и ах для каждого из командующих, столь немногочисленных после двадцати лет взаимоистребления профессионалов... И они им стали. Там, где даже опытные солдаты не смогли бы сражаться грамотно из-за невозможности толковой организации боя в темноте, эти и вовсе устроили крова­вую кучу-малу, где свои служили причиной гибели едва ли не чаще, чем противник. И, вероятно, легли здесь практически все. Пожалуй, даже ужасы Комплена и Лемье­жа, где большинство трупов были все же скрыты за стенами домов, не производили такого гнетущего впечатления, как эти лежавшие вповалку повсюду, куда доставал глаз, тысячи и тысячи мертвых голых мальчишек.

Установить, кто в итоге понес бОльшие потери, было совершенно невозможно. Среди разнообразного хлама, которым побрезговали даже мародеры — сломаных древ­ков копий, разбитых щитов, ни к чему уже не пригодных остатков одежды и легких доспехов, обгоревших головней факелов — то тут, то там попадались на поле боя и втоптанные в кровавую грязь вымпелы и знамена. Как грифонские, так и львиные (а принадлежность некоторых, превратившихся в заскорузлые бурые тряпки, вообще не­льзя было определить). Даже по тому, как хаотично они были разбросаны, станови­лось ясно, что сражение протекало без всякого единого плана и централизованного управления войсками. Мы пересекли поле боя по ломаной траектории с юго-запада на северо-восток, затем поехали вокруг по внешнему краю; я больше присматривался к ранам, стараясь определить, как они были нанесены, Эвелина — к следам на земле.

Картина из наших совместных наблюдений складывалась примерно следующая. Сперва грифонцы, вероятно, имели численный перевес и пытались охватить противни­ка с флангов, используя свою кавалерию — но как раз в коннице преимущество было у йорлингистов, и они успешно контратаковали, сорвав план окружения; об этих действиях можно было судить по многочисленным обломкам кавалерийских копий (их, в отличие от пехотных, специально делают хрупкими, ломающимися при первом ударе — иначе вонзившееся в цель на скаку копье вышвырнет из седла самого бьющего), трупам лошадей и изрытой копытами земле по краям поля мертвецов. Но в дальнейших событиях, похоже, кавалерия активного участия не принимала — то ли потому, что оба командующих решили поберечь свою конницу, то ли просто из-за сгустившейся темноты. Пехотные же ряды быстро перемешались, утратив всякое подобие порядка, и началась неуправляемая бойня по принципу «каждый сам за себя». У взрослых сол­дат, может, еще хватило бы ума разбежаться в такой ситуации — и, возможно, те, что сумели выбраться, так и сделали — но мальчишки дрались до конца. Рыцари, и уж тем более сами командующие, судя по всему, даже не пытались лезть в эту кашу.

Мы завершили круг, вновь остановившись к северо-востоку от основной массы тел. Эвьет спешилась и еще некоторое время ходила по земле, внимательно глядя под ноги, кое-где приседая и раздвигая траву. Затем вернулась ко мне.

— Большинство выживших уходили отсюда двумя путями, — доложила она. — Одни на север, по дороге. Другие на северо-восток, в холмы. И там, и там сначала ушла конница, причем на приличной скорости. Уже потом пехотинцы, их следы идут по­верх. Среди них были раненые. Пехоты было немного, особенно у тех, что ушли в холмы — иначе они затоптали бы все следы конницы.

— Ну что ж, — подвел итог я, — похоже, ответом на вопрос «кто победил» бу­дет «никто». Когда ночная тьма стала окончательно непроглядной, командиры обеих армий сочли себя разгромленными. Что, учитывая уровень потерь, было недалеко от истины. Как обстоят дела у врага, они не очень представляли, но предпочли уб­раться под покровом ночи. Первой, разумеется, геройски драпала благородная ры­царская конница. А за ней потянулось и то, что осталось от пехоты и сумело вы­браться из общей мясорубки. Не знаю только, кто ушел в холмы, а кто по дороге. Могу лишь предположить, что в холмы подались те, кто перетрусил сильнее. Вероят­но, поначалу они слышали друг друга, но очень надеялись, что им удастся уйти, не привлекая внимания противника. Поскольку желание было обоюдным, так оно и вышло. Ну а потом их пути разошлись.

— Значит, нам нужно решить, за кем из них последовать.

— Я бы предпочел последовать за ними обоими, — пробурчал я и, когда Эвьет вскинула на меня удивленные глаза, пояснил: — В том смысле, что тоже убраться отсюда в каком-нибудь третьем направлении.

— Дольф, ну как ты не понимаешь! Это же такой шанс! Сейчас, когда от всего войска Карла осталась лишь жалкая кучка...

— Жалкая относительно первоначальной численности армии, — напомнил я. — А в абсолютных цифрах это все еще несколько тысяч бойцов, включая тяжелую кавалерию. И в основном, скорее всего, лучших бойцов. Худшие остались там, — я указал большим пальцем через плечо на свалку человеческой плоти за спиной.

— Ну... ты прав, конечно, но все равно — представляешь, какой сейчас в этом войске хаос и упадок духа...

— Представляю. Как раз такой, чтобы прикончить любого, кто попадется им под руку. Кстати, такие настроения сейчас в обеих армиях.

— Мы не будем лезть на рожон.

— Как бы он сам на нас не полез...

— Дольф...

— Только не начинай опять «тогда-я-ухожу-одна», ладно? — произнес я не без раздражения. — Поехали пока по дороге. А там видно будет.

И мы поехали на север. Я смотрел то вперед, то по сторонам, опасаясь ненуж­ных встреч с остатками разбитых частей, по какой-либо причине — хотя бы и из же­лания помародерствовать — не ушедшими далеко от поля боя; Эвелина же, как выяс­нилось, по-прежнему внимательно смотрела на землю.

— Появились следы колес, — внезапно сообщила она мне. Я взглянул вниз, но не нашел в этом ничего примечательного.

— Мы же едем по дороге.

— Это совсем свежие следы, — возразила девочка. — Они идут поверх следов пехотинцев.

— Телеги крестьян, собиравших добычу.

— Дольф, ты не слушаешь! Следы телег мародеров тянутся еще от поля боя. А эти — появились сбоку. Какие-то повозки объезжали побоище.

— Обоз, вероятно, уцелел. Возницам могли передать приказ двигаться на север уже после того, как прошли пехотинцы.

— Возможно. Или же это обоз другой армии. И следы копыт и сапог уже тогда тоже.

— Думаешь, Рануар? — наконец сообразил я. — Опоздал к сражению, но все-таки прибыл сюда раньше нас?

— И теперь либо торопится догнать своих, либо преследует неприятеля. Ин­тересно, он сам знает, за кем именно направляется?

— Сомневаюсь, что в этом хаосе ему отправили гонца или что-то вроде, — по­качал головой я. — Мне кажется, йорлингисты вообще не имели понятия о его место­положении. Если бы они знали, что он вот-вот прибудет — постарались бы продер­жаться... Думаю, он выбрал дорогу по дну долины из тех же соображений, что и я — просто потому, что это удобнее и безопаснее, чем петлять и карабкаться по хол­мам. Тем более с гружеными повозками.

Впереди было большое село, но я предпочел объехать его стороной. Черт его знает, что может прийти в голову местным, опьяненным добычей (и кровью) и распо­лагающим сейчас целым арсеналом собранного на поле боя оружия. Пусть даже кре­стьяне не очень умеют с этим оружием обращаться — впрочем, и среди них могут найтись бывшие солдаты. Я даже пришпорил Верного, дабы проехать это место побы­стрее.

Затем мы вновь выехали на дорогу, безлюдную до самого горизонта.

— Кажется, мы никогда не избавимся от этой трупной вони, — пробурчала у меня за спиной Эвьет. — Вся одежда, должно быть, пропиталась. И наша свинина — если она тоже теперь так пахнет, я не смогу ее есть!

— Да ничем особенным не пахнет, — возразил я. — Все уже выветрилось... — но в тот же миг и мой нос уловил пресловутый запах. Я обнюхал рукав своей куртки и тут же понял, что она ни при чем.

— Кажется, это там, — указал я рукой в сторону от дороги.

Свернув туда, мы увидели тела, доселе скрытые высокой травой. Их было семь, вытянувшихся вдоль дороги своеобразным серым пунктиром: пыль густо покрывала их черные штаны, сапоги и кожаные доспехи. Очевидно, убийцы слишком торопились, чтобы раздевать своих жертв. Оружие убитых, впрочем, кто-то все же подобрал — если только прежде они не бросили его сами. Кажется, двое лежавших ближе всех все же пытались сопротивляться — прочих же зарубили со спины, когда они стара­лись спастись бегством. Ни малейших шансов у них не было: все удары были нанесе­ны сверху, явно с седла.

— Значит, мы все же едем следом за грифонцами, — удовлетворенно констатиро­вала Эвелина. — А здесь кавалерия Рануара настигла хвост их пехоты.

— Возможно, — ответил я, — но и грифонцы, придя в себя после боя, могли от­править свои кавалерийские отряды охотиться за бредущими по долине йорлингиста­ми.

Однако уже через пару сотен ярдов мы наткнулись на новые трупы, теперь уже тщательно обобранные, и это свидетельствовало в пользу версии Эвьет: очевидно, здесь не просто действовал летучий отряд, убивавший отставших, но следом за ка­валеристами двигалась пехота, собиравшая трофеи. Дальше убитых попадалось все больше — в основном по обе стороны дороги, но некоторые, растоптанные практиче­ски в кашу, остались прямо на ней — а затем мы увидели повозки.

Они стояли кучей слева от дороги, и у меня даже мелькнула мысль, нет ли там засады, поэтому подъехали мы с большой осторожностью. Но никаких признаков жиз­ни, кроме мух, с гудением кружившихся над тушей мертвой лошади, там не оказа­лось. Всего повозок было шесть; пять других упирались оглоблями в землю — оче­видно, победители выпрягли лошадей для своих нужд, предпочтя бросить фургоны здесь. В том, что это сделали именно победители, а не сами возничие, мы убеди­лись, как только подъехали ближе.

Видимо, именно в этом месте кавалерия Рануара — теперь уже едва ли приходи­лось сомневаться, что то была именно она — настигла грифонский обоз. Всего в нем, конечно, было намного больше повозок, но прочие, очевидно, угнали дальше уже в качестве трофеев. Вокруг валялось около трех десятков трупов, по большей части тоже уже раздетых. Несколько человек пытались спрятаться под повозками, но там их добили копьями. Одним из убитых был мальчик не старше двенадцати лет. Пришпиленный сломанным кавалерийским копьем к деревянному борту фургона, он сто­ял в луже натекшей крови, уронив голову; казалось, он с удивлением рассматрива­ет, что это за штука торчит из его груди. На его все еще аккуратный, несмотря на кровь, костюмчик с кружевными манжетами и на щегольские остроносые сапожки никто не позарился — солдат не интересовали детские размеры; срЕзали только дорогие пуговицы. Мальчик, несомненно, был из богатой и скорее всего — дворянской семьи. Какая нелегкая занесла его в армейский обоз? Сын кого-то из грифонских старших офицеров? Такие обычно дожидаются отцов за надежными стенами и рвами родовых замков — по крайней мере, в подобном возрасте. Впрочем, некоторые вояки считают, что чем раньше наследник начнет привыкать к армейскому быту, тем лучше...

Я спешился, желая осмотреть фургоны. Едва ли, конечно, солдаты могли пропу­стить там что-то ценное, но проверить все равно не мешало; к тому же внутри мог­ло отыскаться окончательное подтверждение, что это именно грифонский обоз. Эвьет тоже спрыгнула на землю. Я, не оборачиваясь, предупредил ее, чтобы смотрела по сторонам, пока я инспектирую повозки. Совсем не хотелось бы, чтобы какие-нибудь шустрые всадники застали нас врасплох.

Я подошел к повозке, стоявшей передом к солнцу, и раздернул брезентовые за­навески. В нос ударил тяжелый железистый дух застоявшейся крови в сочетании с острым запахом каких-то снадобий. Первым, что я увидел, оказались круглые мокро-багровые срезы перерубленных шей. В фургоне лежали в собственной крови три обез­главленных трупа; головы, впрочем, валялись тут же. На одной из голов была про­питавшаяся красным повязка, закрывавшая левый глаз и ухо. У двух безголовых тел тоже были перевязки: у одного — плечо и грудь, у другого — бедро и лишившаяся кисти культя правой руки.

Раненые. Кого-то из них с поля боя все-таки вывезли. Немногих, и скорее всего — из числа офицеров. Но вражеские мечи все же закончили недоделанную рабо­ту несколькими часами позже.

Разумеется, аналогичное зрелище ждало меня и в других повозках. Неудиви­тельно, что их бросили здесь. Трупы, конечно, можно было выбросить, или вытащить еще живых и казнить их уже снаружи — но фургоны все равно уже были перепачканы кровью раненых и пропитались соответствующим запахом. Я все же, стараясь не ис­пачкаться, осмотрел фургоны на предмет наличия медикаментов, хирургических инструментов или хотя бы просто фляг с водой — но, если что-то такое в них и было, это уже забрали до меня. Теперь в повозках лежали только трупы.

— Что там? — спросила Эвьет, подходя ко мне, когда я выбирался из пятого фургона.

— Не смотри, — посоветовал я, — малоприятное зрелище.

— Ну, после всего, что мы уже видели... — она отдернула занавеску. В первый миг на ее лице и впрямь мелькнула брезгливая гримаска — не столько, вероятно, из-за открывшейся картины (и впрямь едва ли способной шокировать на фоне того, что мы видели пару часов назад), сколько из-за застоявшегося в нагретом солнцем фургоне запаха. Но уже в следующий миг баронесса расплылась в торжествующей улыбке. Ухватив за волосы, она вытащила наружу смуглую курчавую голову с хищным носом и полными — такие часто называют чувственными — губами.

— Грегор Марбель, — с удовольствием протянула она, рассматривая мертвое лицо то с одной, то с другой стороны. — Какая встреча. Ну что, гад? Получил свое? Получил, тварь. Было бы обидно, если бы тебе просто снесли голову в бою, правда? Не-ет, сначала ты мучился от раны, трясясь в душном фургоне, потом дро­жал от страха, когда услышал, что фургон нагоняют наши, потом, небось, молил о пощаде... Молил, мразь? Своим визгливым голосочком? Представляю, как они хохота­ли, слушая твое жалкое блеяние. А потом тебя прикончили, как барана на бойне. Дольф говорит, что отрубленная голова может жить еще десять минут. Надеюсь, ты успел насладиться ощущениями.

Девочка плюнула в глаза головы, бросила ее на землю и с размаху наподдала ногой. Жуткий мяч описал параболу над травой, запрыгал по земле, выкатился на середину дороги и остановился. Эвьет демонстративно вытерла о траву сапожок.

— Поздравляю, — сказал я без тени иронии.

— Спасибо, — так же серьезно ответила баронесса. — Пусть это не моя заслу­га, но все равно — одна из лучших новостей за последние три года.

— Может быть, и Маркус валяется теперь где-то там, в общей куче, — я махнул рукой на юг.

— Без четких примет мы этого никогда не узнаем, — сокрушенно признала Эве­лина. — Но ты прав, шансы велики. Как-никак, грифонцы потеряли там бОльшую часть своей армии.

В шестом фургоне, том самом, к которому был пригвожден ребенок, тоже не на­шлось ничего интересного. Очевидно, в нем ехал этот мальчик и тот или те, кого он сопровождал, однако все их вещи, кроме вспоротых (очевидно, в поисках ценно­стей) подушек и матрасов, забрали мародеры.

Мы поехали дальше, минуя очередных мертвецов на обочинах — а вскоре добра­лись до места настоящей бойни.

Если южнее этого места кавалеристы настигали измученных солдат, бредущих поодиночке и небольшими группами, то здесь они обрушились на большую пехотную колонну, двигавшуюся в походном строю. Я даже не думал, что до этого момента у Карла еще сохранялось столько пехотинцев. Их было здесь, наверное, тысяч семь или восемь; большинство погибли прямо на дороге или около нее. Некоторые пыта­лись организовать правильную оборону, выстроив каре с упертыми в землю пиками — но таких здравомыслящих оказалось слишком мало, вероятно, потому, что и здесь, как я вскоре убедился, средний возраст воинов был заметно меньше двадцати (хотя, наверное, сказалась и усталость). В результате они не успели замкнуть оборони­тельный строй, и их обошли и порубили с флангов и с тыла. Многие бросились врас­сыпную, но мало кому удалось убежать далеко — кого не настигли сами конники, до­стали их стрелы. Что было, однако, странно — мертвецы лежали в одежде, доспехах и при оружии. Единственными трофеями победителей, очевидно, стали флаги — их ни­где не было. Отчего же не обобрали этих, если обобрали всех предыдущих? Я спрыг­нул на землю и осмотрел несколько ближайших тел. Сражение, а точнее, избиение явно состоялось совсем недавно, каких-нибудь два часа назад. Недалеко же они ушли почти за целый день! Впрочем, оно и понятно, учитывая их физическое состоя­ние — вторые сутки без сна, и какие сутки! Наверное, для краткого отдыха они все же останавливались, но даже не нашли в себе сил — скорее моральных, чем физиче­ских — собраться всем вместе, дождавшись отстающих, и держать единый темп, а не растягиваться по долине на несколько миль.

И все же было в этих телах нечто неправильное. Ну то есть, конечно, когда посреди дороги валяются восемь тысяч изрубленных и истыканных стрелами трупов, это вообще сложно назвать правильным положением дел, но речь не об этом. Конники рубили пеших, набрасываясь на них с разных сторон — кто-то получил удар спереди, кто-то сзади, кто-то сбоку, тут ничего нельзя было сказать определенно. Но вот разбегаться пехотинцы должны были веером от опасности. То есть, если их настигли сзади, веер должен был быть развернут вперед. А не назад, как было на самом деле.

Среди валявшихся вокруг мертвецов стоял одинокий фургон без лошади. Его возница лежал на передке; запрокинутая голова свешивалась со скамьи, задрав куд­латую бороду к небу, а из кадыка торчала стрела. Его облик показался мне знако­мым; я подошел ближе. Эвьет подъехала следом.

— Узнаешь? — кивнул я, приподнимая голову покойника за волосы.

— Да, — мрачно ответила Эвелина. — Ты говорил с ним три дня назад. Это ра­нуарцы.

Я заглянул в фургон. Кандальный груз был на месте. Пленные здесь никому не требовались.

— Ты точно уверена, что там был Марбель? — спросил я, снова выбираясь из фургона.

— Да, — подтвердила Эвьет без тени сомнения. — Те были грифонцами. А эти...

— Марбель за это время мог сменить место службы, — заметил я. — Вспомни Ле­вирта.

— Нет, это абсолютно точно были грифонцы, — повторила Эвелина. Меня удивила эта безапелляционность. Я знал, что она не из тех, кто настаивает на своем из пустого каприза или не допускает мысли о возможности собственной неправоты. Впрочем, все действительно выглядело логичным. Конница Рануара настигла отступаю­щих на север беззащитных грифонских пехотинцев и радостно устремилась за лег­кой добычей, бросив позади собственную пехоту. Пехота, в свою очередь, аккуратно собирала трофеи, оставляемые ей кавалеристами, и не чаяла при таком раскладе во­обще увидеть живого солдата противника. А затем коннице Карла, благополучно сохраненной во время ночного побоища, удалось провести стремительную и успешную контратаку. Рануарцы даже не успели перестроиться из походного порядка. Возмож­но, поначалу они решили, что им навстречу скачут возвращающиеся свои...

Выходит, и в войске Рануара большинство составляли мальчишки. Три дня назад я этого не заметил — шлемы и дорожная пыль мешали как следует разглядеть лица, а у меня и в мыслях не было рассматривать солдат внимательно. Но теперь я видел это вполне отчетливо. Смерть придала лицам какое-то подчеркнуто детское выраже­ние... не столько даже страха, сколько удивления и обиды...

Однако, что же случилось с конницей Рануара? Хотя общая численность его ар­мии уступала начальной численности армии Карла раза в четыре, в кавалерии, даже если предположить, что ночью грифонские всадники совсем не понесли потерь (а это явно было не так), соотношение, по нашим с Эвьет оценкам, было уже далеко не столь разительным — а возможно и практически равным. Победить в конном бою лан­гедаргцы, конечно, могли, но дорогой ценой. Хватило бы у них после этого сил еще и на разгром пехоты? Все-таки восемь тысяч войска — это восемь тысяч войска, ка­ким бы оно ни было. И возможно ли было уничтожить графскую конницу столь быстро и столь полно, что пехота не успела бы дойти до места боя и понять, что происхо­дит, и не осталось бы ни единого всадника, способного ее предупредить?

За неимением в пределах видимости живых свидетелей, узнать это, очевидно, можно было лишь одним способом — ехать дальше и смотреть, что там произошло. И, хотя встреча с грифонцами не входила в мои планы, мне самому стало любопытно, куда делась кавалерия Рануара — подобно тому, как бывало интересно при анато­мировании установить причину смерти внешне выглядевшего здоровым человека. Лад­но, подумал я, засаду здесь устроить вроде бы негде (что увеличивало странность случившегося), а на открытой местности мы легко сможем избежать нежелательных встреч. Их кони измотаны, а Верный в хорошей форме.

Мы проехали на север еще около пяти миль; да, конница Рануара действительно далеко оторвалась от своей пехоты. Что было, впрочем, виной не только кавалери­стов: когда обираешь до нитки каждого попавшегося на пути мертвеца, идти быстро не получится, даже если конники и будут сдерживать свой темп. А обирать графским пехотинцам было кого... Трупы грифонцев, теперь уже не тронутые мародерами, про­должали попадаться нам и на протяжении всех этих пяти миль. Меня удивляла скот­ская покорность, с которой лангедаргцы продолжали брести или, на худой конец, бежать вперед, не имея ни малейших шансов укрыться от настигавшей их смерти, вместо того, чтобы разбегаться из долины прочь, благо ни слева, ни справа ника­кие крутые склоны ее не ограждали, а преодолеть пологий подъем не составляло труда. Конечно, когда всадники уже за спиной, бегство в любом направлении будет коротким и бесполезным — но неужели нельзя было озаботиться происходящим позади раньше? Скачущих кавалеристов видно с приличного расстояния...

Но вот, наконец, мы добрались до места, где этой скачке был положен предел. Долина здесь заканчивалась, сужаясь и переходя в пологий склон прямо по курсу — легко, впрочем, преодолимый и для пехоты, и для кавалерии; дорога взбиралась на­верх и скрывалась за гребнем. И если внизу, у подножия этого склона, валялось множество лошадиных трупов, причиной тому была, конечно, не непроходимость ре­льефа. Вообще такое обилие мертвых животных удивляло: боевой конь — ценный тро­фей, и обычно в сражении их стараются беречь, направляя оружие главным образом против всадников... Но, естественно, человеческих останков там было еще больше, нежели лошадиных. Оставшихся без хозяев коней победители, как водится, забрали себе. Впрочем, не всех — некоторых они, очевидно, не смогли поймать, или не по­желали тратить на чересчур строптивых животных драгоценное время. Я разглядел минимум трех — один бродил наверху и двое внизу.

Мы подъехали ближе. Теперь было отчетливо видно, что здесь нашли свой конец и легкая, и тяжелая кавалерия Рануара, как видно, достигшие этого места совмест­но. Многие мертвецы были раздеты, но с иных сняли лишь доспехи и оружие, а неко­торые и вовсе лежали нетронутые; как видно, мародерам не хватило времени (и рук, ибо пехоты у Лангедарга, судя по всему, почти не осталось), пока конница Карла совершала свой бросок на юг и обратно — даже учитывая, что обратно победителям пришлось возвращаться медленней, ибо они гнали повозки обоза, отбитого своего и рануарского. Задерживаться же в этом месте на ночь грифонский командующий явно не хотел.

Почти все графские лошади были убиты стрелами, обычными длинными и коротки­ми утяжеленными арбалетными; та же участь постигла и многих всадников, хотя были погибшие от мечей, копий, кавалерийских топоров и, наконец, просто разбившиеся при падении и затоптанные. Похоже, в какой-то момент здесь образовался жуткий хаос, когда лошади и люди валились под копыта скакавших сзади, заставляя тех тоже падать, ломая конечности, хребты и черепа себе и тем, на кого они налета­ли... Некоторые лошади с переломанными костями были еще живы и жалобно ржали, приподнимая головы и глядя на нас страдающими, полными слез глазами. Помочь им по-настоящему, конечно, было нельзя — только добить, но и на это у нас не было времени: близился закат, и необходимо было разобраться, что здесь произошло и можно ли где-нибудь поблизости заночевать без большого риска.

При этом я не упускал из вида коней, счастливо избежавших общей участи; за­хватить любого из них было весьма соблазнительно. Вот только, коль скоро они не дались грифонцам, едва ли дадутся и нам. Все же в какой-то момент мы оказались довольно близко от одного из них, великолепного лоснящегося жеребца редкого от­тенка соловой масти — в лучах вечернего солнца он казался отлитым из золота. Еще недавно он принадлежал кому-то из рыцарей: переднюю часть головы, от ушей до носа, защищал лошадиный шлем, на груди сверкал пластинчатый нагрудник.

— Как тебе этот красавец? — осведомился я у Эвьет.

— Хороший конь, — ответила девочка, но в ее голосе мне послышалась некая неуверенность, словно признание достоинств чужого скакуна казалось ей предатель­ством по отношению к Верному.

— Я понимаю, что тебе нравится Верный, — усмехнулся я, — но ему будет куда приятней везти одного всадника, а не двоих.

— Его еще поймать надо, — сумрачно пробурчала Эвелина. Ее радость по поводу смерти Марбеля окончательно поблекла под бременем более свежей новости о полном разгроме южной армии йорлингистов. Может, в какой-то миг она и подумала «так Ра­нуару и надо!», но случившееся означало, что Карл одержал победу и сохранил бое­способность, а что осталось от сил Ришарда, было вообще непонятно.

— Жаль, подманить нечем — у нас полно мяса, но ни крошки хлеба... — рассу­ждал вслух я. — Э-эй, стой на месте... знать бы, как тебя зовут... стой, не убе­гай, мы не причиним тебе зла, — я медленно и осторожно подъезжал к чужому коню, — а своему хозяину ты больше не нужен... стой спокойно... вот так, вот так, хоро... а-а, ч-черт!

Конь сорвался с места и поскакал к холмам на востоке, легко перемахивая че­рез трупы сородичей. Я бросил было Верного в погоню, но тут же одумался и позво­лил ему остановиться. Золотой явно был отличным скакуном; Верный, вероятно, мог бы потягаться с ним в скорости, но не с двойным грузом на спине (учитывая наши съестные припасы, вес был именно двойным, а не полуторным, как раньше). Да и к тому же, если бы даже я догнал коня, мчащегося галопом — что дальше? Перепрыги­вать на полном скаку из седла в седло? Я не цирковой трюкач.

Проскакав пару сотен ярдов, золотой, однако, тоже остановился — и даже обернулся в нашу сторону, словно издеваясь. Повторяется история с конем, за ко­торым мы тщетно гонялись по пути из Лемьежа? Мы не можем себе позволить охотить­ся за ним до темноты, не зная, что делается вокруг и какие остатки недобитых войск прячутся в тех же холмах. Но все же я решил предпринять еще несколько по­пыток — Эвьет давно был нужен собственный конь, и если для обычной девочки ее возраста требовалась бы небольшая смирная лошадка, то для Эвелины рыцарский ска­кун подходил прекрасным образом.

Я снова поехал к словно поджидавшему нас золотому, стараясь демонстрировать всем своим видом спокойствие и доброжелательность.

— Попробуй ты его подманить, — предложил я Эвелине. — Верный сразу проникся к тебе симпатией, может, и с этим получится.

Эвьет принялась уговаривать коня успокаивающими и ласковыми словами, но, стоило нам сблизиться с ним до нескольких ярдов, как все повторилось. Теперь уже золотой остановился между холмами и вновь обернулся в нашу сторону.

— Такое впечатление, что он нас куда-то зовет, — заметила девочка.

— Куда он может нас звать... — пробормотал я, а в голову уже полезли мысли о коне, заманивающем нас в ловушку. В первый миг это показалось мне полным бредом — но ведь даже птицы способны притворяться, чтобы увести врагов от гнез­да. Почему не допустить, что кто-то выдрессировал коня, выглядящего такой соблазнительной приманкой... в этих холмах, в отличие от открытой местности, вполне можно устроить засаду...

Тем не менее, я поехал к нему снова — и опять чужой жеребец ускакал от нас еще дальше в холмы. Теперь он оказался в тени, став из золотого просто песоч­но-желтым и почти слившись с песчаным склоном, возле которого остановился. При желании он мог бы скрыться за холмом, но предпочел встать так, чтобы мы его ви­дели.

— Не нравится мне это, — покачал головой я.

— Ты что, лошади испугался? — удивилась Эвьет.

— Не лошади, а ее хозяев, которые могут нас там поджидать.

— Зачем? Чтобы ограбить? Вон в долине сколько мертвецов валяется, некоторые все еще в полном вооружении. Уж проще с них начать, а не с живыми связываться, тем более — таким конем рисковать...

— Логично, — согласился я, но тут же добавил: — Впрочем, когда имеешь дело с людьми, логика ничего не значит... Ладно, поехали, но держи арбалет наготове, — я тоже сунул руку под куртку.

На этот раз конь подпустил нас совсем близко, но, когда я уже думал, что сумею ухватить его за поводья, все-таки сорвался с места и ускакал за холм — хотя, как мне показалось, уже без прежней прыти. Едва затих глухой стук копыт по земле, я прислушался. Все было тихо — что, впрочем, ничего не гарантировало. Я переглянулся с Эвелиной, убедившись, что она приняла мои слова насчет оружия всерьез, и осторожно тронул Верного вперед.

Мы объехали холм, оказавшись у его восточного склона. По этому склону тяну­лась глубокая промоина, расширявшаяся у подножия. Конь поджидал нас там. На сей раз он не попытался ускакать, даже когда мы подъехали вплотную, и мы поняли, по­чему. В устье промоины, в глубокой тени, лежал на спине рыцарь в полном латном доспехе, а из его груди ближе к шее торчал окровавленный обломок кавалерийского копья. Оружия и щита с гербом при нем, разумеется, не было — все это он выронил, когда получил смертельный удар, но верный конь вынес его из битвы, избавив, по крайней мере, от поругания мародерами.

— Извини, приятель, — обратился я к золотому, спешиваясь и наконец-то беря его под уздцы, — сожалею о твоей потере, но мы — не похоронная команда. Пусть тебе послужит утешением, что твой новый всадник будет гораздо легче. Эвьет, за­бирайся, — я кивнул ей на седло и придержал стремя.

— Постой, Дольф, — Эвелина, уже закинувшая арбалет за спину, спрыгнула на землю, но направилась не к своему новому коню, а к рыцарю. — Ты не узнаешь этот шлем?

— Шлем как шлем, — пожал плечами я, но тут же заметил украшение, на которое она указывала — небольшой сжатый металлический кулак на вершине шлема. Впрочем, никаких воспоминаний он у меня не вызвал — я попросту не присматривался к доспе­хам рыцарей, которых мы встречали в прошлые дни, будь то йорлингисты или грифон­цы. Но Эвьет уже стаскивала шлем с убитого, открывая достаточно немолодое, хотя и черноусое, мертвенно-белое лицо с синюшными губами, покрытое пятнами налипшей на смертную испарину пыли, словно черновым рисунком будущего разложения. Глубоко посаженные глаза были закрыты.

Я видел это лицо лишь однажды при очень плохом освещении и все же узнал его — возможно, потому, что света и сейчас было не слишком много.

— Это же граф Рануар!

— Именно, — кивнула Эвьет и добавила скорее горько, чем саркастично: — Ну что, милорд, убедились теперь, что меня надо было выслушать?

Я сильно сомневался, что, выслушай он ее и даже согласись помогать в опера­ции по убийству Карла, это что-то изменило бы в сегодняшних событиях. Несмотря на то, что теоретически, имея в своем распоряжении коня, Эвьет еще успела бы до­гнать Карла на марше до его встречи с армией Ришарда, времени на подготовку ди­версии, и тем более — безупречной, просто не было. Но, не успел я высказать это соображение, как из носа графа донесся слабый стон.

— Он жив! — воскликнула Эвьет и тут же сделала шаг в сторону, уступая место профессионалу.

— Слышу, — я поспешно опустился на одно колено рядом с раненым. «Словно я хочу принести ему вассальную присягу!» — мелькнула совершенно дурацкая мысль. Я пощупал пульс на холодной липкой шее, оттянул веки, заглянул в расширенные непо­движные зрачки, наклонился ухом к его лицу, пытаясь расслышать еле уловимое ды­хание. — Жив, но плох. Как минимум, обширная кровопотеря...

— Но у него есть шанс?

Я понимал озабоченность Эвьет. Теплых чувств к Рануару она, конечно, не ис­пытывала. Но, если мы спасем графу жизнь, в следующий раз он будет разговаривать с нами уже совсем не так, как в предыдущий.

— По крайней мере, легкое, похоже, не задето, это уже хорошо. Но помощь нужна немедленно. Тащи сюда мою сумку и готовь корпию. Черт, не видно тут ни шиша, его бы на свет вытащить...

— Так давай! Вдвоем-то дотащим, хоть и в доспехах.

— Пока не стОит, наконечник может обломиться в ране или выпасть... — я скептически осмотрел доспех, затем снял свой пояс. — Значит, так. Как видишь, это цельные латы, здесь нет отдельного съемного нагрудника. Мы не можем помочь ему, пока не снимем весь панцирь через голову, а снять панцирь мы не можем, не выдернув копье. А как только мы выдернем копье, он истечет кровью, которой у него и так осталось не слишком много. У него почти наверняка задета подключичная артерия.

— Значит, что? — растерялась Эвьет.

— Значит, действовать надо очень быстро. Когда мы выдернем наконечник, у нас будут считанные мгновения, чтобы снять панцирь и остановить кровь. Сначала снимаем перчатки, наручи и оплечья. Тут можно сильно не спешить. Знаешь, как об­ращаться с этим хозяйством?

— Отец показывал, — кивнула баронесса. — Хотя у него доспех был, конечно, не такой роскошный, как этот...

Вдвоем мы быстро освободили от всего железа руки графа. Я еще раз примерил­ся, где лежит мой пояс, где — перевязочные материалы, убеждаясь, что все необхо­димое в нужный момент окажется под рукой, и вытянул руки графа вверх относитель­но туловища, чтобы не мешали стаскивать панцирь.

— Теперь — самый ответственный момент, — продолжал я. — Бери панцирь за плечи, вот здесь, хватайся за края отверстий для рук. Как только я выдерну копье — но не раньше, чтобы его не сломать и не согнуть — тащи панцирь на себя, а я потащу его за ноги, чтоб быстрее. Панцирь надо снять полностью — не только с ту­ловища, но и с рук. Потом быстро переворачиваем его на живот. Через правый бок, — уточнил я во избежание путаницы. — Готова?

— Да.

Я крепко взялся за обломок древка. Похоже, самое обычное копье, без всяких фокусов с обратными насечками. Хорошо. Я резко дернул.

— Тяни! — крикнул я, отбрасывая окровавленный наконечник.

В считанные мгновения мы избавили графа от панциря. Кровь, конечно же, по­лилась, но не так сильно, как могла бы — предыдущая кровопотеря понизила давле­ние. Еще одно быстрое слаженное движение — и безвольное тело перевернуто животом на песок. Я заломил руки Рануара за спину и принялся крепко скручивать ремнем его локти.

— Что ты делаешь? — удивилась Эвьет.

— Это лучший способ остановить кровотечение из подключичной артерии. При такой позе она пережимается и...

— Дольф! Сзади!

Я потратил лишнее мгновение, закрепляя ремень — чертова привычка уж если делать, то добросовестно! — и лишь затем обернулся.

Из-за соседнего холма к нам скакали трое всадников. Солдаты легкой кавале­рии. В первый миг я не понял, к какой из армий они принадлежат, затем разглядел рисунок на круглом щите переднего — красная рука с мечом на черном фоне. Это был не личный герб, а эмблема, которую я уже видел на щитах одного из полков конницы Рануара (судя по цветам, это, скорее всего, был его личный полк, в отличие от других частей его сводной армии). Тут же я осознал, как выгляжу с их точки зре­ния. Обозленные поражением солдаты едут и видят, как некто связывает руки их бесчувственному командующему, а рядом валяется некое окровавленное железо. Воз­можно, конечно, после перенесенного разгрома у них самих куча претензий к Рануа­ру, но исполнить патриотический долг им это не помешает, особенно если они рас­считывают на награду за спасение графа. И выхода у меня только два — либо пы­таться быстро объяснить этим невежественным людям, что я делаю на самом деле, либо достать огнебой и стрелять.

Я не видел у них луков и решил, что несколько мгновений на попытку мирного решения у меня еще есть — тем более что помощь в транспортировке раненого мне бы весьма и весьма пригодилась. Я ведь даже не знал, куда его везти.

— Эй, спокойно! — крикнул я. — Это не то, что вы думаете! (черт, эта фраза никогда не срабатывает) Я лекарь, и...

В тот же миг я заметил, что второй из всадников что-то раскручивает над го­ловой. Да это же праща! Вот уж не думал, что в наше время кто-то пользуется та­ким оружием. Оно же совершенно бесполезно против доспехов! Хотя лошадиные доспе­хи все же редкость, и если попасть коню в голову на встречном скаку — да и чело­веку в открытом шлеме... И боеприпасы всегда...

Додумать «под рукой» я уже не успел.

Голова болела, и некоторое время это оставалось единственной реальностью, данной мне в ощущениях. Мне больно, следовательно, я существую... За неимением других каналов информации, я принялся исследовать данный и быстро установил, что вселенная боли неоднородна. Помимо фоновой боли, заполнявшей голову более-менее равномерно, существовала еще локальная саднящая аномалия где-то в верхней части лба. Левее не так давно зажившей ссадины, подсказала пока еще не слишком услуж­ливая память. Кажется, в последнее время развелось слишком много покушающихся на самую главную и лучшую часть моего тела... Эта мысль, однако, напомнила мне, что, помимо главной и лучшей, у меня имеются и другие. В частности, область ною­щей боли уже третьего типа, локализованная несколько ниже головы, была идентифи­цирована мною как плечи. Продолжая исследовать все более отдаленные уголки мира, я обнаружил две зоны боли четвертого типа, давяще-вгрызающейся, каковыми, по всей видимости, были локти и запястья. И уже с самой периферии вселенной доходил аналогичный сигнал от лодыжек. Причем, сделал я очередное открытие, пространство между всеми этими источниками не было пустым — его заполняло слабое, но вполне различимое ощущение дискомфорта от лежания на чем-то твердом. В этот момент я почувствовал, что из пассивного наблюдателя превращаюсь в активного, способного влиять на объект наблюдения — в свое время мы беседовали на эту тему с учителем, обсуждая проблему чистоты эксперимента. Мои руки сделали машинальное движение, пытаясь избавиться разом от трех источников боли, но увы — с плечами все оста­лось по-прежнему, а ощущения в локтях и запястьях даже усилились. Я окончательно вспомнил, в каком мире нахожусь, и осознал, что лежу на боку на твердой, как ка­мень, сухой земле, мои руки скручены за спиной, и с ногами дело обстоит немногим лучше. А стало быть, дергаться и вообще показывать, что я пришел в себя — глупо, а самое умное — это осторожно приоткрыть глаза и осмотреться.

Я слегка раздвинул веки. Левый глаз так и не открылся — ресницы были словно чем-то склеены. Правым я увидел темноту, подсвеченную сбоку колеблющимся светом костра. Сам костер остался вне поля моего зрения. Больше я ничего рассмотреть не успел, поскольку услышал шаги, направляющиеся в мою сторону, и поспешно закрыл глаз, стараясь вновь придать своему лицу бессмысленное выражение. Почти в тот же миг меня пнули сапогом по ребрам — без особого, впрочем, энтузиазма. Боль пятого типа, импульсная, быстро затухающая — автоматически констатировал я.

— Ну, чего там? — окликнул грубый голос с той стороны, где горел костер. — Очухался?

— Да не, — ответил тот, что стоял надо мной. — Валяется, как дохлый. Ты уверен, что его не прибил?

— Да говорю тебе, живехонек он. Моему дядьке в кабаке черепушку наскрозь проломили, и то жив остался, дурной только совсем стал... А тут — ерунда, ца­рапина. Оклемается. Флягу вон возьми, да полей на него...

— Совсем сдурел — воду на него тратить? — возмутился пинавший. — Я лучше головешку из костра возьму, да в рожу ему потыкаю!

— И то дело, — одобрил камнеметатель.

Я поспешно застонал и приподнял голову, открывая единственный работоспособ­ный глаз.

— О, очухался, — довольно констатировал стоявший рядом. В первый момент я видел лишь его сапоги, но затем он нагнулся и, ухватив меня за ворот рубахи, рывком придал мне сидячее положение, сопроводив это фразой: «Хватит разлеживать­ся!» Одновременно я понял, что куртки на мне нет. Сапог, кстати, тоже. Хорошо хоть штаны и рубаху пока оставили...

Теперь я увидел и костер, и двоих солдат, сидевших возле него. Стало быть, их было действительно только трое, четырех стволов мне хватило бы с запасом... Эти, кстати, были вполне взрослые — оно и понятно, кавалерия, не пехота. Огонь был разожжен в узкой кривой ложбине между двумя почти сомкнувшимися холмами — как видно, место выбрали специально, чтобы пламя не было заметно издали. За спи­нами солдат видны были слабо освещенные силуэты лошадей. Я пересчитал их. Четыре, включая Верного. Он, кажется, тоже был связан, точнее, стреножен. Уже не таясь, я поспешно, пока не помешали, покрутил головой влево и вправо, насколько позволяла шея. Мне, наконец, удалось проморгаться левым глазом — похоже, ресницы слиплись от крови, которая натекла из раны на лбу. Чертов камень, очевидно, по­пался с острым краем.

Эвьет нигде не было. И Рануара тоже.

— Грифонцев ищешь? — стоявший уселся на корточки передо мной, довольно улы­баясь гнилозубым щербатым ртом. Сейчас из этого рта, помимо прочих запахов, не­сло еще и копченым мясом. И я догадывался, каким именно. Ну да, точно — вон кор­зины стоят. А вон и мои сумки... — Не надейся, они все давно слиняли. Даже и орать будешь, никто тебе не поможет.

— Я не грифонец, — ответил я, отчаянно надеясь, что эта малограмотная пуб­лика не знает, чей герб выгравирован на моем мече. — Я пытался помочь... Где граф?

— Умер, — ответил солдат, разом помрачнев.

— Вы, небось, сразу же развязали ему локти?

— Да уж знамо дело! — сидевший передо мной был просто воплощенный сарказм.

— Ид-диоты! — с чувством произнес я, нимало не заботясь его реакцией. А за­ботиться стоило, ибо он тут же замахнулся кулаком, собираясь, очевидно, на свой манер поучить меня вежливости. — Да погоди ты драться! — раздраженно мотнул го­ловой я, словно отмахиваясь от докучливой мухи, и подобная реакция настолько его удивила, что кулак и впрямь замер в воздухе. — Дослушай сначала! Я же пытался вам объяснить! Если бы вы тогда меня дослушали, купались бы в золоте все трое... Я лекарь, я хотел спасти графа, остановить кровотечение...

— Лекарь, говоришь? — осклабился вояка. — А локти ему, выходит, для здоро­вья скручивал?

— В данном случае именно так, — терпеливо втолковывал я. — Это был единственный способ его спасти.

— Ну тогда ты нам спасибо сказать должен! — хохотнул солдат. — Мы-то тебе локти не хуже связали! Будешь здоровенький до самой виселицы!

— Среди вас хоть один знает, что такое «артерия»? — безнадежно вздохнул я.

— Ты нам зубы-то не заговаривай, — злобно откликнулся пращник (я узнал его по голосу). — Слова он будет всякие непонятные говорить на ночь глядя... Ты не колдун ли часом?

Только этого мне не хватало!

— А очень может быть, — тут же отозвался до сих пор молчавший третий; он как раз в это время придвинул к себе одну из моих сумок и принялся рыться в ней. — Склянки тут у него с зельем каким-то...

— Я уже сказал, кто я! Это не зелья, а лекарства!

— Вот отвезем тебя, куда надо, там разберутся, — зловеще посулил третий, не прекращая, впрочем, своего занятия. Очевидно, упустив награду за спасение Рануа­ра, они вознамерились получить хоть что-то за поимку того, кто, по их мнению, пытался его пленить. Ну что ж, в моем положении это была хорошая новость: по крайней мере, меня не прикончат прямо здесь.

Хотя, если меня все же доставят «куда надо», я, вероятно, пожалею, что не умер быстро.

— Девчонка где? — спросил я как можно более равнодушным тоном, воспользо­вавшись паузой.

— А мы ее зажарили и съели, — вновь осклабился ближайший ко мне солдат; он, похоже, считал себя большим остроумцем. Устав сидеть на корточках, он плюхнулся кожаной задницей на землю.

— Съели вы, положим, свинину из моих корзин, — холодно ответил я. — Точнее, то, что вам показалось свининой. А что это за мясо на самом деле и что с вами будет уже... — я посмотрел на звезды, словно определяя время, — через три часа — об этом вы, конечно, даже не задумались.

Пращник испугано рыгнул. Пожалуй, сейчас блеванет, подумал я. И даже в све­те костра, падавшем сбоку, было заметно, как побледнел остряк-самоучка.

— Ээ, — выдавил он из себя, — лекарь или кто ты там... ты так не шути, по­нял? Потому что, ежели ты не шутишь — мы ж тебя за эти три часа на куски порежем и самого эти куски жрать заставим...

— Ладно, — произнес я, выдержав паузу и насладившись их страхом, — я лишь показал, что не только ты тут шутить умеешь. Это просто мясо дикого кабана. А теперь давай так: я не шучу с вами, а вы со мной. Так где девчонка?

— Ускакала, — нехотя признал остряк. Я надеялся на такой ответ, и все же испытал немалое облегчение — не слишком логичное, учитывая мое собственное поло­жение.

— И не догнали? — иронически приподнял бровь я.

— За Быстрым разве угонишься... — буркнул солдат и тут же озлился: — Ниче­го, нам и тебя одного хватит!

Я понял, что Быстрый — имя графского коня, и дано оно, конечно же, не про­сто так. Ну что ж — Эвелина поступила абсолютно правильно, что бросила меня, спасая свою жизнь. Если бы нас повесили обоих, от этого никто бы не выиграл...

Впрочем, я и сам еще отнюдь не собрался на виселицу. Осталось только приду­мать, как с оной разминуться. Блеф явно не проходил: это не деревенские старухи, они и в самом деле примутся меня пытать, требуя, чтобы я снял «проклятье». А по­скольку проклятье будет мнимым, а боль настоящей...

— А это еще что за хрень?

Я похолодел. Третий вертел в руках огнебой.

— Флейта Пана, — криво усмехнулся я, чувствуя, как пересохло в горле. Хоро­шо, что никому из них не придет в голову щупать мой пульс...

— Так ты лекарь или музыкант? — с явным недоверием осведомился третий.

— Всего понемногу...

— И как же на ней играть? — спросил он, заглядывая в стволы. Разглядеть за­ряды внутри он при таком освещении, конечно, не мог. Его большой палец меж тем просунулся в круглое отверстие в рукоятке и лег на спусковую скобу. Я замер. Нет, если он просто нажмет, ничего не произойдет. Скоба упрется в ограничитель. Когда я показал учителю свой чертеж огнебоя, тот настоял, что надо предусмотреть защиту от случайного выстрела. Но если этот тип догадается сначала сдвинуть скобу вбок, а потом нажать..

Ну и что? Ему разнесет голову, двое других будут в ступоре, но я-то оста­нусь связанным. Если бы они убежали в ужасе, бросив меня, то, рано или поздно, я бы сумел освободиться. В крайнем случае — пережег бы веревки в костре; руки бы, конечно, при этом тоже обжег, но свобода и жизнь того стоят. Однако шансов на их паническое бегство слишком мало. Будь я свободен и с огнебоем в руках — тогда конечно, но не при нынешнем раскладе сил.

Так что, вместо чуть не сорвавшегося с моих губ гибельного совета, я отве­тил:

— Дай сюда, я покажу.

Третий, пожав плечами, передал огнебой остряку, по-прежнему сидевшему ко мне ближе всех, а тот поднес стволы к моему лицу, вновь заставив меня занервни­чать, как бы теперь уже он не нажал на скобу.

— Руки мне развяжи, — потребовал я.

— Зачем? Так дуй, а я подержу.

— Ты что, никогда не видел, как на флейте играют? — возмутился я. — Там без рук никак. Ну чего ты испугался, вас же трое, у меня нет оружия, и я не прошу ноги развязывать. Это же просто музыкальный инструмент...

Остряк, казалось, заколебался, но все испортил пращник:

— Ну его на хрен с его флейтой, убери ее от греха. Видел я флейты Пана, не такие они. Похоже, но не такие.

— Это новая конструкция, — сделал последнюю попытку я.

— Новая-хреновая... Убери, кому говорят.

Весельчак не стал спорить и вернул трофей третьему. Тот положил его на зем­лю, рядом с другими моими вещами. Сумку он, похоже, уже выпотрошил полностью и собирался заняться второй.

— Чего-нибудь интересное нашел? — осведомился пращник. Полагаю, что под «интересным» он имел в виду деньги или что-то вроде и спрашивал не из праздного любопытства, а из опасения, что товарищ может зажать общую добычу. Интересно, кстати, как они с моим кошельком обошлись? Вряд ли имевшиеся там монеты можно было разделить на три с точностью до гроша... Но, похоже, шанс, что они переде­рутся из-за денег, уже упущен.

— Да нет, дрянь одна, — брезгливо ответил третий. — Склянки-коробки, зелья эти... ну, для перевязки кой-чего... ножик вот, только дурной, хлипкий совсем, кого ткнешь — сломается...

Ну еще бы, дубина тупорылая, он предназначен для тонких хирургических опе­раций, а не для того, чтобы пробивать доспехи!

— А сдается мне, ты искать не умеешь, — перебил пращник. — Ну-ка дай-ка сюда... да сумку дай! Чтоб такой хитрозадый хмырь все в кошельке хранил и нигде заначку не припрятал... в сапогах нет, в куртке только флейта эта идиотская, в сумке... ага! Вот она, монета-то! внутри зашита! Говорю же, не умеешь искать!

Монета? Никаких монет я никуда не зашивал. Но тут я вспомнил, что еще не­давно эта сумка принадлежала герцогскому гонцу. А ведь мне даже не пришло в го­лову ощупать ее как следует! Я лишь обратил внимание, что она сделана из плотной и прочной ткани — значит, прослужит долго... но я не подумал, что эта ткань — двойная...

Пращник уже, вооружившись ножом, азартно вспарывал сумку. Какая там может быть монета? Ну, пять крон максимум... а глядя на этого солдата, можно подумать, что он надеется извлечь наружу целое состояние.

Однако он извлек нечто иное.

— Да это ж печать, а не монета! — удивленно произнес третий.

— Сам вижу, что печать, — раздраженно ответил камнеметатель, вытаскивая вместе с сургучным кругляшом плоский пакет, к которому этот кругляш был прило­жен. Пакет уже был случайно надрезан ножом. — Это что такое еще? — произнес он, недоуменно глядя на меня.

— Видите теперь, болваны, на кого вы напали? — надменно произнес я. — Я — посланец его светлости герцога. Немедленно развяжите меня и верните пакет и все мое имущество.

Но пращник не впечатлился.

— Ага, — ответил он. — То ты лекарь, то музыкант, теперь гонец... через ми­нуту кем будешь, епископом? — двое других довольно заржали. — Не, это еще про­честь надобно... Может, ты и от герцога, да не от того...

— Ну так читай! — поторопил третий.

— Не умею я, — буркнул камнеметатель, подорвав в моих глазах свою репутацию самого смышленого в этой компании недоумков.

Третий, очевидно, владел грамотой ничуть не лучше, а вот весельчак неожи­данно повернулся к ним и важно протянул руку:

— Дай сюда, я умею.

Без колебаний разорвав уже надрезанный бумажный пакет, он извлек наружу лист тонкого пергамента (располосованный вместе с пакетом с одного края), при­двинулся к огню, чтобы лучше видеть, и, поднеся послание к глазам, принялся во­дить пальцем по строчкам.

— Сим-пред-пи...сы-ва-ю... сим предписываю... вер-но-му... мо-е-му... гра-фу-ра... ну-а-ру...

— Рануару! — воскликнул пращник. — Правда, что ль, от герцога? Ты так сто лет читать будешь, на подпись смотри! Подпись какая? Внизу должна быть!

— Сам знаю, где подпись, — огрызнулся остряк. — Сам «а» от «бе» не отлича­ет, а туда же, учит... Во: «Ри-шард, гер-цог Йор-линг».

Солдаты замолчали, шокированные новостью.

— Прощения просим, ваша милость, — первым опомнился весельчак и, сунув по­слание обратно в разорванный пакет, а его положив мне на колени, проворно пере­местился мне за спину. — Ошибочка вышла... — я почувствовал, как он дергает мои веревки, пытаясь распутать узлы.

— Нож возьми, умник, — презрительно бросил я.

Тот послушно оставил веревки в покое, и я услышал звук вытаскиваемого из ножен ножа. Но в этот момент пращник, сумрачно посмотрев на него через мое пле­чо, негромко, но требовательно буркнул:

— Ник, поди-ка сюда на минутку.

— Сейчас, — ответил тот, намереваясь сперва перерезать веревки.

— Вот прямо сейчас и поди! — повторил с нажимом камнеметатель. Третий переглянулся с ним и кивнул понимающе.

Я тоже отчетливо понял, какие мысли зашевелились в их головах. Если я — не шпион и не колдун, а, напротив, человек Ришарда — то получается, что они не про­сто по ошибке напали на своего. Они, во-первых, стали, пусть и непреднамеренно, виновниками смерти графа Рануара; во-вторых, вскрыли и прочитали секретную депе­шу, не предназначенную для их глаз (и поди докажи теперь, что они прочли лишь первую и последнюю строчку); ну и, наконец, в-третьих, им придется вернуть мне отличного коня, кошель с деньгами, рыцарский меч, куртку и сапоги — то есть все то, чему они уже успели порадоваться, как своей законной добыче. И не могу ска­зать, что на фоне первых двух соображений, каждое из которых в отдельности гро­зило им виселицей, третье было для них вовсе несущественным. Не проще ли будет решить разом все проблемы, закопав господина герцогского гонца прямо тут? И ни­кто никогда ничего не дознается...

— Ладно, парни, — произнес я как можно более беззаботным тоном. — Я на вас не в обиде. Понятно, война — дело такое. К тому же у всех у нас сегодня был трудный день... А депеша моя к Рануару все равно уже опоздала, так что ну ее на хрен, эту службу — лично я намерен первым делом отыскать ближайший кабак и как следует напиться. Надеюсь, вы составите мне компанию? — ага, конечно, дайте мне только добраться до огнебоя... — Если только Ник уже перережет, наконец, эти ве­ревки, — добавил я со смешком.

Но, похоже, пращника эта речь не убедила. Я уже отмечал, что актер из меня скверный. Ну или, по крайней мере, роль аристократа получается у меня лучше, чем «своего парня».

— Ник! — предостерегающе воскликнул он. Черт, если я срочно что-то не при­думаю, тот самый нож, который должен был меня освободить, вонзится мне в спину...

— Никому не двигаться! — выкрикнул звонкий голос откуда-то сзади и слева, а затем уже спокойнее добавил: — К тебе, Дольф, это не относится.

Я оглянулся через левое плечо. Эвьет в очередной раз продемонстрировала свое умение подкрадываться незамеченной. Ей, пожалуй, удобней было бы зайти с противоположной стороны, за спинами двух из трех солдат — а пока Ник не встал позади меня, то и он смотрел в другую сторону — но тогда пришлось бы пробираться мимо лошадей, а они могли проявить беспокойство и привлечь внимание. Однако де­вочка справилась с задачей и практически на глазах у врагов (все внимание кото­рых, впрочем, было привлечено ко мне). Насколько я мог понять при таком освеще­нии — она стояла почти что за пределами круга света, отбрасываемого костром — ее костюм был в пыли и грязи; ей явно пришлось ползти, вжимаясь в землю. Но теперь она стояла в полный рост, переводя взведенный арбалет с одного солдата на друго­го. Острое жало стрелы двигалось, словно взгляд змеи, готовой к смертоносному броску. И, похоже, солдаты следили за этим жалом взглядами загипнотизированных кроликов.

— Вы уже знаете, как я стреляю, — продолжала Эвелина, упреждая очевидные мысли насчет ее пола и возраста. — Кабан, которого вы ели — это моя добыча. И учтите, мне ничего не стоит пристрелить любую свинью — неважно, четыре у нее ноги или две.

— Ээ... — подал голос пращник.

— Я знаю, о чем вы думаете, — перебила Эвьет. — О том, что вас трое, а стрела одна. Но тому, кто от нее умрет, от этого будет не легче, правда?

— Все в порядке, баронесса, — я специально назвал ее по титулу. — Мы с ре­бятами уже уладили это небольшое недоразумение. Ник как раз собирался меня осво­бодить, верно, Ник?

— А... ага, — отозвался весельчак, мигом растерявший свое красноречие, и я вновь ощутил прикосновение к стягивавшим локти веревкам.

— Одно неверное движение... — процедила Эвелина. Но нарываться на арбалет­ную стрелу практически в упор Нику никакого резона не было, и спустя несколько мгновений сперва мои локти, а потом запястья ощутили, наконец, свободу.

— Дай нож, ноги я сам, — я требовательно протянул руку. Ник повиновался.

Быстро освободившись от последней веревки, я поднялся и слегка попрыгал с ножом в руке, разминая затекшие конечности. Ник за спиной меня уже решительно не устраивал, и я велел ему пойти и подать мне мой меч. «Рукояткой вперед», — уточнил я. Конечно, это было не то оружие, которое я хотел вернуть в первую оче­редь, но не стоило заострять их внимание на огнебое.

Ник протянул мне меч в ножнах, и я собрался повесить его на... ах, черт.

— И пояс мой тоже попрошу, — надеюсь, они его не выбросили. Вроде не должны были, хороший кожаный пояс с тяжелой кованой пряжкой, если его раскрутить в руке, он сам по себе оружие...

Не выбросили.

— Теперь куртку и сапоги, — потребовал я. — И флейту мою в карман положите. Да, и кошель не забудьте, со всем, что там было...

На солдат, возвращающих добычу, жалко было смотреть — особенно когда они выгребали из карманов деньги. Кажется, с перепугу они даже отдали несколько лиш­них хеллеров. Но, даже если в первый момент у них и мелькали какие-нибудь сомне­ния насчет Эвьет, теперь, когда я был при мече, а их собственное оружие лежало на земле, они уже явно не помышляли о сопротивлении. Пожалуй, прикажи я одному из них связать руки двум другим, повиновались бы все трое. Но мне это было не нужно. Я лишь велел третьему сложить обратно в сумку все, что он оттуда достал (сумка была хотя и разрезана, но не приведена в окончательную негодность — вну­тренний слой ткани уцелел).

— Теперь можете проваливать, пока я добрый, — разрешил я, получив назад свое имущество (за исключением, разумеется, съеденного мяса — впрочем, в корзи­нах его еще оставалось довольно много) — Ах, да, — я все же желал удовлетворить свое любопытство. — Объясните мне, как получилось, что кучка измотанных, не спавших два дня грифонцев раздолбала вас вчистую?

— Ну, нам граф тоже не больно-то выспаться давал, — мрачно пробурчал тре­тий. — Гнал, почитай, днем и ночью, а только все равно к главной битве-то не по­спели. Ну, говорит, ребятушки, хотя бы отмстим за наших... Ну, пехоту-то ихнюю мы быстро нагнали — они брели, как бараны, мы аж утомились их рубить... Обоз за­хватили, все такое... Но граф и добычу собирать не давал, вперед, говорит, вперед, пехота с вами потом поделится — ага, поделятся они, как же! — а мы, мо­жет, самого Карла зацапаем. Ну, Карл-то, ясное дело, не пешком удирал, мы все высматривали, где ж кавалерия-то ихняя... И вот сюда уже подъезжаем, видим — вроде конница, и не драпает, а вроде как стоит-ждет... а потом пригляделись — это ж наши, знамена львиные... ну и пехоты с ними немного было, лучники-арбалет­чики в основном. Мы-то уж знали, что наши, какие после боя выжили, в холмы ушли, ну, думаем, тут, значит, они опять в долину-то и вернулись, и грифонцев остатних не выпустили, тут положили — потому как войско-то наверху стояло, а внизу все мертвяки валялись. Ну, подъезжаем мы, значит, они нам машут, приветствуют... а как совсем уж почти подъехали — тут-то они по нам в упор и влупили, и пешие, и конные — там луки почти у всех были... а мертвяки, мимо которых мы проехали, поднялись живехонькие, и — в спины нам... Сперва по лошадям били, а потом уж упавших добивали влегкую. Как рыцари ихние вниз по склону ломанулись — мало кто ушел. Грифонцы то были, под нашими знаменами, — пояснил уже очевидное рануарец.

Я не мог не оценить военную хитрость Карла (хотя, разумеется, с точки зре­ния рыцарских обычаев использование чужих знамен было делом крайне подлым и гнусным — куда более гнусным, чем массовое убийство беззащитных). Ему даже не понадобились трофейные знамена — изготовить их самостоятельно намного проще, чем, к примеру, чеканить фальшивую монету. Правда, для того, чтобы заманить ар­мию Рануара в ловушку (что не получилось бы, если бы конница графа так не оторвалась от пехотинцев), Лангедаргу пришлось скормить врагу практически всю свою пехоту, не считая заблаговременно уведенных на север стрелков — но и тех, как я понял из рассказа кавалериста, было немного. Весьма вероятно, что и их на самом деле не увели, а увезли верхом на обозных лошадях или на повозках. Стало быть, теперь армия Грифона состоит почти исключительно из конницы, причем тоже немногочисленной. Что делает ее весьма мобильной, но оставляет мало шансов на взятие сколь-нибудь основательных крепостей. Значит, несмотря на то, что грифонцам теперь практически открыта дорога на север, к вотчине Йорлинга (если только его не сумеют догнать и остановить те остатки войск Ришарда, что ныне зализывают раны где-то в окрестных холмах, но это выглядит не очень вероятным) — скорее всего, Карл понимает, что этот орех ему не по зубам, и предпочтет отойти обратно к себе на запад...

Солдаты тоскливо переминались, ожидая моего решения, и я махнул рукой, отпуская их окончательно. Не скажу, что у меня не было искушения их перебить — ведь они меня только что едва не прикончили. Но теперь они уже не угрожали моей жизни, а следовательно, моя клятва не позволяла мне использовать огнебой. К тому же боеприпасы тоже следует экономить. Я могу изготовить новые, но это лишние за­траты и хлопоты.

— Оружие-то можно взять? — угрюмо осведомился камнеметатель.

— Мечи и топоры берите, — разрешил я; все равно в долине в нескольких мину­тах езды отсюда этого добра валяется предостаточно. — А пращу свою оставь, — до­бавил я с усмешкой.

Тот нехотя повиновался, бросив на землю свое оружие из двух веревок и кожа­ной вставки между ними. Конечно, он мог сделать замену, даже просто отрезав по­лосу материи от своей рубашки, но я надеялся, что он не станет заниматься этим прямо сейчас.

— Где ты научился обращаться с этой штукой? — спросил я.

— Да это до армии еще... Наш сеньор луки запрещает, всем, кроме своей дру­жины — ну мы и наловчились в лес с таким вот ходить. Оленя, конечно, завалить трудно, а птиц бить в самый раз.

— Браконьерствуете, значит, — кивнул я.

— Жрать что-то надо...

— Да мне что, я не лесничий вашего сеньора... Ладно, садитесь на коней и уматывайте. Считайте, что мы с вами не встречались.

— Э... сударь, — подал вдруг голос третий, хотя пращник дернул его за ру­кав. — А теперь, когда мы все уладили — может, покажете, как на вашей флейте иг­рать?

Ну нахал! Знал бы ты, на что напрашиваешься!

— В другой раз, — осклабился я. Вероятно, это вторая по популярности ложь после «все хорошо».

Топот их копыт быстро затих вдали, и только тут я понял, что голова у меня все еще болит. А еще меня подташнивает. Да, похоже, в этот раз я отделался не так легко, как в Комплене...

— Где твой конь? — обернулся я к Эвьет, которая с арбалетом в руках все еще недоверчиво прислушивалась к ночной тишине.

— Там ждет, — девочка, наконец, опустила оружие и махнула рукой назад. — На нем бы я незаметно не подъехала, сам понимаешь.

— А не ускачет?

— Он стреножен. Там в сумке путы были.

— Ладно. Приведи пока Верного, — я наклонился и подобрал свалившуюся на землю депешу, так и не доставленную незадачливым гонцом. Вольно ж ему было при­сваивать чужого коня... А впрочем, не тем же ли способом Верный в свое время стал моим? Правда, его предыдущий хозяин наверняка умер — как и хозяин доставше­гося нам Быстрого... но и у того гонца были все основания считать, что хозяина Верного нет в живых. Другой вопрос, что едва ли знание обратного его бы остано­вило... Ладно, кажется, от этих мыслей тошнота только усиливается. Так что за письмо один покойник вез другому?

Я поднес пергамент ближе к костру. Вообще-то со стороны Ришарда было изряд­ной глупостью слать секретные приказы открытым текстом, без всякого шифра. Мы с учителем обсуждали в свое время разные системы кодирования, включая и такие, ко­торые нельзя вскрыть анализом сравнительной частоты символов. Но, когда в стране грамотно меньше десятой части населения, очевидно, расслабляются даже опытные полководцы. Видимо, безопасность гонца обеспечивал какой-нибудь эскорт, и именно с человеком из этого эскорта мы чуть не столкнулись, вылетая галопом из скотного сарая. Гонец и его сопровождающие тоже, должно быть, расслабились, не ожидая ни­каких неприятностей в глубоком тылу, на постоялом дворе в Ра-де-Ро, менее чем в одном дне конного пути от Нуаррота...

Впрочем, текст был все же не столь легок для чтения: он был написан вычур­но, с кудрявыми завитушками — наверняка Ришард писал не сам, старался его секре­тарь. В итоге разбирать эту каллиграфию было тяжело — удивительно, что Ник, с его-то уровнем грамотности, смог читать это хотя бы по складам. Может быть, тот, кто учил его чтению, тоже был любителем подобных финтифлюшек... Легко можно по­нять желание усложнить жизнь другому, чтобы за счет этого облегчить ее себе. Но люди сплошь и рядом сознательно усложняют жизнь сразу и себе, и другим, и вот это я понять не в состоянии... Нет, так, похоже, голова разболится еще больше. Прочитаю завтра утром, при нормальном освещении.

Эвьет подвела Верного и лишь теперь разглядела в свете костра мое лицо. «Надо промыть рану», — решительно заявила она. Я согласился, что это хорошая идея — вода у нас еще оставалась — но от перевязки отказался. Неизвестно, кого мы тут еще встретим, и не стоит издали давать им знать о собственной слабости.

Желания запрыгивать в седло у меня не было — при сотрясении мозга вообще противопоказаны физические упражнения. Я попросил Эвелину помочь навьючить сумки и корзины, а затем, взяв коня под уздцы, пошел за девочкой, туда, где она оста­вила Быстрого. Костер мы так и оставили гореть.

— Дольф, — спросила Эвьет, не оборачиваясь, — ты на меня не сердишься?

— За что? За то, что ты спасла мне жизнь?

— За то, что я тебя бросила.

— Ты поступила правильно. У тебя не было другого выхода.

— Когда ты свалился, я даже не знала, жив ли ты! — воскликнула она, словно я не соглашался, а спорил. — И у меня оставались считанные мгновения, чтобы запрыгнуть в седло. Я бы в любом случае не успела втащить тебя на коня, да и ты бы не мог держаться в седле. Был, правда, еще вариант... выдернуть огнебой у тебя из-под куртки. Но я дала слово не прикасаться к нему без твоего разрешения, — она замолчала выжидательно.

— Ты все сделала правильно, — повторил я. — Из огнебоя тоже надо уметь стрелять. У тебя бы не получилось.

— Ты точно на меня не сердишься? — на сей раз она обернулась ко мне — впро­чем, в темноте я видел ее лицо лишь как бледный овал, и она мое, очевидно, тоже. — Совсем-совсем?

— Эвьет, — торжественно произнес я, — сердиться на разумный поступок может только дурак. А я бы сердился на тебя лишь в том случае, если бы ты полезла меня спасать в безнадежной ситуации, и в итоге мы оба оказались бы по уши в... дурно пахнущей субстанции. Кстати, надеюсь, если бы Нику хватило ума приставить мне нож к горлу и потребовать, чтобы ты положила арбалет, ты бы этого не сделала?

— Чтобы они прикончили нас обоих? Конечно же, нет.

— Умница! — искренне похвалил я.

Мы, наконец, подошли к ожидавшему нас в укромном месте между холмами граф­скому коню. Должно быть, его необычная масть сыграла свою роль в нападении трои­цы — они издали поняли, чья это лошадь... Но, умчав от них Эвьет, он полностью искупил свою невольную «вину».

— Почему ты ускакала на нем, а не на Верном? — спросил я.

— Каждый миг был дорог, а он стоял ближе... Ну и потом, Верный — твой конь, — смущенно спохватилась она.

— Не стесняйся, — рассмеялся я. — Когда речь идет о спасении жизни, вопросы собственности отходят на второй план. Хорошо, что Быстрый не подвел, но на буду­щее запомни — уходить от погони лучше на знакомом коне.

— Его зовут Быстрый? Он оправдывает это имя.

— Ты, пока скакала, а потом подбиралась к этим парням, не заметила в окрестностях хорошего места для ночлега? Думаю, возвращаться на их стоянку было бы неблагоразумно.

— Да, я видела грот в склоне одного из холмов. Если внутри достаточно сухо...

— Сейчас, по-моему, везде достаточно сухо.

Грот оказался полостью в каменном теле холма — стало быть, в нем можно было ночевать, не опасаясь быть заваленными песком; в то же время пол был песчаным и мягким. Правда, в глубину грот был от силы ярда три, а в высоту не достигал и двух, так что коней пришлось оставить снаружи; я надеялся, что по крайней мере Верный, если что, подаст голос. Но за ночь нас никто не потревожил — ни солдаты разбитого войска, ни мародеры, ни, разумеется, призраки убитых.

Утром я проснулся поздно — Эвелина призналась, что ждала меня часа два, но не будила, помня о моей травме — и по-прежнему чувствовал себя плохо, что меня нимало не удивило. По-хорошему, после такого удара по голове надо отлеживаться по меньшей мере дней пять, а то и все десять. Но не в этой же норе, в самом деле. Надо отыскать какой-нибудь приличный постоялый двор — будем надеяться, что такие в округе еще остались... Нехотя выбравшись на солнце, я почувствовал, что яркий свет мне неприятен, но все же достал и развернул злополучную депешу. Угло­ватые вычурные буквы, нестерпимо резкие на залитом солнцем пергаменте, прыгали перед глазами и с трудом соглашались складываться в слова. Промучившись с минуту и чувствуя, как усиливается головная боль, я протянул листок Эвьет и попросил ее прочитать вслух.

— «Сим предписываю верному моему графу Рануару прибыть с войском...» Что это, Дольф?

Ах, да. Она же не присутствовала при обнаружении депеши, а я накануне ниче­го ей не рассказал. Пришлось сделать это сейчас.

— Выходит, мы и в самом деле убили гонца, везшего важное послание? — помра­чнела Эвьет.

— Ну, если тебе от этого будет легче, не мы, а я. Но он сам был виноват. В любом случае, теперь это уже не изменишь. Читай дальше.

После того, как Эвелина закончила чтение, я почувствовал, что последние ча­сти головоломки встали на место.

— Ну что ж, — резюмировал я, — конечно, это не доклад штабного аналитика, а приказ командующего подчиненному, так что кое-что приходится додумывать. Но в целом, очевидно, события развивались так. После разгрома грифонцев на юге все, в том числе и Ришард, и я, как ты помнишь, ожидали, что Карл стянет все свои силы на своих родовых землях. Полагаю, что и донесения разведки подтверждали, что грифонцы действуют именно так. Ришард на тот момент располагал численным переве­сом по общей численности отмобилизованных войск, но они были разбросаны на до­вольно большом пространстве: главная армия стояла на севере, примерно на долготе Ра-де-Ро, сводные юго-восточные силы собирались под командованием Рануара возле Нуаррота, и западнее этих двух группировок по долготе, а по широте где-то между ними оставались еще части, устроившие засаду южной армии Грифона и создававшие иллюзию концентрации йорлингистских сил в Плерансе, а затем соединившиеся для разорения Лемьежа и окрестностей. Изначальный план Ришарда предусматривал, что все эти части подтянутся к основным силам, а затем объединенное войско обрушится на сидящего в глухой обороне Карла. В соответствии с этим заранее просчитанным планом Рануар и выступил на северо-запад; видимо, он должен был присоединиться к основной армии Ришарда в ходе ее движения на запад. Поскольку рануарцам, движу­щимся с юга по диагонали, пришлось бы пройти существенно больший путь до точки встречи, чем идущей на запад главной армии, та должна была тронуться с места позже, когда граф был бы давно на марше... Однако Карл понимал, чем грозит ему весь этот расклад. Сражение в чистом поле против объединенных войск Льва он, скорее всего, проигрывал, а, загнав его войска за стены крепостей, Ришард, и без того получивший уже фактический контроль над наиболее плодородными землями юга, обретал возможность взять врага измором. Поэтому Карл решился на отчаянный шаг: любой ценой, даже и ценой открытия противнику прямой дороги на Греффенваль, не допустить соединения львиных армий и разбить их поодиночке. Его сводное войско все еще было сильнее, чем любая из них в отдельности. План был таков: сначала покончить с более слабыми западной и южной армиями, ударив им во фланг, пока они идут на соединение с основной группировкой. У Ришарда в таком случае оставалось два варианта. Либо идти на юг и давать генеральное сражение оставшимися силами — и тут уже расклад был бы в пользу Карла, даже с учетом неизбежных в предыдущих боях потерь, которые не могли быть большими: Рануара грифонцы превосходили при­мерно вчетверо, а «западников», наверное, вообще раз в десять. Либо идти уско­ренным маршем на Греффенваль, пользуясь тем, что остановить его грифонцы уже не успевали. Во втором случае Ришард беспрепятственно вошел бы в лангедаргские зем­ли и взял бы столицу и родовой замок своего врага. Но тем самым он загнал бы себя в мышеловку, ибо теперь уже войска Льва были бы заперты в крепостях, а вой­ска Карла хозяйничали бы снаружи. Причем, учитывая враждебность местного населе­ния и, соответственно, практическую невозможность наладить нормальное снабжение, йорлингистам в такой ситуации пришлось бы еще тяжелее, чем лангедаргцам. Не могу не признать — план был хорош, и мне, честно говоря, стыдно, что я понял его только сейчас. Операция, как мы знаем, проводилась в большом секрете. По всей видимости, теперь уже грифонцы сумели дезинформировать противника не хуже, чем прежде йорлингисты, якобы уведшие войска из Рануарского графства. Силы, на со­единение с которыми некогда рвался Шарвиль, изобразили отступление на запад, а затем сделали скрытный маневр к югу и вновь двинулись на восток. И, похоже, главным гарантом секретности должен был стать сам Карл. Ты обратила внимание, что в приказе не говорится о нем самом? Только о «грифонском войске». А ведь о том, что его ведет лично верховный главнокомандующий, стоило бы упомянуть — хотя бы потому, что появлялся шанс убить или пленить его... По всей видимости, Карл специально не выехал к своей армии, а остался в Греффенвале, создавая видимость, что он действует по оборонительному плану.

— Да, — подтвердила Эвьет.

— Что «да»? — удивился я. — Ты знала, что его нет с войском?

— Ну... я согласна с твоими выводами, — ответила баронесса, но это неуве­ренное «ну» после уверенного «да» мне совсем не понравилось.

— Эвьет, — я внимательно и требовательно посмотрел ей в глаза, — ты знаешь что-то, чего не знаю я?

— Нет, Дольф. Честно, — на сей раз никакой неуверенной паузы не было, и вз­гляда она не отводила. А затем, демонстрируя точность формулировок, с улыбкой прибавила: — Если, конечно, мы говорим о Карле и его армии, а не о том, какого цвета было любимое платье Женевьевы.

Я не сомневался, что она говорит правду, и все же странным каким-то было это «да», словно о давно известном факте — а ведь недавно именно она сделала вы­вод, что войско возглавляет лично Карл... Ладно. Этак я скоро самого себя не­весть в чем подозревать начну.

— При подходе вражеских войск он бы, конечно, успел покинуть замок, — про­должил я, не став интересоваться цветами платьев. — Но шпионы Ришарда тоже не дремали. Скрыть перемещение такой большой армии трудно. На вражеской территории еще можно вырезать всех свидетелей, но на своей собственной даже Карл не мог себе такого позволить. Узнав, что войско Грифона переместилось к югу и движется на восток, Ришарду — или его советникам — пришлось срочно менять план. Вместо того, чтобы спокойно ждать, пока остальные подтянутся на север, он вынужден был выступить навстречу своим войскам. К западной группировке он, впрочем, уже не успевал, и ею, скорее всего, было решено пожертвовать, чтобы хоть как-то за­медлить продвижение грифонцев, а заодно и создать у них впечатление, что все идет по их сценарию. Так что Верному повезло, что он вовремя унес оттуда копыта; возможно, именно туда в первую очередь добрались шпионы, сообщившие о вражеском походе, и именно на Верном, как одном из лучших в той армии коней, это известие было доставлено Йорлингу... Зато, двинувшись не на запад, а на юг, Ришард успе­вал соединиться с Рануаром — при условии, что тот тоже пойдет не на северо-за­пад, а строго на север от Ра-де-Ро. При этом объединенная армия как раз заняла бы позицию на пути у грифонцев. И вот, соответственно, Рануару отправился этот самый приказ. Не знаю, рассчитывал ли гонец успеть в Нуаррот до отхода графского войска, или собирался просто спокойно дождаться Рануара в Ра-де-Ро — это зависит от того, насколько он сам был осведомлен о смысле своей депеши и был ли уверен, что армия Рануара пройдет через город... Судя по обстоятельствам нашей встречи, он все же собирался ехать дальше. Но в любом случае приказ, как мы знаем, полу­чен не был, и граф продолжал идти на северо-запад по первоначальному плану...

— А разве он не должен был насторожиться, узнав о гибели гонца? — перебила Эвелина.

— От кого? — усмехнулся я. — От тех солдат, которые должны были обеспечить безопасность посланца и послания, но не справились со своей миссией? Не думаю, что им хотелось отвечать за это по законам военного времени. Скорее всего, они попросту дезертировали, а убитый упокоился в яме у дальнего края кладбища, куда сваливают неопознанные и невостребованные трупы. Но Ришард, по всей видимости, в конце концов все-таки понял, что его послание не получено, а может, просто пере­страховался, и послал второго гонца — однако было уже слишком поздно. Правда, Рануар успел увернуться от уготованного ему удара во фланг. Но, вынужденный идти в обход леса за неимением других дорог, он уже не успевал на соединение с основ­ными силами. Что произошло дальше, мы знаем.

— Значит, — сумрачно произнесла Эвьет, — мы изменили весь ход истории? Если бы не этот злосчастный выстрел, и письмо было бы доставлено в срок — грифонцы угодили бы в ловушку?

— Во всяком случае, войско Рануара, взяв в Ра-де-Ро курс на север, прибыло бы к месту встречи с приличным запасом времени и успело бы не только занять по­зицию рядом с основными силами, но и отдохнуть с дороги. Не думаю, что у измо­танных маршем грифонцев, к тому же уступавшим объединенным силам численно, были бы хорошие шансы.

— А мы подарили Карлу победу...

— Во-первых, это скорее ничья, — резко перебил я; мне уже начинало надо­едать это самобичевание. — Судя по всему, в бою пехота Ришарда перемолота прак­тически подчистую, но конницу главной армии он в основном сохранил. У грифонцев больше пехотинцев вышло из главного боя, но их практически всех перебил Рануар, поплатившийся за это всей своей армией и жизнью; конницу грифонцы тоже сохрани­ли. Сейчас ни одна из сторон не имеет достаточно сил для борьбы за трон и не скоро их снова накопит; прямой бой между ними мог бы выявить номинального побе­дителя, но контролировать большую территорию им просто нечем, а стало быть, боя будут всячески избегать и те, и те... Во-вторых, Ришард сам виноват. Если ему так хочется стать императором — пусть снабжает гонцов лошадьми из собственной конюшни, а не пользуется крадеными. Да и позаботиться о том, чтобы приказ гаран­тированно был доставлен в срок, он мог бы и получше. Я бы на его месте отправил сразу несколько гонцов разными путями... В-третьих, у Рануара тоже был вариант — бросить свою пехоту еще на марше, одной конницей он был успел подойти на помощь Ришарду еще до боя. Полагаю, это дало бы Льву двухкратный перевес в кавалерии. Но господа рыцари, как бы они ни презирали черную кость, боятся остаться совсем без ее прикрытия. А расхрабрился он уже потом, добивая практически беспомощных — а вот тут отрываться от пехоты как раз не следовало... А в-четвертых, нет ничего более глупого, чем неконструктивное нытье по поводу уже свершившегося факта.

Большие черные глаза печально взглянули на меня, и я смягчился.

— Извини, Эвьет. Я не хотел тебя обидеть. Просто я отвратно себя чувствую...

— Нет, это ты меня извини, — твердо ответила она. — Это действительно нытье и действительно глупость. А тебе очень плохо? Ты сможешь ехать верхом?

— Это не то, чем я хотел бы сейчас заниматься, но вряд ли у нас есть выбор. Ничего, шагом как-нибудь доедем. Знать бы только, куда.

Но тут Эвьет вдруг предостерегающе поднесла палец к губам. Я тоже расслышал металлическое побрякивание, а затем и постукивание копыт по твердой земле. Похо­же, к нам приближался некто в доспехах и при оружии. «Пристрелю, — зло подумал я. — При первом же намеке на недружелюбие.» Но одна лишь мысль о грохоте огнебоя заставила меня страдальчески поморщиться. Для начала я обнажил меч — возможно, хватит и такой демонстрации. Эвьет тоже взвела арбалет. Уклоняться от встречи было уже поздно, особенно при моей нынешней способности к лихим скачкам, и мы напряженно ждали.

Сперва рядом с тенью холма показалась по-утреннему гротескная тень всадни­ка, а затем из-за крутого склона объявился и он сам. Эвьет прыснула, я тоже улыбнулся. Собственно, никакого всадника не было. Вместо грозного рыцаря на бое­вом коне перед нами предстал осел, на которого были нагружены кое-как увязанные веревкой сверкающие рыцарские доспехи. Осла вел в поводу невысокий пожилой кре­стьянин, загорелый почти до черноты.

Но если нас его явление развеселило, то его открывшееся зрелище повергло в ужас. Уж не знаю, что впечатлило его больше — девочка, целящаяся в него из арба­лета, или взрослый мужчина с обнаженным рыцарским мечом, но мужичонка замер, как вкопанный, а затем, прижав свободную от повода руку к груди, воскликнул:

— Это не я! Богом клянусь, благородные господа, это не я!

— Вот как? — я окинул насмешливым взглядом субъекта, отрицавшего собствен­ную идентичность. — А кто?

— Не знаю! Нашел! Вот же святой истинный крест, — он истово перекрестился, — так вот все и валялось! А господина рыцаря нигде рядом не было, ни живого, ни мертвого!

— А ведь это, пожалуй, Рануара доспехи, — пригляделась Эвьет, опуская свое оружие. — Эй, ты! Там дыра в нагрудном панцире есть? Вот тут, возле шеи.

Не думаю, что он мог не заметить пробоину, когда грузил нежданную добычу, но, не то плохо соображая со страху, не то желая лишний раз продемонстрировать свою непричастность, тут же принялся старательно осматривать панцирь и через несколько мгновений радостно возгласил:

— Есть, есть дыра! Аккурат в этом месте!

— А ведь верно, я не видел графских лат у тех троих, — припомнил я. — Поче­му они их не взяли, интересно? Доспехи дорогие...

— Наверное, именно поэтому, — ответила Эвьет. — Дорогие, не как у простых рыцарей — могли дознаться, что графские. Может, там и чеканка какая особая есть, мы не приглядывались — кулак-то на шлеме точно приметный... А этим типам очень не хотелось, чтобы их хоть как-то связали со смертью графа. Самого-то его они зарыли, я это издали видела. А доспехи так бросили.

Я подумал, почему вместе с Рануаром не закопали и его броню, и решил, что, скорее всего, соображения, о которых говорила Эвьет, пришли им в голову уже по­сле того, как могила была зарыта, может быть, даже после жаркого спора между жадностью и осторожностью — а копать по новой им было лень.

Меж тем крестьянин, услышав, что речь о смерти целого графа, совсем остол­бенел от ужаса. Он побледнел настолько, насколько позволял его загар, и мне даже показалось, что я слышу, как стучат его зубы.

— Не дрожи так, — усмехнулся я, убирая меч в ножны. — Мы не собираемся пре­тендовать на твою добычу. Эти доспехи уже красовались на одном осле, правда, его глупость стоила жизни двенадцати тысячам человек, и это только с одной стороны. Так что, полагаю, твой длинноухий друг сможет носить их с большей пользой.

Мужичонка лишь глупо хлопал глазами в ответ на мои упражнения в остроумии, и я обратился к более практичным материям:

— Что делать-то думаешь со всем этим железом?

— Да вот... коли ваша милость не прогневается... думал кузнецу сбыть наше­му. А то ведь нонче так дорого все... серп простой и то не купишь, говорят, все железо на войну ушло... а тут, почитай, на всю деревню хватит... и на серпы, и на косы, и на лемехи... — он испуганно замолк, глядя на меня преданным собачьим взглядом.

— Так проходит мирская слава, — прокомментировал я с усмешкой, обращаясь к Эвьет. Интересно, во сколько раз полный латный доспех, особенно такого качества, дороже железа, из которого он выкован? Теоретически он стоит никак не меньше, чем полсотни коров. Впрочем, в деревне за него не выручишь настоящую цену, а за ее пределами подобному мужичку продавать графское облачение и впрямь слишком опасно: хорошо, если обвинят лишь в незаконном присвоении дворянского имущества — а впрочем, повесить запросто могут и за одно это. Да и окрестные оружейники в ближайшее время будут просто завалены аналогичными предложениями от жителей близлежащих сел, так что цены рухнут в разы.

— А ежели вашей милости что из этого надобно, — поспешно произнес крестья­нин, несмотря на ранее сказанное мной, — так разве я осмелюсь...

— Нет, — перебил я. — Не надобно. Скажи мне лучше... звать-то тебя как?

— Ваша милость, не губите! — мужичонка рухнул на колени.

— Да никто тебя не губит! — рассердился я. — Я просто-напросто спросил твое имя! Что ты пресмыкаешься? Ты мыслящее существо, или ты червяк? У твоего осла достоинства и то больше, чем у тебя!

— У осла-то? — мужичонка опасливо заглянул под брюхо ослу. — Ну, вестимо, больше... на то он и осел...

— Ид-диот! — рявкнул я. — Я про достоинство говорю, а не про трубу для сли­ва нечистот из организма! Осел-то, чай, ни перед кем кланяться не станет!

— Так ведь, ваша милость, не извольте гневаться! — торопливо залопотал му­жичонка. — Он же осел, скотина глупая! Кланяйся! — крикнул он на осла, обеими руками тяня за повод его голову вниз. — Сейчас же кланяйся его милости, скотина!

Осел, возмущенный таким обращением, шагнул назад и заорал. Громкий рев об­рушился на мою больную голову, словно удары молота по обоим ушам.

— Эвьет, — я со страдальческим видом обернулся к девочке, — выясни у этого кретина дорогу до постоялого двора или до города. Я не могу, я его сейчас убью.

Расслышав, несмотря на крик осла, последние слова, мужичонка, оставаясь на коленях, бухнулся лбом об землю и так и остался в такой позиции, воздев зад к небесам. У меня мелькнула мысль, что подобная поза раболепного поклонения, попу­лярная и у молящихся, на самом деле должна считаться оскорблением: будь я богом и живи на небе, мне бы вряд ли понравилось, что мне в массовом порядке показыва­ют задницы.

Я зажал уши, но это лишь частично приглушило рев. Я видел, как Эвелина расспрашивает крестьянина (который отвечал ей, не смея поднять голову) и од­новременно поглаживает по шее осла, пытаясь его успокоить. Наконец длинноухий замолчал. Я отнял руки от ушей.

— Я поняла, что у тебя дети, — говорила Эвьет, тоже, похоже, уже начинавшая терять терпение, — на перекрестке куда сворачивать?

Ответного бормотания я не мог разобрать. Наконец Эвелина, похоже, разузнала все, что нужно, и вернулась ко мне.

— Примерно в десяти милях к востоку есть город. Называется Тюрьери. Имеет статус вольного, хотя сейчас, похоже, это мало что значит... Ну, будем надеять­ся, что там все спокойно.

— Сейчас обеим армиям не до причинения неприятностей городам.

— Доехать сможешь?

— Куда я денусь... Эй, ты! — крикнул я крестьянину, остававшемуся в прежней позе. — До вечера собираешься так стоять? Бери своего осла и иди, куда шел!

Тот поспешно поднялся, беззвучно шевеля губами — наверное, молился, чтобы осел не вздумал проявлять свой ослиный нрав и пошел бы без сопротивления. Мне тоже очень не хотелось выслушивать второе отделение концерта. К счастью, длинно­ухий оказался милостив к нам обоим и зашагал рядом со своим торопливо семенящим хозяином, важно побрякивая графскими доспехами.

— Дети у него, видите ли, — проворчала Эвелина, глядя ему вслед. — Раз пять мне повторил. И ведь такими же их вырастит, вот ведь что самое гадкое!

Вид лат Рануара на спине крестьянского осла навел меня на еще одно сообра­жение. Если двенадцатилетняя девочка будет ехать на коне, облаченном в доспехи, всякому встречному станет ясно, что это не ее конь. Бросать их, конечно, тоже не следовало — заниматься поиском трофеев на поле боя я в своем нынешнем состоянии не собирался, но и выкидывать то, что у нас уже было и за что в городе можно вы­ручить хорошую цену, тоже было бы глупостью. Так что мы сняли шлем и нагрудник с Быстрого и надели их на Верного. Это, кстати, было практически единственной до­бычей, которая досталась нам вместе с графским конем — в его сумке были лишь путы, фляга с водой, немного перевязочного материала и брусок для точки оружия. Все прочее походное имущество Рануара, очевидно, путешествовало на отдельной по­возке, возможно, даже и не одной, и ныне находилось в руках грифонцев.

Мы, наконец, забрались в седла и тронулись в путь. Я уже, оказывается, так привык, что Эвьет сидит на коне позади меня, что в первые минуты у меня было ощущение некой нехватки и связанного с этим дискомфорта. Хотя на самом деле, ко­нечно, разговаривать удобнее с едущим рядом, а не с сидящим за спиной. Впрочем, из-за своего скверного самочувствия я не был расположен к беседам и ехал, полу­прикрыв глаза, чтобы не видеть яркого света. Через два часа неторопливой езды мы без всяких помех въехали в ворота Тюрьери. Первый же спрошенный на улице маль­чишка указал нам дорогу к гостинице «Золотой фазан» и радостно умчался с полу­ченным за труды хеллером. Несмотря на драгоценный металл в названии, цена не­большой, но чистенькой комнаты оказалась вполне приемлемой, особенно с учетом проявившего сговорчивость хозяина, который не желал упускать клиентов в эти трудные для путешественников и владельцев гостиниц времена. Так что вскоре я смог, наконец, растянуться в постели — не скажу, чтобы блаженно, ибо головная боль и тошнота никуда не делись, но, по крайней мере, с облегчением.

На следующий день я почувствовал себя уже заметно лучше, хотя и не до конца — но в любом случае настроен был на сей раз отлежаться как следует и никуда не спешить. Эвьет это решение полностью поддерживала — во всяком случае, я не заме­чал никаких признаков досады по поводу того, что забота о моем здоровье препят­ствует реализации неких срочных планов. По правде говоря, я не расспрашивал ее о дальнейших планах, ибо догадывался, что случайное стечение обстоятельств, в ре­зультате коего наши действия спасли Карла от весьма вероятного окончательного разгрома, не заставило Эвелину отказаться от намерения отомстить. Скорее даже наоборот — она преисполнилась решимости исправить содеянное. Но я не хотел лиш­ний раз подталкивать ее к этой теме.

На сей раз моя болезнь протекала не так, как когда я подцепил заразу. Со­знание все время было ясным, и я твердо знал, что выздоравливаю — надо просто-напросто лежать и отдыхать. Само собой, главной бедой в таких случаях является скука; в первые дни я даже не мог позволить себе долгих разговоров, ибо от них усиливалась головная боль. Но вот, наконец, к четвертому дню неприятные симптомы сошли на нет, и хотя я знал, что вставать мне еще рано, но мы с Эвьет снова мог­ли беседовать без помех. Она, впрочем, не просиживала со мной все время — я на этом и не настаивал — а периодически отлучалась в город, и не без пользы. Так, на четвертый день она привела ко мне оружейника, которому разрекламировала наши лошадиные доспехи, и я продал их ему пусть и не так дорого, как надеялся, но все же за довольно неплохую цену. Была у меня мысль сбыть ему и меч Гринарда, приоб­ретя взамен какую-нибудь дешевую дрянь вроде той, что я носил прежде, но я все же оставил себе рыцарский клинок — не столько из эстетических соображений, сколько в качестве неприкосновенного резерва на будущее. Приносила Эвелина и но­вости. В городе говорили, что Ришард с оставшейся у него кавалерией возвращается в свои родовые земли на севере, и что сам он в бою не пострадал; грифонцев в окрестностях никто не видел — они, по всей видимости, тоже уходили к себе на запад, как я и предположил после сражения. Сам Карл, как мы знали, оставался в Греффенвале — во всяком случае, иные вести Тюрьери не достигали.

Когда я проснулся утром седьмого дня, Эвьет в комнате не было. Меня это ни­чуть не насторожило, тем более что Арби лежал на ее кровати, как и всегда, когда она уходила в город (расставалась она с ним без удовольствия, хотя и была выну­ждена согласиться со мной, что девочка с боевым оружием на мирных улицах вольно­го города выглядит слишком уж странно — настолько, что может привлечь внимание городской стражи). К обеду Эвелина не вернулась; я мучался от скуки и досадовал, что не с кем поговорить, однако по-прежнему не чувствовал никаких опасений, по­лагая, что баронесса поела в какой-нибудь городской харчевне или прямо на улице, купив еду у лоточника. Однако, когда за окнами начало темнеть, а Эвьет все не было, я понял, что что-то случилось. После заката городские улицы принадлежат такой публике, с которой лучше не встречаться не то что двенадцатилетней девоч­ке, а и одинокому взрослому мужчине, если, конечно, у него нет в кармане огнебоя и он не гений фехтования. И у нас с Эвьет была твердая договоренность, что она всегда будет возвращаться до темноты. Я вылез из постели, оделся и спустился с нашего второго этажа на первый — для начала расспросить хозяина гостиницы.

Я столкнулся с ним у подножия лестницы.

— А, сударь, а я как раз к вам, — приветствовал он меня, протягивая пакет из скверной местной бумаги. — Ваша племянница просила передать вам письмо.

— Когда?

— Рано утром.

— Так почему вы делаете это только сейчас?!

— Она просила меня сделать это на закате.

— Она ушла рано утром и с тех пор не появлялась в гостинице?

— По крайней мере, я ее больше не видел.

— Вы должны были мне сказать, — покачал головой я.

— Она взяла с меня слово, что я этого не сделаю. Она очень настаивала, даже если вы будете спрашивать — он улыбнулся, подмигивая: уж эти, мол, девичьи се­креты!

— Вы что, не понимаете, что она еще ребенок?!

— Она показалась мне очень самостоятельной девочкой. Вы ведь не возражали против ее прошлых отлучек?

Я окинул его тяжелым взглядом.

— Сколько она заплатила вам за молчание?

— По правде говоря, полкроны, — слегка (но лишь слегка) смутился он.

Несколько мгновений я стоял и молча сверлил его глазами.

— Ладно, — вздохнул я наконец, — вы их честно заработали.

Быстро поднявшись в номер, я зажег свечу и вскрыл пакет.

«Дольф!

Я должна извиниться перед тобой. Я не лгала тебе и не нарушила данное тебе слово, но, боюсь, ты все равно решишь, что я поступила нечестно. Мне очень жаль тебя расстраивать, правда, но я должна была сделать то, что делаю, и лучшего способа у меня не было. Пожалуйста, дочитай до конца, прежде чем принимать каки­е-либо решения.

Ты сам понимаешь, моя цель никуда не делась. Я ждала лишь, пока у меня по­явится хороший план и средства, чтобы его осуществить. Ну и еще — пока твое здо­ровье поправится достаточно, чтобы ты мог обойтись без моей помощи. Теперь все, что нужно, сошлось.

Помнишь убитого мальчика из грифонского обоза? Пока ты лазил по фургонам, я проверила его карманы. И нашла письмо. Удачно получилось — оно даже не было запачкано кровью. Это письмо Карлу от одного из его вассалов. Он писал, что посылает своего сына в пажи; как я поняла, Карл ранее обещал ему, что возьмет мальчика к себе на службу в награду за заслуги его отца. Сам отец не ехал с ар­мией, а мальчика сопровождал другой взрослый, отцовский вассал; не знаю, пал ли этот взрослый в бою, или просто сбежал, бросив ребенка — но, во всяком случае, так я узнала, что Карла с войском нет, иначе письмо уже было бы вручено. Но, когда ты спросил меня об этом, ты уже сам это понял, поэтому я не лгала, когда ответила, что не знаю о Карле и его армии ничего, чего не знаешь ты! Мальчик к армии не относится, сам понимаешь.

Карл никогда не видел этого ребенка. А я, если коротко обрежу волосы, легко сойду за мальчика. Я расскажу, что чудом уцелел, когда йорлингисты налетели на обоз; что меня ударили по голове и сочли мертвым, а потом я очнулся среди тру­пов. Если Карл вздумает расспрашивать меня об отце — там, где я не смогу отде­латься общими словами, я сошлюсь на потерю памяти после травмы. Но не думаю, что ему захочется вести долгие разговоры с каким-то пажом. Карла занимают совсем другие вещи.

Конечно, ты прав — мало просто оказаться с ним рядом. И тут я должна при­знаться в том, что ты мне вряд ли простишь. Я взяла часть твоего порошка. Дольф, я не нарушила слова! Я обещала не прикасаться без разрешения к огнебою, но ты не брал с меня слова про порошок!»

Черт! Какой же я болван!

«Я понимаю, что он тебе самому нужен. Но ты говорил, что можешь изготовить еще. Если это потребует расходов, я готова их вернуть, когда у меня будут день­ги. Еще я взяла 30 крон. Считай это моей долей за доспехи Быстрого — ты ведь не будешь отрицать, что Быстрый — мой трофей?

Все свои обязательства заплатить за твои уроки я подтверждаю — как только я смогу вернуть себе имение, или если у меня появятся деньги раньше.

Я не стала говорить тебе о своем плане. Я понимала, что ты откажешься. И отказался бы, даже если бы план не включал порошок. Ты ведь не раз твердо заяв­лял, что не поедешь со мной к Карлу. А кроме того... если бы ты даже вдруг со­гласился, было бы еще хуже. Я не хочу подвергать риску еще и тебя. Тебе и так из-за меня уже досталось. Ты прав, Дольф — это не твоя война и не твоя месть.

Пожалуйста, не пытайся меня остановить. Я думаю, ты и не будешь, но на вся­кий случай предупреждаю. Быстрый не зря носит свое имя, и у меня целый день форы. В дороге тебе меня не догнать, а если ты станешь разыскивать меня во вла­дениях Карла, то только поставишь под угрозу нас обоих. Ты и сам это понимаешь, верно? Мы же с тобой умные. К тому же тебе надо лежать еще несколько дней. Но и это ты тоже сам знаешь.

Оставляю тебе Арби. У тебя, конечно, есть свое оружие, лучше. Но, если ты все-таки не очень сильно на меня сердишься, постарайся, пожалуйста, его сохра­нить. Если мы еще встретимся, мне бы хотелось получить его назад. Понимаешь, три года он был моим единственным другом. Я с ним разговаривала, рассказывала обо всех своих бедах и надеждах, и никогда не разлучалась. Нет, я, конечно, прекрас­но понимаю, что на самом деле он не живой, и всегда это понимала. Но мне было бы грустно узнать, что его больше нет. Или что он достался какому-нибудь тупому солдафону.

Если у меня все получится, я буду ждать тебя в своем замке. Либо, по крайней мере, найду способ оставить там для тебя сообщение, как меня найти.

Если я все-таки погибну, не расплатившись с тобой, я не хочу умирать воров­кой. Да и в любом случае, кроме тебя, у меня никого нет. Поэтому ниже ты найдешь мое завещание. Вырежи его, а остальное письмо уничтожь. Сам понимаешь, оно не должно попасть в чужие руки.»

Это что, мое проклятие — получать такие послания?!

«Я, Эвелина-Маргерита-Катарина, баронесса Хогерт-Кайдерштайн, находясь в здравом уме и твердой памяти, завещаю Дольфу Видденскому все свое имущество, движимое и недвижимое, которым он вправе владеть, а над тем имуществом, которым он владеть не вправе, назначаю его опекуном.»

Ниже стояла подпись — детская, неотработанная, и вообще, очевидно, суще­ствующая в единственном экземпляре. Все-таки Эвьет еще ребенок. Ни один юрист не признает подобной бумаги.

«P.S. К сожалению, я не имею права завещать тебе замок, потому что ты не нашего рода и даже не дворянин. А больше у меня ничего сейчас нет. Поэтому я и написала про опекунство.

P.P.S. Еще раз прошу у тебя прощения. Может быть, ты по-прежнему не счита­ешь меня своим другом, особенно после того, что я сейчас сделала. Но я тебя своим — считаю, и хочу, чтобы ты это знал. Благодарная тебе Эвьет.»

Я еще несколько мгновений стоял с письмом в руке, затем решительно подошел к своим сумкам и открыл коробку с порошком. Эвелина забрала около трех четвер­тей, но все равно для ее целей этого было маловато. То есть, если использовать этот порошок в огнебое, такого количества хватило бы, чтобы перебить добрую сот­ню врагов — при условии, конечно, что будет время на перезарядку. Но без огне­боя... если просто наполнить порошком некую небольшую емкость... взрыв убьет Карла лишь в том случае, если произойдет прямо у него в руках. И то, скорее всего, не сразу — ему оторвет руки, и он умрет от кровопотери. Хотя как раз это планам Эвьет не противоречит. Она бы не хотела, чтобы он умер мгновенно. Но зна­ет ли она, какова реальная сила имеющегося у нее порошка? Из разговоров со мной должна примерно представлять. Во всяком случае, она наверняка хорошо понимает, что, например, разнести целую комнату таким количеством не получится. Возможно, она попытается смастерить упрощенную версию огнебоя, раздобыв металлическую трубку с достаточно прочными стенками. Об опасности того, что недостаточно проч­ную трубку разорвет при выстреле, я ей тоже говорил (у меня такое случалось четырежды, прежде чем я опытным путем нашел оптимальную толщину стенок для огне­боя — разумеется, испытания я проводил, поджигая длинный фитиль и прячась в укрытии). Будем надеяться, что все это она учитывает...

Потому что, кроме как на это, надеяться не на что. Эвьет все рассчитала верно. Догнать ее я уже не смогу. А если бы даже каким-то невероятным путем это удалось... что дальше? Я мог бы отобрать у нее порошок — она отдаст без сопро­тивления, ибо понимает, что порошок принадлежит мне. Я даже мог бы отобрать у нее письмо пажа — хотя его уже придется вырывать силой, ибо это ее законная до­быча, и это она мне уже едва ли простит. Но что потом — привязать ее к своему седлу? Вряд ли есть другой способ ее остановить. Если я отберу у нее вещи, способствующие реализации ее плана, я не заставлю ее отказаться от мести, а только ухудшу ее шансы. Пусть уж лучше действует, имея на руках козырь, которым никто больше в этом мире не только не располагает, но которого даже представить себе не может.

Я ведь знал, что ее разговоры о Карле — не пустая детская болтовня? Знал, что рано или поздно она от слов перейдет к действиям? Знал. Ну вот оно и случи­лось. И нечего терзаться и казнить себя.

Я тщательно закрыл коробку и вновь взял в руку письмо. Да, конечно, его надо уничтожить, здесь она тоже права. Хотя у меня было искушение сохранить один его фрагмент; я даже взял нож, чтобы его отрезать. Нет, не завещание, написанное без свидетелей и нотариуса и не имеющее никакой юридической силы. Второй пост­скриптум. В нем не содержалось никаких тайн, интересных кому-то постороннему. Но... какой в этом смысл? Перечитывать его ночами, вздыхая и роняя слезы, как какой-нибудь придурочный герой сентиментальной баллады? Эмоции. Вздор.

Я отложил нож и решительно поднес письмо к тонкому острому огоньку свечи. Менее чем через минуту от бумаги остались лишь легкие черные хлопья. Как раз в этот момент в дверь постучали; я вздрогнул. Но это был всего лишь слуга, принес­ший ужин (разумеется, после того, как у нас закончилось кабанье мясо, я заказал доставку еды в номер). Вероятно, он почувствовал запах только что сожженного до­кумента, но ему хватало благоразумия не интересоваться чужими делами. После ужи­на я снова улегся в изрядно опостылевшую за последние дни, но, увы, все еще необходимую кровать. Что бы там ни творилось во внешнем мире, я буду отлеживать­ся столько, сколько нужно для полного выздоровления. Ибо это разумно и правиль­но.

Эвьет, хоть бы у тебя получилось.

На десятый день пребывания в гостинице — именно такой срок я оплатил вперед — я, наконец, объявил себя окончательно здоровым, сообщил хозяину, что более не нуждаюсь в его услугах, и с наслаждением вышел во двор, подставляя лицо все еще летнему, несмотря на середину сентября, солнцу. Немного размявшись, я направился в конюшню; Верный, которому за эти дни его денник осточертел, вероятно, не мень­ше, чем мне — моя кровать, приветствовал меня радостным ржанием. Полчаса спустя Тюрьери остался за моей спиной, и я сомневался, что когда-либо увижу его вновь. Я не имел понятия, куда я и зачем еду, но с тех пор, как я навсегда покинул Вид­ден, мне было к такому не привыкать.

Начало октября застало меня в пути на юго-восток; я ехал туда, спасаясь как от наступающей с севера осени, так и, хотя бы в какой-то степени, от войны. Тот факт, что остатки войск Льва и Грифона теперь не могли вести активные боевые действия, отнюдь не означал мира и спокойствия; напротив, услышав о взаимном ис­треблении «официальных» армий, особенно активизировались разнообразные банды грабителей, бродяг и дезертиров, и в прежние времена, впрочем, не дремавшие. По слухам, в некоторых отдаленных районах, до которых и раньше не очень-то доходили руки и у Льва, и у Грифона, бандам успешно противостояли некие местные силы самообороны, чаще всего возглавляемые людьми простого сословия — но это был тот случай, когда лекарство еще хуже болезни. Меры, которыми «самооборонцы» поддер­живали порядок, отличались жуткой свирепостью, и чужаку на их землях лучше было не появляться.

Тем не менее, если верить слухам, которые я ловил в трактирах и на постоя­лых дворах — а лучшего источника информации все равно не было — в нескольких юго-восточных провинциях дела обстояли получше. Не хорошо, конечно, и уж тем бо­лее не отлично, но — получше. Объясняли это по-разному, или не объясняли никак; вполне возможно, что эти слухи вообще базировались не на фактах, а исключительно на неистребимой людской вере в наличие «где-то там» мест, где все по-другому и уж, конечно, гораздо лучше, чем здесь. Тем не менее, я в любом случае собирался провести зиму где-нибудь подальше к югу, а стало быть — почему бы и не прислу­шаться, ради разнообразия, к тому, что болтает простой народ.

Осень, однако, настигла меня быстрее, чем я надеялся. После жуткого ливня с градом, от которого я едва успел укрыться на очень кстати подвернувшемся постоя­лом дворе, сразу резко похолодало и зарядили сплошные дожди, уже не столь силь­ные, но способные вызвать дрожь при одной мысли о том, чтобы целыми днями ку­да-то ехать в такую погоду. Я застрял на постоялом дворе и торчал там уже несколько дней, дожидаясь, пока промозглая сырая мерзость, наконец, закончится, и можно будет, пусть и по превратившимся в сплошную жидкую грязь дорогам, ехать дальше. Причем, вопреки своему обыкновению, бОльшую часть времени я проводил в общей зале, ибо скряга-хозяин экономил на дровах, и комнаты отапливались плохо; по-настоящему тепло было только в трапезной вблизи большого камина. Опять же и узнавать новости (точнее, слухи) здесь было проще всего. С каждым днем гостей становилось все больше — хозяин, должно быть, благословлял отвратную погоду, из-за которой мало кто из добравшихся до его заведения выражал желание на следующее же утро продолжить путь. Приходилось занимать мое любимое место у камина зара­нее.

Был один из этих тоскливых дождливых вечеров. За окнами давно стемнело; из-за обложивших все небо туч ночь наступала раньше положенного, и в сочетании с резким похолоданием это создавало впечатление, что время вдруг скакнуло на пару недель вперед. Я сидел за небольшим столом возле огня — сидел, как чаще всего бывало, в одиночестве, несмотря на довольно большое количество народа в зале; должно быть, было в моем облике нечто, что заставляло посетителей выбирать дру­гие свободные места — и меня это более чем устраивало. Послушать сплетни я мог и из-за соседних столов, ибо редко кто в этой зале считал необходимым понижать го­лос, говоря с соседом — а уж после кружки-другой вина и подавно. Передо мной стояла глиняная тарелка с обглоданными птичьими костями и почти допитый кувшин, где было, конечно же, не вино, а виноградный сок. Хозяйство владельца постоялого двора не ограничивалось самим заведением для проезжающих — вино в местный подвал шло с его собственной винодельни, и пользуясь тем, что как раз была пора сбора винограда, я попросил подавать к моему столу свежеотжатый сок. Также я потребо­вал от хозяина выделить мне персональную кружку, которую тщательно отмыл сам и всегда забирал с собой в комнату. Трактирщик был, конечно, удивлен моими предпо­чтениями, но, если клиент платит за свои прихоти, отчего бы их не удовлетворить? Я уже давно мог допить остатки сока и уйти, но, чем ежиться в холодной комнате наверху, предпочитал сидеть в трапезной и дальше, подперев кулаком скулу и рав­нодушно глядя куда-то в сторону двери на улицу.

Дверь скрипнула, отворяясь; дребезжаще звякнул колокольчик. Очередной неу­дачник, вынужденный странствовать в такую пору, шагнул внутрь и остановился у порога, лишний раз напомнив своим обличием, что творится снаружи; с его длинного серого плаща стекала вода, круглоносые сапоги были в грязи.

— Мир вам, добрые люди, — простужено пробасил он из-под низко надвинутого капюшона. — Скажите, нет ли среди вас лекаря?

Несколько безразличных взглядов обратились в его сторону, но не задержались на нем надолго; никто, включая меня, ему не ответил. Появись он из внутренней двери, которая вела к комнатам постояльцев, я был бы не прочь заработать монету-другую, но выходить на улицу в такую погоду и куда-то идти на ночь глядя — нет уж, увольте.

— На моего хозяина, купца, напали разбойники, — громко продолжал пришелец, не смущаясь отсутствием реакции. — Мы сумели отбиться, но хозяин тяжело ранен. Так плох, что мы побоялись его везти. Если мы привезем ему врача, который сумеет его спасти, хозяин не поскупится с оплатой! Так нет ли среди вас человека, ис­кусного во врачевании? Или, может быть, кто-нибудь знает, где найти такого по­близости? Вот этот золотой, — незнакомец продемонстрировал крону, — хозяин велел отдать тому, кто поможет нам отыскать хорошего лекаря, — он выжидательно замолк, по-прежнему держа на виду монету.

Ого! Крона всего лишь за информацию, где живет врач? Обычно за такую услугу платят хеллер-другой, ну максимум пятак, если дело действительно важное и сроч­ное. Сколько же тогда заплатят самому врачу? Купец, как видно, богат, и понима­ет, что жизнь всего дороже. А как следует подзаработать мне не помешает, ибо мой кошель изрядно отощал с тех пор, как пополнялся золотом в последний раз. Ох как не хочется идти от теплого камина в эту промозглую мерзость... но здравый расчет прежде всего.

Я поднялся с места и пошел через залу к нему. Вблизи я заметил, что полу его плаща приподнимает меч — оно и понятно, кто же пускается нынче в путь без оружия и чем бы они отбились от грабителей?

— Я лекарь. И, раз уж я сам указал на нужного человека, — для убедительно­сти я ткнул себя пальцем в грудь, — желаю получить честно заслуженный мною золо­той.

— Да, конечно, сударь, — поклонился купеческий слуга, не спеша, однако, отдать монету, — но, прошу простить мою неучтивость, действительно ли вы хорошо владеете врачебным искусством? Дело в том, что раны хозяина и впрямь очень се­рьезны, и, если вы не уверены в своих силах...

— Я не творю чудес, — резко перебил я, — но, если ему еще можно помочь, я ему помогу. И, чем больше времени мы тут теряем на болтовню, тем меньше у него шансов. Так мы едем или нет?

— Да, конечно, сударь, — повторил он, но теперь уже протянул мне крону. — Вот ваш задаток.

Я на миг поднес монету к глазам. Да она еще и имперской чеканки! Мне не требовалось кусать монету, чтобы убедиться, что она не фальшивая (вот уж, кста­ти, редкостно идиотский обычай! Деньги проходят через тысячи грязных рук, не только в переносном, но и в прямом смысле, и тащить это в рот...) Золото — тяже­лый металл, почти вдвое тяжелее свинца, и всякий, кто привычен к химическим опы­там с различными субстанциями, всегда отличит на вес даже небольшой предмет из золота от аналогичного ему по размеру, но из другого материала. Неизвестный ку­пец нравился мне все больше. Лишь бы только он не оказался безнадежен...

Я велел подождать меня минуту и быстро сходил в свой номер за сумкой со снадобьями и инструментами. Меч уже висел у меня на поясе, и я привычно оставил его при себе, но арбалет, конечно, брать не стал; он мне вообще только мешал, и все же я не мог решиться от него избавиться. Вернувшись, я плотно застегнул куртку и, заранее ежась, шагнул на крыльцо за своим провожатым. М-да, плащ с капюшоном мне бы тоже не помешал... Вода стекала с края навеса жидкой бахромой; я поспешил проскочить через нее наружу, где лило хотя бы не сплошными струями. Холодные капли тут же забарабанили по моей голове, потекли по лицу, устремились за шиворот. После света в помещении, пусть и не очень яркого, мрак снаружи ка­зался совершенно непроглядным; я шагал практически на ощупь, слыша лишь беско­нечный шум дождя да чавканье грязи под сапогами — купеческого посланца и своими.

— Наши кони здесь, сударь, — услышал я спереди. — Мы взяли одного запасно­го, на случай, если лекарю будет не на чем ехать, или если он желает поберечь...

— Я поеду на своем, — перебил я, следуя всегдашнему правилу, что знакомая лошадь лучше чужой. Глаза уже привыкли достаточно, чтобы различить во тьме очер­тания конюшни справа.

Поспешно оседлав сонного Верного, явно не ждавшего таких приключений ночной порой, я вновь выехал под дождь. Теперь я уже мог разглядеть силуэты поджидавших меня всадников. Их было трое, плюс, действительно, один заводной конь. Меня впервые кольнуло подозрение. Трое — не слишком ли много для посланных искать ле­каря? С этой задачей и один бы справился — что он, собственно, и сделал; двое других, несмотря на непогоду, все время оставались снаружи. Не разумнее ли было оставить остальных с раненым — особенно на случай, если разбойники перебиты не все и попробуют взять реванш? Впрочем, у богатого купца, наверное, достаточно большой эскорт, а лекарю в пути тоже может понадобиться охрана — как и любому путнику в эту пору. Но специально заманивать его в ловушку... зачем? Врач, кото­рого можно застать не в свите вельможи и не в личном городском особняке, а вот так вот в одиночестве на не лучшего пошиба постоялом дворе, едва ли может иметь много денег.

Мы выехали со двора на дорогу; двое всадников заняли позицию впереди, один с заводной лошадью пристроился за мной. «Долго ехать?» — спросил я, втягивая го­лову в плечи под проклятым дождем. «Нет, тут недалече», — ответил грубый голос из темноты; кажется, это был не тот, с кем я говорил прежде. Мы скакали довольно быстро, но все же не во весь опор — в такой темноте да на скользкой дороге это верный путь сломать ногу коню или собственную шею. Мне вдруг пришла в голову мысль, что изложенная история может быть правдой, да только с точностью до наоборот, и помощь требуется не купцу, а раненому атаману разбойников. Но и это меня не испугало. Разбойники — народ невежественный и суеверный (как, впрочем, и почти все жители Империи), а значит, скорее всего, верят, что от лечения не будет проку, если не заплатить врачу или, тем паче, причинить ему зло. Происхождение их денег меня не волновало; в любом случае они уже отобраны у законных владельцев и возвращены не будут, так что пусть уж лучше достанутся мне. Ну а на самый крайний случай мой огнебой со мной.

Слева и справа, словно подтверждая мои подозрения, потянулись сплошною сте­ной какие-то деревья; я не мог разобрать, большой ли это лес или всего лишь при­дорожная рощица. Слышно было, как шелестит по листьям вода; в лесу звук дождя иной, нежели в поле. Я оглянулся; огней постоялого двора уже не было видно. Впереди тоже был сплошной мрак. Но ведь должно же там быть какое-то жилье? На худой конец — хотя бы шалаш и костер; пожалуй, дождь не настолько силен, чтобы одолеть хорошее пламя.

— Вы ведь не оставили раненого под открытым небом в такую погоду? — спросил я.

— Нет, на хуторе, — ответил один из провожатых.

Я вглядывался во тьму, пытаясь отыскать огонек хутора. Неожиданно скакавшие впереди стали замедлять коней; я тоже натянул поводья.

— Приехали, — буркнул один из передних.

Только теперь я заметил, что справа лес отступил от дороги, и там, где только что тянулись деревья, виднеются очертания крепкой ограды, а над нею — уг­ловатые контуры дома и хозяйственных пристроек. Света нигде не было.

Мы въехали во двор хутора. Всадники спешивались и привязывали лошадей к ка­кой-то длинной штакетине; я последовал их примеру. Ставни дома были плотно за­крыты. Мы поднялись на крыльцо; теперь один из провожатых шел впереди меня, а двое сзади. Я вновь почувствовал беспокойство: это все больше напоминало конвой. Передний постучал в дверь явно условным стуком; через некоторое время изнутри загрохотал отодвигаемый засов, и дверь открыл, вероятно, еще один купеческий слуга со свечой в руке — во всяком случае, это точно был не хуторянин. На поясе у него висел меч, а под одеждой угадывалась кольчуга. Он не выразил никакого удивления, завидев меня — видимо, стук уже поведал ему, что посланные вернулись с удачей.

— Прошу за мной, — обратился он ко мне.

Мы прошли через погруженные во мрак сени, затем по короткому коридору и во­шли в горницу. Входя, я обратил внимание, что теперь за спиной у меня оказались уже трое. Однако огонек еще одной свечи, толще предыдущей, озарял выдвинутую на середину комнаты кровать, на которой лежал накрытый одеялом больной. Кажется, его уложили прямо в одежде. Худым бородатым лицом с грубыми резкими чертами он больше походил на воина, чем на купца — впрочем, иные в наше время редко отважи­ваются путешествовать по дорогам. В этом лице, насколько я мог понять при таком свете, не было ни бледности, ни испарины — возможно, ранения не так уж и тяжелы, как показалось с перепугу неграмотным охранникам.

— Мне понадобится чистая вода и ткань для перевязки, — распорядился я, под­ходя к раненому. Он был в сознании.

— Вы... доктор? — слабым голосом спросил он.

— У меня нет докторской степени, если вы об этом, — ответил я, — но вам сейчас нужна моя помощь, а не мой диплом, — я взялся за край одеяла, собираясь его откинуть но он с неожиданной для раненого силой удержал мою руку:

— Прошу простить, сударь... но я не привык... доверять жизнь... неизвестно кому. Если у вас нет степени... назовите хотя бы ваше имя...

— Меня зовут Дольф, если вам от этого легче, — раздраженно ответил я, — а теперь...

Он отбросил одеяло и сел. Я увидел ряды заклепок доспеха-бригантины и, ра­зумеется, никаких следов ран и крови. В руке, доселе скрытой под одеялом, он держал — нет, не оружие, а свиток с печатью.

— У меня для вас послание, — сказал он обычным голосом, протягивая свиток мне.

Я невольно отпрянул, резко оборачиваясь. Четверо солдат — теперь уже не приходилось сомневаться, что это солдаты — стояли позади меня, обнажив мечи. Они не собирались нападать — всего лишь намекали мне, чтобы не делал глупостей. Впрочем, самую большую глупость я, очевидно, уже сделал.

— Прочтите это, — требовательно произнес мнимый больной.

Ну что ж. Даже если бы мне не угрожали оружием — информация лишней не быва­ет.

Я взял свиток, сорвал печать (на ней был какой-то неизвестный мне герб, но это могла быть и маскировка) и развернул пергамент. Сразу же бросилось в глаза, что текст написан не каллиграфическим почерком секретаря — и не на государствен­ном языке. Письмо было на языке античной империи, который ныне принято считать высоким и благородным, хотя в свое время на нем, естественно, изъяснялись не только великие ораторы и полководцы, но и самый последний сброд. Ныне этим язы­ком владеют только церковники и ученые. Автор письма не был ни тем, ни другим. Поэтому языком он не владел. Из всех семи падежей он употреблял лишь именитель­ный, из всех четырех спряжений — только первое. Тем не менее, он верно рассчи­тал, что я пойму этот текст — а для всякого, кто далек от науки, это будет за­гадка не хуже любого шифра.

Если при переводе восстановить нормальную грамматику, вот что там было на­писано.

«Тому, кто называет себя Дольф.

Твоя девчонка у меня. Я могу ее убить, а могу отпустить. Она мне не нужна. Ты мне, в общем-то, тоже не нужен. Но у тебя есть то, что мне нужно. Прочитав это, ты поедешь с моими людьми и откроешь мне — и только мне — рецепт порошка. Если ты это сделаешь, вы оба останетесь жить. Иначе она умрет медленной и КРАЙНЕ неприятной смертью.

Карл.»

Никаких титулов, просто «Карл». И герб на печати был точно не его. Но он, разумеется, понимал, что у меня не возникнет сомнений относительно личности от­правителя. И ему наверняка доставило удовольствие вывести пером это «Carolus». Имя первого императора — которое, по его мнению, скоро станет именем императора последнего, точнее, нового. Именно так, без всяких уточняющих ремарок, он будет подписываться, если взойдет на трон.

Что ж, приходилось воздать должное его остроумию. Эвелина при всем желании не могла рассказать ему, как меня найти (и счастье, что он это понял). А всяких путников по дорогам Империи, даже в наше неблагоприятное для поездок время, шля­ется довольно-таки немало. Однако сколько среди них тех, кто зарабатывает на жизнь медициной — профессией, крайне редкой для бродяги? И причем действительно разбирающихся во врачевании настолько, чтобы браться за самые сложные случаи? И наконец, скольких из них зовут Дольф? Мне ведь никогда не приходило в голову скрывать свое имя. Да, приказ о моем аресте был отдан в Виддене — но я туда больше не собирался, а полномочия городской стражи оканчиваются за городскими стенами... Интересно, сколько таких вот пятерок обследуют сейчас трактиры и го­стиницы по всей стране? В том числе и под самым носом у Ришарда. И ведь никто ничего не заподозрит. Если искать человека по приметам, расспрашивать о нем всех встречных — это может привлечь нежелательное внимание, как самогО разыскиваемо­го, так и ищеек противника. Но что странного в том, что кто-то ищет врача для попавшего в беду торговца? Не конкретного человека — просто хорошего врача. Рыб­ка должна была сама приплыть в сеть. И она это сделала.

И все-таки ты дурак, Карл. Ты дурак потому, что считаешь дураком меня. Та­ким дураком, который поверит, будто ты способен отпустить обладателя самой страшной тайны в мире после того, как он поделится ею с тобой. Кстати, тебе даже не придется нарушать слово, хотя, уверен, для тебя бы это не было даже самым слабым препятствием. Но ты написал «останетесь жить» — и это может быть правдой. Жить в самой глубокой из твоих темниц. Хотя говорят, что в Греффенвале, вопреки обыкновению, тюрьма расположена не в подвале, а на верхних этажах... В этом есть прямой резон: оставить себе и ценного изобретателя, и девочку как дополнительный аргумент на случай, если изобретатель попытается артачиться. И если ты думаешь, что я всего этого не понимаю... Или же ты считаешь меня еще бОльшим дураком, ко­торый, понимая все это, все равно полезет тебе прямиком в пасть. И в таком слу­чае ты сам еще больший дурак. Никто и ничто не заставит меня учинить подобную чудовищную глупость.

— Вы прочитали? — требовательно спросил бывший «раненый». Он уже стоял в полный рост по другую сторону кровати — видимо, лишняя предосторожность, чтобы я не вздумал на него прыгнуть и попытаться приказывать остальным, угрожая его жиз­ни. Вероятнее всего, именно он был здесь главным.

Что ж, нельзя до бесконечности делать вид, что я разбираю несколько стро­чек.

— Да, — спокойно ответил я.

— Вы хорошо поняли написанное?

— Да, — ответил я, гадая, в какой степени он сам осведомлен о содержании послания.

Он требовательно протянул руку за письмом. Я отдал пергамент. Обладатель бригантины вновь свернул его в трубку и поднес к огню свечи. Свиток загорелся — не так ярко, как бумага — и начал обугливаться. В комнате стало немного светлее, и одновременно стал распространяться неприятный запах. Пергаменты редко жгут, чаще с них просто соскабливают написанное. Но, как видно, инструкции Карла на сей счет были вполне четкими.

— Я поеду с вами, — сказал я, словно меня кто-то спрашивал, — но никаких цепей и веревок.

— Это привлекло бы лишнее внимание, — согласился он. — Вы сами должны пони­мать, что сопротивление не в ваших интересах.

Да неужели, подумал я, но вслух в третий раз сказал «да».

— Отдайте оружие. Вместе с ножнами. Без резких движений.

Я вновь повиновался и положил свой меч на кровать.

— Ножи тоже? — спросил я, демонстрируя готовность к сотрудничеству.

— Да, — не раздумывая, кивнул он. — И тоже плавно. Надеюсь, вы понимаете, что любой замах...

— Я все понимаю. Вас здесь пятеро, и вы в доспехах.

— Приятно иметь дело с умным человеком, — позволил себе улыбнуться он.

Ты даже не представляешь себе, насколько.

Я открыл сумку, принесенную с собой, осторожно, двумя пальцами, вытащил фу­тляр с узким ножом для операций и тоже медленно положил на кровать.

— Теперь кинжал, — объявил я, расстегивая куртку.

Они молча ждали — один передо мной, четверо позади. Я получил окончательный ответ на интересовавший меня вопрос. Не знают! Они не знают про огнебой! Карл слишком осторожен, чтобы доверить подобный секрет даже собственным сыскным псам. Конечно, со временем ему придется поделиться тайной много с кем — сперва с ору­жейниками, затем и с простыми бойцами. Но это потом, когда все нити будут в его руках. Пока же — пока любой намек на то, что у разыскиваемого при себе имеется чудо-оружие, может создать у ловчих слишком большое искушение присвоить добычу себе. А затем продать, благо покупатели найдутся... Может, Карл и доверился бы нескольким самым-самым преданным своим людям. Но ему пришлось разослать сотни агентов по всей стране. Откуда же взять столько самых-самых преданных?

Все эти мысли четким узором выстраиваются в моей голове, пока я, как обеща­но, медленно и плавно вытаскиваю огнебой из внутреннего кармана. Глаза моего ви­зави удивленно расширяются, когда он видит, что извлеченный мною предмет совсем не похож на кинжал. И вообще на что-либо ему знакомое (о флейтах Пана он вряд ли слышал). Те, что сзади, еще ничего не могут увидеть. А затем медленность и плав­ность кончаются. Я продолжаю движение рукой слева направо, как вынимал оружие, но теперь резко поворачиваюсь через правое плечо и четырежды жму на скобу. Четыре выстрела сливаются в единый раскатистый грохот, кровь брызжет во все сто­роны, попадая мне на лицо и одежду. Они стоят совсем близко, меч одного из них, падая, втыкается в пол в полудюйме от моего сапога. Как я ни спешу, самый пра­вый, пожалуй, мог бы успеть достать меня мечом. Но он в шоке, а кроме того, у них нет приказа меня убивать. Я нужен Карлу живым. Поэтому он медлит — и тоже валится навзничь с кровавой дырой в груди, как и остальные. Запах сгоревшего по­рошка наполняет горницу. Я заканчиваю разворот, вновь оказываясь лицом к лицу с главным.

С последним.

У него в руке уже меч. У меня — только разряженный огнебой. Между нами кро­вать, но это слабая защита. Я безоружен, и он легко может понять, что я безору­жен, сосчитав дымящиеся стволы. Но он оглушен в прямом и переносном смысле. А кроме того, откуда ему знать, что из одного ствола можно сделать лишь один вы­стрел?

— Брось меч!!! — рявкаю я самым зверским голосом, на какой способен.

Он испуган и растерян, но все же медлит. Еще пара мгновений — и он сообра­зит, что я не стреляю просто потому, что не могу.

— Кому сказал!!! — я выставляю огнебой вперед и вверх, делая вид, что це­люсь ему прямо в лицо.

Он вздрагивает и разжимает руку. Меч звенит, падая плашмя на деревянный пол.

Победа.

Надменная самоуверенность моего противника как-то мигом испарилась. Он смотрел на огнебой расширенными от ужаса глазами. Мне кажется, в этот момент он боялся даже не столько смерти вообще — все-таки ему наверняка уже не раз доводи­лось рисковать жизнью — сколько смерти от этой дьявольской штуки.

— Подними руки, — потребовал я. — И подтолкни меч ногой ко мне.

Он покорно подчинился.

— Пожалуйста, не убивайте, — пробормотал он. — Я только посланец. Я даже не знаю, что было в том письме. Если оно вас оскорбило, я не имею к этому...

— И кому ты служишь, ты тоже не знаешь? — усмехнулся я.

— Я... ну ведь все должны кому-то служить...

— Кто сказал такую глупость? — искренне удивился я и перешел к более прак­тическим вопросам: — Что с девочкой? Говори, что вы с ней сделали, и не вздумай врать!

— С какой девочкой?

— С той, что недавно была схвачена в Греффенвале!

— Я не знаю ни о какой девочке... клянусь, это правда! Я никогда раньше не был в Греффенвале! Я получил приказ и письмо для вас, будучи за много миль отту­да!

— В чем был твой приказ?

— Искать лекаря... разыгрывать раненого или больного... выявив, сопроводить в Греффенваль... беречь, как зеницу... больше я ничего не знаю!

— Что было бы со мной, если бы я сказал, что я не Дольф? — усмехнулся я.

— Я должен был отказаться от услуг лекаря, не соответствующего условиям... сказать, что слышал о нем, как о шарлатане — а дальше решать по обстоятельствам. Настоящий шарлатан, когда его уличают, не станет болтать об этом почем зря...

— А ненастоящего, стало быть, убить, — понимающе кивнул я. — Но на всякий случай вы бы убивали всех, случайно попавших в вашу ловушку.

— Приказ гласил «не привлекать лишнего внимания»! — запротестовал посланец Карла. — А лишние трупы и исчезновения тоже его привлекают...

— Вы должны были отправлять какие-то донесения? Оставлять условные знаки?

— Нет, — затряс головой он. — В случае успеха — возвращаться так быстро, как возможно... едва ли донесение успело бы быстрее.

Резонно. Ну что ж, похоже, я узнал все, что он мог мне сообщить.

Я переложил огнебой в левую руку и выдернул меч из лежавших на кровати но­жен. Клинок Гринарда вышел легко, практически беззвучно. Все-таки старая аристо­кратия знает толк в своем оружии.

— Нет! — воскликнул грифонец, отступая. — Не надо!

— Неужели ты не понимаешь, что я не могу оставить тебя в живых? — пожал плечами я.

— Но я ничего о вас не расскажу! Я не собираюсь возвращаться к герцогу! Если он узнает, что я провалил задание, мне не сносить головы!

— Возможно, — согласился я, запрыгивая на кровать, чтобы избежать ненужной беготни вокруг нее, — но мне нужны гарантии.

— Я... я уйду в монастырь!

— Я отправлю тебя на небо более короткой дорогой, — усмехнулся я.

Конечно, мечник из меня никудышный. Но зарубить безоружного я все-таки могу. Впрочем, с искусным бойцом непросто иметь дело, даже когда он безоружен. Ему трижды удалось уклониться от удара, он даже пытался перехватить мой клинок с помощью подхваченного с пола одеяла. Но с четвертого раза я все-таки раскроил ему череп.

Несколько мгновений я стоял, прислушиваясь и нормализуя дыхание. В доме стояла мертвая тишина. Где, интересно, хозяева? Не похоже, что эта горница поки­нута жильцами давно... Догадаться, конечно, несложно. С другой стороны, лишние трупы и впрямь вызывают лишние вопросы...

Первым делом я тщательно перезарядил огнебой. Затем обтер меч одеялом и вновь повесил наследие Гринарда на пояс. Затем вынул из футляра свой хирургиче­ский нож и вернулся к четверым, сраженным первыми.

Один из них был еще жив, хотя и без сознания. Коротким движением узкого лезвия я исправил этот недостаток. Но главная моя задача была не в этом. Необхо­димо было извлечь из ран свинцовые ядрышки. Я, конечно, не собирался просто бро­сить трупы здесь, и вероятность, что их найдут и откопают, была ничтожной — но «ничтожная» все-таки не значит «нулевая». Я никогда не предпринимал таких мер предосторожности раньше. Но раньше за мной и моим оружием не охотился один из двух самых могущественных людей в Империи.

С одним из мертвецов пришлось повозиться: ядрышко, пробивая грудину, рас­плавилось, и его куски разлетелись в теле в разные стороны. Я не успокоился, пока не нашел и не вытащил их все. Его плоть в области груди была в результате изрезана практически в фарш. Пусть; так труднее определить характер раны. Остальным я просто вырезал по куску мяса там, куда вошли ядрышки. Эти шматки я завернул в отрезанный кусок одеяла. Выброшу в лесу, звери быстро съедят.

Попутно я осмотрел и кошельки убитых. Они, конечно, предпочитали носить деньги с собой, не доверяясь сомнительной честности товарищей. У солдат были при себе считанные хеллеры, но у главного — двадцать золотых крон с мелочью. Все-та­ки я получил гонорар за свою работу.

Теперь осталось всего-то ничего: выкопать могилу на пятерых и умудриться закончить все до рассвета. Проще было бы, конечно, просто поджечь дом, но пожар привлечет внимание. Ах да, еще ведь надо что-то делать с их лошадьми! Убить их и оставить трупы я не могу, отпустить бродить бесхозными тоже... Ладно. В первую очередь — забота о людях. Если я все сделаю правильно, их не хватятся еще долго.

У любого шантажа есть два слабых места. Во-первых, свой главный козырь шан­тажист может пустить в ход лишь один раз — причем это автоматически означает его проигрыш. Пока я нужен Карлу, он не убьет Эвьет — иначе гарантированно не получит ничего. Правда, он может пытать ее (и я надеюсь, очень надеюсь, что она рассказала все, что знает, сразу. Что Карлу и его людям не пришлось тянуть из нее каждое слово клещами, в самом буквальном смысле этого выражения.) Но тут вступает в силу вторая слабость, еще более важная. Шантаж может сработать лишь в том случае, если шантажируемый знает о требованиях и действиях шантажиста — а тот, в свою очередь, уверен в осведомленности шантажируемого. Карлу нет никакого смысла мучить Эвьет, если у него нет гарантии, что информация об этом дойдет до меня. Значит, надо позаботиться, чтобы такая гарантия у него не появилась.

В сенях мне удалось отыскать фонарь; я зажег фитиль и снова вышел в ночь и дождь. Подойдя к бочке, куда с журчанием стекала струя с крыши, вымыл руки, за­тем зачерпнул воды и умыл окровавленное лицо. Потом некоторое время тер куртку, штаны и сапоги. Ладно, вроде сойдет. Холодная вода неплохо берет свежую кровь. Слева маячил какой-то сарай; я направился туда в поисках лопаты. Дверь была заперта на крепкий засов, но без замка. Я отодвинул его и шагнул внутрь — тут же, впрочем, остановившись на пороге.

Из пахнущей сеном глубины сарая на меня смотрели восемь испуганных глаз. Мужчина, женщина и двое детей, примерно пяти и восьми лет. В свете фонаря они в страхе жались друг к другу, переводя взгляды с моего меча на мою одежду; должно быть, какие-то пятна крови я все же оттер недостаточно хорошо.

А я-то думал, что избавился от всех ненужных свидетелей.

Несколько мгновений мы молча смотрели друг на друга.

— Это ваш хутор? — спросил я наконец.

— Да, — ответил мужчина.

— А те люди, в доме? Что вы о них знаете?

— Прискакали вчера под вечер. Загнали нас сюда. Сказали, что если будем си­деть тихо и не рыпаться, не сделают нам зла. Днем забирали жену, чтобы пригото­вила еду. Потом опять привели сюда.

Я перевел взгляд на женщину. Замордована жизнью, конечно — большое хозяй­ство, двое детей, и это только выживших, а сколько было умерших во младенче­стве... и все же еще, вероятно, вполне способна будить мужскую похоть. Особенно у непритязательных солдат. Какова вероятность, что их требования и впрямь огра­ничились кулинарными услугами?

Она поняла значение моего взгляда, и кровь прилила к ее щекам двумя некра­сивыми пятнами.

— Сколько их было? — продолжал я расспросы. Как знать, действительно ли это все...

— Пятеро.

Хорошо. Интересно, знает ли Карл число стволов в огнебое, или здесь Эвьет все же удалось его обмануть? Если знает, то с его стороны большая наглость по­слать всего на одного человека больше. Я бы даже сказал — личное оскорбление...

— Добрый господин, вы их убили? — осмелился спросить хуторянин.

— Неважно, кто их убил, — резко ответил я. — Важно, что сейчас у вас там в горнице валяется пять трупов. О которых никто и никогда не должен узнать.

— Только не убивайте! — взмолилась женщина, падая на колени. — Все, что хо­тите, делайте, только не убивайте! Детей пощадите...

— Мы будем молчать! — подхватил ее муж, опускаясь рядом с ней. — А хотите, языки нам всем отрежьте, только жизнь оставьте...

Интересное предложение. И ведь он абсолютно серьезен.

— Что вы слышали? — мрачно перебил я их мольбы.

— Когда? — удивился хуторянин.

— В течение последнего часа.

— Да ничего вроде, — он переглянулся с женой, словно ища у нее поддержки.

— Не врать, если хотите жить!

— Святой истинный крест, ничего не слыхали, добрый господин! Ну, мыши скре­блись и дождь по крыше шумел, а боле ничего...

— Здоровьем детей клянусь, муж правду говорит!

В самом деле, дом сложен из крепких бревен, да и стены сарая тоже доброт­ные. Пожалуй, они и впрямь не слышали выстрелов.

— Значит, так, — объявил я. — Вы никогда не видели ни их, ни меня. И у лю­бого, кто будет об этом расспрашивать, не должно возникнуть сомнения, что это правда. Потому что, если такое сомнение возникнет — если возникнет даже тень со­мнения! — с вас заживо сдерут кожу, и это будет только начало. Я не шучу. Вас будут пытать на глазах друг у друга — тебя, жену, детей — чтобы выяснить не только то, что вы знаете, но и то, чего вы на самом деле не знаете. А это ситуа­ция безвыходная. Вы все поняли?

— Да! Да, добрый господин! — наперебой закивали они. — Никто ни о чем не догадается!

— Избавьтесь от трупов как можно быстрее. Не советую закапывать их прямо на хуторе. Здесь могут искать.

— А мы их на куски порубим и свиньям скормим! — радостно предложила женщи­на. — Никто ничего не найдет!

— Там еще доспехи и мечи. Не пытайтесь их продать, заройте или утопите там, где вода глубокая и мутная. И кони. Коней осмотрите внимательно. Если есть клей­ма или хоть какие особые приметы — не оставляйте себе. Продайте по одному по­дальше отсюда, а лучше убейте и закопайте в лесу. Вам ясно? Вы понимаете, чем для вас может обернуться жадность или лень?

Снова они принялись горячо уверять меня, что все поняли и будут век молить бога за мою доброту.

— Ну ладно, — вздохнул я и повернулся, чтобы уйти. Но уже в дверном проеме вновь оглянулся: — А в котором часу приехали всадники?

— Да к закату уж... — начал муж, но был громко перебит женой:

— Какие всадники, добрый господин? Мы тут уж давно никаких всадников не ви­дали!

— Умница, — похвалил ее я. — Только не переигрывай. Все-таки дорога рядом, если скажешь, что здесь месяц никто не проезжал — не поверят.

Выезжая с хутора, я думал, стоит ли возвращаться на постоялый двор — и ре­шил, что, как мне ни хочется поскорее покинуть эти края, мое исчезновение среди ночи может вызвать лишние разговоры. Нет, я спокойно вернусь; если кто вздумает пристать с расспросами, скажу, что раны купца оказались не столь опасными, как показалось перепуганной охране, и он поехал дальше. Потом проведу на постоялом дворе еще один день, всем своим видом демонстрируя, что мне некуда спешить. По­том...

Да, ты дурак, Карл. Ты дурак в первую очередь потому, что нарушил одно из самых главных правил: без самой крайней необходимости не привлекать к себе вни­мания вооруженных людей.

Ты привлек к себе внимание обладателя абсолютного оружия.

Я поднял огнебой и тщательно прицелился в латный нагрудник. С такого рас­стояния я бы вряд ли промазал. Но от этого выстрела зависело слишком многое.

Грохот отразился эхом от стен подземелья, словно древние своды ахнули от ужаса. Моя цель покачнулась и с низким лязгом рухнула на каменный пол.

Я убрал свое оружие и подошел к поверженному турнирному доспеху. В самой мощной броне, какую когда-либо надевал на себя человек — вес и толщина турнирно­го доспеха вдвое больше, чем у боевого, рыцарь, придавленный этой тяжестью, по­чти беспомощен и только и может, что держать копье для однократной конной сшибки — зияла круглая дыра с удивительно ровными, лишь слегка вогнутыми краями.

— Прошу вас, милорд, — я сделал приглашающий жест.

Единственный человек, сопровождавший меня в подземелье, приблизился следом, присел на корточки, с интересом сунул палец в дыру, потрогал еще теплые края.

— Впечатляет, — согласился он, поднимаясь. — Но, я вижу, доспех пробит только с одной стороны. На спине лишь вмятина, но не дырка.

— Это только увеличивает эффективность, — пояснил я. — Ядрышко пробивает доспех, пробивает плоть, а потом рикошетит от внутренней стенки лат обратно в тело, причиняя дополнительные раны.

— Воистину, это дьявольское оружие, сударь, — произнес он, однако без вся­кого священного ужаса. Напротив, его голос звучал весело и по-молодому задорно. Он вообще выглядел моложе своих лет. Ему не так давно исполнилось сорок, но его легко можно было принять за моего ровесника, а издали и вовсе за юношу. Он был тщательно выбрит, если не считать короткой жесткой щетки усов; золотистые волосы коротко подстрижены — но не настолько коротко, чтобы скрыть их благородную вол­нистость. Васильково-синие глаза очень шли к этим золотым волосам. Красивое лицо с точеными чертами — волевое, мужественное, и в то же время открытое и распола­гающее к себе. Лицо прирожденного лидера, за которым хочется идти вовсе не пото­му, что так предписывают параграфы древних законов и вассальные клятвы. Первый в бою и на пиру, любимец солдат и мечта женщин. Немного подкачал только рост — он был на полголовы ниже меня, но при его гибкой и сильной фигуре это вовсе не бро­салось в глаза. Может быть, даже добавляло ему грациозности.

И он не просто выглядел смелым и решительным — он был таковым на самом деле. Я добился аудиенции в рекордный срок. И он не только выслушал меня, не от­махнувшись, как от очередного мошенника или безумца, сулящего философский камень или эликсир, заживляющий любые раны — он согласился спуститься наедине со мной в подземелье для наглядной демонстрации, зная, что я буду при оружии. Разумеется, случись с ним что, обратно бы я не вышел. Но он прекрасно понимал, что на свете найдется немало людей, готовых убить его даже ценой собственной жизни. Он был в доспехах и при мече, но знал с моих же слов, что от моего оружия это не защита. Но, как это уже не раз бывало в его насыщенной жизни, он рискнул — и не прога­дал.

— Вы видели, что делают считанные граны порошка, — сказал я. — Представьте себе, на что способны тысячи фунтов. И я готов сделать их для вас.

— Я рад это слышать, — улыбнулся Ришард Йорлинг. — Но вы не похожи на моего верного вассала. Вы даже забываете прибавлять в разговоре «ваша светлость». О нет, не извиняйтесь. Я предпочитаю искренних людей придворным лицемерам. Но мне интересно знать, каков ваш мотив. Деньги?

К этому вопросу я был, разумеется, готов. И знал, как на него ни в коем случае нельзя отвечать. Продающий супероружие за деньги или иные материальные блага обречен. Ибо ничто не помешает ему потом заключить такую же сделку с дру­гой стороной, и покупатель это прекрасно понимает.

— Личная месть, — ответил я.

— Понимаю, — кивнул Ришард. — Очень хорошо вас понимаю, — повторил он, оче­видно, намекая на своего покойного отца. — Тем не менее, я счел бы бесчестным не вознаградить вас за секрет порошка надлежащим образом.

— Нет, ваша светлость, — решительно покачал головой я. — Предоставив мне необходимые ресурсы, вы получите столько порошка, сколько нужно для окончатель­ного разгрома Карла. Но не сам секрет.

— Почему?

Он превосходно владел собой. Не гнев, всего лишь легкое удивление, выражен­ное приподнятой бровью.

— Я связан клятвой, ваша светлость.

На самом деле я эту клятву уже нарушил, выйдя за пределы личной самозащиты. Но такой ответ был самым простым. Я прекрасно понимал, что услышу, если начну излагать реальные причины. Что с достижением победы страна будет вновь объедине­на, во всей Империи под властью Ришарда воцарятся мир и процветание, и тайна по­рошка послужит не братоубийственной войне, но дальнейшему укреплению и возвели­чиванию державы. Что восточных и южных варваров, обнаглевших за годы смуты и все чаще беспокоящих наши границы, давно пора поставить на место. Может быть, даже про строительство дорог и каналов. Словно бы эта самая победа кладет конец исто­рии, и после нее повторение событий двадцатилетней давности становится невозмож­ным. У Ришарда, кстати, до сих пор нет сыновей. Одни дочери. Говорят, что это угнетает его больше, чем любые военные неудачи...

Но мой ответ куда надежней логических объяснений, которые он не захочет слушать. Дворянин не может напрямую потребовать от кого-то, чтобы тот нарушил клятву и преступил законы чести. И точка.

Правда, этого не может требовать лишь сам дворянин. Но не состоящий на его службе палач.

— Ладно, отложим это пока, — все так же спокойно произнес герцог после лег­кой заминки. — Каковы ваши условия?

— Их только два, ваша светлость. И оба они отвечают вашим интересам. Во-первых, работам по производству порошка должен быть предан абсолютно приоритет­ный характер. Они должны вестись максимальными темпами. Никакие причины задержек не могут быть признаны уважительными, даже если ради продолжения работы придется снять ваших рыцарей с коней, дать им в руки кирки и послать их в шахты.

— Полагаю, до этого не дойдет, — вновь улыбнулся Ришард. — Несмотря на все потери, понесенные нами по вине мятежников, простого народа всегда больше, чем обученных воинов. Но ваше первое условие, действительно, даже не назовешь вашим — я сам потребовал бы от своих людей точно того же. Каково же второе?

— Оно прямо связано с первым. Единственным руководителем и организатором работ буду я. И я не хочу торможения процесса из-за того, что какие-то мои рас­поряжения будут требовать дополнительных визирований и согласований, или, тем паче, дискуссий. В рамках данного проекта все мои приказы должны исполняться столь же немедленно и беспрекословно, как если бы они исходили напрямую от вас. Точно так же нас не должны отвлекать никакими проверками и инспекциями. Вы буде­те получать новые порции порошка в оговоренные мною сроки, а прочее никого не должно волновать.

— Что ж, — заключил Ришард, — это тоже резонно, — он снял с пальца перстень с печаткой и протянул мне. — Этот перстень дает вам право приказывать от моего имени. Разумеется, вы не сможете командовать моей армией, но во всем, что каса­ется данного проекта, вы получаете неограниченные полномочия. Я, в свою очередь, рассчитываю на быстрый и успешный результат, — он добавил в голос чуть-чуть ме­талла. Самую малость, чтобы лишь намекнуть, что будет со мной, если эти расчеты не оправдаются.

— Вы его получите, — заверил я. — Ну и, само собой, проекту должна быть обеспечена абсолютная секретность. Карл не должен даже заподозрить не то что ха­рактер наших работ, но и то, что я вообще когда-либо посещал ваши родовые владе­ния. Но это вы, очевидно, и сами понимаете.

— Само собой.

— В частности, мое имя не должно упоминаться ни под каким видом. Для всех, кто вообще будет знать о моем существовании, пусть я буду, ну скажем, Бертоль­дом.

— Хорошо, Бертольд.

— В то же время, я хотел бы участвовать в финальном походе против Карла.

— Это уже третье условие? Мне бы не хотелось подвергать лишнему риску столь ценного союзника, — заметил Ришард.

— Мне тоже, — усмехнулся я. — Но я не собираюсь лезть в бой. Я просто хочу увидеть падение Грифона своими глазами. С практической же стороны я буду вам по­лезен, если с новым оружием в полевых условиях возникнут какие-то трудности.

— Ну что ж. Да будет так. Это все?

— Еще только одно замечание, ваша светлость. Производство порошка — очень тонкий и ответственный процесс. Достаточно небольшой ошибки в составе или про­порциях ингредиентов — и последствия могут быть самыми неприятными. Например, взрыва не произойдет вовсе. Или хуже того — он произойдет так, что оружие разо­рвет в руках у стреляющего, поразив его, а не противника. Причем выяснится это в последний момент, когда уже поздно будет что-то исправлять. Я принимаю на себя ответственность за то, чтобы порошок был изготовлен правильно. Но если некие внешние обстоятельства нарушат мое душевное равновесие, боюсь, я не смогу этого гарантировать. Мы поняли друг друга? — я пристально посмотрел ему в глаза.

— Вполне, — герцог спокойно выдержал мой взгляд. — Работайте без всяких опасений. Я гарантирую вам безопасность.

Не знаю, как я выдержал первую неделю. Если за день мне удавалось урывками проспать пять часов, это была практически недопустимая роскошь. Стимулирующие экстракты из трав помогали обманывать организм лишь первые три дня, а потом... потом, наверное, почти единственным, что удерживало меня на ногах, была мысль, что Эвьет сейчас приходится еще хуже.

Обычно перед человеком, берущим на себя роль организатора, тем паче — еди­ноличного организатора, стоит задача сделать весь процесс как можно проще и ло­гичнее. Моя задача была обратной — сделать производство порошка как можно более сложным и запутанным, дабы, несмотря на вовлеченность в дело тысяч работников, никто не смог разгадать секрет. И при этом, тем не менее, получить быстрый и по­ложительный результат! Схему я продумал еще по пути в Норенштайн, замок Ришарда, но одно дело продумать, а другое — воплотить без изъянов на практике.

Вместо трех действительно необходимых мне ингредиентов я затребовал два­дцать. Семнадцать из них были, разумеется, бесполезны и, будучи добавленными в порошок, лишь сделали бы его непригодным, а посему, после сложного цикла бес­смысленных операций, целиком шли в отходы. По моим чертежам была создана большая лаборатория, где днем и ночью булькали на огне жидкости в огромных сосудах, ис­пуская по сложно переплетенным трубкам едкие и зловонные газы. Лаборатории была выделена особая охрана, и вообще по тому вниманию, которое я ей уделял, нетрудно было понять, что именно она является сердцем всего проекта; на самом деле, разу­меется, все протекающие в ней реакции были совершенно бесполезны и не связаны с реальным производством (газы пропускались через емкости с ингредиентами, но ни­как не взаимодействовали с ними). Также по моим чертежам были построены специ­альные мельницы, позволявшие дробить и перетирать твердые субстанции, не видя их; одни приводились в движение водой, другие — ходящими по кругу лошадьми и ослами. Лишь три мельницы из девяти мололи то, что нужно, причем периодически я менял порядок, какому сырью куда поступать. Готовые порошки доставлялись в запе­чатанных емкостях и перемешивались еще одним механизмом; хитроумная система вну­тренних заслонок, изготовленная уже мною лично в полном одиночестве, впускала в рабочую камеру лишь те вещества, которые требовалось, отправляя в отходы осталь­ные, так, что внешний наблюдатель ни за что бы не понял, что происходит. Я регу­лярно менял маркировки, так что один и тот же сосуд, помеченный одним и тем же знаком, сегодня содержал уже совсем не то, что вчера. Причем этим изменениям, если бы кто вздумал интересоваться их целесообразностью (хотя перстень герцога и избавлял меня от лишних вопросов), был придан глубокий смысл: я согласовывал процесс с фазами луны и каждые шесть часов с озабоченным видом выслушивал доклад о направлении и силе ветра. Самый вдумчивый аналитик не вычислил бы системы, связывающей подобные данные с моими решениями. Ее и не было. Чтобы самому не запутаться во всем этом, я был вынужден вести записи, но, естественно, шифровал их, в частности, меняя буквы на цифры и одни цифры на другие.

Параллельно производству порошка было развернуто и производство оружия. Тут я уже не предпринимал никаких мер по запутыванию процесса: без порошка огнебой годится в лучшем случае, действительно, в качестве флейты. Поэтому здесь я без утайки выложил мастерам Ришарда результаты наших с учителем изысканий. В частно­сти, нами было установлено, что для повышения дальности и меткости стрельбы ствол должен быть длинным. Мой огнебой был сделан коротким ради возможности не­заметно носить его под курткой, а также делать несколько выстрелов подряд без перезарядки. Но для армии требовалось иное оружие, способное разить врага на расстоянии даже большем, чем длинный лук и арбалет. Не мудрствуя, я нарек его дальнобоем. Числом выстрелов приходилось жертвовать — четыре длинных ствола весили бы слишком много, так что дальнобои изготавливались одноили, максимум, двухствольными.

К четвертой неделе октября подготовительные работы были, наконец, в основ­ном закончены, и в арсенал Льва начали поступать первые порции порошка и первые дальнобои. Герцог лично опробовал новое оружие, в цель с первого раза не попал, но остался доволен. Собственно, вопрос меткости стрельбы оставался еще одной проблемой. Нужно было в короткие сроки обучить пользоваться непривычным оружием тысячи бойцов. Если бы речь шла о мечах, потребовались бы годы упорных трениро­вок. Для луков, каждый выстрел из которых индивидуален — по меньшей мере месяцы. Но дальнобои отливались одинаково, и заряжались одинаково, одним и тем же коли­чеством порошка, так что всякий выстрел был подобен прочим; к тому же я исполь­зовал в их конструкции прицельные приспособления, разработанные еще моим учи­телем для арбалетов. Вообще именно из арбалетчиков получались лучшие стрел­ки-дальнобойцы. Им в наименьшей степени требовалось переучиваться — всего лишь учесть, что упреждение по вертикали и горизонтали надо брать меньше, а отдача при выстреле сильнее. К сожалению, после Ночного Кошмара, как уже окрестили — неофициально, разумеется — сентябрьское сражение, арбалетчиков в йорлингистской армии оставалось не так уж много. Тем не менее, дело шло. Среди недобитых еще рыцарей старой аристократии, правда, находились те, что брезгливо воротили нос от «подлого оружия», разящего издали и без разбора — но таких на двадцать первом году войны было немного, да они нам и не требовались. Их возмущение диктовалось, разумеется, отнюдь не заботой о грифонских жизнях, а обидой за те самые годы тренировок с мечом, которые теперь оказывались никому не нужными: с огнебойным оружием даже почти без всякой подготовки, а уж после недели упражнений — тем бо­лее, самого искусного рыцаря мог легко сразить даже ребенок или женщина. Послед­нее обстоятельство, кстати, было учтено Ришардом. В его армии был учрежден стрелковый зондербатальон, в который брали одних женщин. Принимали туда только тех, кто имел личные счеты к противнику — вдов и дочерей убитых йорлингистов, девушек, изнасилованных грифонскими солдатами... Нехватки в желающих не было. И, к разочарованию скептиков, из них получались отличные стрелки, нередко превосхо­дившие меткостью многих мужчин. Как выразился по этому поводу Ришард, «кто может попасть ниткой в крохотное игольное ушко, может попасть и во врага на другом конце поля». Разумеется, о том, с каким именно оружием им предстоит иметь дело, бойцы этого, а также и прочих стрелковых батальонов узнавали, лишь попав в тре­нировочный лагерь. С этого момента любые связи с внешним миром были для них от­резаны.

Вообще я не знаю подробностей, какими драконовскими средствами Ришард обес­печивал секретность столь масштабных подготовительных действий (в особенности — тренировок стрелков, которые было слышно за несколько миль). К счастью, это была уже не моя забота. Очевидно, однако, что полностью скрыть происходящее было не­возможно. Уже сами по себе меры по недопущению утечек и охране целого района, куда никого не пускали, должны были привлечь внимание. Не знаю, что докладывали Карлу, о чем он догадывался и что понимал почти наверняка. Мне оставалось лишь надеяться, что ему хватает ума сообразить: Эвелина по-прежнему нужна ему живой. Что бы он с ней ни сделал — если Йорлинг уже владеет секретом порошка (как мог подозревать Карл), лавина уже пошла, и ее не остановить ни смертью девочки, ни даже моей собственной. Лангедарг мог надеяться лишь на то, что ему все еще удастся заполучить секрет самому. Но никакие его посланцы не могли подобраться ко мне. Меня охраняли едва ли не лучше, чем самого Йорлинга, и меня это более чем устраивало. Во всяком случае, пока. Я понимал, что, когда нам с Ришардом придет пора расставаться, это может создать проблему. Но проблемы следует решать по мере поступления.

После того, как процесс производства оружия и боеприпасов был налажен, он уже не требовал столь активного моего участия, как вначале. Собственно, если бы не необходимость запутывать дело, меняя обозначения и перенаправляя потоки компонентов, я мог бы вообще уже ни во что не вмешиваться — все прочее работало и без меня. И все же я оставлял себе время для сна, но не для праздности, посто­янно появляясь то на одном, то на другом участке производства, инспектируя про­цесс, а иногда и лично принимая в нем участие, дабы занятостью рук изгнать тяже­лые мысли из головы.

Работы шли посменно двадцать четыре часа в сутки. К середине ноября в нашем распоряжении были тысяча длинноствольных и сто короткоствольных огнебоев, а так­же две тысячи фунтов порошка. Через три дня после того, как эти цифры были доло­жены Ришарду, армия выступила в поход.

Странное это было войско. Оно состояло из одной конницы; не было не то что пехоты, но даже ни одной телеги обоза — ничего, что могло хоть как-то замедлить наше продвижение. Все необходимое везли на вьючных лошадях. В армии было семь с половиной тысяч коней — практически все, что сумел собрать Ришард к этому време­ни, если не считать обозных кляч, непригодных для наших целей — но лишь четыре тысячи из них несли на себе всадников. Прочие лошади были вьючными и заводными. Идея выиграть двадцатилетнюю войну столь небольшими силами показалась бы бредом любому здравомыслящему человеку — незнакомому, разумеется, со свойствами порош­ка. Из этих всадников на самом деле только три четверти были кавалеристами — прочие лишь ехали на лошадях для скорости. На этих «прочих» были лишь самые лег­кие кожаные доспехи, призванные защитить от случайных, долетевших на излете стрел; сходиться с противником они не планировали, и тяжелая броня была не нуж­на. Собственно, тяжелой брони не было ни на ком в войске, даже сам Ришард был облачен лишь в простую кольчугу с нагрудником — тяжелая кавалерия, элитная и са­мая грозная сила в любой армии, у нас отсутствовала, как класс. При ожидавшейся тактике боя она была бы только помехой. Нашими козырями, помимо самого главного, были быстрота и мобильность. Часть доспехов и мечей своего воинства Ришард про­сто велел переплавить, чтобы как можно быстрее изготовить дальнобои.

Мы выехали на закате. Это тоже была часть тактики Йорлинга — в начале пути ехать ночами, дабы обеспечить максимально скрытное перемещение армии. С пасмур­ного неба сыпались редкие колкие снежинки, копыта деревянно стучали по прихва­ченной ранним морозом земле. Голые ветви деревьев тянулись к небу в бесполезной мольбе, словно костлявые руки мертвецов. На мне были подбитый мехом плащ поверх куртки, хвостатая шапка, отороченная куньим мехом, и белые шерстяные перчатки (всё — любезные подарки герцога), однако все равно холод щипал лицо и норовил забраться под одежду. Я вновь подумал, каково сейчас приходится Эвьет. В послед­ние недели — с тех пор, как у меня появилось достаточно времени на сон — я вся­чески гнал от себя эти мысли, как неконструктивные, но теперь они вновь овладели мной. Даже если с ней не делают сейчас ничего особо плохого, она сидит в эту ми­нуту на ледяном полу, в лучшем случае — на гнилой соломенной подстилке, в проду­ваемой зимним ветром камере, возможно, в цепях, железным холодом впивающихся в кожу и высасывающих из тела последнее тепло. (Есть ли в темницах Карла кандалы настолько узкие в диаметре, чтобы в них можно было надежно заковать ребенка? На­верняка есть, он запасливый.) И уж ее-то никто не снабдил подходящей сезону оде­ждой... Правда, Греффенваль южнее Норенштайна, сейчас там, наверное, теплее, чем здесь. Но все равно далеко не лето. Одна надежда на то, что Эвелина закаленная...

Если, конечно, она вообще еще жива.

Карл! Что бы ни сделали с ней ты и твои люди — ты горько пожалеешь об этом. Очень, очень горько пожалеешь!

Я напомнил себе, что вообще-то она явилась его убить. И, стало быть, он со­вершенно не обязан проявлять к ней милосердие. Но даже это резонное соображение не могло погасить мой гнев. Ведь это не его семью вырезали по ее приказу, а со­всем наоборот.

Не знаю, догадывался ли Ришард или кто-нибудь из его людей о том, что я ис­пытывал; скорее всего, их это попросту не интересовало. Внешне, по крайней мере, мое лицо оставалось спокойным. Мрачным, наверное, но это вообще его обычное вы­ражение. И, конечно же, никто из этих людей не имел и не должен был иметь ни ма­лейшего понятия об Эвьет. Вообще о том, что я не мщу за мертвых, а пытаюсь спа­сти живого. Хватит уже того, что о существовании небезразличной мне личности узнал Карл...

Я посмотрел на Ришарда. Он ехал неподалеку от меня, впереди и чуть справа, в окружении своей личной охраны. В таком ракурсе я не мог видеть его лица, но я видел несколько раньше, как он весело улыбался, садясь в седло. Наверное, он даже не замечал скверной погоды. Казалось, даже его огненно-рыжий конь пританцо­вывает от нетерпения. Ришард ехал навстречу победе и славе. Навстречу мечте, ко­торая вела его по грязи и крови двадцать лет, заставляя громоздить бесчисленные тысячи трупов по полям и крепостям Империи. И сколько таких Эвелин за это время на его совести?

Едва ли много, ответил я сам себе. Женевьев, наверное, более чем достаточ­но. Но Эвелин — нет. Просто потому, что таких, как она, на свете вообще считан­ные единицы.

Продержись еще немного, Эвьет. Пожалуйста, продержись.

Девять дней скачки на юго-запад. Нет, конечно, не той сумасшедшей скачки, которую некогда устроил барон Левирт (что, впрочем, его не спасло). У Ришарда не было необходимости выжимать из людей и лошадей последние силы. И все же наша ар­мия двигалась, вероятно, быстрее, чем какая-либо другая за всю эту войну (если говорить именно об армиях, а не о совершающих стремительный рейд или, напротив, спасающихся паническим бегством отдельных конных отрядах). Заводных лошадей не хватало на всех, так что график, по которому всадники меняли коней на каждом привале с целью обеспечить равную нагрузку на всех животных, был чуть ли не той же сложности, что и мои манипуляции с ингредиентами для порошка. Но и здесь, как и там, руководство процессом было грамотным, и незапланированной путаницы удавалось избегать. Пока мы ехали по йорлингистским территориям, Ришард придерживался схемы с ночными маршами (захватывавшими также вечернее и утреннее время) и дневными стоянками в удаленных от населенных пунктов местах. Но с приходом в лангедаргские земли тактика изменилась. Теперь мы находились в движении практически все время, нигде не останавливаясь больше чем на два часа. Людям и животным приходилось спать урывками, зато была уверенность, что за время очередного нашего привала противник не успеет подготовить никакие серьезные контрмеры. В первые дни мы не встречали вообще никакого сопротивления. В свою очередь, и войско Йорлинга не проводило никаких «зачисток» в обитаемых селениях, через которые мы проезжали. Конфискации фуража и продовольствия, разумеется, проводились регулярно, и без особой оглядки на предстоящую зиму и на то, как местные переживут ее без припасов — однако насилия над жителями, если только те не попытаются напасть сами, солдатам велено было не чинить. Ришард уже чувствовал вкус победы на губах, и фраза «сегодняшние враги — это завтрашние подданные» больше не звучала для него абстрактно. Кроме того, мы двигались настолько быстро, что фактически опережали слухи о нашем продвижении. Тем не менее, где бы мы ни останавливались, вперед на самых быстрых лошадях уносились разведчики, а иногда кто-нибудь из них, отъехав от армии совсем ненадолго, возвращался с письменным донесением, оставленным, как я догадывался, в каком-нибудь условленном дупле или расщелине давно действовавшими на этой территории агентами Льва.

Благодаря этой информации на седьмой день мы сделали внезапный бросок на север, обходя некий заслон, торопливо выставленный против нас. Как соизволил по­яснить мне Ришард, заслон состоял даже не из нормальной пехоты, а по большей ча­сти из необученного ополчения, то есть, несмотря на численный перевес, не имел шансов выстоять и против обычной четырехтысячной конницы. Единственной задачей этих людей, брошенных на верную гибель, было хоть как-то задержать наше наступ­ление. Надо сказать, место для заслона было выбрано грамотно — между густым ле­сом слева и болотами справа; то и другое тянулось на много миль. Но Йорлингу не нужна была легкая добыча, и он не собирался ради этих вчерашних крестьян раскры­вать наш главный козырь. Ему требовалась исключительно битва с главными силами. Война должна была быть выиграна одним сражением, дабы фактор внезапности срабо­тал в полную силу. Поэтому он просто обогнул возникшую на пути досадную помеху, проведя армию по скованному морозом болоту. Будь в этот день теплее, подобный маневр мог закончиться для конницы очень скверно. Но, казалось, даже погода благоприятствует планам Ришарда.

Наконец на десятый день Йорлинг получил, что хотел.

Армия Лангедарга — то, что осталось от нее после Ночного Кошмара — ждала нас на Тагеронском поле. Место, разумеется, было выбрано не случайно — именно здесь без малого четыре года назад грифонцы одержали внушительную победу, что позволило им не только разрушить все наступательные замыслы противника, но и по­чти беспрепятственно похозяйничать потом в южных графствах, истребляя йорлинги­стских вассалов и, в частности, семью Хогерт-Кайдерштайн... Карл, конечно же, учел, каким вдохновляющим стимулом станет такое место боя для его потрепанного войска. А Ришард, в свою очередь, учел, что это учтет Карл.

Лангедарг — как мы и надеялись и как докладывала разведка, на сей раз он командовал армией лично — расположил свои войска, как и в первой Тагеронской битве, вдоль западного края поля. Позади них протекала река, что могло создать серьезные проблемы в случае отступления, особенно быстрого (лед покрывал воду лишь у берегов, а пропускной способности единственного моста было явно недоста­точно для целой армии), но в то же время защищало грифонцев от обхода и удара с тыла. Само ровное, как стол, поле представляло собой идеальную арену для дей­ствий кавалерии. С востока его ограничивал пологий и невысокий гребень, без ма­лейших затруднений преодолимый в обе стороны как для пехоты, так и для конницы. Лучники наступающей с востока армии, расположившись на этом гребне, получали не­большое преимущество в дальности стрельбы, на что делал расчет йорлингистский командующий в прошлом сражении, но тогда западный ветер свел это преимущество на нет. Позиция на востоке имела и то достоинство, что позволяла спрятать часть своих сил за гребнем, не выводя их на поле раньше времени (что, впрочем, не спа­сало их от навесной стрельбы вражеских лучников, приблизившихся на достаточное расстояние — это тоже сыграло свою роль в прошлом поражении Льва, чьи сберегае­мые для удара из засады части оказались серьезно прорежены прежде, чем успели вступить в бой).

И вот теперь нас дожидались около шести тысяч бойцов, жаждавших повторить прошлый успех (тогда, впрочем, на поле сошлось в общей сложности почти пятьдесят тысяч человек). Вопреки обыкновению — впрочем, после Ночного Кошмара и не могло быть иначе — большинство в нынешней армии Лангедарга составляли конники. Здесь собрался едва ли не весь цвет грифонского рыцарства, уцелевший после предыдущих двадцати лет войны; в глазах рябило от гордых знамен, разноцветных плащей и гер­бовых щитов. Карл тоже явно рассчитывал сделать этот бой последним, окончательно сокрушив давнего врага, осмелившегося сунуться в его владения столь малыми сила­ми. Позиции слева и справа от рыцарской конницы занимали шеренги пеших арбалет­чиков, готовых как прикрыть каждая свой фланг, так и встретить наступающего про­тивника перекрестной стрельбой по центру. Второй эшелон образовывала легкая ка­валерия, способная как броситься добивать уцелевших после главного удара, так и прикрыть своих стрелков в случае стремительной фланговой контратаки. Ближе всех к реке, почти невидимые для нас за спинами всадников, стояли лучники с длинными луками; эти собирались вести стрельбу по навесным траекториям через головы своих, что, в отличие от бивших прямой наводкой арбалетчиков, не обеспечивало хорошей меткости, зато, благодаря быстрым темпам перезарядки (хороший лучник мо­жет сделать до десяти выстрелов в минуту), позволяло обрушить на врага целый дождь из стрел. Однако со своей нынешней позиции никто из грифонских стрелков не мог достать даже до середины поля.

Они ждали нас здесь почти сутки. И, наконец, дождались.

День был холодным и ясным, притом совершенно безветренным, что несколько снижало пафос бессильно обвисших знамен, зато создавало отличные условия для стрельбы. Снега не было, но ночной мороз сковал осеннюю грязь. Первые лучи солн­ца, поднявшегося над гребнем, ярко высветили грифонские позиции и, очевидно, за­ставили раздраженно щуриться смотревших на восток лангедаргцев. А затем... могу себе представить их растущее с каждой минутой недоумение.

Они, разумеется, знали, что пехоты в нашей армии нет совсем — это было ясно уже по темпам нашего продвижения. Однако теперь они видели, как, перевалив через гребень, движется им навстречу пятью длинными шеренгами тысяча пехотницев, не имеющая ни металлических доспехов, ни щитов, ни мечей, и вооруженная лишь каки­ми-то странными короткими копьями (дальнобои действительно имели острия, как у пик, прикрепленные снизу к концам стволов, на случай, если дело все же дойдет до рукопашной). Было совершенно очевидно, что закованная в броню рыцарская конница растопчет столь смехотворного противника в кровавую кашу, даже не заметив сопро­тивления.

Пройдя примерно полторы сотни ярдов, йорлингистская пехота остановилась, будто дразня неприятеля. Я наблюдал за происходящим с гребня, сидя на коне непо­далеку от Ришарда, и словно слышал мысли, шевелившиеся в эти минуты в увенчанных разукрашенными шлемами грифонских головах: «Конечно же, это ловушка. Они ждут, что мы бросимся на легкую добычу, и тогда контратакуют из-за гребня всей своей кавалерией. Но что им это даст? Они отвели свою пехоту слишком далеко вперед, при нашем стремительном броске она не успеет укрыться под защиту конницы — пожа­луй, ее еще и потопчут свои же... К тому же, сколько их там? Разведка доносит, что их общая численность меньше нашей. Если к тому же они привезли на лошадях этих дурацких пехотинцев, получается, что настоящей конницы у них чуть ли не вдвое меньше, чем у нас. Никакая контратака их не спасет. Мы сметем их при любом раскладе. Черт его знает, что задумал Ришард, может, он повредился в уме от от­чаянья, может, сам Господь услышал наши молитвы и направил его к гибели, но у них совершенно точно нет никаких шансов...»

И вот, наконец, в холодном и чистом воздухе громко протрубил рог. Гри­фонское рыцарство тупым клином ринулось в атаку. Они мчались в тяжелом дробном грохоте, сверкая броней людей и лошадей, на скаку опуская вперед хищные жала длинных копий, стремительно набирая темп, спеша разделаться с глупыми пехотинца­ми прежде, чем из-за гребня покажется подмога...

Но подмоги не было. Просто первая шеренга странной пехоты, дождавшись, пока рыцари наберут максимальную скорость и покинут зону, где их еще могли прикрыть собственные лучники, направила вперед свои удивительные копья — и над полем боя, при ясном зимнем небе, раскатисто грянул гром. Впрочем, с моей позиции он похо­дил скорее на резкий треск. Или на одновременный хлесткий удар сотен кнутов...

Десятки убитых и раненых лошадей на полном скаку валились на землю, кувыр­кались через голову, с хрустом ломая шеи и ноги, с размаху впечатывая в мерзлый грунт закованных в тяжелые латы всадников — и на них тут же налетали мчавшиеся следом. Кони и люди падали друг на друга, давя и круша всех без разбора; опущен­ные для атаки копья втыкались в копошащуюся на земле массу. Таков был план, раз­работанный Ришардом не без моего участия — первым делом вести огонь по лошадям противника. Эту методику уже применяли сами грифонцы, когда разгромили конницу Рануара — но на сей раз в ход шло кое-что получше луков и арбалетов. Никакие конские нагрудники и стальные щитки на мордах — а в этом войске, собравшем цвет рыцарства, лошадиные доспехи были у многих — не спасали от неведомой, разящей с быстротой молнии смерти.

Перекрывая мучительное ржание и крики, за первым залпом почти сразу грянул второй — большинство дальнобоев первой шеренги были двуствольными. Новая волна смерти и хаоса ударила в ряды еще скакавших рыцарей, швыряя на землю свои жерт­вы. А затем стрелки первой шеренги опустились на одно колено, перезаряжая свое оружие, а над их плечами поднялись дальнобои второго ряда. Залп! Грохот, крики, лязг и дребезг доспехов под копытами собственной конницы. Вторая шеренга опус­кается вслед за первой, третья поднимает стволы. Залп!

Тяжелая броня играла с рыцарями злую шутку. Даже понимая уже, что впереди происходит нечто неведомое и ужасное, они не могли резко развернуться, броситься врассыпную, или спасаться бегом, уже оказавшись на земле. Набранная инерция влекла их и их коней вперед, навстречу хлещущей беспощадными волнами смерти; те, кому чудом удалось избежать серьезных травм при падении и не попасть под копыта, беспомощно барахтались, словно опрокинутые на спину жуки. Некоторым всадникам все же удавалось увернуться, поворотить лошадей влево и вправо — но и за ними неумолимо поворачивались стволы, для которых развернувшиеся боком кони представ­ляли собой отличные мишени. К тому моменту, как отстрелялась пятая шеренга, ору­жие первой было вновь готово к бою. Залп! Залп!

В течение каких-нибудь пяти минут от всесокрушающей силы, закованной в бро­ню и ощетиненной копьями, остался лишь десяток лошадей, в ужасе мечущихся без всадников по полю, да несколько счастливчиков, во весь опор скакавших назад к своим. Все прочие были на земле — мертвые, раненые, стонущие и кряхтящие, тяжело копошащиеся в погнутых доспехах, с трудом выбирающиеся из-под тел коней и това­рищей. Всё же довольно многие из них еще способны были подняться на ноги и драться пешими, несмотря даже на ужас и растерянность перед грохочущей смертью, разящей подобно небесной каре: из мертвых тел не торчало ни стрел, ни копий — но в доспехах зияли круглые дыры, забрызганные кровью...

Первым рыцарям позволили встать беспрепятственно; это тоже входило в план. Но, когда на ногах было уже около сотни (один даже поднял валявшееся знамя и вы­крикивал команды, пытаясь придать оглушенным товарищам хоть какое-то подобие строя), грянул новый залп. Из поднявшихся не устоял никто. Еще несколько десят­ков попытались встать — кажется, помышляя уже не о битве, а лишь о бегстве. Их ждала та же участь.

После третьей попытки, предпринятой уже совсем немногими, прочие выжившие больше не рисковали подниматься; некоторые пытались ползти к своим, что в доспе­хах было непросто. И вот тогда, перемахнув через гребень, на поле высыпала йор­лингистская легкая кавалерия. Сотня всадников, ехавших впереди, казалось, не была вооружена вообще ничем (их кони были самыми быстроногими в львином войске); остальные были при мечах или топорах, но в руках держали копья пехотного образ­ца, с прочными древками — их задачей было не атаковать противника на скорости, а добивать поверженных на земле. За всадниками, направляясь прямиком к стрелкам, ехали четыре повозки, каждая — запряженная парой лошадей. Эти повозки тоже были моей идеей. На бортах обычных крестьянских телег, конфискованных накануне в бли­жайшем селе, были закреплены винтами железные опоры, на которые, в свою очередь, устанавливались дальнобои; механизм крепления позволял, в зависимости от положе­ния рычага, жестко фиксировать их или оставлять поворотными в горизонтальной, вертикальной или обеих плоскостях. С боков опоры соединялись высокими деревянны­ми щитами для защиты от стрел; сверху была настелена деревянная же крыша. Экипаж повозки состоял из возницы и двух стрелков. По пять опор на каждом борту, при установке двуствольных дальнобоев, позволяли быстро произвести по десять выстре­лов, одновременно в обе стороны или же сначала проехав мимо противника одним бо­ком, потом другим. Затем повозка должна была быстро отъехать на безопасное рас­стояние, перезарядиться и снова устремиться в атаку.

В этот момент в грифонском стане у реки вновь пропел сигнал, и правый фланг легкой кавалерии Карла рванулся вперед. Не знаю, почему центр и левый фланг при этом остались на месте (хотя и они бы не смогли спасти положение). Возможно, по­просту испугались, не зная еще толком, что произошло с рыцарями, но уже понимая, что случилось нечто ужасное. А возможно, напротив, приказ нарушил именно право­фланговый командир, самовольно ринувшийся в бой.

И вот, когда первые йорлингисты с копьями уже кололи, как свиней, не смев­ших подняться с земли рыцарей, а четыре десятка стрелков первой шеренги торопли­во устанавливали свои дальнобои на подъехавшие телеги (для этих стрелков, выпол­нивших свою задачу, бой закончился — им оставалось лишь спокойно отойти за гре­бень) — навстречу восьми сотням лангедаргской легкой кавалерии, вооруженной ме­чами и топорами, вылетела единственная «безоружная» сотня. Сблизившись с против­ником, йорлингисты остановились, выхватили из кожаных футляров короткие четырех­ствольные огнебои моего образца и открыли стрельбу почти в упор (на сей раз били не по лошадям, а исключительно по всадникам) — а затем вновь бросили коней в га­лоп, уходя обратно за шеренги пеших стрелков для перезарядки. Преследовать их никто и не думал; хотя не все ядрышки попали в цель, грифонские кавалеристы за считанные мгновения потеряли убитыми и ранеными около трети от своей численно­сти, а главное, и люди, и животные были охвачены ужасом. В отличие от злосчаст­ных рыцарей, сраженных издали, эти увидели применение нового оружия совсем близ­ко; гром выстрелов, вспышки пламени из стволов и едкий запах дыма, должно быть, вызвали у лангедаргцев ощущение, что Ришарду помогает сам дьявол.

О спасении распростертой на поле грифонской знати никто уже не помышлял; уцелевшие всадники мчались прочь, и огнебойная сотня, перезарядившись, присоеди­нилась к своим вооруженным копьями товарищам. Огнебойцы ехали вдоль копошившихся на земле рыцарей, хладнокровно расстреливая их в упор. Некоторые из обреченных пытались прикрыться щитами, другие вскакивали с мечом в руке, надеясь все же на­нести последний удар врагу, третьи молили о пощаде; конец для всех был один. Ри­шард распорядился не брать пленных; ему было попросту некуда их девать. Исключе­ние было велено сделать лишь для Карла, если его удастся захватить живым.

Менее чем за полчаса цвет грифонского рыцарства прекратил свое существова­ние.

Меж тем, как только обращенные в бегство бойцы легкой кавалерии Карла доскакали до своих, в грифонском стане вспыхнула неизбежная паника. Теперь уже вся уцелевшая конница, не слушая команд, расталкивая и топча собственных стрел­ков, ломанулась к мосту, тут же образовав мощный затор. Почти сразу же у моста снесли перила; люди и лошади, напирая друг на друга, то и дело валились в реку с обеих сторон. Кто-то без зазрения совести рубил своих, пытаясь расчистить себе путь к спасению; кто-то, совсем обезумев от страха, кидался в ледяную воду вплавь или же гнал туда коня, в надежде, видимо, что животное сумеет переплыть реку даже в такую погоду — однако, если каким-то лошадям это и удавалось, вы­браться на ломкий лед у противоположного берега ни они, ни их всадники уже не могли.

Однако Ришард не собирался позволять врагу даже такое бегство. Поэтому бое­вые повозки уже мчались вперед, а за ними с дальнобоями наперевес бежали остав­шиеся при оружии стрелки. Впрочем, не все грифонские лучники и арбалетчики дума­ли лишь о том, как добраться до моста (тем более что у них было мало шансов со­ставить конкуренцию собственной кавалерии); довольно много нашлось тех, кто пы­тался отстреливаться от наступающих врагов, некоторые даже организованно. Одна­ко, едва первые стрелы, выпущенные самыми нетерпеливыми, вонзились в землю, дальнобойцы остановились и принялись спокойно расстреливать противника с без­опасного расстояния. Меткость на такой дистанции, правда, оставляла желать луч­шего (хотя каждый залп все равно оставлял на земле новые трупы), поэтому боевые повозки выдвинулись ближе и принялись быстро разъезжать вдоль берега туда-сюда, ведя огонь то одним, то другим бортом. Довольно быстро, однако, стрелами были убиты обе лошади одной из повозок, затем — один конь еще одной; однако, даже по­теряв мобильность, повозки продолжали стрелять и сеять смерть. Стрелы утыкали их борта, но не могли проникнуть внутрь, а предпринять решительную контратаку с це­лью их захвата грифонцы так и не отважились (возможно, потому, что не знали, что внутри лишь по двое стрелков и одному возничему с коротким мечом).

Затем к реке подоспела уже покончившая с рыцарями кавалерия, пресекая отча­янные попытки грифонцев разбежаться вдоль берега. Многие стрелки Карла уже из­расходовали к этому времени весь свой боезапас (и, в отличие от обычных боев, не могли пополнить его стрелами, прилетевшими со стороны противника), либо же про­сто бросили оружие от отчаянья и бежали, куда глаза глядят; их настигали и руби­ли мечами и топорами. Огнебойная сотня выехала прямиком к мосту и, спокойно встав на месте, стреляла в еще толкавшееся там месиво людских и конских тел; по­сле того, как туда же подъехали две повозки, попытки прорыва на мост прекрати­лись, ибо это означало верную смерть. За какую-нибудь пару минут мост по всей длине был завален трупами; даже мне издали было видно, как покраснела вытекающая из-под него вода. Огнебойцы поскакали прямо по мертвым телам на тот берег, пре­следуя тех, кто успел уйти.

Оставшимся на нашем берегу конным и пешим грифонцам было приказано бросить оружие и сдаться. Никто из них не посмел ослушаться. Победители радостно разби­рали трофейных коней. Ришард, коротко махнув рукой своей свите, спустился с гребня и неторопливо поехал по полю. Для него было едва ли не в новинку прона­блюдать все сражение с безопасного расстояния; в прежние времена он обычно сам вел в бой рыцарскую кавалерию, каковая теперь у нас попросту отсутствовала. Я последовал за ним.

Герцог остановился неподалеку от моста, даже на фоне общей панорамы бойни представлявшего собой малоаппетитное зрелище после того, как по трупам прогарце­вали четыре сотни копыт с шипованными по зимнему времени подковами.

— Прикажите убрать этот фарш, — брезгливо махнул рукой Ришард одному из со­провождавших его офицеров и тут же обернулся к подскакавшему с докладом другому. Тот бодро отчитался о том, что мы и так уже видели.

— Карл? — коротко спросил Йорлинг.

— Пока ищут, милорд. Судя по всему, он ушел на тот берег одним из первых. Воспрепятствовать этому на тот момент еще не было возможности...

Ришард нетерпеливым жестом пресек оправдания.

— Наши потери?

— Один стрелок, милорд. Шальная стрела залетела в бойницу повозки, той, что осталась без коней. Не повезло парню — это была, похоже, одна из последних стрел, выпущенных в этом бою.

— А, та повозка, чей экипаж, несмотря на потерю лошадей, не покинул ее и продолжал стрелять? Героическая смерть. Распорядитесь назначить от моего имени пенсию его семье. Дюжину... нет, даже пятнадцать золотых.

— В год, милорд?

— Ну не в месяц же! И по кроне единовременно двум выжившим.

— Да, милорд.

Меж тем пленным было велено снять с себя и сложить в кучи сперва доспехи, затем одежду. Нетрудно было догадаться, что за этим последует. Тем не менее, они покорно повиновались, даже когда их, раздетых и босых, выстроили вдоль берега реки прямо на льду. Меня всегда удивляла эта безропотность, с какой обреченные выполняют указания палачей. Уж, казалось бы, когда исход очевиден, вариант пове­дения ровно один — драться до последнего, если не прихватить врага с собой, так хоть пару синяков ему поставить, хоть зубами его за лодыжку тяпнуть, когда пова­лят и поволокут по земле, хоть заставить его пропотеть на морозе... Но — нет. Идут, как бараны на бойню, причем и простолюдины, и аристократы. И более того — почитают это чуть ли не доблестью, а о том, кто перед казнью все же сопротив­ляется, скажут, что он вел себя трусливо и недостойно. Нет, воистину, люди и ло­гика — это два несовместимых понятия.

Ришард повернулся в седле и вдруг заметил меня.

— А, Бертольд, — он вновь широко улыбнулся. — Как видите, ваше изобретение показало себя превосходно. Признаюсь, результат оказался даже лучше, чем я ожи­дал. Если бы не нелепая случайность, мы бы вообще не понесли никаких потерь. Вы не только оказали неоценимую услугу Империи, но и спасли сегодня множество жиз­ней... Впрочем, это ведь только говорится — «неоценимую». На самом деле все име­ет свою цену, не так ли? И можете не сомневаться — после нашей окончательной по­беды ваши заслуги будут вознаграждены по достоинству.

— Благодарю, милорд, — наклонил голову я, — но могу я обратиться к вам с небольшой просьбой прямо сейчас?

— Разумеется, — улыбка Ришарда стала чуть-чуть напряженнее, — но вы понимае­те, что трудности походного положения ограничивают мои возможности...

— Я всего лишь хотел попросить вас проявить милосердие, — перебил я без пяти минут императора.

Ришард нахмурился.

— Нет, Бертольд. Я не милую изменников. Да и потом, вы знаете, чем они займутся, если их отпустить? Первым делом — ограбят соседние деревни. Мне не нужны банды в моей Империи.

— Прошу прощения, милорд, вы меня не так поняли. Я не собираюсь вступаться за грифонцев. Я хорошо видел, что творят такие, как они, — «независимо от цвета знамени», добавил я мысленно. — Я имел в виду лошадей. Ваши солдаты добили рыца­рей, но многие раненые лошади до сих пор живы, — действительно, и до того места, где мы стояли, периодически доносилось жалобное ржание. — Велите вашим людям из­бавить их от мук.

— А, — лицо герцога прояснилось, — конечно, вы правы. Благородные животные не виноваты и не должны страдать. Я распоряжусь.

— Ваша светлость! — громко позвал высокий голос откуда-то снизу. На сей раз к главнокомандующему обращался не всадник, а пехотинец, что случается нечасто и считается практически дерзостью. Но это был не обычный пехотинец. Это была моло­дая женщина, командовавшая зондербатальоном. Я не знал подробностей ее истории (как, впрочем, и историй других женщин-стрелков), знал только, что она из дво­рянской семьи.

— Вы сегодня отлично поработали, капитан, — благосклонно кивнул ей Ришард, едва ли не впервые в имперской истории обращаясь к женщине по офицерскому зва­нию. — Издали невозможно было отличить, когда стреляют ваши подчиненные, а когда — их коллеги-мужчины.

— Да, милорд, — невозмутимо согласилась она, — и от лица всего моего бата­льона я хочу обратиться к вам с просьбой.

— Ну что ж, победа — лучшее время для просьб, — вновь раздвинул губы в улыбке герцог.

— Грифонцы, ваша светлость, — она кивнула на угрюмых пленных, ежившихся и переминавшихся босыми ногами на льду. — Позвольте сделать это нам.

— Вы хотите казнить их лично? — сразу понял Ришард.

— Да, — ответила она, на сей раз даже не добавив титул.

— Не насытились за сегодня их кровью? — иронически приподнял бровь Йорлинг.

— Мы убивали их издали. А теперь хотим сделать это, глядя им в глаза, — процедила с каменным лицом она и лишь несколько мгновений спустя, вспомнив все-таки о субординации, прибавила: — Милорд.

— Было бы неразумно тратить на это огнебойные боеприпасы, — заметил герцог.

— Мы справимся копьями, мечами и топорами, — с готовностью ответила капи­тан. — Когда плоть не защищена доспехами, пронзить ее легко, — ее глаза затума­нились, словно она видела нечто, незримое для остальных. Нечто, случившееся ме­сяцы или годы назад. — О, очень легко...

— Что ж, — согласился Ришард, — да будет так.

Грифонцы, конечно, понимали, что обречены, и не ждали от ближайших минут ничего хорошего. И все же у них глаза полезли на лоб, когда они увидели своих палачей. До этого момента они вообще не знали об участии женщин в сражении — дальнобойки были одеты так же, как и стрелки-мужчины, и коротко пострижены, а деталей на том расстоянии, с которого велась стрельба, было не разобрать. Послы­шались проклятия; более унизительного конца солдаты не могли себе представить. Некоторые — особенно те, что помоложе, хотя совсем юных среди них не было, те полегли в сентябре, чтобы спасти жизнь этим — прикрывали срам обеими руками, другие, напротив, выпячивали напоказ, выкрикивая непристойности; немало было и таких, которые сами бросились нагишом в ледяную воду, не желая принимать смерть «от бабьей руки». И это, возможно, было не самое глупое решение, ибо из тех, что остались стоять, лишь немногие обрели легкий конец от одного удара. Кто-то не умер сразу лишь из-за недостатка в женских руках силы и сноровки в обращении с непривычным оружием, но больше было тех, кому и не планировали дарить легкую смерть. Чаще всего первый удар копьем или мечом они получали в пах.

Пять минут спустя, впрочем, все было уже кончено. Некоторые еще стонали, царапая ногтями лед, но все окровавленные тела без разбору, копьями, словно ба­грами, спихнули в воду. За кромкой льда было уже сразу глубоко, и все же Ришард послал несколько всадников вниз по течению — удостовериться, что никому не уда­лось выжить и выплыть.

На другом берегу показался кавалерист, мчавшийся во весь опор. Он нетерпе­ливо задержался перед мостом, дожидаясь, пока несколько солдат, все еще отскре­бавших деревянный настил от человеческого мяса, дадут ему дорогу, а затем поска­кал прямо к нам, ориентируясь, очевидно, на герцогский личный штандарт. Это был один из посланных в погоню огнебойцев.

— Ваша светлость, — он щегольски отсалютовал двумя пальцами в кожаной пер­чатке, другой рукой натягивая поводья взмыленного коня, — Карл...

— Взяли? — нетерпеливо перебил Ришард.

— Застрелен, ваша светлость, — покачал головой посыльный. — Мы пытались за­хватить его живым, но был слишком большой риск, что он уйдет...

— Ладно, — Йорлинг взмахом руки пресек его оправдания, — так тоже неплохо. — Ну что ж, господа, — обернулся он к свите, — поедем посмотрим на труп челове­ка, виновного в двадцати годах несчастий нашего Отечества.

Ни малейшей собственной вины в таковых он, разумеется, не усматривал.

В сопровождении свиты и охраны герцог пересек мост и поскакал по дороге, отмеченной трупами тех, кто добрался до этого берега, но не ушел далеко. Я по-прежнему ехал немного позади Йорлинга, подразумевая, что я вроде как вхожу в свиту; официально этого никто не подтверждал, но и не опровергал. «Карл мертв, — стучало у меня в голове. — Карл — мертв...» Карл мертв, но это еще не конец. Ко­нец будет тогда, когда мы доберемся до Греффенваля и освободим узников. Если там все в порядке — хотя какое, к черту, «в порядке» может быть в застенках! Но — если комендант или кто там сейчас заправляет не примет решение всех перебить на­последок. Да нет же, это бред, должен же он понимать, что война проиграна, и не­зачем лишний раз злить победителей — но люди и логика...

Погруженный в эти малоконструктивные мысли, я и не заметил, как мы подъеха­ли к цели нашего недолгого путешествия. Поджидавшие нас всадники подавали коней в стороны, пропуская главнокомандующего. Наконец перед нами оказался последний круг из пяти кавалеристов; к седлу одного из них был привязан повод могучего бе­лого коня, облаченного в сверкающие на солнце доспехи. Этот конь был крупнее и сильнее даже Верного, но, очевидно, несколько уступал в скорости и ему, и лоша­дям преследователей (особенно с тем грузом, который вынужден был нести). На чер­ном седле красовался вензель из букв C и L. Карл всегда ездил только на белых жеребцах. И вот теперь в центре круга лежал лицом вниз человек в дорогих латах, которые не могли скрыть грузности его фигуры. В задней стенке высокого, увенчан­ного султаном черных перьев шлема зияла дыра.

Ришард легко спрыгнул на землю; я сделал это почти одновременно с ним. Как-никак, я был, очевидно, единственным медиком среди присутствующих (хотя они об этом и не знали), и кому, как не мне, следовало констатировать смерть — в осо­бенности от созданного мною оружия. Прочие остались в седлах, должно быть, интуи­тивно чувствуя, что процесс осмотра трупа своего старого и самого заклятого врага — дело личное, почти интимное, и посторонним не следует вмешиваться, пока их не попросят.

Герцог присел на корточки и начал снимать с мертвеца шлем, внутри которого что-то плескалось. Когда Ришард стянул шлем полностью, оттуда, словно помои из ведра, полилась багрово-белесая комковатая жижа из частично загустевшей уже на холоде крови и мозгов. Я взялся за холодное латное плечо убитого, собираясь перевернуть его лицом вверх, но задержался, вопросительно глядя на Йорлинга. Тот, все еще державший в руках шлем, встретился со мной взглядом и кивнул в знак согласия. Я с усилием перевалил тяжелое тело на спину. От головы осталось не очень много. Входное отверстие в затылке было еще сравнительно небольшим, но на выходе осколки ядрышка вырвали всю верхнюю переднюю часть черепа, превратив лицо грифонского предводителя в окаймленный острыми обломками костей багровый кратер. Уцелели лишь полуоторванный кончик носа, рот и обросший черной с проседью боро­дой, уходившей под латный нагрудник, подбородок. Я машинально отметил, что окро­вавленные волосы, налипшие на верхнюю часть костяного кратера, какие-то слишком короткие, хотя Карл, насколько мне было известно, всю жизнь носил длинные. В этот момент Ришард встряхнул шлем, и оттуда в уже образовавшуюся на земле лужу с вязким хлюпаньем шлепнулась какая-то густая, кроваво-бесформенная волокнистая масса, в первый миг показавшаяся столь омерзительной, что даже у меня, с моим опытом анатомических исследований, комок подступил к горлу. Но это был всего лишь слипшийся от крови, склеившийся с кусками кожи и черепа длинноволосый па­рик.

— Это не он, — констатировал Ришард, поднимаясь и отшвыривая шлем. — Старый ублюдок опять нас обманул.

— А это кто, как вы думаете? — спросил я, также выпрямляясь.

— Кто-то из его генералов. Возможно, тот же, что командовал ими во время сентябрьского похода. Так или иначе, это уже неважно. Приняв на себя чужую личи­ну, он сам отказался от честной могилы под собственным именем, подобающей ари­стократу. Снимите с него доспехи, — велел Ришард кавалеристам, — а тело бросьте здесь на растерзание волкам. Оттащите только с дороги, — герцог обвел глазами всадников, выхватил взглядом их командира: — Реннельд, скольким из них удалось уйти?

— Примерно двум сотням, — ответил тот, и по спокойствию его тона я понял, что это тоже не противоречило плану. Действительно, Ришард лишь коротко кивнул:

— Хорошо.

«Пусть несут весть о нашей непобедимости и повергают в панику Карла и оставшихся у него людей», понял я. Что ж, планам Йорлинга это действительно вполне отвечало, а вот моим... Карл, судя по поведению его бойцов, до сих пор все-таки не догадывался, что за сила находится в руках Ришарда. Но теперь он узнает это точно. И что он сделает тогда? Не решит ли, что заложница ему больше не нужна, что в любом случае для него уже слишком поздно? Но теперь я был уже бессилен что-либо изменить. Оставалось только ждать развития событий.

Как назло, после битвы темп йорлингистской армии заметно снизился. Теперь Ришард позволил себе обзавестись обозом и нагрузиться трофеями. Его целям это никак не мешало: если Карл использует лишнюю пару дней, чтобы собрать больше уцелевших сторонников в своем замке, это лишь повторит ситуацию Лемьежа. Мне же даже нечем было скрасить тягость ожидания. Час за часом, день за днем тянулось одно и то же: езда по унылой стылой земле, лишившейся веселой летней зелени, но так и не облачившейся в снежную шубу — кругом одни лишь буро-серые цвета, сухие былинки, дрожащие на холодном ветру, жирная грязь, оттаивающая к полудню и раз­мякающая под копытами, нищие села, мимо которых мы проезжали и в которых ночева­ли (суточный график теперь тоже вернулся к обычному), угрюмые лица крестьян, вы­нужденных оказывать гостеприимство врагам... Казалось, что поход, протекающий в таких условиях, заведомо обречен на неудачу — хотя, конечно, это была чушь, и я повторял себе, что это чушь.

Наконец, спустя пять дней после битвы, не встретив за время пути никакого более сопротивления, мы подошли к стенам Греффенваля.

На востоке громоздились тяжелые тучи, но небо на западе было ясным; неяркое солнце, подобное золотой имперской кроне, катилось к закату. Днем было почти тепло (насколько это слово применимо к началу декабря), но к вечеру слегка под­морозило; однако снег в этих краях, судя по всему, еще ни разу не выпадал с про­шлой зимы (хотя в Норенштайне, наверное, давно уже мели метели), так что местность хранила все тот же тоскливый облик поздней осени. Замок высился перед нами на крутом каменистом холме, опоясанном одиночным витком дороги; на самом деле крепостные стены были сложены из камней темно-серого цвета, но на фоне светлого вечернего неба Греффенваль и впрямь казался совсем черным. Мы знали, что с западной стороны холм прямо от подножья замка срезан вертикальным обрывом высотой в добрых сорок ярдов (что составляло больше половины высоты самого хол­ма); попытка штурма оттуда была невозможна. Подходы к северным, южным и восточ­ным стенам стерегли два могучих граненых бастиона, вынесенных несколько вниз по склонам на северо— и юго-восток; толстые отрезки стен с проложенными внутри коридорами соединяли их с основной крепостью. Единственные ворота находились на востоке, в башне-недомерке, достигавшей в высоту лишь трети стены, зато отличавшейся отменной толщиной. Сразу за воротами, как нам было известно, начинался извилистый коридор длиной в добрые двадцать ярдов с опускными решетками через каждые три ярда, бойницами в стенах на разной высоте, дабы в упор бить штурмующих копьями и стрелами, дырами в высоком потолке для горячей смолы и кипятка и даже специальными отверстиями, позволяющими быстро заполнить коридор густым едким дымом. Говорили — хотя неоспоримых доказательств тому и не было — что и это еще не все, что плиты пола в коридоре могут опрокидываться и сбрасывать непрошеных гостей на стальные колья несколькими ярдами ниже. Такова была единственная дорога в замок понизу; толщина стен исключала надежду за сколь-нибудь реальный срок прошибить их с помощью таранов или метательных орудий, а гранитная основа холма делала невозможным подкоп. Желающим же забраться в Греффенваль через верх предстояло, для начала, построить лестницы длиной минимум в двадцать пять ярдов, а если учесть, что лестница приставляется к стене все-таки под углом, то и еще больше (о том, чтобы втащить по крутым склонам осадные башни, не могло быть и речи); потом подняться по этим лестницам мимо нескольких рядов бойниц, откуда в упор лупят стрелы и высовываются рогатины, отталкивающие лестницу от стены, а затем, перебравшись-таки через зубцы, обнаружить, что дальше деваться некуда — проходы со стены в башни перекрываются наглухо, без тарана не прошибешь (а попробуй втащи его на стену), а спускаться с внутренней стороны стены по веревкам значит приземлиться, опять-таки, на стальные колья, торчащие из каменных плит под стеной. Причем спускаться опять-таки мимо бойниц и горизонтальных щелей, имеющихся уже с внутренней стороны. И теперь из этих щелей уже будут высовываться секиры, рубящие веревки...

В общем, Греффенваль справедливо считался неприступным. При всем при этом вокруг на многие мили простиралась абсолютно голая равнина. Все здесь было вы­рублено по приказу Карла еще в начале войны. Не осталось ни единого дерева, из которого можно было бы сделать таран или лестницу. Ни единого кустика, за кото­рым мог бы прятаться боец или лазутчик... Отапливался замок, кстати, не дровами, а углем, добываемым в карьере неподалеку (по слухам, на случай осады и в самом замке существовал ход, ведущий в штольню, не имеющую других выходов на поверх­ность). Очевидно, многолетняя угольная копоть, оседая на стенах, также поспособ­ствовала обретению ими нынешнего цвета.

Карл был в замке. Так докладывали агенты Ришарда — впрочем, они уже были введены в заблуждение перед Второй Тагеронской битвой; однако так говорила и элементарная логика. У Лангедарга в сложившейся ситуации было лишь три выхода — не считая капитуляции, разумеется. Либо запереться в своей столице или другом хорошо укрепленном городе — но в городе, при нынешнем состоянии военных и мо­ральных сил грифонцев, слишком велик риск измены, будь то явный бунт или тайно открытые врагу ворота. Либо вообще удариться в бега, нигде не задерживаясь — но Карл был слишком спесив, чтобы пойти на такое. Это означало бы окончательный ко­нец всех его честолюбивых планов. Претендент на престол не прячется по овинам, как беглый холоп; от него отвернутся последние сторонники, и скорее всего в кон­це концов какие-нибудь простые мужики или собственные охранники повяжут его и выдадут победителю. Наконец, третий вариант — неприступный родовой замок с вер­ным гарнизоном. Горький урок, преподанный грифонцам на Тагеронском поле, ничего в этом смысле не менял — ядрышки огнебоев могли лишь слегка оцарапать древние стены. Столкнувшись с невозможностью как штурма, так и подкупа (не то чтобы в гарнизоне в принципе не могло найтись желающих, но в отличие от ситуации с горо­дом, куда может проникнуть кто угодно, неприятелю было бы более чем затрудни­тельно войти в сношение с ними), противник вынужден будет обложить замок осадой. В зимнее время, среди враждебно настроенной местности, будучи фактически от­резанным от своих земель и имея, в общем-то, небольшую собственную численность... Результат такой осады, особенно с учетом имеющихся в замке запа­сов, далеко не очевиден. А вот выбор в пользу этого варианта — вполне.

До заката оставалась лишь пара часов, но Ришард, к моей радости, не стал откладывать дело до утра. На холм поскакал герольд под белым флагом. Трижды про­трубив в рог перед самыми воротами, он торжественно развернул свиток и громко прочитал обращение Ришарда. Оно было совсем простым: Карлу и его гарнизону предлагалось безоговорочно капитулировать в течение получаса — «или же столк­нуться с карой, ожидающей всех изменников, каковая уже настигла виновных на Та­геронском поле». Ответ, однако, был получен куда скорее. Когда герольд, не торо­пясь, вновь сворачивал пергамент, из бойницы над воротами свистнула стрела, вон­зившись ему в горло. Посланец Ришарда, конвульсивно хватась за шею, повалился под копыта своего коня, и белый флаг накрыл его.

Не знаю, отдал ли приказ о стрельбе сам Карл, или просто не выдержали нервы у кого-то из стражников, но я был почти благодарен тому, кто это сделал. Лишние полчаса в виду неприятеля... черт его знает, что могло случиться за это время. Но теперь, если Эвьет еще жива, тем, кто в замке, будет не до нее.

Вполне вероятно, что и Ришарду не хотелось ждать, и именно поэтому он не составил свой ультиматум в более дипломатичных тонах. И вот лица старших офице­ров выжидательно обратились в сторону главнокомандующего, восседавшего на коне теперь уже в своем полном доспехе (надетом скорее ради торжественности момента, чем ради безопасности). Коротким и жестким движением облаченной в латную перчат­ку руки, явно рассчитанным на то, чтобы войти в историю, Йорлинг направил своих людей вперед.

Грифонцы, должно быть, в полном недоумении смотрели из своих бойниц на происходившее внизу. Вместо многотысячной армии с приставными лестницами и сте­нобитными орудиями вверх по холму к стенам неприступной твердыни карабкались лишь несколько десятков человек. И у них вообще не было никакого оружия.

Примерно половину этой группы составляли самые сильные воины Ришарда, чья задача, однако, состояла теперь отнюдь не в том, чтобы размахивать могучими дву­ручниками и крушить вражескую броню алебардами. В обеих руках они несли огромные деревянные щиты — сколоченные из простых досок, ничем не окованные, не обтянутые и не украшенные, но вполне пригодные для того, чтобы защитить от стрел самих щи­тоносцев и, главное, тех, кого они прикрывали. Щиты закрывали всю группу по пе­риметру и сверху, почти не оставляя шансов шальной стреле поразить цель. Под этим колышущимся деревянным панцирем защитники замка, очевидно, не могли видеть тех, кто составлял вторую половину группы. Эти люди, шагавшие между щитоносцами, несли каждый по металлическому бочонку с деревянной крышкой.

Группа, не прельщаясь воротами и охранявшими их бастионами, направлялась к южной стене, а точнее, как вскоре стало ясно — к юго-западной башне Греффенваля, возвышавшейся уже практически над пропастью. По мере ее приближения сперва из бойниц стены, а затем и из самой башни смертоносным ливнем хлынули стрелы. Даже с расстояния в три сотни ярдов было слышно, как они барабанят по щитам. Деревян­ная черепаха с каждым мгновением становилась все больше похожей на ежа, но про­должала ползти вверх и вперед. С такого расстояния мне уже не было видно подроб­ностей, но, кажется, несколько раз возникали заминки, вызванные, вероятно, тем, что пробивавшие доски стрелы все-таки клевали в руку кого-то из щитоносцев (хотя те были в латных перчатках и наручах). Но, тем не менее, группа продолжала дви­гаться, как единый организм, не оставив позади никого из своих.

Наконец «черепаха» добралась до того места, где граненая башня выступала из стены. Наступал самый ответственный момент. Здесь бойцы оказывались в пределах досягаемости для смолы и кипятка сверху. Щиты, в принципе, могли защитить их и от этой напасти, но для этого надо было держать их очень плотно и твердо, обра­зуя своеобразную крышу со скатами. На тренировках бойцы проделывали это, но там их не поливали раскаленным варом по-настоящему... За содержимое бочонков я не слишком опасался: они были закупорены надежно и, даже будучи целиком погруженны­ми под воду, сохранили бы начинку сухой. Но бочонки еще надо правильно уложить и поджечь фитили, а если «черепаха» распадется раньше времени, и начнется паника и бегство...

В первые минуты, впрочем, ничего не происходило; защитники, видя, что у ко­пошащихся внизу врагов нет никаких осадно-штурмовых приспособлений, должно быть, не спешили тратить смолу и кипяток — для того, чтобы нагреть новый котел, нужно немало времени. Но, когда я уже почти поверил, что подрывникам дадут спокойно сделать свое дело, из желобов башни и стены все же хлынули окутанные паром струи. Светлые — значит, кипяток. Он не такой тяжелый, как смола, не облепляет свою жертву и быстрее остывает, но в то же время от него труднее укрыться, брыз­ги и струйки проникнут в самую малую щель...

Тут же донесшиеся от стены вопли подтвердили мою мысль. Щиты задергались, заметались, сталкиваясь и треща. Ободренные эффектом, грифонцы опорожнили вниз еще один котел кипятка. На какой-то момент в клубах пара трудно стало что-то разглядеть, и я не мог понять, звучат ли новые крики, или после первой атаки йорлингистам все же удалось закрыть щели в «крыше», и вопят лишь те, кого обо­жгло в прошлый раз. А затем... затем я увидел бывших щитоносцев и носильщиков, бегущих врассыпную прочь от замка, вниз по склону. Тяжелые щиты остались свалены там, где южная стена Греффенваля сходилась тупым углом со стеной башни. Под ними, по идее, должны были быть уложены бочонки с порошком. И уложены не абы как и даже не просто деревянными крышками к вершине угла — перед началом похода я провел не один час над чертежами Греффенваля (разумеется, неполными и неточными, но иных не было), рассчитывая оптимальную конфигурацию зарядов. Так, чтобы энер­гия взрыва тысячи фунтов порошка не рассеивалась впустую, чтобы взрывная волна, начавшись с заднего ряда бочонков, устремилась вперед, стремительно усиливаясь между сходящимися клином стенами, уплотняя и впечатывая в этот клин передние бо­чонки за ничтожно малый миг до того, как те тоже взорвутся...

И вот теперь я не знал, что наблюдаю — паническое бегство или же плановое отступление после выполненной задачи. С такого расстояния я, разумеется, не мог видеть горящие фитили (к тому же они должны были быть прикрыты щитами). Бежать же подрывникам в любом случае следовало во все лопатки; летевшие им в спины стрелы уже пожали свой первый урожай. Но, если задание все же было выполнено, для быстрого бегства имелась и более веская причина: фитили были короткими. Нам необходимо было свести к минимуму риск, что грифонцам все же удастся их зату­шить.

По правде говоря, я не был уверен, что длины фитилей хватит, чтобы подрыв­ники успели отбежать на безопасное расстояние. Я попросту не знал, какое расстоя­ние является безопасным. Мы с учителем никогда не экспериментировали с хотя бы отдаленно сопоставимым количеством порошка, а мои прикидки на основании куда более скромных опытов могли оказаться ошибочными. Но, во всяком случае, я честно сообщил герцогу цифры, которые следовали из этих прикидок. Не стал занижать их, чтобы повысить шансы на успех операции — но не стал и завышать, чтобы повысить шансы на спасение исполнителей. Не распорядился ли Ришард урезать фитили меньше заявленного мною минимума, я не знал. Но полководцу, даже если он может позво­лить себе некоторые потери, не выгодно, когда его солдаты гибнут от собственного оружия. Это сильно вредит боевому духу всей армии — особенно учитывая, что поро­шок и огнебои и без того вызывали у многих, не вошедших в число стрелков, мягко говоря, настороженное отношение.

Все новые бегущие падали, настигнутые стрелами; какому-то парню не повезло еще больше — уже оказавшись почти на пределе досягаемости для стрелков замка, он оступился на бегу и, по-видимому, сломал ногу: теперь он лежал на земле среди камней и дико орал от боли и ужаса. Еще несколько мгновений общего бегства — и он остался единственным живым (или, по крайней мере, подававшим признаки жизни), кого защитники замка еще могли достать стрелой. По нему принялись стрелять, но никак не могли попасть. Я не знал, вызван его ужас этой стрельбой или же понима­нием, что сейчас должно произойти.

Почти все уцелевшие уже сбежали с холма, а самые быстроногие из подрывной группы были в считанных ярдах от южного фланга основной армии (вытянувшейся под­ковой вокруг подножия холма с востока на юг). Герцог и я находились в центре «подковы», то есть восточнее — все еще слишком далеко, чтобы окликнуть и спро­сить о результатах. Но уже следующий миг отсек необходимость вопросов.

Желто-оранжевая вспышка разорвала воздух у подножия башни, и чудовищный удар грома сотряс и холм, и землю у нас под ногами, и, казалось, всю равнину до самого горизонта. Гигантский фонтан огня, дыма и пыли взметнулся выше стен Греф­фенваля, на лету превращаясь в черно-багровые клубы. Плотная горячая волна уда­рила мне в лицо, немилосердно хлестнув песком и забив в ноздри едкий запах сухой гари; на несколько мгновений я зажмурился, отворачиваясь и сжимая коленями бока испуганно шарахнувшегося Верного. Вокруг ржали кони и кричали люди — кто от страха, кто от восторга. Затем откуда-то слева раздался истошный крик «Берегись!», и я услышал новые вопли, глухие удары по щитам и звонкие — по до­спехам. Обломки, выброшенные взрывом вверх, сыпались с неба. Я, наконец, протер глаза, с опаской глядя сквозь пальцы в сторону замка. Мелкий камешек ударился о мое плечо и отскочил от кожи куртки на спину Верному — я даже ничего не почув­ствовал; к счастью, до моей позиции долетали лишь самые маленькие осколки. Но на левом фланге, ближе к башне, судя по доносившимся оттуда крикам боли и прокляти­ям, дела обстояли не так хорошо.

На месте взрыва ничего нельзя было разглядеть — в воздухе висело густое се­ро-белесое облако, скрывавшее и башню, и прилегавшую к ней часть стены. Слышно было, как что-то падает и сыплется; с каждым каскадом таких звуков от основания облака по земле расползались новые клубы пыли. Но вот, наконец, пыль осела и дым развеялся.

В стене одной из самых мощных и неприступных крепостей, когда-либо по­строенных за всю историю Империи, зиял широченный пролом по всей высоте. Два­дцать пять ярдов стены в той ее части, что примыкала к башне, попросту рухнули, обратившись в бесформенную груду каменных обломков. Кто-то рядом восхищенно вы­ругался самыми грязными словами, и я не уверен, что это был простой солдат. Но оказалось, что это еще не все. Юго-западная башня кренилась в сторону обрыва — сперва медленно, затем все быстрее, словно подсеченное лесорубом дерево. По ее стенам бежали трещины, из кладки вываливались камни... Затем ее основание, уже черневшее проломами, словно сложилось, проваливаясь внутрь себя, и почти сороко­ярдовая башня, махнув на прощание грифонским флагом на верхней площадке, с гро­хотом обрушилась в пропасть. На фоне этого величественного зрелища донесшиеся до нас вопли тех, кто падал вместе с ней, казались каким-то неуместным писком. Над обрывом поднялись новые тяжелые клубы седой пыли, столь непривычной зимней по­рой.

Не успели зрители прийти в себя от этой картины, как Йорлинг вновь махнул рукой, и тут же громко протрубил рог. К образовавшейся бреши устремились основ­ные силы: впереди — сотня огнебойцев, за ними — обычные спешившиеся кавалеристы с мечами и топорами. Стрелки-дальнобойцы в штурме участия не принимали (в узких коридорах и на лестницах замка длинноствольное оружие не имело смысла), однако половина их уже заранее выстроилась напротив ворот, вторая бежала сейчас занять позицию напротив пролома — дабы пресечь любые попытки вылазки или бегства.

Я опустил взгляд и заметил, что упавший на меня камешек все еще лежит на спине Верного. Я протянул руку стряхнуть его и тут понял, что это вовсе не каме­шек. Взяв его двумя пальцами в перчатке и поднеся к глазам, я убедился, что по­нял правильно. Это была обгоревшая последняя фаланга человеческого пальца с об­грызенным ногтем на конце.

Последние штурмующие еще бежали вверх по склону холма, а изнутри замка уже доносились сухие щелчки выстрелов и отрывистые разрывы. Взрывались, конечно, уже далеко не столь мощные заряды, как те, что были в бочонках. Многие в передовой сотне были вооружены не только четырехствольными огнебоями, но и металлическими шарами, наполненными порошком вперемешку с гвоздями и острыми кусками металла. Это тоже было моим изобретением. Взрыв такого шарика не мог разрушить каменные стены замка, но вполне годился как для того, чтобы высадить запертую дверь, так и для того, чтобы, пользуясь очаровательным армейским жаргоном, «зачистить» на­ходящееся за дверью помещение (хотя кровь и куски разорванных тел повсюду как-то плохо ассоциируются у меня с чистотой).

Признаться, у меня была надежда, что, убедившись воочию, какой страшной си­лой располагают атакующие, гарнизон капитулирует практически сразу. Однако звуки боя все не прекращались, и грифонские флаги продолжали развеваться на башнях. Видимо, взаимная ненависть и остервенение были слишком велики. Хотя, наверное, играл роль и тот факт, что многие защитники Греффенваля попросту не знали, что происходит. Они, конечно, слышали грохот и почувствовали, как от страшного удара содрогнулся весь замок, но из их коридоров и галерей можно было взглянуть наружу в лучшем случае через узкие бойницы, а то и вообще никак.

Из некоторых бойниц заструился дым. Очевидно, в замке начались пожары. Я нервничал все больше. Что, если огонь вспыхнет рядом с тюрьмой, и узников не успеют освободить раньше, чем они задохнутся? Или если тюремные двери будут вы­саживать с помощью порошка и перестараются... Я должен быть там! Я не могу дове­рять этим солдафонам, я должен вытащить Эвьет лично, и чем скорее, тем лучше! Но — вокруг охрана герцога, в чьи функции входит охранять и меня. До сих пор они берегли меня от внешних угроз, но грань между защитником и конвоиром, между обеспечением безопасности и лишением свободы, слишком размыта. Что они будут де­лать, если я сейчас поскачу на холм? Ну, допустим, они не успеют меня остановить — но я в любом случае буду вынужден оставить коня во дворе замка (или даже перед разрушенной стеной — Верному опасно перебираться через груду обломков, он может сломать ногу), и, если Ришард отдаст такой приказ, выбравшись обратно, окажусь без транспорта...

Над замком косо поднимались все новые султаны дыма. Может быть, поджоги устраивали сами защитники, пытаясь хоть так задержать неумолимого врага. Языки пламени выплеснулись из бойниц юго-восточного бастиона; еще через несколько ми­нут серебряно-черный флаг на бастионе, уже едва различимый в дыму, пополз вниз. Тот, кто его спускал, очевидно, здорово рисковал, что пожар отрежет ему путь к возвращению; был ли это жаждавший награды йорлингист, или надеявшийся купить та­ким образом помилование грифонец? Остававшаяся снаружи часть львиной армии встретила это зрелище радостными криками.

Пока все были увлечены пожаром и капитуляцией бастиона, я осторожно подавал коня в сторону. Без суеты и резких движений (каким бы сильным ни было мое жела­ние действовать быстро) я за пару минут оказался вне герцогской свиты и кольца охраны. Ришард, похоже, совсем забыл о моем существовании, несмотря на то, что происходившим на его глазах разгромом старого врага он был обязан исключительно мне. Вот и хорошо. Я увидел, как герцог обращается к своим приближенным, указы­вая в сторону надвратной башни; очевидно, он желал перебраться поближе к воротам к тому моменту, когда штурмовая группа откроет их изнутри. В принципе, никто не мешал Ришарду просто спокойно сидеть и ждать, пока к нему притащат Карла, живого или мертвого, а не лезть на рожон, лично въезжая во вражеский замок, где всегда может найтись недобитый меткий стрелок — но Йорлинг понимал, что каждый его сегодняшний шаг попадет на скрижали истории, и, как и я, не желал довольство­ваться пассивной ролью, хотя и по иным причинам. Я, только что с таким старанием отделившийся от его группы, мог бы вновь последовать за ним, уже двинувшим коня в северо-восточном направлении. Однако я не знал, сколько еще времени уйдет у штурмующих, чтобы взять под контроль второй бастион и надвратную башню — а дым уже поднимался, кажется, и над донжоном; и кроме того, Ришард, похоже, собирался въехать на холм по дороге, что предполагало круг вокруг всего замка и либо тре­бовало усмирения стрелков и на других стенах и башнях, либо означало дополни­тельный риск (особенно для меня, не облаченного в доспехи), а могло и вовсе ока­заться невозможным из-за обломков башни, обрушившихся на дорогу под обрывом.

Так что, благополучно отстав от герцога и его людей, я поехал в противопо­ложном направлении. Проехав мимо карауливших брешь стрелков-дальнобойцев, кото­рые, конечно, знали, что я — человек герцога (хотя и не имели понятия, что имен­но я — создатель их оружия) и никак не пытались мне препятствовать, я спешился, чтобы облегчить Верному подъем по круче холма, и полез вверх вместе с ним. К тому времени, как я добрался до проделанного взрывом пролома, солнце висело над горизонтом уже совсем низко — до заката оставалось что-то около получаса. Я очень понадеялся, что успею; не хотелось рыскать в охваченном хаосом донжоне, полагаясь исключительно на свет факелов и масляных плошек.

Мне все же удалось отыскать среди развалин относительно безопасный путь для коня; несколько крупных и тяжелых каменных блоков, глубоко зарывшихся в более мелкие обломки и щебень, выглядели достаточно устойчиво и вроде бы не грозили внезапно перевернуться под копытами. Верный пошел за мной, ступая по ним с долж­ной осторожностью; он был умным конем. Среди каменных обломков кое-где торчали переломанные, размочаленные в щепу доски, можно было заметить то расколотый щит, то зажатый между камнями меч или разбитый арбалет. В одном месте я увидел руку в рукаве из грубой кожи, которая сперва показалась мне высовывающейся из груды щебня, но, подойдя ближе, я понял, что она просто валяется поверх обломков, оторванная. Несомненно, под камнями останков было куда больше. На разломах западной и южной стены хорошо была видна их внутренняя структура с проложенными внутри коридорами; похоже, в самые низкие из этих коридоров штурмующие забрались просто по нагромождению обломков. Но меня не интересовали внутренности стен и внешних башен — тюрьмы никогда не располагают в оборонительном периметре.

Наконец мы с Верным перебрались через развалины и, проследовав по свободно­му от металлических кольев проходу, который вел к бывшей башне, оказались на мо­щеном внутреннем дворе Греффенваля, уже наполненном тенью почти до краев (на солнце светлела лишь цепь зубцов восточной стены, разорванная посередине тенью донжона). Держа огнебой наготове, я с опаской озирал уцелевшие стены, где еще вполне могли укрываться не сложившие оружие грифонские стрелки. Однако все было спокойно. На камнях двора тут и там валялись трупы; судя по разбрызганной крови и разбитым черепам, большинство из них были сброшены со стен — в самом дворе, как видно, сражения практически не было. До моего слуха доносились отдельные вы­стрелы, но эхо отшвыривало их от одной стены к другой, и я не мог понять, откуда они звучат.

Четырехгранная громада донжона, площадью не уступавшая иному баронскому замку, а в высоту достигавшая более сорока ярдов, возвышалась практически прямо передо мной; донжон был сильно смещен к западной, самой неприступной из стен, и вход имел также с западной стороны. Таким образом, враги, даже ворвавшиеся через восточные ворота на территорию замка, все еще вынуждены были бы под обстрелом пересечь двор, обойти главное здание кругом и буквально протискиваться в щель между донжоном и стеной, поливаемые стрелами, смолой и кипятком и оттуда, и от­туда; места для тарана, чтобы высадить дверь, в этом узком проходе не было со­вершенно, а ширина самого входа позволяла проникать внутрь лишь по одному — при­том, что внутри, очевидно, места для защитников было достаточно. Однако уже со своего места я видел валявшиеся перед входом куски разломанной взрывом двери. Не помогло ни толстое дерево (скорее всего, мореный дуб), ни оковывавшие его брон­зовые листы.

«Жди меня», — сказал я Верному, потрепав его по шее; по кратком размышле­нии, я решил не привязывать коня. В его гриву была вплетена сине-желтая лента, дабы никто из йорлингистов не перепутал его принадлежность (похожая повязка была и на моем рукаве), однако я предпочел предоставить Верному побольше свободы на случай непредвиденных ситуаций. Покосившись с сомнением на кольчуги и бригантины мертвецов — все-таки какая-никакая, а дополнительная защита — я решил, тем не менее, не возиться с переодеванием и, бросив еще один подозрительный взгляд на западную стену, с огнебоем в руке бегом помчался ко входу в донжон.

Внутри было почти темно; несколько масляных светильников были опрокинуты (но масло разлилось по каменным плитам и не вызвало пожара), несколько — просто не горели. В полумраке передо мной открывался широкий проход с дверями по бокам — скорее всего, за ними находились склады или казармы. Большинство дверей было открыто. На полу прохода валялись не менее трех десятков мертвых тел — большинство, похоже, были убиты взрывами шаров, хотя кто-то застрелен или даже добит обычным мечом. На первом этаже едва ли могло быть что-то, интересное для меня; но где же здесь тюрьма — под землей, как обычно, или вверху, как утвержда­ют легенды? Я повернул голову и увидел справа коридор, который вел на лестницу; на ступенях головой вниз лежал очередной мертвый защитник замка. Я побежал туда.

Закрученная винтом лестница вела как вверх, так и вниз; первым делом я устремился в подземелье. Сбежав по ступеням, я оказался в очередном коридоре с покрытым инеем стенами; здесь, наверное, было холодно даже летом, а сейчас ледя­ная сырость пробирала до костей, несмотря на всю мою разгоряченность физическими упражнениями последних минут. Выхватив горевший в стенном кольце факел, я побе­жал по коридору и вскоре уперся в стальную решетку. Она была не опускного, а по­воротного типа, как обычная дверь; прутья были слегка погнуты, но решетка оста­валась запертой. За ней находилось квадратное помещение с дверями в стенах; на полу, недалеко от решетки, валялись двое застреленных солдат. Значит, штурмующие здесь побывали, но выломать решетку все-таки не смогли — очевидно, у них к этому моменту уже не осталось взрывных шаров. Позади мертвецов, в центре помещения, виднелось круглое отверстие, а над ним — ворот с веревкой. Я слышал о таких; это называется «страшная дыра». Узника сажают на доску, привязанную к веревке, и опускают в глубокий каменный цилиндр, не имеющий выхода; выбраться наружу он сможет лишь в том случае, если ему вновь спустят веревку. Даже без кандалов бе­жать из такого места, не имея сообщников среди стражи, невозможно.

Так, выходит, я нашел темницу? Где может быть Эвелина — в «дыре» или в од­ной из камер за дверями?

— Эвьет! — крикнул я. — Эвьет, это я, Дольф! Ты меня слышишь?

Лишь эхо, отразившееся от стен подземелья, было мне ответом. Я крикнул еще несколько раз, надрывая связки — но, сколь я ни напрягал слух, не услышал в от­вет даже самого слабого отклика. Впрочем, если она за одной из этих дверей, вы­глядящих весьма основательно, звук может и не проходить ни в ту, ни в эту сторо­ну.

Или же... о другом объяснении не хотелось и думать, но я не мог отрицать, что оно вполне вероятно.

Стоп! Хоть кто-то же в этой темнице должен быть жив?!

— Эй, кто-нибудь! Отзовитесь! Армия Льва уже в замке! Я пришел освободить вас!

Тишина. По крайней мере, в «дыре» точно никого нет. Никого живого, во вся­ком случае. В камерах... да, возможно, что и не слышат. Но может быть и так, что Карл, видя, что замок обречен, велел убить всех.

Так или иначе, мне надо открыть решетку. С дверями камер, возможно, пробле­ма решится проще — скорее всего, у одного из этих мертвецов на полу есть ключи.

Я осмотрелся, нашел свободное кольцо в стене для факела, потом просунул освободившуюся левую руку (правой было не подлезть) между прутьями и нащупал за­мок, удерживающий засов. Затем повторил почти тот же жест, но уже с огнебоем в руке. Слегка отведя верхний ствол от цели, чтобы его не разорвало при выстреле, я нажал скобу.

С грохотом выстрела слился короткий визг металла. Я подергал замок. Он был погнут, но по-прежнему крепко держал засов.

Я сделал еще три выстрела. Металл был искорежен и изрыт вмятинами, но, по­хоже, это лишь спрессовало запирающее устройство и сам засов в сплошной неразъ­емный монолит. Ч-черт...

Я перезарядил огнебой, одновременно приказывая себе успокоиться. Общего ко­личества порошка, которое было у меня с собой, хватило бы, чтобы снести этот за­сов. Но для этого надо набить порошок в твердую оболочку. Если я просто высыплю его на замок и подожгу, дело кончится пшиком в прямом и переносном смысле.

Что еще я могу сделать? Самое простое, конечно — привлечь на помощь кого-нибудь из штурмовой группы, у кого еще остался взрывной шар. Но такого еще надо найти... Или вообще ничего не делать, а ждать здесь. Когда последние очаги со­противления будут подавлены, должны же будут солдаты снова наведаться в подземе­лье! И тогда я уже проконтролирую, чтобы они не перестарались, применяя свое оружие для освобождения узников... Но к тому времени, когда у победителей не останется более важных забот, мне бы не хотелось вновь привлекать внимание к своей персоне. Лучше бы нам с Эвьет покинуть замок прямо сейчас, а о том, что Ришард сделал с Карлом, узнать уже с безопасного расстояния...

Так, еще варианты? Использовать что-нибудь в качестве рычага и разогнуть прутья, чтобы можно было пролезть. Но что? Меч сломается, древко алебарды тоже. А ничего более подходящего я поблизости не видел.

Найти пилу по металлу и перепилить прутья. Где-то в замке обязательно есть подобные инструменты. Вопрос в том, где именно...

Будь рядом химическая лаборатория, я бы смог изготовить кислоту, которая разъест... но нечего тратить время на совсем уж неосуществимые фантазии.

Некоторое время я стоял, тупо уставясь на решетку и чувствуя, как растет злость — и на эту преграду, и на самого себя, не способного, несмотря на все по­знания, придумать выход. Я даже ухватился за прутья и яростно потряс их. Но, ра­зумеется, стальная рама, в которой держалась решетка, была вмурована в окружаю­щие камни надежно.

Стоп! Я не могу сломать засов, не могу разломать прутья, не могу выломать раму... а как насчет петель? Не самое ли это тонкое место, удерживающее решетку?

Дальнейшее обследование показало, что узкие полоски стали, соединявшие ре­шетку со стержнем петли, изрядно изъедены ржавчиной. В трущиеся части петель, вероятно, периодически лили масло, если только служившие здесь не были извращен­ными любителями душераздирающего скрипа — но на эти полоски оно не особо попада­ло. Что ж, тем лучше. Но стрелять, наученный горьким опытом, я не стал. Полоски слишком узкие, меньше диаметра ядрышка — только расплющу и заклиню петли...

Но по толщине эти полоски не слишком превосходят латную броню. И значитель­но уступают прутьям и засову. Меч против них, пожалуй, все равно не годится, а вот топор... или, лучше всего, чекан! Оружие, специально созданное для того, чтобы пробивать тяжелые доспехи и крепкие щиты. И, кажется, что-то подобное я видел рядом с мертвецами на первом этаже...

Я побежал обратно. Когда я выскочил на лестницу, где-то наверху щелкнул вы­стрел и почти сразу второй — значит, бой еще шел. Но на первом этаже по-прежнему не было никого живого — ни защитников, ни штурмующих; быстро пройдясь с факелом между трупами, я и в самом деле обнаружил чекан. Теперь скорей назад в подземе­лье. Ну, Дольф Видденский, сейчас, при всем вашем интеллекте, вам придется немного поработать руками. Я сбросил на камни теплый плащ. Эвьет, я уже совсем рядом! Только бы она была жива...

Отсутствие практики сказывалось. Первые удары приходились куда угодно, только не в цель. Лишь через несколько минут, когда я уже почти выбился из сил (ибо вкладывался в каждый удар), мне удалось рубануть точно по ржавой полоске. С первого раза я разрубил ее менее чем наполовину; впрочем, навык все же накапли­вался — второй и третий удачный удар получились быстрее. К этому времени я был уже весь мокрый, а руки словно налились свинцом; пришлось дать себе передышку. Затем я занялся нижней петлей, рубя уже не на высоте своего роста, а сверху вниз.

Наконец и с этой петлей было покончено. Решетка по-прежнему держалась, на­саженная на стержень засова, но этот стержень — для пущей, очевидно, прочности — был круглым в сечении, и потому достаточно оказалось хорошего удара обухом чека­на по верхней части решетки — и она, выскочив из рамы, повернулась на стержне, как на оси (ударив меня при этом нижним краем по ноге, но это было уже не столь важно). Победа!

Бросив чекан на пол, я пролез под решеткой и подбежал к «страшной дыре». В дыре была непроглядная тьма, откуда тянуло сыростью. Веревка уходила в эту чер­ноту, но, судя по количеству витков на вороте, неглубоко. Вообще, этих витков было как-то слишком много.

Я крикнул в самую дыру, но вновь безуспешно; однако гулкое эхо, как мне по­казалось, откликнулось уж очень издали. Не может быть, чтобы человека спускали так глубоко! Я крутанул ворот, и из темноты вместо доски вынырнуло ведро. Оно не служило ни для доставки пищи, ни, напротив, для удаления нечистот — от него не пахло ни тем, ни другим. Оно было чистым, с небольшой лужицей на дне.

Я уже все понял, тем не менее, отправил ведро вниз, раскрутив ворот. В кон­це концов из глубины донесся всплеск. Никакая не «страшная дыра» — просто коло­дец. Здесь, на холме, он должен быть изрядно глубоким, чтобы достать до водо­носных слоев.

Я обшарил обоих покойников, догадываясь, что и камеры могут оказаться вовсе не камерами. У второго из убитых действительно обнаружилась связка ключей. Я направился к ближайшей двери и долго подбирал нужный ключ (с первого раза пока­залось, что не подходит ни один, потом я понял, что просто замок давно не смазы­вали, и он даже правильному ключу поддается не очень охотно). Но вот, наконец, ключ повернулся, и замок недовольно клацнул. Дверь со скрипом отворилась.

За нею тесными рядами лежали расчлененные мертвые тела. Но не человеческие. Это были уложенные на лед коровьи туши.

Выходит, ничего более страшного, чем колодец и продуктовые склады, в подзе­мелье Греффенваля не было. А я только зря потерял время!

Я снова выбежал на лестницу. В этот момент где-то на верхних этажах грохнул очередной взрыв — выходит, штурмующие израсходовали еще не все шары, а защитники донжона все еще сопротивлялись. Отпихнув ногой мертвеца, глухо звякнувшего коль­чугой, я побежал вверх по ступеням.

Теперь в воздухе стоял запах гари, и чем выше я поднимался, тем сильнее он становился. В конце концов я вынужден был остановиться, тяжело дыша; выше, на­сколько я мог судить в неверном свете факела, воздух был мутным от дыма. У меня першило в горле и слезились глаза; «пожалуй, здесь не прорваться», подумал я. Отступив на пару десятков ступеней вниз, я оказался напротив выхода на очередной этаж (не знаю точно, какой именно, но трупов на лестнице за время восхождения я насчитал восемь). Некоторое время я стоял, упершись рукой в стену и пытаясь восстановить дыхание; затем сделал шаг в погруженный во мрак зев коридора — и чуть не столкнулся с человеком, выскочившим мне навстречу из темноты.

В первый миг я не понял, на чьей он стороне, но рефлекторно приставил огне­бой к его груди. Он выронил меч, зазвеневший возле моей ноги, и отступил к сте­не, поднимая руки. Теперь я понял, что это один из защитников замка. Его потное лицо под круглым открытым шлемом было перепачкано сажей, глаза в ужасе смотрели на мое оружие. Дышал он не менее тяжело, нежели я.

— Где тюрьма? — коротко спросил его я, упираясь стволами в кольчужную грудь.

— На самом верху, — торопливо ответил он, всем своим видом демонстрируя го­товность к сотрудничеству.

Иногда легенды все-таки не врут. Я слышал целых два объяснения такого необычного расположения. Согласно первому, один из предков нынешнего герцога распорядился оборудовать казематы на верхнем этаже после того, как кому-то из важных пленников удалось сбежать из подземелья; спуститься с сорока ярдов, преодолев кордоны на этажах, сложнее, чем просто выбраться из здания, находясь внизу. По второй версии, тот древний Лангедарг просто перенес тюрьму поближе к собственным покоям, потому что любил лично пытать заключенных. Сторонники этой гипотезы неизменно добавляли, что ту же привычку сохранили и его потомки. Впро­чем, не поручусь, что за этой версией не стояло то же ведомство, что и за песня­ми о небывалой доблести Ришарда.

— Здесь не пройти, — добавил грифонец, спеша показать мне свою полезность. — На шестом этаже пожар.

— А где пройти?

— Через другое крыло еще можно. По этому коридору если, потом за угол направо... выйдете на галерею, по ней вокруг центрального зала... и там от угла другой ход будет, по нему уже до лестницы...

— А не врешь? — грозно осведомился я, поднося факел к его лицу.

— Святым Жозефом клянусь, моим покровителем! — он дернулся было перекре­ститься, но я ткнул его огнебоем, чтобы не опускал руки, — чтоб мне спасения души не видать, чтоб меня черти в аду...

— Ладно, — смилостивился я, решив, что он и впрямь слишком напуган, чтобы врать. — Проваливай, не вздумай только оружие подбирать. И кольчугу сними.

— Сей момент! — он ухватился обеими руками за низ кольчуги и потянул ее вверх. — Сапоги тоже снимать?

— Не нужны мне твои шмотки, — брезгливо поморщился я. — Просто без доспе­хов, глядишь, сойдешь за просто слугу.

Дав ему этот бесплатный совет, я нырнул во мрак коридора, едва разгоняемый светом моего факела. Пробежав пару десятков ярдов, я вдруг поскользнулся в луже свежей крови; возможно, я бы еще сумел сохранить равновесие, если бы под ноги мне не попало то, что было ее источником. Грохнувшись с размаху на каменный пол, я сильно ударился левым локтем; его пронзила острая боль, а мышцы руки на миг лишились всякой силы. Я выронил факел, и он, зашипев в луже, погас. Впрочем, он в любом случае должен был уже скоро догореть, но еще как минимум минут на десять я рассчитывал. Теперь же я оказался в полной темноте.

Огнебой я не выпустил; оставалось лишь надеяться, что он не пострадал при падении. Выбравшись на четвереньках из кровавой лужи (судя по ее размерам, здесь смешалась кровь нескольких человек, но я уже не мог сосчитать тела), я поднялся и, вытянув руки, двинулся в сторону стены.

Некоторое время я шел ощупью, скользя рукой по холодным камням; затем впереди забрезжил слабый свет. Он падал из перпендикулярного прохода справа. Ви­димо, как раз в него мне и следовало свернуть. По этому проходу я вновь припу­стил на свет бегом и вскоре выскочил на галерею, едва успев остановиться перед низкими перилами.

Деревянная галерея опоясывала изнутри на высоте примерно пяти ярдов большой квадратный зал — по всей видимости, главный зал Греффенваля. Его стены были отделаны панелями красного дерева, поверх которых висели впечатляющих размеров гобелены (лошади на них были в натуральную величину, а то и больше) и длинные, практически от галереи до пола, лангедаргские знамена. Зал освещала громадная кованая люстра со множеством свечей, свисавшая с потолка на толстых цепях; она приходилась немного выше уровня галереи и, таким образом, не загораживала мне обзор вниз. У противоположной от меня стены несколько широких ступеней уступча­той пирамидой вели на возвышение, за которым высились на добрых четыре ярда украшенные резьбой двустворчатые двери. Двери были закрыты, и их, похоже, никто еще не пытался штурмовать; других следов боя в зале также не было, равно как и людей — ни мертвых, ни живых.

Впрочем, последнее обстоятельство изменилось прямо у меня на глазах. Пока я осматривал зал, внизу, практически прямо у меня под ногами, послышались голоса и лязг железа, а затем распахнулась невидимая мне под полом галереи дверь, и поме­щение стало быстро наполняться народом. Впереди всех шагал Ришард Йорлинг — в сияющих доспехах и с мечом в руке, но без шлема; со своей позиции я не видел его лица, но узнал его по латам и золотым волосам. Да и кто еще, кроме него, мог так гордо шествовать во главе победителей? По обеим сторонам от герцога, но все же на шаг позади, шли двое знаменосцев с львиными штандартами. С боков их прикрывали двое гвардейцев из личной охраны герцога, один — с обнаженным мечом, другой — со взведенным арбалетом. Следом шеренгой шагали четверо генералов львиной армии, также в латных доспехах, с двумя арбалетчиками по бокам. За ними уже без всякого ранжира входили вперемешку солдаты и младшие офицеры, по-разному облаченные и вооруженные; где-то в этой толпе затесались оруженосец Ришарда с его шлемом, а также хронист, которому надлежало запечатлеть свершающееся в этот великий день для истории. Огнебойного оружия, однако, я ни у кого не видел. Победив благодаря ему, теперь Йорлинг, как видно, не желал, чтобы это «подлое» и «дьявольское» изобретение пятнало красоту древних рыцарских традиций.

В мою сторону никто из них не посмотрел. Похоже, победа слишком рано вскру­жила им голову. Окажись на моем месте грифонский стрелок... Впрочем, должно быть, гарнизон замка уже официально капитулировал. Но даже и в этом случае не­льзя исключать появления упорного фанатика — или просто бойца, не узнавшего во­время о последнем приказе.

Хоть я и не был грифонцем, я застыл на месте, не желая обнаруживать себя. Сейчас любой шаг по скрипучему полу галереи они бы точно услышали. В то же время я помнил, что где-то в замке уже бушует пожар, и, хотя в этом зале запах дыма еще не чувствуется, чем скорее я доберусь до казематов, тем лучше... Но прежде, чем я успел обдумать эту ситуацию, высокие резные двери отворились, и из них на возвышение в сопровождении нескольких человек угрюмой свиты вышел Карл Ланге­дарг.

Я никогда не видел его прежде, не видел даже достаточно свежих его портре­тов, однако доходившие до меня рассказы оказались правдивы. Его длинные и гу­стые, широкой волной падавшие на плечи волосы были абсолютно седыми, в то время как покоившаяся на сером стальном нагруднике окладистая борода оставалась чер­ной, лишь с легкой проседью по центру. Совершенно черными были и его кустистые брови, сросшиеся над крючковатым носом. Злые языки утверждали, что он специально подкрашивает волосы, чтобы соответствовать цветам собственного флага — хотя, ра­зумеется, цвета грифонского знамени были выбраны задолго до того, как Карл посе­дел. При всей своей грузности он держался прямо, и в его фигуре, облаченной не в полный латный доспех, а в простую кольчугу с нагрудником, чувствовалась уверен­ность и сила. Несмотря на возраст и поражение, он отнюдь не выглядел усталым и сломленным; напротив, глубоко посаженные черные глаза надменно и властно взирали на победителей сверху вниз. Хотя в этом ему, конечно, помогала и высота помоста, на котором он стоял.

В мою сторону он, конечно, тоже не взглянул.

Разговоры солдат разом стихли. Некоторое время два герцога, два родственни­ка, два смертельных врага молча смотрели друг на друга.

— Ну что ж, Ришард, — произнес, наконец, Карл таким тоном, каким обычно об­ращаются к мальчишке или слуге, — нельзя сказать, что ты победил честно, но, раз уж ты пришел ко мне в гости, и я не могу тебя выставить — я готов обсудить с то­бой условия.

— Условия? — судя по голосу, Йорлинга не столько возмутила, сколько позаба­вила подобная наглость. — Хлеб и вода два раза в день, полагаю. До тех пор, пока суд не вынесет приговор, — Ришард отправил меч в ножны, демонстрируя, что здесь больше нет достойного оружия противника, и обернулся к своим людям: — Взять его и заковать в кандалы.

— Ты глупец, Ришард, — величественно произнес Лангедарг, игнорируя напра­вившихся к нему солдат.

— Ты говоришь со своим императором! — уже не сдержал гнева Йорлинг.

— Пока еще нет, — ответил Карл. — И тебе будет трудновато стать им без моей помощи.

— Что ты имеешь в виду? — уже без прежнего напора спросил Ришард, чувствуя в словах убийцы своего отца нечто большее, чем пустой блеф.

— Сначала убери своих мужланов.

Солдаты, уже поднимавшиеся по ступеням, обернулись, бросая вопросительные взгляды на своего сюзерена. Ришард сделал короткий жест поднятой ладонью. Я за­метил, что он вообще любит командовать жестами. Солдаты остановились, не делая попыток арестовать Карла, но и не возвращаясь назад. Лангедарг, как видно, счел эту уступку пока достаточной.

— Ты думаешь, что, убив моих лучших людей, захватив мой замок и даже убив меня, ты подчинишь себе всю Империю? — произнес он. — Как бы не так. Ничего еще не кончилось. Да, лучшие из моих дворян гниют теперь на Тагеронском поле. Но у них остались родичи, остались вассалы, осталось множество людей, которые в этой войне были на моей стороне. Я не мог вывести их всех в поле. Но они сидят сейчас по своим замкам и крепостям... и даже по простым хижинам. Кто-то с неплохим гар­низоном. Кто-то — с обычным луком, который, однако, тоже способен забрать немало жизней из засады на лесной дороге. Ты думаешь, что они прекратят сопротивление, потому что с моей смертью им станет не за кого воевать? Ошибаешься, Ришард. Они будут воевать не за Карла. Они будут воевать за себя.

Йорлинг попытался что-то возразить, но Лангедарг перебил его, возвысив го­лос:

— Даже если ты объявишь амнистию, они тебе не поверят! Все эти двадцать лет ты мало интересовался экономикой, так, Ришард? Тебя занимало благородное искус­ство войны. А скучные хозяйственные вопросы ты оставлял своим советникам. Нет денег — значит, найдите, так? И они находили. Откуда и какой ценой, тебя не за­ботило. Победа важнее всего. И вот теперь все те, кто двадцать лет терпел лише­ния у тебя на службе, жаждут не просто компенсации — они жаждут награды. И ты не можешь их разочаровать. Откуда твои люди могут получить награду, если практиче­ски вся твоя казна растрачена на войну? Ответ единственный — они могут получить ее, забрав имущество моих людей. И мои люди прекрасно это понимают.

А кто не понимает, тем объяснят, и уже объясняют, подумал я. Работа соот­ветствующей службы Карла явно не ограничивается выдумыванием героических баллад о своем вожде и пасквилей о противнике...

— И единственный человек, который может убедить их сложить оружие — я. Тот, кому они верили все эти годы. Естественно, это произойдет лишь в том случае, если мы с тобой придем к соглашению. Я понимаю, что ты выиграл, и ты получишь корону. Я понимаю также, что нельзя оставить твоих людей совсем без награды, а моих, соответственно — совсем без убытка. Но Льву придется серьезно поумерить свои аппетиты. И сохранение не только моей жизни и свободы, но и всех прав, ти­тулов и привилегий герцогов Лангедаргских — разумеется, лишь часть нашего согла­шения.

— Ты что же думаешь, я позволю тебе вновь собрать армию?! — дал, наконец, волю своему возмущению Ришард.

— Предельную численность моих вооруженных сил мы оговорим отдельно, — миро­любиво согласился Карл. — Я не претендую ни на что большее, чем скромные гарни­зоны для охраны принадлежащих мне замков... в конце концов, не можешь же ты отказать мне в праве, которым располагает самый захудалый из провинциальных ба­ронов. Но что касается иных аспектов... пойми, у тебя нет иного выхода, кроме как договориться со мной. Может быть, ты рассчитываешь сломить сопротивление моих людей силой? Да, ты взял мой замок, и у тебя есть это дьявольское оружие. Но, поправь меня, если я ошибаюсь, ты пришел сюда с армией из трех с половиной тысяч человек...

— Из четырех!

— Хорошо, из четырех. Часть из коих, впрочем, погибла при сегодняшнем штур­ме. Причем большинство твоих людей вооружены самыми обыкновенными мечами и топо­рами. И, как успели доложить мои агенты, для того, чтобы собрать даже такую ар­мию, тебе пришлось привлечь в нее женщин! Сколько всего ты сейчас можешь поста­вить под свои знамена без риска умереть от голода — четыре с половиной тысячи? Пять? И такими силами ты надеешься усмирить половину населения многомиллионной Империи? Да, большинство этих людей не воевали. Они просто были вассалами васса­лов моих вассалов. Они просто сеяли хлеб. Но когда они поймут, что этот хлеб у них отберут, чтобы отдать второй половине... Союз со мной — твой единственный шанс, Ришард. Подумай.

И все-таки ты дурак, Карл, подумал я. Ты все очень умно расписал, но ты не понимаешь, что Ришард никогда не простит тебе... нет, не своего убитого отца — с этим он как раз вполне может примириться. Не простит унижения этой публичной лекции, прочитанной в час, который должен был стать часом его абсолютного триум­фа, в присутствии его генералов и даже простых солдат. И даже если сейчас он со­гласится на твои условия... С другой стороны, все те грифонцы, которые все-таки вынуждены будут отдать часть, чтобы не потерять все, тоже не угомонятся. Сначала они, конечно, будут рады, что легко отделались, но чем дальше, тем больше будет расти их злость и жажда реванша...

— Хорошо, — ровным тоном произнес, наконец, Йорлинг. — Мы обсудим условия твоей капитуляции, — он все же подчеркнул голосом последнее слово. — Без посто­ронних.

— Разумеется, — величественно кивнул Карл и выжидательно посмотрел на йор­лингистских солдат, все еще томившихся в ожидании на ступенях. Ришард резким раздраженным жестом отозвал их назад.

— Карл, герцог Лангедарг!

Голос, выкрикнувший эти слова, прозвучал с дальнего от меня конца галереи. Когда-то звонкий, сейчас он звучал хрипло. Из-за простуды? Или потому, что был сорван от крика?

Эвьет стояла у перил, глядя вниз. Мне показалось, что я вижу ее такой же, как в миг нашей первой встречи. В лохмотьях, грязная, босая. Разве что волосы короче, а глаза кажутся неправдоподобно большими на исхудавшем лице...

И в руках у нее был арбалет.

Карл поднял голову. Он еще не понимал, что происходит. И уж тем более не понимали этого Ришард и остальные.

— За мою семью, мразь, — сказала Эвелина. — И за всех, кто страдал и умер по твоей вине.

Карл даже не попытался бежать. Возможно, все еще не мог поверить в реаль­ность угрозы. Или же считал, что претенденты на императорский престол, даже быв­шие, не бегают от двенадцатилетних девочек. В любом случае, далеко бы он не убе­жал. Кабан бегал куда шустрее, но его это не спасло.

Щелкнула тетива, и Карл со стоном начал оседать на пол. Свитские, вместо того чтобы подхватить своего сюзерена, бросились наутек в распахнутые двери, толкая друг друга. Из живота Лангедарга, прямо под нагрудником, торчала пробив­шая кольчугу стрела.

Черная.

Я ни на миг не сомневался, что, если бы Эвелина хотела попасть ему в глаз или в сердце, она бы попала именно туда (и нагрудник не спас бы при выстреле из боевого арбалета с такого расстояния). Но она хорошо запомнила мои уроки. «Из живота такую стрелу можно выдернуть только вместе с кишками — притом, что даже простая рана в живот крайне мучительна и обычно смертельна...» Ришард наверняка теперь сделает все, чтобы спасти своего врага. Приставит к нему лучших лекарей. И тем лишь растянет агонию. Эвьет, скорее всего, учла и это.

Внизу, конечно, сразу поднялась суматоха. Подтверждая мои предположения, кто-то — возможно, что и Ришард — громогласно требовал врача. Но единственному врачу в пределах досягаемости было глубоко плевать на желания будущего императо­ра. Я со всех ног бежал к девочке.

Эвьет стояла, опустив арбалет, словно не зная, что делать дальше. Но, когда она увидела меня, ее изможденное лицо озарилось улыбкой. Моим первым побуждением было крепко сжать ее в объятиях (чего я за всю свою жизнь не делал никогда и ни с кем). Но я вовремя остановился. Сквозь прорехи в ее тряпье на коже девочки виднелись следы ужасных ожогов. Некоторые старые, уже практически зажившие. Дру­гие — почти совсем свежие. Любое лишнее прикосновение причинило бы ей боль...

Все же поразительные существа люди, мелькнуло у меня в голове. Почему от избытка симпатии хочется сжать, стиснуть, сдавить? Почему даже человеческая лас­ка так похожа на насилие?

И одновременно с тем, как я сдержал свой порыв, Эвьет отступила назад, словно отстраняясь от меня. Ее улыбка погасла.

— Я предала тебя, Дольф, — тихо сказала она, опуская взгляд; затем все-таки заставила себя взглянуть мне в глаза. — Я знаю, я ничего не должна была ему го­ворить. Мое тело — лишь слуга моего разума. Но... это было так больно...

— Эвьет! О господи... черт... — я не находил слов. Тоже, кажется, впервые в жизни. Мое сознание (разумеется, сознание, а никакое не сердце!) разрывалось от двух чувств — жалости и ярости. Теперь я уже жалел, что отпустил того грифонца. Мне хотелось убить... не просто убить — разорвать на куски их всех! Не только палачей, не только тюремщиков — всех, кто был в этом замке! Каждого, кто служил человеку, по чьему приказу пытали каленым железом двенадцатилетнюю девочку!

Но эмоции потом. И объяснения потом. Сейчас нам надо уносить отсюда ноги, и поскорее.

Я схватил Эвьет за руку. Она испуганно вздрогнула.

— Ты сможешь бежать?

Девочка кивнула.

— Тогда бежим!

Мы помчались обратно тою же дорогой, какой я добрался сюда. (На сей раз, помня про лужу крови и трупы, я загодя взял правее, к самой стене.) На лестнице запах дыма стал еще резче, а свет — тусклее, но пробраться было еще можно. Под моей ногой звякнула сброшенная кольчуга — стало быть, Жозеф все же последовал доброму совету. Я оглянулся на Эвьет, все еще сжимавшую в руке арбалет.

— Брось его, — посоветовал я на бегу, — все равно стрел нет.

Она с сомнением посмотрела на оружие, но все же, присев на миг, аккуратно положила арбалет на оставшиеся позади ступеньки.

До первого этажа мы добрались, никого не встретив. Будь сейчас нашими про­тивниками грифонцы, они бы, вероятно, успели нас перехватить. Но Ришард и при­шедшие с ним слишком плохо знали замок, и путь, которым они попали в главный зал, как видно, никак не пересекался с этой боковой лестницей. Однако внизу уже толпились солдаты. Но прежде, чем паника захлестнула меня, я понял, что они во­шли снаружи недавно (некоторые еще только заходили) и еще не в курсе последних новостей. Тем не менее, когда мы стали торопливо проталкиваться сквозь них к вы­ходу, в нашу сторону начали обращаться все новые удивленные взгляды. Кто-то узнавал меня, кто-то нет — но перепачканный кровью мужчина, который поспешно та­щит на морозную улицу почти раздетого изможденного ребенка, в любом случае вы­глядит подозрительно. И сине-желтая повязка на моем рукаве ничего не доказывала — в конце концов, кто мешает повязать такую же и врагу?

— Пропустите! — крикнул я, выставляя вперед согнутый палец с перстнем Йор­линга. — Именем герцога!

Конечно, этот перстень не давал мне права командовать военными. Но разве неграмотные солдаты, толпящиеся в полутемном проходе, будут разбираться в таких тонкостях?

Мы благополучно добрались до выхода из донжона. Но как раз в тот момент, когда мы выскочили наружу, сзади донесся крик:

— Эй, эй! Задержите их!

Не «его». «Их». И, конечно, не потому, что Ришард так жаждал покарать Эве­лину за смерть Карла.

Ришард Йорлинг! Какого черта тебе от нас надо?! Я обеспечил тебе твою побе­ду! Забирай свою корону и оставь нас в покое!

Нет. Не оставит. Никто из них не оставит. Кто бы ни победил, он не позволит мне уйти, унеся с собой тайну абсолютного оружия. И использует все средства, чтобы у меня ее вырвать. Все — это значит все.

И ведь я знал это с самого начала?

Да. Знал.

Но — глупо врать самому себе — надежда все-таки была. Крохотная, нелепая надежда. Как говорил мой учитель, «люди в целом — вздорные и малоприятные суще­ства. Их самих же корежит от отвращения, когда им показываешь, как они устроены внутри — и добро бы это касалось только их тел; то, что они называют душами, куда хуже. И тем не менее — надо давать им шанс!»

Ну что ж. Шанс упущен.

Я бежал через двор, волоча Эвьет за собой. Хорошо, что уже стемнело, а вот полная луна, проклюнувшаяся между зубцами восточной стены, совсем некстати. Впрочем, мы уже нырнули в тень. И хорошо, что нет снега, на котором остаются следы... Только бы Верный был на месте!

Я бросил взгляд через плечо и увидел факелы преследователей. Нет, так про­сто нам не оторваться. Ну ладно, тогда уже нечего бояться обнаружить себя.

— Верный!!!

Прошло бесконечно долгое мгновение — а затем я все-таки услышал стук копыт. Конь выбежал нам навстречу. Я подсадил ему на спину Эвьет, лишний раз обратив внимание, в каком она виде. Надо закутать ее в мой меховой плащ... ах черт, я же бросил его в подземелье!

— Ой, моя шкура, — радостно произнесла она. — Ты ее сохранил!

Действительно, волчья голова по-прежнему торчала из моей сумки. Я сберег шкуру и взял ее с собой, покидая Норенштайн, несмотря на то, что герцог обеспе­чил меня индивидуальной палаткой со всеми возможными в походных условиях удоб­ствами. Правда, теперь все это богатство осталось на вьючной лошади.

— Да, — я рывком выдернул шкуру из сумки и бросил первую Эвелине. — Заку­тайся!

Я запрыгнул в седло, и в этот момент первый из преследователей настиг нас. Не знаю, был ли у него при себе огнебой; к счастью, одна его рука была занята факелом, а второй он ухватил Верного за поводья.

Я выстрелил ему прямо в лицо.

— Н-но!!!

Пришпоренный конь буквально взвился в воздух и понесся галопом прочь со двора. Ворота замка были открыты; какие-то фигуры маячили на пути, но я распугал их криками «С дороги! Именем герцога!» Не знаю, поверили ли они, но становиться на пути у летящего во весь опор коня едва ли кому-то захочется, опустить решетки они не успевали, а приказа стрелять у них, очевидно, не было.

Пока не было.

Скакать в темноте вниз по круче я не рискнул — пришлось ехать по дороге во­круг Греффенваля. Я уже знал, что, несмотря на рухнувшую башню, она проходима, раз Ришард и остальные так быстро оказались в замке — но эта петля давала людям Йорлинга время для организации погони. И они-то, вполне возможно, срежут путь по круче — у них лошади казенные, и головы, в некотором смысле, тоже...

Так оно и случилось. Проносясь мимо ворот во второй раз — теперь уже в самом низу холма — я услышал сверху частый перестук копыт по мерзлой земле, шо­рох сыплющихся камней, а затем — грубую брань, испуганное ржание, шум падающих тел и крики боли. Три или четыре лошади все же сверзились кувырком с кручи — скорее всего, с фатальными последствиями для себя и с тяжелыми — для своих всад­ников. Но остальным преследователям — их было, кажется, восемь или девять — все же удалось удержать равновесие при спуске, и они оказались прямо у нас за спиной — со скакавшими впереди нас разделяло не более десяти ярдов.

Мы вылетели на равнину; на перекрестке у подножия холма я взял курс на юг. Теперь я уже не так огорчался по поводу полной луны — пожалуй, немного света под ноги нам не мешало. Сзади кричали, требуя, чтоб мы остановились. «Именем герцо­га!» — хрипло надрывался один из участников погони, но его перебил более догад­ливый: «Именем императора!»

Да хоть властелина всей вселенной, думал я, нахлестывая коня. Прости, Вер­ный, я не хочу причинять тебе боль, но нам очень нужна твоя скорость. От обычной погони мой конь ушел бы с легкостью, несмотря даже на двоих всадников — Эвьет и в прежнее время была худенькой, а в плену, наверное, потеряла фунтов двадцать веса; когда я подсаживал ее, она показалась мне почти пушинкой. Пожалуй, рыцарь в латах и при оружии весил больше, чем мы с ней вдвоем. Однако у наших преследо­вателей не было лат. А самое главное — Ришард отправил погоню не на первых под­вернувшихся лошадях, а на самых быстроногих скакунах своей армии.

Пожалуй, никогда в жизни я не ездил с такой скоростью, тем более — зимой. Ледяной ветер хлестал в лицо; лоб и щеки быстро немели, на глаза наворачивались слезы. В самом начале скачки мне еще было жарко после недавнего бега, но теперь холод пронизывал до костей, и моя летняя куртка была плохой от него защитой. Эвьет, насколько это позволяли ее ожоги, прижалась ко мне сзади, обхватив за та­лию; так было хоть немного теплее нам обоим. Хорошо, подумал я, что она, по крайней мере, закрыта от встречного потока моей спиной и может хоть как-то со­греть свои голые ноги о разгоряченные бока коня... Надеюсь, она надежно завязала лапы своей шкуры, и та не свалится.

Ветер шумел в ушах и относил назад крики преследователей, но все же я слы­шал, как нам грозят разными карами; убедившись, что это не действует, солдаты перешли на бессильную непотребную ругань, а затем и вовсе замолкли, очевидно, устав надсаживать глотку против ветра. Но погоня, разумеется, продолжалась. Я был уверен, что у них есть огнебои, однако они не стреляли. У них, по всей види­мости, был приказ во что бы то ни стало доставить нас живыми — уж меня, во вся­ком случае, точно. Я тоже не пытался отстреливаться. Я сильно сомневался, что сумею попасть на скаку, да еще в темноте — никогда раньше я такого не проделы­вал, тем более что стрелять пришлось бы назад. Но даже в случае самого удиви­тельного везения у меня оставалось лишь три заряда, а преследователей было втрое больше. Перезарядиться же на скаку, да еще на такой скорости — дело практически невозможное.

Еще у меня был при себе Арби. Но, поскольку я не использовал его, как ору­жие, стрел к нему не было. За спиной, как в прежнее время, я его тоже не носил — я сделал специальное крепление, чтобы возить арбалет подвешенным спереди к седлу. Кажется, Эвьет даже не заметила его — она забиралась на коня с другой стороны. Наверняка этот арбалет без стрел и торчащая из сумки волчья пасть до­бавляли слухов и сплетен относительно моей и без того загадочной для многих в йорлингистской армии персоны... Теперь это, впрочем, уже не имело значения. Если кому-то я и внушал суеверный страх, то явно не тем, кто гнался за нами сейчас.

Так что единственная надежда была на Верного. И, периодически бросая бы­стрые взгляды через плечо, я убедился, что он все-таки делает невозможное: раз­рыв медленно, но верно увеличивался. Причем и сама погоня уже не мчалась за нами плотной группой, а растянулась вереницей на десятки ярдов. Задним, похоже, скоро придется смириться с неудачей; если они до сих пор не повернули назад, то только из страха перед гневом Ришарда. Лишь бы у Верного хватило сил выдерживать такой темп...

Местность вокруг, озаренная мертвенным светом луны, была ровной и безлесой — лишь пожухлая степная трава стыла под зимними звездами. Не спрячешься. Если отрываться, то надо уходить до самого горизонта. Мы промчались мимо села, испу­ганно притихшего в ночи; в домах под низкими кровлями не горело ни огонька. Да и был ли там вообще кто-нибудь живой? Псы, во всяком случае, не лаяли. Я напомнил себе, что вокруг — грифонские земли, и йорлингистов здесь, мягко говоря, не жа­луют. Что, впрочем, отнюдь не означает, что кто-то поможет нам избавиться от по­гони. Скорее наоборот — это лишь создает лишний источник опасности. Я сорвал с рукава и скормил встречному ветру сине-желтую повязку. С лентой в гриве Верного было сложнее, ее так легко не расплетешь. Впрочем, в ночи все равно не разобрать никаких цветов...

Бешеная скачка продолжалась. Прогрохотал под копытами мост через незамерз­шую реку (яркая белая луна, поднявшаяся уже довольно высоко, проволокла свое от­ражение по черной воде слева); справа в отдалении проплыл угловатый силуэт како­го-то замка (я представил себе часовых на башнях, с замиранием сердца вслушиваю­щихся в далеко разносящийся в ночи стук копыт); слева придвинулась было к доро­ге, а затем вновь неохотно отступила темная громада леса... Откуда-то издали до­носился тоскливый и протяжный вой — то ли псы, то ли волки... Мое лицо совершен­но закоченело, хотя я то и дело тер его перчаткой — да и не только лицо: каза­лось, что все тело превратилось в кусок мороженого мяса, лишь в самой глубине которого еще теплится жизнь. Обычно в этих краях теплее, но, похоже, жаркое за­сушливое лето оборачивалось холодной зимой. Если просто идти, было бы еще терпи­мо, но встречный поток воздуха на такой скорости... Я пытался согревать себя мыслью о том, что с каждым ударом копыта мы все южнее, а значит, постепенно температура должна повышаться — хотя, конечно, чтобы действительно это почувствовать, надо проехать не одну сотню миль, а бывает и так, что холодный воздух с севера добирается до самого южного побережья. Если я наутро не проснусь с бронхитом, это будет просто чудесно... при условии, конечно, что мне вообще удастся дожить до утра.

— Эвьет! — окликнул я.

— Да?

— Как ты?

— Ничего, я в порядке! — крикнула она, хотя я чувствовал даже сквозь курт­ку, как периодически дрожь пробирает ее руки, обхватившие мой живот.

— Можешь сосчитать, сколько их?

Короткая пауза.

— Шестеро!

Значит, двое или трое все-таки безнадежно отстали. Но и оставшихся на одно­го меня хватит с лихвой.

— Сколько до ближайшего?

— Ярдов сорок!

Плохо. Когда я оглядывался в последний раз, было не меньше пятидесяти. Я вновь принялся нахлестывать Верного.

Местность уже не была совершенно плоской. Дорога начала полого подниматься вверх. Плохо. Даже пологий подъем заметно увеличивает нагрузку для коня. Тем бо­лее — для коня, вымотанного несколькими часами скачки на пределе сил. Ну же, Верный! Только не подведи!

— Тридцать ярдов, Дольф!

Я нагнулся к самой гриве. Так меньше сопротивление воздуха — может быть, хоть так моему коню будет легче... «Вперед, Верный! — кричал я ему в самое ухо. — Вперед!» Когда же кончится этот проклятый подъем...

Я понял, что слышу, как мой преследователь тоже погоняет и хлещет своего коня. Значит, уже совсем близко. Я бросил очередной быстрый взгляд через плечо. Непосредственную опасность представляет только один — остальные довольно плотной группой идут сзади и, похоже, не в силах сократить разрыв. На что рассчитывает этот первый? Ну, допустим, он меня догонит — и что? В упор я, наверное, не про­махнусь даже на скаку. Или он в охотничьем азарте не заметил, что оторвался от своих?

— Дольф, у него огнебой!

Ага. У меня тоже. И пора уже, кажется, его достать... Я расстегнул куртку, впуская за пазуху режуще холодный ветер.

— Остановись! — услышал я. — Или я застрелю девчонку!

Ну правильно! В меня им стрелять нельзя, в мою лошадь тоже — при падении с коня на такой скорости недолго свернуть шею. Но в отношении Эвелины приказ, оче­видно, был не столь строгим.

— Дольф, не вздумай! — вскрикнула Эвьет. В этом крике было не просто предо­стережение против неразумного поступка. В этом крике был весь ужас перед пер­спективой вновь оказаться в руках правителя, интересующегося чужими тайнами. Лучше уж быстрая смерть от огнебоя, чем опять это! И совершенно неважно, как этого правителя зовут...

— Я и не собираюсь! — заверил я ее. Никто, никогда и ничем не заставит меня добровольно пойти на заклание. Грифонцы уже убедились в этом, теперь, очевидно, черед йорлингистов. Я вытянул из-под куртки огнебой. Черт... пальцы окоченели, несмотря на перчатки, и почти не слушаются...

Выстрел! Я вздрогнул всем телом. Нет, это всего лишь звонкий щелчок плети, которой он хлещет коня. Я, примериваясь, посмотрел сперва через правое, потом через левое плечо. Черт, он скачет сзади и немного слева, в такой позиции прице­литься в него правой рукой почти невозможно. Зато спина Эвьет перед ним, как на ладони! Мой учитель одинаково хорошо владел обеими руками и более того — даже умел писать ими одновременно два разных текста. Но я, увы, так и не освоил это искусство. Никогда не пробовал стрелять левой, и вряд ли у меня хорошо получит­ся...

Выстрел! Теперь уже настоящий! Я почувствовал, как дернулось тело Эвьет.

— Ты...

— Я цела, Дольф! Он промазал!

А может, и нет, подумал я. Он мог выпалить мимо специально. Слабое место любого шантажиста в том, что реализация его угрозы автоматически означает его проигрыш. Но у него только четыре заряда — теперь уже три — и он не станет тра­тить их впустую и дальше... Я с сомнением переложил огнебой в левую руку.

— Дубина криворукая! — издевалась над врагом Эвьет. — Стрелять научись сна­чала, деревенщина! Дождались с охоты Жеана-холопа: прицелился в утку — попал себе в...

Окончание стишка скрыл шум тяжело рухнувшего тела; отрывистый звон сбруи, хруст ломающихся костей и сдавленный крик слились практически в один звук. Я еще успел додумать до конца мысль о том, откуда благовоспитанная баронесса знает та­кие стишки (не иначе, научили дворовые девки во время совместных походов по гри­бы), и лишь потом сообразил, что случилось.

— Он упал! — радостно кричала Эвьет. — Вместе с конем!

— Но я не стрелял!

— Я знаю! Это все его конь!

Споткнулся? Вряд ли, дорога ровная, и луна, висящая уже прямо по курсу, хо­рошо ее освещает. Скорее всего, сокращая разрыв с нами, всадник просто загнал своего скакуна так, что тот даже не успел остановиться — умер прямо на бегу. Даже лошадиное сердце может не выдержать...

— Он не встает, — поведала Эвьет, все еще глядя назад и имея в виду, конеч­но, всадника.

— Кто-нибудь из них остановился ему помочь?

— Нет! Перепрыгнули через него, чуть не затоптали!

Ну еще бы. У них есть задача поважнее. Даже его огнебой так и оставили ва­ляться на дороге, а уж это куда существенней какой-то там человеческой жизни. Приказ Йорлинга на сей счет поблажек не допускает, но тут два приказа вступают в противоречие. Наверное, надеются подобрать на обратном пути.

Подъем, наконец, закончился, хотя и не сменился спуском, как я ожидал. Впереди, у самого горизонта, я различил несколько слабо светящихся искорок — ви­димо, огни какого-то поселения. Нам, конечно, нечего было надеяться найти там убежище, но в любом случае дорога вела туда.

По словам Эвьет, продолжавшей наблюдать за нашими преследователями, теперь среди них не было явного лидера. То одному, то другому удавалось, нахлестывая коня, вырваться вперед и сократить разрыв — но и я, погоняя Верного, всякий раз вновь восстанавливал status quo. Больше я, а точнее, мой конь, уже не подпускали их на дистанцию, удобную для стрельбы. Конечно, даже короткоствольный огнебой вполне может поразить цель с сорока-пятидесяти ярдов — но не в условиях бешеной скачки как стрелка, так и мишени.

Какое-то время сохранялось это неустойчивое равновесие. Мы сражались за свою жизнь и свободу, наши преследователи, в общем-то, тоже — Ришард не простил бы им провала. Но, наконец, несмотря на все их усилия, Верному удалось добиться большего: разрыв снова стал постепенно увеличиваться.

Меж тем впереди росли очертания средней величины города. Огни, которые мы видели издали, горели всю ночь на его стенах и башнях, дабы вражеский лазутчик не смог перебраться через стену незаметно для стражи. Ворота, разумеется, были закрыты, и никто не впустил бы нас внутрь — да я и сам не стал бы искать спасе­ния в таком месте. Хватит с меня Лемьежа.

Но те, кто гнались за нами, рассуждали иначе. Они были йорлингистами, и они преследовали людей, скакавших в направлении лангедаргского города — вполне есте­ственно, что они заподозрили, будто он и является нашей целью. И, конечно, сколь бы ни были истощены грифонские силы, пятеро всадников, даже с огнебоями, едва ли могли совладать с бойцами городского гарнизона, вздумай те открыть ворота и прийти нам на помощь. Пара десятков — да, но не пятеро.

Грохнул выстрел. За ним почти сразу — второй и третий. Понятно. Последний довод императоров. Если не удается заполучить мои знания — хотя бы гарантиро­вать, что они не достанутся никому.

— Жми, Верный! Жми!!!

И он жал. Он мчался так, словно не было этих долгих часов изнурительной скачки. Летел, с каждым ударом копыта, с каждым ударом своего могучего сердца уменьшая шансы для стрелков и увеличивая их — для нас.

Он мчался, а я считал выстрелы. Семь... Восемь...

— Дольф, их четверо! Один отстал, остановился!

Интересно, успел пострелять отставший? Хорошо, коли нет — тем меньше заря­дов остается у тех, кто еще скачет. Десять... Одиннадцать... Одиннадцать проле­тевших мимо смертей. Идиотское, по сути, чувство — когда по тебе стреляют из то­бою же созданного оружия...

Вот и городские ворота. Нет, конечно, расплющиваться о них мы не собираем­ся. Ну, куда — влево, вправо? Влево. Луна уже сдвинулась к юго-западу, так что так мы дольше останемся в тени.

На повороте они сократили разрыв. Двенадцатый выстрел высек искры из камня городской стены справа от нас. Черт, это было близко!

Теперь мы мчались вдоль городской стены, окунувшись в лунную тень. Я очень надеялся, что нас не станут обстреливать со стен. Действительно, хотя выстрелы не могли не привлечь внимания караульных, я не слышал тревожного колокола. Чис­ленность всадников, к тому же явно занятых выяснением отношений между собой, не внушала местным опасения. Интересно, здесь уже слышали об огнебойном оружии, или теряются в догадках по поводу громких звуков, не приносящих, однако, вреда?

Пока не приносящих.

Ну, где еще четыре выстрела? Давайте, ребята. Еще четыре промаха — и можете ехать домой.

Но они тоже это поняли. И потому не стреляли. Каждый, очевидно, берёг по последнему заряду — на случай, если все-таки представится верный шанс.

Мы обогнули город с востока. Южных ворот у него не оказалось — как, соот­ветственно, и продолжающегося в эту сторону тракта. К югу от города простирался лес. И в этот лес уходила не то чтобы дорога — скорее, тропа.

Туда.

По бокам замелькали деревья. Не слишком частые, однако, чтобы среди них легко было спрятаться — особенно сейчас, когда нет листьев. С другой стороны, по этому лесу, похоже, вполне можно скакать верхом, даже покинув тропу. Это наш шанс. Давай, Верный, еще немного! Оторваться так, чтобы они не видели, где и куда мы свернули — а дальше в ночном лесу, даже редком, нас не найти.

Луна уже клонилась к закату, растягивая по земле черную сетку теней. Где-то протяжно заухал филин. Как же все-таки х-х-холодно, черт! Обычно в лесу можно хоть немного укрыться от ветра — но не тогда, когда ты создаешь этот ветер своей собственной скоростью...

— Дольф! Я больше их не вижу!

Я бросил быстрый взгляд через плечо. Да, вдаль уходят одни только стволы, порезанные резкими тенями... Неужели все-таки оторвались?! Так, теперь прыгаем через ту канавку — и уходим вправо, против света.

Теперь мы мчались прямо среди деревьев. Ветви и толстые сучья проносились над головой, но не настолько низко, чтобы помешать проезду. Я еще пару раз менял направление. Прыжок через поваленное дерево... кустарник — его лучше объехать стороной, дабы переломанные ветки не указали на наш след... ручей в низине, по­дернутый тонким прозрачным льдом по краям... ну что ж, пожалуй, можно рискнуть здесь остановиться и послушать. Если все тихо — напоить коня и дать ему отдых.

Словно почуяв мои мысли, Верный сам стал снижать скорость. Я позволил ему остановиться. Бока коня ходили ходуном, я чувствовал коленями, как бешено коло­тится его сердце. Я торопливо спешился и потрепал его по взмыленной шее.

— Молодец, Верный. Спасибо тебе!

— Он же просто конь, да, Дольф? — напомнила мне мои слова Эвьет. Она тоже уже спрыгнула на землю, хоть и была босиком.

— Конь, конечно. Но не просто...

Но в этот момент Верный вдруг покачнулся и рухнул на правый бок. Я услышал, как что-то хрустнуло. Мы с Эвьет бросились к упавшему коню. Я опустился на коле­ни перед его грудью, потрогал вздувшуюся вену на шее, провел рукой под его но­здрями, почувствовав теплое и мокрое. Посмотрел на свою руку, уже зная, что уви­жу. Кровь. Не та, в которой я испачкался в замке — свежая, и много.

По сильному красивому телу коня пробежала дрожь агонии.

— Верный! — Эвьет гладила его морду. — Только не умирай!

Я чувствовал, как истончается и слабеет пульс под пальцами.

— Он исполнил свой долг до конца, — вздохнул я. — И полностью оправдал свое имя.

— Дольф!!! Ну сделай же что-нибудь! Ты же врач!!!

Я покачал головой. Ничего уже сделать было нельзя.

Из круглого черного глаза коня выкатилась слеза.

— Верный! — Эвьет все гладила и обнимала его голову, затем попыталась при­поднять ее. — Верный, пожалуйста! Глупо умирать теперь, когда все позади! Ты по­правишься! Ты полежи немного, отдохни, а потом ты встанешь!

— Эвьет...

— Правда, Верный! А мы будем кормить тебя самым лучшим овсом, какой только есть в Империи! И сахаром! И...

— Эвьет, он умер.

Девочка всхлипнула. Я впервые слышал, как она плачет. Видеть доводилось (точнее, догадываться, ибо она всегда при этом прятала лицо), но это всегда происходило беззвучно. И, наверное, в ее нынешнем плаче была не только скорбь по Верному, но и все, что довелось пережить за последние месяцы ей самой...

Я поднялся. Эвьет тоже встала и ткнулась мне носом в куртку. Я осторожно обнял ее за плечи одной рукой, а другой гладил ее волосы. Одновременно, впрочем, я не забывал чутко прислушиваться к ночному лесу, но вокруг было тихо. Похоже, погоня и в самом деле потеряла наш след.

— Дольф, — девочка все еще не отнимала лица от моей груди, — ты правда про­стил меня?

— Эвьет... — я снова с трудом подбирал слова. — Я нарушил клятву и изменил весь ход истории, чтобы тебя спасти. Так что выкини из головы все эти глупости насчет предательства. Ты совершенно правильно сделала, что все им рассказала. Они бы не остановились. Они бы просто замучили тебя до смерти.

— Не всё! — с возвращающейся гордостью возразила Эвелина. — Я ни словом не обмолвилась про огнебой! Только про порошок, тут уж было не отвертеться, раз меня с ним поймали, когда я пыталась пристроить «подарочек» под сиденье стула Карла... Он узнал, что порошок хорошо горит, и надеялся создать оружие, сжигаю­щее врагов. Но он не знал, что с помощью порошка можно стрелять и взрывать кре­пости.

— Так, значит, это тебе мы обязаны такой легкой победой на Тагеронском поле, — улыбнулся я, тут же, впрочем, мысленно отметив, что обозначил словом «мы» йорлингистов, которые теперь — такие же мои враги, как и лангедаргцы.

— Да... Когда Карлу доложили об исходе битвы, он пришел в ярость. И тогда ЭТО началось снова. Он требовал, чтобы я рассказала, как устроены «эти чертовы штуки», я клялась, что не знаю, пока не теряла сознание, меня отливали водой, и опять...

Вот, значит, откуда эти свежие ожоги. Пока я радовался легкости тагеронской победы... Чудо и счастье, что Эвьет осталась жива, и что ее не искалечили. Следы на теле, конечно, останутся на всю жизнь. Но руки-ноги целы, и лицо не пострада­ло. Почему палачи не перешли к более решительным мерам? Неужели Карл не посмел уродовать красоту? Нет, конечно же. Скорее всего, он понял, что технических се­кретов девочка не знает, и до самого последнего момента все же надеялся на торг со мной. А для торга следовало сохранить «товар» в приемлемом виде. Он мог счи­тать, что для меня важна ее внешность, а не ее личность. Конечно же, это полная чушь. Но слава богу... точнее, слава человеческой глупости, что он так ошибался.

Но что еще могли сотворить те, кого интересует тело, а не личность? Эта мысль не раз терзала меня за прошедшие два месяца. Конечно, Эвьет — физически еще совсем ребенок, но с этих тварей станется. Жаклине тоже было всего двена­дцать.

— Эвьет... Прости, что спрашиваю, но, как врач, я должен знать. Они тебя... они тебя не... — никогда в жизни у меня не возникало сложностей с произнесением слов из этой области, будь то непристойности, которыми я, еще не особо понимая их смысл, сыпал вместе с другими мальчишками во времена своего трущобного дет­ства, или же медицинские термины, от которых, несмотря на всю научную бесстрастность таковых, конфузливо краснели и отворачивались осматриваемые мной пациентки. Но сейчас я не знал, как смягчить скользкое злое слово, чтобы не усу­губить рану, если все-таки...

— Нет, — девочка догадалась, о чем я. — Они не делали со мной того, что с Женевьевой. Но мне вполне хватило и каленого железа. Знаешь, Дольф, мне, конеч­но, прежде случалось обжигаться, когда готовила еду, но я не представляла себе, что на свете бывает такая боль...

— Эвьет... Эвьет... — только и мог повторять я, гладя ее по голове.

— Сначала я пыталась все ему наврать про тебя, — продолжала она. — Сказала, что тебя зовут Ральф, что ты толстый и лысый, что тебе под пятьдесят... Но он не поверил и велел продолжать. И тогда я уже не выдержала...

— Карл допрашивал тебя лично?

— Конечно. Он ведь не собирался делиться с кем-то тайной порошка. Представ­ляешь, у него даже палачи глухонемые!

— Теперь он получил по заслугам, — напомнил я. — Ты все-таки сделала это. Прости, что я в тебе сомневался.

— Больше всего на свете боялась промазать! — призналась она, глядя на меня блестящими глазами. — Это из-за того, что дрожали руки. В последние три дня меня вообще не кормили... Но как только увидела этого гада у себя на прицеле, вся слабость словно испарилась. Руки стали, как каменные. Я могла бы попасть в любое колечко его кольчуги на выбор... Он ведь теперь долго мучиться будет?

— Думаю, два-три дня. Если только Ришард не велит добить его из жалости. Но это вряд ли. Ему это не нужно ни лично, ни политически.

— Хорошо.

— Кстати, как тебе удалось так быстро освободиться и вооружиться?

— Ну, это не моя заслуга, — честно поведала Эвьет. — Когда стало ясно, что замок падет, тюремщики выпустили нас. Меня и других узников. Не по приказу, про­сто надеялись таким образом заслужить помилование. Зря надеялись! Узники набро­сились на них, как только вышли из камер. Не думаю, что хоть один ушел живым. Но я в этом не участвовала. Мне надо было рассчитаться кое с кем поважнее. А арба­лет... Взяла у мертвого солдата, который валялся на лестнице. Стрела у него оставалась только одна. Зато такая, как надо! — она немного помолчала и смущенно добавила: — Кстати, Дольф... я понимаю, это звучит глупо, особенно после всего, что со мной было, но... что там с Арби?

— Он со мной! — улыбнулся я. — Ты и не видела, что ехала с ним рядом? Он на седле.

Напоминание о седле, а значит, и о смерти Верного погасило слабую улыбку, родившуюся было на губах Эвьет. Но, так или иначе, действительно надо было снять с павшего коня не только Арби, но также сумки и сбрую. Все, что еще может приго­диться живым.

Я расстегнул подпругу и стал стаскивать седло, вытягивая из-под правого бока коня стремя и прикрепленный к седлу арбалет. Последний за что-то цеплялся. Я просунул руку и нащупал вылезший из земли узловатый корень. Уже сдвигая Арби с этой преграды, я почувствовал, что дело неладно. Через несколько мгновений я вы­прямился, держа его в руках и осматривая в лунном свете.

— Оой... — вырвалось у Эвелины.

Падение на землю вместе с конем не повредило бы добротно сработанному арба­лету — если бы не удар об этот чертов корень. Теперь я понял, что за хруст я слышал, когда упал Верный. Деревянное ложе Арби было сломано практически попо­лам, спусковой механизм погнут.

— Его еще можно починить, — поспешно сказал я, опасаясь новых слез.

Но Эвьет лишь грустно покачала головой:

— Пришлось бы фактически делать его заново. Ладно. Это всего лишь арбалет, — однако, немного помолчав, она уже через несколько мгновений опровергла соб­ственные слова: — Я три с половиной года мечтала об этом дне. Дне, когда я ото­мщу своему главному врагу. Но в этот же день я потеряла сразу двух друзей...

— Но один друг у тебя еще остался! — я положил сломанный арбалет на землю и снова шагнул к ней. — И, кстати, день уже другой — полночь давно миновала.

— Да, Дольф... — Эвьет вновь слабо улыбнулась. — Я говорила себе, что хочу, чтобы ты держался как можно дальше от этого проклятого Греффенваля. Но была так рада тебя увидеть... Так мы все-таки друзья, а не просто попутчики?

Она, конечно, уже знала ответ на этот вопрос, но упрек был справедлив.

— Прости, что в прошлый раз сказал тебе так. Но тогда я думал, что мы скоро расстанемся.

— А что ты думаешь теперь?

Хороший вопрос. Что-то подсказывает мне, что империя Ришарда III из дина­стии Йорлингов будет не самым комфортным местом для некоего Дольфа Видденского. И что шансы несовершеннолетней девицы Эвелины на восстановление своих родовых прав в этой империи также далеки от блестящих.

— Думаю, что прежде, чем строить далекие планы, нам надо добраться до како­го-нибудь тепла, — сказал я вслух, обхватывая себя за плечи. — Жечь костер здесь слишком опасно — ночью в редком лесу он будет хорошо заметен издали... да и ва­лежника тут негусто...

— Ты знаешь, куда идти?

— Не имею понятия, — признался я. — Можно для начала вернуться на тропу. Правда, мы от нее уже далеко, а кроме того, я не уверен, что те типы уже прекра­тили поиски...

— Пока дойдем, прекратят. А если и нет, полагаю, что сумею заметить их раньше, чем они нас, — заявила Эвелина. — Ночью я, правда, не охотилась, но они — тем более. И всадника всегда видно с большего расстояния. Ну и, наконец, их четверо — как раз по числу стволов, — жестко закончила она.

— Спасибо, что напомнила! Надо перезарядить верхний ствол.

Эвьет терпеливо ждала, пока я перезаряжался. Я посмотрел на ее босые ступни с поджатыми пальчиками, стоявшие на мерзлой земле.

— Давай отрежем пару больших кусков от твоей шкуры, — предложил я. — Завер­нешь в них ноги.

— Не надо, — покачала головой она. — Сверху холод переносится хуже, чем снизу.

— Это верно, — согласился я, — если точек, чувствительных к прикосновению, меньше всего на бедре и сзади шеи, то точек, чувствительных к холоду — на подо­швах.

— Рада, что своим примером подтверждаю выводы науки, — поежилась Эвьет и переступила с ноги на ногу.

— Я могу понести тебя, — сделал я еще одно предложение. — Сядешь мне на плечи и...

— И нас будет видно почти так же, как всадников, — не дала мне закончить Эвелина. — Если что, не сможем быстро залечь. Да еще от веток уворачиваться. К тому же тебе и без того есть, что нести. Ничего, Дольф — ты же знаешь, я зака­ленная. Здесь холоднее, чем обычно бывает зимой в моем лесу, но вполне терпимо. Это только стоять плохо, а пойдем — согреемся. Тропа в той стороне, — уверенно указала она.

И мы пошли по ночному лесу — точнее, почти побежали, пытаясь поскорее ото­гнать проклятый холод. Я нес сумки, Эвьет — седло и прочую сбрую. Но, не успели мы преодолеть так и пару сотен ярдов, как девочка вдруг остановилась.

— Что случилось? — обеспокоенно спросил я. — Ты не поранилась?

— След, — мотнула головой она. — Под моей ногой.

Обе ее ноги были в этот момент в густой тени — даже опытный следопыт, поль­зующийся лишь зрением, ничего не разобрал бы в таких условиях, а я и подавно.

— Какой след?

— От сапога, — Эвьет повернулась, переставляя на месте свою правую ногу. — Он шел туда, — она махнула рукой в направлении, почти перпендикулярном нашему курсу.

— Он?

— Судя по размеру обуви, это взрослый мужчина, — Эвьет шагнула влево, поша­рила ногой по земле, затем проделала то же справа от невидимого мне следа. — Шел один, — она вернулась на прежнее место и медленно двинулась вперед в новоизбран­ном направлении, обследуя чужие следы собственными ступнями. Отпечатки остались в мягкой грязи, которую затем сковало холодом — условия для изучения были иде­альными, если, конечно, не принимать во внимание необходимость топтаться босиком на замерзшей земле.

— Идем, — сделала вывод Эвелина.

— Думаешь, его следы приведут нас к жилью? Но он мог идти как раз в проти­воположную сторону — на охоту или...

— Дольф, ну неужели я бы об этом не подумала? Если бы это было только нача­ло его похода, он бы шел широким уверенным шагом. А он практически плелся, шар­кая ногами. Видимо, сильно устал. Значит, это уже конец путешествия, и жилье должно быть недалеко.

— А может, это дряхлый старик?

— Такой тем более не отойдет далеко от жилья.

— Логично, — признал я. — Но мы не знаем, что это за тип. Не хотелось бы прийти по его следам прямиком в разбойничье логово.

— С чего бы разбойнику разгуливать одному, да еще вдалеке от больших дорог? Да и лес здесь какой-то неразбойничий. Деревья редко растут, засады делать неу­добно. К тому же у разбойников нет огнебоя, а у нас есть. Ну что, мы пойдем, или будем мерзнуть тут?

— Убедила, — согласился я, и мы пошли по следу — то есть пошла, конечно, Эвьет, а я следовал за ней.

Минут через сорок наш путь закончился неожиданным для меня образом. Я пред­полагал, что след выведет нас к границе леса. Но лес по-прежнему тянулся во все стороны, насколько хватало глаз — а прямо перед нами чернела в тени деревьев ши­рокая приземистая изба под бревенчатой крышей. Не то дом лесничего, не то охот­ничья хижина местного феодала — а возможно, что строение совмещало обе функции, и в дни господской охоты лесничий должен был предоставлять здесь приют своему сеньору и его гостям. Света в узких, больше похожих на бойницы окнах не было, что совершенно не удивляло, учитывая время суток.

Однако, подойдя ближе, мы убедились, что дело тут не в позднем (а точнее, теперь уже слишком раннем) часе. Дверь была полуоткрыта, что, конечно, совершен­но невозможно в обитаемом жилище зимой. Видимо, все-таки охотничья хижина, поду­мал я. Ну что ж, так только лучше. Дом, конечно, промерз насквозь, и для того, чтобы его протопить, придется потрудиться — зато не придется никого будить и убеждать впустить столь подозрительных путников, как мы. Да и лишние свидетели нам теперь едва ли требовались.

Все же перед входом я на всякий случай обогнал Эвелину и вытащил огнебой. На пороге я немного подождал, прислушиваясь, затем сунул голову в непроглядную темноту дома. Холод и полная тишина, ни малейших признаков жизни. Я сгрузил свои сумки внутрь через порог, вытащил из котомки специально припасенную для таких случаев промасленную тряпку, намотал ее уже опробованным способом на меч и по­просил Эвелину высечь огонь для этого импровизированного факела. Когда тряпка загорелась, я вошел в комнату и двинулся в обход оказавшегося довольно большим помещения, приближая пламя (но не слишком сильно, конечно) к стенам и предметам нехитрого убранства. Так, печка — очень хорошо, это нам сейчас нужно в первую очередь... и даже дрова уже заготовлены, прямо подарок судьбы... большой, грубо сколоченный стол и скамья рядом с ним... еще одна, покороче... какой-то здоро­венный ларь в углу... медвежья шкура на полу — вот кто, значит, тут водится, учтем... кровать, накрытая еще одной шку... ах, черт.

Из-под шкуры — а точнее, из-под косматой шубы — в свете факела скалил зубы мертвец. Иней покрывал его бледное костистое лицо, обросшее рыжеватой бородой; мутные смерзшиеся глаза невидяще смотрели на меня. Смерть, вероятно, наступила несколько дней назад, но из-за холода разложение почти не успело проявиться.

— Это хозяин дома? — спросила Эвьет, подходя.

— Очень может быть, — я откинул шубу, которая была наброшена, как одеяло, а не надета, и поднес факел к ногам покойника (попутно разглядев кровавое пятно на вязаной фуфайке). Он лежал на кровати в сапогах, на подметках еще сохранились комочки грязи. — Это за ним мы шли?

— Ну, я следы ощупывала, а не осматривала... но вообще похоже.

Быстрый осмотр дома (кроме главной комнаты, кухоньки, кладовой и подпола, иных помещений здесь не имелось) показал, что других людей тут нет — ни живых, ни мертвых.

— Ладно, — распорядился я, — первым делом печка. И дверь надо запереть. А уж потом будем разбираться с мертвецом.

После того, как в печи затрещал огонь и Эвьет уселась к нему греться, я принес из кладовки запримеченную там связку сальных свечей и зажег их. Свет оза­рил несколько небольших, с крупную монету, пятен крови на полу и отброшенную к стене стрелу с побуревшим наконечником. Картина прояснялась. Очевидно, лесничий — а судя по всему, это был именно он — повстречал в лесу браконьеров, а может, разбойников или дезертиров, и эта встреча скверно для него кончилась. Тем не ме­нее, он смог добраться до дома и выдернуть стрелу. И убила его не рана — она не была смертельной — а простое желание после проделанного трудного пути и болез­ненного освобождения от стрелы полежать минутку-другую, прежде чем возиться с дровами. Вдобавок он умудрился притворить, но не запереть дверь — не иначе, по­тому, что был слишком сосредоточен на своей ране. Ну а дальше он, помимо соб­ственной воли, заснул (потеря крови, не фатальная сама по себе, тоже этому по­способствовала), порыв ветра отворил дверь, и ночной холод, несмотря даже на одежду, убил его. Сон вообще — коварная и опасная штука, бывает, что люди, при­легшие переночевать на голой земле, замерзают насмерть даже летом...

Я снял с мертвеца пригодную одежду и оттащил тело подальше в лес. Когда я вернулся, уже и Эвьет клевала носом возле печи. Я немного погрел руки у огня, разминая пальцы, затем потрогал ее ноги — они все еще были холодны, как лед. Де­вочка проснулась от этого прикосновения и испуганно дернулась — но затем увиде­ла, что это я, и с явным облегчением улыбнулась. Я старательно растер ей ступни, пока они не стали даже горячее, чем мои руки, и завернул их в немилосердно от­резанный здоровенный кусок медвежьей шкуры. Затем я напоил Эвелину горячим це­лебным отваром и заставил поужинать (предвидя, что мне придется покинуть Йорлин­га, не прощаясь, едой я запасся заблаговременно) — хотя она уверяла, что хочет только спать. Что ж, дело известное — после долгого недоедания организм может привыкнуть к такому состоянию, и ему кажется, что он и не хочет есть. Потом я помог Эвьет снять ее лохмотья и занялся ее ранами. Мелкие ссадины и царапины на запястьях и лодыжках никаких опасений не вызывали, а вот с ожогами, конечно, дело обстояло хуже. Холод притупил боль, но я знал, что сейчас она возвращается, хотя девочка и старалась не показывать этого. Положение усугублялось тем, что у меня было с собой не слишком много средств, пригодных для лечения ожогов, и, главное, зимой негде было пополнить их запасы. Я смазал жуткие отметины от рас­каленного железа облепиховым маслом; по крайней мере, еще на несколько дней его должно было хватить. Как ни старался я прикасаться как можно более осторожно, Эвьет морщилась и сжимала губы — но не издала ни звука. Я выколотил на крыльце пыль и сор из медвежьей шкуры, без церемоний употребив в качестве палки-выбивал­ки рыцарский меч Гринарда в ножнах, а потом укрыл этой шкурой лежащую на кровати девочку и лег рядом сам. За окнами уже светлело.

Увы, всех принятых мер оказалось недостаточно. Когда я проснулся около по­лудня, у Эвьет был сильный жар, она металась и бредила. И хуже того — приложив ухо к ее горячей мокрой спине, я отчетливо различил хрипы в легких. Пневмония. То, чего я боялся больше всего...

Конечно, Эвелина была закаленной. И без особых проблем переносила зимний холод в своем замке и лесу. Но то было раньше. Не сейчас, когда ее организм ослабили голод и пытки. Тем не менее, она держалась и в тюремной камере, где на­верняка было не намного теплее, чем на улице, и во время нашего бегства. Болезнь одолела ее лишь теперь, когда, казалось, все уже позади... Учитель рассказывал мне об этом явлении. Человек выживает в тяжелейших условиях, потому что все его силы мобилизованы на борьбу за жизнь. А когда опасность сменяется комфортом, даже относительным — организм расслабляется и перестает бороться. Примерно то же самое, кстати, случилось с хозяином этого дома...

Итак, Дольф. Эмоции в сторону. Ответь, как ученый: каков прогноз для данно­го пациента? При отсутствии любых отягощающих факторов и неограниченном наличии необходимых медикаментов шансы на выздоровление были бы примерно пятьдесят на пятьдесят. Но когда в анамнезе, во-первых, общее истощение, во-вторых, тяжелые ожоги (сами по себе не угрожающие жизни, не настолько велика их суммарная пло­щадь, но — лишний (вот уж, воистину, лишний!) воспалительный процесс, к тому же затрудняющий лечение — компресс на сожженную кожу не поставишь), и при всем при этом запас лекарств ограничен и невелик... сказать, что шансы один к пяти, было бы неумеренным оптимизмом. Скорее, один к десяти, а может, еще хуже.

Так начались самые страшные недели в моей жизни. Даже после смерти учителя было не настолько плохо. Тогда я, по крайней мере, твердо знал: самое ужасное уже случилось, и этого не изменить — надо просто привыкать с этим жить. Мною владели скорбь, ненависть — но не страх. И когда я узнал, что Эвьет в руках Лан­гедарга, тоже было не так. Я знал, что она в большой опасности, но эта опасность была где-то там, далеко. Я же, со своей стороны, разрабатывал план действий и четко, по шагам, претворял его в жизнь. Я мог гордиться собой (и я гордился!) по поводу того, как хитроумно я запутал процесс изготовления порошка и как, несмот­ря на это, исправно работает налаженное мною производство. Я знал, что делаю все, что от меня зависит, и каждое мое действие разумно, целесообразно и пра­вильно.

Теперь же... о, разумеется, я тоже делал все, что мог. Но я мог слишком немногое. Мой учитель верил, что когда-нибудь наука победит все болезни. Но пока что люди запросто мрут и от вещей куда более безобидных, чем пневмония. Несмотря на мои усилия, жар и лихорадка не спадали. Иногда мне казалось, что улучшение все же наступает, но потом девочке опять становилось хуже. Утром я никогда не знал, доживет ли Эвьет до вечера. Вечером — дотянет ли она до утра.

Хорошо верующим. Они в такой ситуации складывают лапки и начинают молить своего доброго бога, чтобы он отменил болезнь, которую, по их логике, сам же и наслал. А когда это не помогает, утешают себя мыслью, что «он» или «она» уже в раю (хотя, если в раю так хорошо, зачем же было молить о выздоровлении?) А кого было просить мне? Ну разве что — саму Эвьет. Как она сама просила Верного не умирать. Но Верному уже ничто не могло помочь. Эвелине же... по сути, она вела этот бой сама. Даже будучи бОльшую часть времени в беспамятстве. И если бы где-то там, внутри, она сдалась — не помогли бы никакие мои травяные настои. И я до сих пор не знаю, от чего было больше пользы — от противовоспалительных и жаропо­нижающих эликсиров, которые я вливал ей в рот, или же от того, что я просто дер­жал ее за руку и гладил по голове. Во всяком случае, если в первые дни ее бред был особенно тяжелым — ей явно вновь и вновь мерещился застенок, она повторяла, что все рассказала и больше ничего не знает — то потом, оставаясь с медицинской точки зрения точно таким же бредом, приобрел куда менее мучительные формы. Ей представлялось что-то из мирной жизни, иногда она путала меня со своим отцом или братом Эриком. Время от времени она приходила в себя, узнавала меня, разговари­вала вполне осмысленно — но потом жар вновь овладевал ее сознанием.

Удивительное дело, но сам я после долгой скачки на морозе даже ни разу не кашлянул. Возможно, мне просто повезло, тем более что я тоже, едва попав в теп­ло, выпил горячий отвар. Но, может быть, мне не дало заболеть осознание, что, если я позволю себе слечь, заботиться об Эвьет будет некому. Какая из гипотез верна, я не знаю и утверждать не берусь.

Конечно, были у меня в эти дни и другие поводы для беспокойства. Самый пер­вый из них — вопрос продовольствия — к счастью, разрешился сразу: осмотрев под­пол не бегло, а внимательно, я обнаружил там достаточные запасы еды. В основном это, конечно, были дары леса — вяленое мясо (скорее всего, медвежатина), соленые грибы, орехи и, что особенно ценно, дикий мед, пополнивший не слишком богатый арсенал моих лекарственных средств. Другой проблемой была опасность появления нежданных гостей. Мертвый конь, в принципе, остался не так уж далеко отсюда, а мертвый лесничий еще намного ближе (у меня не было времени ни оттаскивать его на достаточно большое расстояние, ни закапывать в мерзлую землю — я боялся слишком надолго оставить Эвьет без присмотра). Если нас еще ищут, и если эти трупы найдут — это будет хорошим поводом тщательно прочесать окрестности. Немного спо­койнее я почувствовал себя лишь на третий день, когда, наконец, пошел снег; он не прекращался два дня и, очевидно, укрыл и мертвые тела, и все возможные следы. В то же время я понимал, что, вздумай я теперь покинуть дом, тот же самый снег из союзника обернется предателем, показывающим мой путь любому желающему. К сча­стью, походы за дровами дальних прогулок не требовали (в первые дни вообще хва­тало тех, что уже лежали в поленнице во дворе).

Но в хижину могли заявиться и иные визитеры, имеющие какое-нибудь дело к ее прежнему владельцу. Например, посланец местного феодала или даже он сам со своей охотничьей свитой. И все, что я мог сделать заранее — это с помощью найденных в кладовке инструментов укрепить внутренний дверной засов, а наружный запор превратить в бутафорский, дабы висящий на двери замок производил впечатление запертого покинувшим дом хозяином (на самом деле ушко, в которое он был продет, при открывании двери выходило из косяка вместе с находившейся под ним частью де­рева, приколоченной встык к краю двери). Также я сделал запор на внутренней сто­роне люка подпола, каковой мог стать уже самым последним убежищем.

Однако феодала — который в этих краях, конечно, мог быть только грифонцем — возможно, уже не было в живых. Или же после победы Йорлинга у него имелись дела поважнее зимних охот. Так или иначе, дни шли за днями, а нас никто не беспокоил.

Кризис в болезни Эвьет наступил через две недели. Я уже ничем не мог ей по­мочь — только сидеть рядом, держа ее за руку, и смотреть, как юная баронесса ве­дет, возможно, самую трудную свою битву. Исход оставался неясным до позднего ве­чера. Лишь ближе к полуночи я позволил себе поверить, что самое страшное позади.

Эвьет лежала на спине, измученно улыбаясь, и слабо пожимала мою руку.

— Спасибо, Дольф. Ты снова спас меня.

— В основном ты сделала это сама. У меня уже и лекарства-то закончились.

— Боюсь, без тебя бы я не справилась... Понимаешь, в тюрьме я жила только на ненависти к Карлу. Но теперь с ним покончено. И мне, наверное, не очень хоте­лось возвращаться. Не хотелось снова вспоминать все, что было... там. Знаешь, я снова видела мою семью. У них там было лето и солнце. И они звали меня остаться.

— Это был просто бред, вызванный высокой температурой.

— Да, я понимаю. Сейчас. А тогда мне казалось, что это на самом деле... Но я все время чувствовала, что ты рядом. И что после всего, что ты для меня сде­лал, было бы просто глупо так тебя подвести. Глупо и... бесчестно.

— Ты молодец. Ты отлично справилась.

— Мы справились, Дольф.

Конечно же, Эвьет была еще очень слаба, и до полного выздоровления было еще далеко. Да и «тагеронские» ожоги только начали заживать. И все-таки впервые за две недели я заснул, твердо зная, что не проснусь рядом с трупом.

В конце декабря северный холод был вытеснен из южных областей Лангедаргско­го герцогства относительно теплым воздухом с моря. Снег растаял в несколько дней. Такая же погода сохранялась и в начале нового года. Наступившая оттепель, впрочем, напоминала скорее позднюю осень, нежели весну: небо сутками напролет было сплошь обложено тучами, постоянно дул сырой и холодный ветер, иногда сры­вавшийся каплями дождя.

В один из таких январских дней путник, бредущий или едущий по тракту, опоя­сывающему с запада Традельонский лес, примерно в шести милях к северу от тракти­ра «Коготь медведя» (еще не так давно называвшегося «Коготь грифона», но теперь хозяин счел за благо сменить название на более нейтральное), мог бы наблюдать довольно необычную картину. Прямо из леса, в месте, где не было никаких дорог, вышла пара, состоявшая из взрослого мужчины и девочки, едва вступившей в период отрочества. На мужчине была дорогая кунья шапка, что могло бы навести на мысль о его принадлежности к небедному и знатному роду, если бы не грубого покроя медве­жья шуба, какие носят люди куда более простого звания (столь же неаристократично выглядела и его борода, явно отросшая без всякого пригляда цирюльника). Из-под полы полурасстегнутой шубы, однако, выглядывали ножны рыцарского меча, каковой, впрочем, при таком способе ношения было бы затруднительно быстро извлечь в слу­чае опасности. Видавшие виды, хотя и еще крепкие, сапоги были заляпаны бурой грязью. Одежда девочки была еще экзотичней: поверх доходившей ей до колен вяза­ной фуфайки красовалась связанная спереди лапами волчья шкура, зубастая голова которой служила ребенку капюшоном. (Любопытство путника было бы еще более возбу­ждено, если бы он знал, что под шкурой на фуфайке скрывается кровавое пятно, ко­торое так и не удалось толком отстирать; с внутренней стороны шубы, кстати гово­ря, было такое же.) Ноги девочки утопали в мешковатых штанах, обрезанных по низу, а на ее ступни было накручено нечто из медвежьего меха, скрепленное ремня­ми на лодыжках; на снегу такая альтернатива сапогам (оказавшимся чересчур большими) смотрелась бы, возможно, и неплохо, но сейчас мех слипся от грязи и являл собой жалкое зрелище.

Однако никакого путника не случилось на тракте в этот хмурый предвечерний час, и никто не видел, как мы пересекли дорогу и вышли на тропу, сворачивавшую к воротам угрюмой крепости с толстыми стенами и круглыми массивными башнями. Вы­строенная по всем правилам фортификационной науки, она могла дать достойный от­пор любому противнику и, судя по видневшимся тут и там на стенах выбоинам, уже не раз это делала. Однако над башнями и возвышавшимися над зубчатой кромкой стен внутренними строениями крепости не было ни грифонских, ни львиных знамен. Только остроконечные кресты. Это был женский монастырь святой Катарины.

Главные ворота, заключенные между двумя башнями, были, естественно, запер­ты. Я постучал в калитку в башне слева от них.

Что-то щелкнуло, и в калитке открылось окошко — скорее даже щель, сквозь которую можно было разглядеть лишь глаза и нос привратницы.

— Мне нужно переговорить с аббатисой, — сказал я. — Речь идет о девочке, которая крайне нуждается в помощи.

— Об этой девочке? — уточнила монахиня, разглядывая наряд мрачно молчавшей Эвьет.

— Да.

Некоторое время она раздумывала; должно быть, волчья шкура произвела на нее не самое благоприятное впечатление. Затем приняла решение:

— Она может войти. Вы — нет. Ни один мужчина не может входить на территорию монастыря.

— Я могу войти туда, куда мне потребуется! Именем Ришарда Йорлинга! — я поднес перстень к ее глазам.

— Власть земных владык кончается у этого порога, — твердо возразила при­вратница. — Мы отвечали это людям Карла и повторим людям Ришарда. У нас лишь один сюзерен — отец наш небесный.

— Прошу прощения, сестра, — смиренно наклонил голову я. — Это была про­верка. Теперь я вижу, что за этими стенами девочка действительно может быть в безопасности. Тем не менее, мне все-таки необходимо обсудить эту тему с аббати­сой. Прошу вас, это не займет много времени.

— Могу лишь повторить то, что уже сказала: мужчина не может входить в мона­стырь.

— Разве к вам не приходит священник, чтобы исповедовать сестер и свершать иные таинства, заповеданные женщинам? — (вот, кстати, еще одна совершенно идиот­ская церковная догма.)

— Вы не священник.

— А чем он отличается от обычного мужчины? Только тем, что дал обет цело­мудрия, не так ли? Но я тоже дал такой обет высшему судье.

Ей, конечно, ни к чему знать, что под высшим судьей я подразумеваю самого себя. Да и обетом, в общем-то, едва ли можно назвать осмысленный отказ от того, одна мысль о чем вызывает отвращение.

— Вы совершаете большой грех, если говорите неправду, — строго сказала мо­нахиня.

— Я говорю правду. Клянусь спасением моей души, — забавно, однако, что под­тверждать истину приходится лживой, по сути, клятвой, ибо во всю эту чепуху про душу и ее спасение я не верю ни на миг. Привратница явно пребывала в сомнениях, и я решил ее поддеть: — Послушайте, сестра, я не понимаю, чего вы боитесь. С моей стороны всякое неподобающее поведение исключено. Неужели вы опасаетесь, что один лишь вид прошедшего по коридору мужчины ввергнет во грех ваших сестер? Неу­жели они настолько нетверды в вере?

Монахиня недовольно нахмурилась, но не нашла, что возразить по существу, и лишь произнесла любимую фразу всех привратников, независимо от того, носят они кольчугу, ливрею или сутану:

— Это не положено.

— Речь идет о человеческой жизни. Разве сам Спаситель не заповедал нам, что это важнее формальных правил? «Если ваша овца упадет в яму в день субботний, разве не спасете вы ее?» — единственное, что мне нравится в Священном писании, так это возможность найти цитату в подтверждение любого тезиса, включая диамет­рально противоположные.

Привратница задумалась.

— Ждите здесь, — решилась она наконец. — Я спрошу у матери настоятельницы.

Окошко хлопнуло, закрываясь. Ждать, впрочем, пришлось не слишком долго.

— Мать настоятельница примет вас. Я проведу вас особым ходом. Скорее всего, вы не увидите других сестер. Но если все-таки такое случится — не смотрите на них и не заговаривайте с ними. Вы все поняли?

— Да.

— Отдайте ваше оружие.

Я протянул в окошко рукоятками вперед сперва меч в ножнах, затем два ножа. Через несколько мгновений калитка отворилась.

Внутри башни имелась погруженная во мрак боковая ниша со стороны, противо­положной воротам; в глубине этой ниши пряталась маленькая полукруглая дверь. Привратница долго гремела ключами, отпирая ее, затем зажгла свечу и шагнула во тьму ничем больше не освещенного коридора. Мы последовали за ней.

Коридор, насколько я мог судить, проходил сперва в толще стены, а затем по­ворачивал вглубь монастыря, ныряя под землю (»здесь ступеньки», предупредила мо­нахиня). Я думал о том, служит ли этот ход лишь целям обороны, или одна из его функций как раз в том, чтобы проводить к аббатисе тайных гостей? Нет, меня бес­покоили вовсе не скабрезные байки, которые так любят рассказывать о монашках, а посланцы сильных мира сего, с которыми, вполне вероятно, настоятельнице прихо­дится иметь дело точно так же, как и комендантам обычных крепостей... Слабый огонек свечи озарял лишь ближайшие камни; впрочем, кое-где попадались пыльные запертые двери. Затем ход расширился, и по обеим сторонам потянулись в два ряда низкие ниши, словно птичьи норы в крутом берегу. Но в этих норах укрывались от­нюдь не птенцы. Из темноты скалились и чернели глазницами желтоватые черепа, ко­леблющееся пламя свечи шевелило тени беспорядочно сваленных человеческих костей, кое-где обтянутых, словно призрачной мертвой плотью, седыми лохмами паутины.

Мне доводилось слышать о подобном способе захоронения, точнее, складирова­ния уже истлевших останков в старых монастырях. И, хотя сам я и не считаю, что безжизненные останки заслуживают какого-либо почтения, такой обычай у привержен­цев пафосных похоронных ритуалов всегда казался мне странным и отталкивающим. Добро бы все эти кости были выставлены напоказ в научно-анатомических целях — но и тогда их следовало бы рассортировать, а не распихать но нишам беспорядочными грудами... Эвьет, похоже, не была шокирована зрелищем — после всего, что ей до­велось повидать, ее вряд ли мог сильно впечатлить какой-то склад старых костей. Но меня возмутило, что наша провожатая и не подумала заранее предупредить юную девочку, что за картина ей откроется. Впрочем, свое возмущение я сдержал при себе.

Из подземелья, отомкнув ключом очередную дверь, монахиня вывела нас в узкий колодец винтовой лестницы. Здесь уже горели свои собственные светильники, но редкие и тусклые. Поднявшись примерно на дюжину ярдов, мы, наконец, вышли в длинный, полутемный, лишенный окон коридор с высоким сводчатым потолком, каковой коридор вел уже непосредственно к кабинету настоятельницы.

Уже подходя к углубленной в сводчатую арку двери в конце коридора, мы услы­шали громкий женский голос, читавший слегка нараспев:

— ...И вот, конь белый, и на нем всадник, имеющий лук, и дан был ему венец; и вышел он как победоносный, и чтобы победить. И когда Он снял вторую печать, я слышал второе животное, говорящее: иди и смотри. И вышел другой конь, рыжий; и сидящему на нем дано взять мир с земли и чтобы убивали друг друга; и дан ему большой меч. И когда Он снял третью печать, я слышал третье животное, говорящее: иди и смотри. Я взглянул, и вот, конь вороной, и на нем всадник, имеющий меру в руке своей. И когда Он снял четвертую печать, я слышал голос четвертого животно­го, говорящий: иди и смотри. И я взглянул, и вот, конь бледный, и на нем всад­ник, которому имя смерть; и ад следовал за ним...

Традиционный безграмотный перевод, мысленно отметил я, пока привратница, сделав нам знак обождать, деликатно приотворила дверь и, как видно, получив раз­решающий жест, проскользнула внутрь. В свое время мы с учителем подробно обсу­ждали «Откровение»; он говорил, что это прелюбопытный в медицинском плане доку­мент — один из немногих дошедших до нас текстов, написанных бесспорно душевно­больным человеком. Помимо анализа галлюцинаторных образов, учитель обратил мое внимание и на пассаж про «бледного коня». Отчего три масти указаны четко, а чет­вертая — термином, который в списке лошадиных мастей не фигурирует и может быть отнесен сразу к нескольким из них? На самом деле, объяснил учитель, это лишь по­пытка переводчика рационализировать текст, представляющий собой изложение бреда и, следовательно, иррациональный по своей природе. Слово, употребленное в ориги­нале, действительно может быть переведено как «бледный», однако это лишь побоч­ное его значение; основное же — «зеленый». Применительно к коню такой эпитет означает, конечно, не масть, а — «сильный, ретивый, резвый», восходящее к ориги­нальному значению через смысловую связку «зеленый — молодой». Таким образом, три коня названы по мастям, а о четвертом сказано лишь, что он ретивый; подобное увязывание разных сущностей и признаков в одном смысловом ряду как раз характер­но для того же типа психических расстройств, при котором наблюдаются столь яркие галлюцинации... Однако, чего ради настоятельнице читать этот текст вслух, да еще на весь монастырь?

Чтение меж тем прекратилось, и из кельи сперва вышла привратница, а затем, избегая смотреть в мою сторону, прошмыгнула молодая монашка, которая уж точно не была аббатисой. Наша провожатая позволила нам войти, сама оставшись снаружи.

Кабинет настоятельницы был небольшим и едва ли отличался по своей архитек­туре от стандартной монашеской кельи. Свет из высокого стрельчатого окна в про­тивоположной входу стене падал сбоку на обширный стол, где лежала большая рас­крытая книга; от моего взора не укрылось, что книга перевернута вверх ногами, так что читать ее можно было лишь с короткой скамьи, стоявшей перед столом. Аб­батиса же, прямая и строгая старуха с длинным, прямо-таки лошадиным лицом, сиде­ла за столом в массивном дубовом кресле с высокой спинкой. Ее лицо было обращено к большому деревянному распятию, висевшему на противоположной стене; в нашу сто­рону она не посмотрела. Попросту не могла. Я сразу понял, зачем ей понадобились услуги чтицы. У аббатисы были выколоты глаза. Человек, сведущий в анатомии, все­гда отличит прикрытые веками глазные яблоки от ситуации, когда под веками ничего нет.

— Говорите громче, — сказала она, не успел я открыть рот для приветствия. — Я не очень хорошо слышу.

— Хмм... — смутился я, — вообще-то моя тема довольно деликатна, и...

— Я поняла, — перебила старуха (интересно, сколько ей было на самом деле? Возможно, за шестьдесят, а может быть, и всего сорок). Она выдвинула ящик своего стола, достала оттуда металлический рожок с широким раструбом и вставила узкий конец в ухо. — Говорите.

Сесть нам она не предложила, ну да ладно. Я изложил свою просьбу — дать убежище девочке-сироте, пострадавшей от войны и преследований и не имеющей ныне ни жилья, ни имущества, пока я совершаю путешествие с целью поправить положение дел.

— К сожалению, — прибавил я, — я не могу сейчас сделать достойное пожертво­вание вашей обители, ибо у меня самого осталось лишь несколько золотых (и это была правда — Ришард в свое время обещал мне золотые горы, но — лишь после своей коронации, что было весьма предусмотрительно с его стороны, и его перстень позволял мне напрямую командовать людьми и работами, но не распоряжаться финансовыми вопросами). Однако я надеюсь, что моя племянница найдет покой и безопасность в доме своей небесной покровительницы, — на самом деле я выбрал этот монастырь просто потому, что он был ближайшим. Хотя тот факт, что среди имен Эвьет было и «Катарина», стал удачным совпадением, и я уже договорился с девочкой, что здесь она будет называться только этим именем.

— Господь заповедал нам любить ближнего, а не золото, — ответила настоя­тельница (то-то идеи церковного нестяжательства регулярно клеймятся, как ереси, а проповедующих их «ближних» жгут на кострах, подумал я). — Однако в чем дели­катность вашей просьбы? Почему вы хотели увидеться со мной лично?

— Я хочу быть совершенно уверен, что девочка будет здесь в безопасности. Ее пытали каленым железом, и она все еще очень слаба, — на самом деле здоровье Эвьет было уже далеко не так плохо, но я специально сгустил краски, дабы ее не слишком изводили строгостями монастырского устава. — И у нее все еще остаются могущественные враги, — изначально я не был уверен, стоит ли говорить об этом, но, увидев глаза аббатисы, решился. Эта женщина, при всех моих идейных разногла­сиях с ней, не понаслышке знает, что такое враги и на что они способны. — Мне нужно твердо знать, что никто не сможет забрать ее отсюда, кроме меня. И вообще, чем меньше о ней будут знать и судачить, тем лучше. Если же кто-то все же узнает о ней и станет расспрашивать, то она здесь уже давно, никак не меньше года, и за все это время ни разу не покидала монастырь. Можете ли вы обещать мне все это, или нам лучше поискать иного убежища?

— Твердо знает лишь Господь. Человек может только предполагать. Но, по крайней мере, пока я жива, никто не вторгнется в эту обитель и не причинит вреда находящимся под моим покровительством. Но я еще не слышала саму девочку. Ты мо­жешь говорить, дитя?

— Да, — ответила Эвьет, глядя не на нее, а на меня, дабы в случае каких-то затруднений я мог подать ей знак.

— Ты должна отвечать «да, матушка», — строго произнесла аббатиса.

Эвелина, пользуясь тем, что ее не видят, скорчила недовольную физиономию, но вслух покорно повторила:

— Да, матушка.

— Правда ли то, что говорит этот человек? Он действительно твой дядя? Отве­чай правдиво, помни, что ложь — это большой грех, а ложь в доме господнем — грех сугубый.

— Да, матушка, — без запинки ответила Эвьет.

— Мы позаботимся о девочке, — вновь обратилась аббатиса ко мне. — Но для нее было бы лучше остаться здесь насовсем. (Эвьет, конечно, знала, что я ни за что на это не соглашусь, и все же я заметил мгновенный страх, плеснувшийся в ее взгляде.) У вас ведь нет даже дома, куда вы могли бы ее отвезти?

— Я намерен решить этот вопрос, — повторил я.

— Вы не сможете защитить ее там, в миру. Уже не смогли, не так ли?

— То, что случилось, уже не повторится.

— Вы не можете этого знать наверняка.

— Послушайте, э... мать настоятельница. Я глубоко благодарен вам за готов­ность позаботиться о Катарине. Но, когда я вернусь, я заберу ее. Надеюсь, в этом мне не будет никаких препятствий?

— Это ваше право, — холодно подтвердила аббатиса.

— В таком случае, еще раз благодарю вас и вверяю Катарину вашему попечению.

Аббатиса взяла со стола колокольчик и позвонила. В дверь заглянула привед­шая нас монахиня:

— Да, матушка?

— Клотильда, проводи этого господина на выход. И пусть кто-нибудь из сестер отведет нашу новую гостью к сестре Валентине за одеждой и всем прочим. А Терезу вновь пригласи ко мне.

— Да, матушка, — Клотильда выжидательно уставилась на меня.

— Мать настоятельница, позвольте нам с Катариной попрощаться... наедине.

— Хорошо. Можете выйти в коридор. Потом пусть девочка ждет, пока за ней придут.

Мы вышли из кабинета. Клотильда, сделав знак дожидавшейся дальше по коридо­ру чтице вновь вернуться к аббатисе, отошла на несколько шагов, затем, под моим требовательным взглядом — еще на несколько и отвернулась. Мы с Эвьет положили руки друг другу на плечи.

— Как же мне не хочется здесь оставаться, — тихо вздохнула баронесса.

— Эвьет, ну мы ведь уже все обсудили, — так же тихо ответил я. — Монастырь — единственное место, где ты будешь хотя бы в относительной безопасности, пока я не вернусь.

— Ты так и не хочешь рассказать мне, куда направляешься? Знаешь, говорят, ум хорошо, а два лучше.

— Я очень ценю твой ум, — улыбнулся я. — Но мне просто нужно уладить ко­е-какие имущественные вопросы. Боюсь, в этих тонкостях ты не разбираешься. И немногое теряешь — это жуткая скука.

— Раньше у тебя не было никаких имущественных вопросов, — проницательно возразила Эвелина.

— Ситуация изменилась. Послушай, я расскажу тебе, когда вернусь. Когда вся эта дребедень закончится. Если только не уснешь на первых же фразах.

— Но ты ведь вернешься? — она требовательно посмотрела мне в глаза.

— Конечно. Думаю, не позже, чем через месяц. Если удастся раздобыть коня, то еще раньше. Тебе придется терпеть монастырские ужасы совсем недолго, — я ста­рался всем своим видом демонстрировать веселую беззаботность. Но Эвьет было не так-то просто сбить.

— А если ты не вернешься, Дольф?

— Если... — я отбросил фальшивую веселость. — Если я не вернусь до весны... тогда беги отсюда!

В горах мела метель. Ветер тоскливо завывал в скалах, словно тысячи непри­каянных душ убиенных оплакивали свою несчастливую судьбу. Как я ни пытался пря­таться за камнем, колкая снежная крупа секла лицо и лезла за шиворот. Руки со­всем закоченели, несмотря на перчатки; холод норовил забраться под урезанную версию медвежьей шубы, почти не стеснявшую движений, но и не такую теплую, как первоначальный вариант. Внизу, правда — там снег не выпадает почти никогда — в ней было даже жарко, а уж когда я карабкался наверх, в особенности. Но одно дело — лезть наверх, и совсем другое — сидеть там. Я вновь нетерпеливо выглянул из-за камня. Дорога, змеей вползавшая вверх по склону, была по-прежнему пуста, на­сколько позволяла разглядеть пелена метели. Да кто вообще поедет в горы в такую погоду? Камни обледенели, видимость ни к черту, одно неловкое движение коня или всадника — и сверзишься вниз... Должно быть, и сегодняшний день пропадет впу­стую, как предыдущий, когда погода была заметно лучше, и даже выглядывало солн­це. Но спускаться теперь — это еще хуже, чем сидеть за камнем, дающим хотя бы относительное укрытие. И, главное, потом снова придется лезть обратно. Нет уж, буду сидеть тут. Еды, по крайней мере, должно хватить еще на два дня. Если толь­ко за это время я окончательно не превращусь в сосульку...

Карл был прав — ничего еще не кончилось. Впервые я узнал эти новости в кон­це декабря, когда, после нескольких безуспешных попыток найти выход из леса, все-таки добрался до его западного края и вышел практически прямиком к трактиру «Коготь медведя» (в наскоро переделанной вывеске еще можно было распознать следы предыдущего названия). Заказав жаркое и горячий медовый напиток, я устроился за столиком у стены, наслаждаясь теплом жарко натопленного очага и внимательно при­слушиваясь к разговорам. Народу в зале оказалось довольно много, вино, обильно льющееся в глотки во всякое время, а уж тем более в такую промозглую пору, раз­вязывало языки, новости обсуждались бурно, и через час я уже знал полную картину последних событий.

Лоис Лангедарг спасся во время захвата Греффенваля. По всей видимости, вы­брался из замка через потайной ход. Поиски по горячим следам и обещания щедрой награды ничего не дали. Представляю, в какой ярости был Ришард, упустив разом и его, и меня. Некоторые из грифонских вассалов, впрочем, все равно поспешили при­сягнуть победителю. Но большинство, как и предсказывал Карл, рассудило, что для них уже слишком поздно, и остается только стоять до конца. Открытых боевых дей­ствий не было. У грифонцев не было для этого ни сил, ни командиров, способных объединить разрозненные отряды и гарнизоны. Но хорошо укрепленные города и замки не спешили открывать перед йорлингистами ворота и спускать серебряно-черные фла­ги. Даже несмотря на слухи об ужасном оружии, от которого не защищают ни доспе­хи, ни крепостные стены. Слухи, в конце концов, оставались лишь слухами; после падения Греффенваля ни один замок больше не был взят тем же способом (равно как и каким-либо другим, если только его хозяин не признавал новую власть сам). Ри­шард вынужден был оставаться с войском в полуразрушенном Греффенвале, иначе его власть в герцогстве Лангедаргском не удержалась бы даже номинально.

Повсюду было неспокойно. На дорогах хозяйничали банды не то простых разбой­ников и дезертиров, не то партизан, нападавшие на обозы с продовольствием и от­ряды подкрепления, направлявшиеся к Ришарду из львиных земель. Плюнув на недо­давленное сопротивление, Ришард попытался было короноваться явочным порядком, к чему, на первый взгляд, имелись хорошие предпосылки: к этому моменту из двена­дцати имперских пэров шесть были мертвы (а их наследники, согласно никем не от­мененному закону, принятому еще прадедом последнего монарха, не могли занять их место, не будучи утвержденными императором), пять поддерживали Йорлинга, и лишь старый упрямец граф Тулэр, в свои восемьдесят три не принимавший участия в бое­вых действиях, затворился в своем замке на острове Иль-д'Ок и отказывался оттуда признать «самозванца». Однако планам Йорлинга воспротивилась значительная часть духовенства во главе с самим понтификом, высказавшим серьезное неудовольствие по поводу использования Ришардом «дьявольского оружия». Это, разумеется, был только повод, истинная же причина состояла в том, что Ришард церковников недолюбливал и давно мечтал наложить руку хотя бы на часть их богатств. Конечно, в случае подавления Йорлингом всех серьезных очагов сопротивления церкви ничего не осталось бы, кроме как смириться с неизбежным и провести коронацию по всем правилам — но пока что прелаты могли позволить себе ерепениться, и Ришарду никак не удавалось с ними сторговаться.

Меж тем пришла еще более неприятная для Йорлинга новость. Объявился Лоис Лангедарг. Он заперся в замке Блюменраль в южных горах вместе с остатками гри­фонского войска, сохранившими верность сюзерену. Поначалу речь шла о гарнизоне всего в две-три сотни человек, но, как только весть об этом распространилась, к молодому Лангедаргу потекли, пусть и пока еще тонкие, ручейки подкрепления.

Сами по себе стены и башни Блюменраля были куда менее внушительны, чем греффенвальские. Однако к замку, с одной стороны прилепившемуся к отвесной ска­ле, а с другой — нависавшему над пропастью, можно было добраться по одной-е­динственной тропе, которая серпантином вилась по горным склонам. Тропа во многих местах была столь узкой, что двигаться по ней можно было лишь гуськом; всадник на лошади, пусть даже тяжело навьюченной, проехать еще мог, но вот протащить здесь громоздкие осадные орудия было нереально. При этом нижние витки этой доро­ги прекрасным образом простреливались с верхних (в то время как валуны и скалы предоставляли множество убежищ от ответной стрельбы, даже ведущейся из дально­боев), а кроме того, расположившиеся на склонах защитники замка могли сбрасывать вниз камни и даже спускать целые лавины — избегая при этом прямого столкновения и постепенно отступая без потерь все выше и выше. Представлялось совершенно не­возможным, чтобы носильщики бочонков с порошком, начав восхождение с самого низа, смогли в таких условиях донести свою ношу до цели. Однако, даже если бы им это удалось, их взорам предстала бы пропасть и поднятый мост на той стороне.

Но самая главная проблема была даже не в этом. О ней не судачили в «Когте», ибо о ней, помимо Ришарда и нескольких его особо доверенных подчиненных, знал только я.

У Йорлинга просто-напросто не было больше порошка.

Ну, точнее говоря, несколько фунтов у него еще оставалось. Возможно, два-три десятка, или даже чуть больше. Но произвести новые он не мог. Прежде, чем покинуть Норенштайн, я, разумеется, привел заслонки смешивающей машины в нерабо­чее положение. Она по-прежнему могла выдавать на выходе смесь, но — из беспо­лезных, лишних ингредиентов.

И, очевидно, поэтому в нескольких ярдах от того места, где я сидел, к стене трактира было пришпилено объявление. Надо полагать, посланцы Йорлинга ездили по всем дорогам с целыми пачками таких, веля хозяевам постоялых дворов и гостиниц вывешивать их на видном месте. Объявление возвещало о крупной награде за поимку «алхимика Дольфа, он же именуемый Бертольд», разыскиваемого «за злокозненное мо­шенничество и воровство». Ай, молодец, Ришард. Смекнул, что если объявить розыск «за измену» и даже за убийство, то у йорлингистского изменника в лангедаргском краю сразу найдется немало сочувствующих. А если вменить в вину «чернокнижие и колдовство», добычу может перехватить церковь, да и риск самосуда слишком велик. А воров и мошенников не любит никто, но и ненавидят тоже не до истерики.

Вопреки обычному формату такого рода объявлений, ловить меня следовало ис­ключительно живым. За мертвого награда не полагалась.

Тем не менее, я спокойно сидел рядом с этой афишкой и слушал разговоры в зале. Во-первых, абсолютное большинство посетителей трактира не умеют читать. Во-вторых, у меня нет особых примет, и под то описание, что изложено в тексте, можно подвести чуть ли не любого взрослого, но не старого мужчину с темными во­лосами. Более того — в войске Йорлинга я брился, а сейчас оброс и выгляжу стар­ше. У меня быстро растет борода; мне это никогда не нравилось, но вот теперь пригодилось. В-третьих, в этих местах любые йорлингистские указы и объявления встречаются без энтузиазма, хотя, впрочем, на это закладываться уже не стоит — сумма вознаграждения для многих перевесит их грифонский патриотизм.

То, что преступника может сопровождать девочка, в тексте тоже было упомяну­то. И ее также следовало задержать. Правда, ее приметы указывались совсем уж расплывчато — «лет от 11 до 14, волосы черные». И все. Оттого, очевидно, специ­ально было подчеркнуто, что хватать ее следует только вместе с Дольфом-Бертоль­дом — иначе ретивые охотники переловили бы половину детей женского пола в Импе­рии. Имя девочки осталось для йорлингистов неизвестным.

Ну что ж, Ришард. Ты сделал все, что мог. Теперь моя очередь.

И вот уже вторые сутки я мерз в засаде возле горной тропы. Накануне мимо прошла группа простолюдинов в кожаных доспехах, но я пропустил их, не выдав себя. Во-первых, их было больше, чем стволов в огнебое. А во-вторых, такого не пустят дальше казарм. К Лоису в этом обличии не подобраться.

А наутро началась эта чертова метель, превратив мое и без того не слишком комфортное сидение в сущий кошмар. И главное — в бесполезный. Никто не поедет наверх в такую пору...

Я в очередной раз переменил позу, вытягивая затекшие ноги, пошевелил за­мерзшими пальцами в сапогах. Затем вновь безнадежно посмотрел на дорогу внизу — и замер.

По дороге поднимались трое всадников. Здесь она была еще достаточно широ­кой, так что они ехали рядом, а не друг за другом. В центре — рыцарь в латах. Двое других — в простых кольчугах, очевидно, дружинники. Отлично. То, что надо.

Я вновь скрылся за камнем, еще раз проверил огнебой и принялся ждать. Нако­нец сквозь завывания ветра до меня донесся перестук копыт. Я выждал еще немного, пока с моей позиции не стали видны над камнем верхушки их шлемов.

— Стойте! — крикнул я. — Пароль?

— А кто ты такой, чтобы спрашивать у меня пароль? — откликнулся надменный, хотя и слегка охрипший голос. Надо полагать, рыцарь. Шлемы, тем не менее, оста­новились.

— Стража его светлости герцога Лоиса! — ответил я. Нет сомнения, что тако­вая и в самом деле стережет подступы к Блюменралю. Но не здесь, а еще выше.

— Я не имею привычки разговаривать с камнями, — насмешливо откликнулся ры­царь. — Покажитесь, посмотрим, какая вы стража.

Ну ладно, делать нечего. Я поднялся в полный рост и стал виден им где-то по грудь. Огнебой я держал опущенным, и его они за камнем не видели. Не видели они и того, что другого оружия у меня нет. Меч Гринарда пришлось продать, точнее, обменять у кузнеца на заказанные мною предметы. Кузнец, вероятно, был удивлен и таким заказом, и такой формой оплаты, но вопросов задавать не стал...

— Это все? — насмешливо скривил губы рыцарь, с недоверием разглядывая мое одеяние. Впрочем, горцы и в самом деле нередко носят зимой нечто подобное. За­брало рыцаря было поднято, и я хорошо видел молодое лицо — ему было не больше двадцати пяти. — И ты хочешь, чтобы я поверил, будто дорогу охраняет один-е­динственный часовой? А что будет, если мы просто поедем дальше?

— Вас застрелят мои товарищи, — невозмутимо ответил я. — В эту самую минуту вы на прицеле их арбалетов.

— Пусть покажутся, — потребовал рыцарь, тщетно оглядывая склон в поисках убежища стрелков. Действительно, столь хорошего укрытия, как мой камень, побли­зости больше не было. Хотя в горах, да еще в плохую погоду, можно чуть не в упор смотреть на какую-нибудь щель и не видеть ее.

— Только после того, как назовете пароль, — стоял на своем я. — Мы не выда­ем наши позиции неизвестно кому.

— Тогда сперва назови отзыв.

Я мог бы продолжать спорить, что отзыв — на то и отзыв, что говорится после пароля, но уже понял, что идея узнать пароль самым простым способом провалилась.

— Ладно, — сказал я, выходя из-за камня на дорогу прямо перед мордами ко­ней, — попробуем по-другому.

С этими словами я поднял огнебой и застрелил правого дружинника. Лошади ис­пуганно попятились. Оставшиеся в живых люди схватились за рукоятки мечей. Но я уже быстро переводил огнебой с одного на второго.

— Уберите руки от оружия. Все равно не успеете.

Они повиновались. Дружинник — поспешно, словно собственный меч обжег ему руку, рыцарь — подчеркнуто медленно.

— Тот, кто первым скажет пароль, останется в живых, — соврал я.

Несколько мгновений молчали оба, а затем простолюдин, переводивший взгляд со своего сеньора на мое оружие, торопливо выпалил:

— Сосна!

Признаться, я ожидал чего-нибудь более пафосного. Впрочем, при грамотно ор­ганизованной караульной службе пароли меняют регулярно, пафосных лозунгов тут не напасешься. А Лоис, похоже, все же не такой рохля, каким его все считали... или дело не в нем, а просто организацией обороны ведает кто-то из опытных офицеров?

— Он лжет, — тут же презрительно произнес рыцарь, не глядя в сторону своего подчиненного. — Он не знает пароля. Он придумал это, чтобы спасти свою жалкую жизнь.

— Знаю! Клянусь, пароль — «сосна»! — настаивал солдат, теперь уже не отводя взгляда от наставленного на него огнебоя.

— Твой господин говорит, что это неправда, — заметил я. — Кому я должен по­верить — трусу или благородному человеку?

Я выстрелил во второй раз. Солдат опрокинулся на круп своего коня.

— Остались только мы с вами, сударь, — я вновь навел оружие на рыцаря. — Итак, каков пароль?

— Неужели ты думаешь, что я скажу его тебе? — он был прямо-таки великолепен в своем презрении.

— Можете не говорить, — согласился я. — Я и сам могу ответить на свои во­просы. Верить надо, разумеется, трусу, ибо благородный человек, в отличие от труса, лжет даже тогда, когда ему это не выгодно. И пароль, соответственно, «сосна». Будь это не так, вы бы не пытались убедить меня в обратном. Вы бы толь­ко порадовались про себя тем неприятностям, которые меня ожидают, когда я скажу неправильный пароль настоящим часовым.

От его давешней гордости по поводу того, как ловко он провел глупого врага, не осталось и следа. Теперь молодое лицо выражало лишь растерянность и страх, который он тщетно пытался скрыть.

— В таком случае, что тебе от меня нужно? — пробормотал он. — Кончай ско­рее.

— Мне нужны ваши доспехи, ваш конь и ваше имя.

Касательно первых двух пунктов ему было нечего возразить — это была моя за­конная добыча, но по поводу третьего он вновь начал горделиво надуваться:

— Я не стану говорить свое имя безродному негодяю, использующему оружие трусов и подлецов!

— Что касается безродности, то это, в принципе, правда, — осклабился я. — Но что касается оружия, то я не просто использую его. Я тот, кто его создал (презрительно сощуренные глаза моего визави расширились). Да, да. Именно благо­даря мне оно пришло в мир. И за короткое время отняло уже больше жизней, чем все ваши аристократические предки за всю долгую историю вашего рода. А поскольку слава рыцарей зиждется исключительно на убийстве себе подобных, на вашем месте я бы не слишком задирал нос по поводу собственной знатности.

— Рыцарь убивает в честном бою... — попытался было возразить этот тип.

— В честном бою?! — рявкнул я, отбрасывая маску саркастической иронии. — Расскажите это в замках, деревнях и целых городах, вырезанных до последнего че­ловека. Расскажите это младенцам, насаженным на копье, как на вертел. Расскажите изнасилованным женщинам с отрезанными грудями и руками. Только не надо рассказы­вать это мне! А для того, чтобы завладеть тайной вот этого, как вы выражаетесь, подлого оружия, ваш ненаглядный сюзерен Карл, верностью которому вы так кичи­тесь, пытал каленым железом маленькую девочку! И если ты только попробуешь что-нибудь вякнуть про «неизбежные издержки войны»...

— То что? — хмуро произнес он. — В любом случае ты меня убьешь.

— Да, — согласился я, — но я даю тебе выбор. Либо ты сдохнешь тут, как со­бака, твое гнилое мясо растащат птицы, и никто и никогда не узнает, каким был конец представителя достославного аристократического рода. Не молил ли он о по­щаде и не ударился ли вообще в бега, купив себе жизнь ценой предательства. Но если ты назовешь свое имя, я обещаю, что твоя родня будет поставлена в из­вестность о месте и обстоятельствах твоей смерти. Как видишь, это в твоих же ин­тересах, если ты и впрямь так дорожишь своей пресловутой честью.

— Филипп, граф Трувэль, — мрачно ответил он. — Только тебе будет сложновато поставить в известность мою родню. Я последний в роду. Мой отец и оба брата уби­ты на Тагеронском поле. Вот такими штуками, как эта. Я тоже должен был быть там! Но отец оставил меня во главе гарнизона нашего замка. У него были дурные пред­чувствия насчет этого боя...

— Предчувствия иногда оправдываются, — кивнул я.

— Моя сестра наложила на себя руки, узнав, что та же участь постигла и ее жениха. День свадьбы уже был назначен... Моя мать еще жива, но после всего, что случилось, она повредилась в рассудке, — он помолчал несколько мгновений и доба­вил: — Как же я мечтал встретить того, кто придумал это оружие...

— Твоя мечта сбылась. Надеюсь, ты доволен. Слезай с коня.

Он покорно повиновался. Из него словно вышибли некий стержень, на котором держалась воля к сопротивлению. Я велел ему бросить на землю меч и снять доспе­хи. Посмотрел оценивающе на его сапоги (обычные кожаные, а не железные башмаки-солереты, в которых не очень-то походишь по горам), но мне они, пожалуй, были маловаты.

— Сидел бы ты в своем замке, — заметил я, глядя, как он распускает ремни и шнуровки своих лат. Придется ведь сейчас, впервые в жизни, проделывать то же самое в обратном порядке... — Но нет. После всего, что случилось с остальными Трувэлями, ты тоже поперся воевать. Знаешь, чем человек отличается от крысы? Если крыса видит, что ее сородич, а тем более — несколько ее сородичей, сделали некую глупость и в результате погибли, она ни за что не станет дублировать их поведение. Но человек — нет. Человек будет повторять ту же самую глупость со все большим остервенением. Люди, в отличие от крыс, необучаемы.

Он уложил последнюю железяку на землю и выпрямился.

— Позволь мне помолиться, — сказал он.

— Может, тебе еще и грехи отпустить? — усмехнулся я. Впрочем, дорога, по которой они приехали, оставалась пуста, и одна минута ничего не решала. — Ладно, молись, только недолго.

Он прикрыл глаза и что-то забормотал, беззвучно шевеля губами. Затем снова посмотрел на меня:

— Я готов.

Я выстрелил ему в лицо. Вряд ли, конечно, кто-то здесь мог его опознать, и вообще найти прежде, чем я сделаю то, зачем пришел — но дополнительная гарантия не помешает.

Все три трупа я оттащил за камень, прежде служивший мне укрытием. Туда же, по кратком размышлении, я покидал и части доспехов, относившиеся к защите рук и ног. Для того, чтобы сойти за рыцаря, вполне хватит панциря и шлема. Затем я вернулся к лошадям.

Лучшим конем из трех был, разумеется, графский. Он был довольно необычной масти — бледно-желтовато-розоватой, но не белой, что было хорошо заметно по мел­ким пятнам истинного белого цвета на его боках. Кажется, такую масть называют изабелловой, в честь некой южной герцогини, которая поклялась не менять сорочку до тех пор, пока ее войска не возьмут вражеский город. В результате-де грязная сорочка приобрела такой цвет. О запахе легенда скромно умалчивает. Это было дав­но, еще в эпоху объединительных войн. Но люди с тех пор не стали ни умнее, ни чистоплотнее. А город тогда, в конце концов, разумеется, взяли. Учинив подобаю­щую резню среди местных жителей — это уж как водится.

Значит, говорите, конь бледный? Ну что ж. Пусть будет так.

Двух других коней я развернул мордами в сторону спуска и наподдал ладонью по крупу одному и второму. Конечно, внизу скачущие без всадников лошади рано или поздно привлекут внимание. Но лучше внизу, чем наверху.

Совладав с доспехами, я подвесил меч, забрался в седло и поехал вверх по тропе. Перезаряженный огнебой пришлось положить в седельную сумку — на латах нет карманов.

Метель вскоре прекратилась — так же внезапно, как и началась несколько ча­сов назад. В горах погода меняется часто и неожиданно. Все же дорога оставалась мокрой, да и силы коня следовало поберечь, так что я ехал без спешки. Прошло, наверное, больше двух часов, прежде чем за очередным поворотом тропы мне откры­лись стены и башни Блюменраля — выглядевшие на фоне горы, к которой он лепился, не слишком величественно, скорее даже жалко.

— Стой, кто едет?

Я ждал этого оклика уже давно, и все же он прозвучал внезапно, заставив меня чуть вздрогнуть. Настоящие часовые тоже прятались за большими валунами у дороги. Я полагал, что первый пост будет ниже. Хотя вполне возможно, что следить за мной начали действительно ниже, но проверку решили учинить лишь на подступах к замку. С перспективой отрезать путь к отступлению, если что не так.

— Граф Филипп Трувэль, — громко ответил я сквозь опущенное забрало.

— Пароль?

— Сосна. Отзыв?

— Арбалет. Проезжайте, милорд.

Вот и все. Так просто.

Система паролей, кстати, типичная армейская. Пароль — слово из одного хоро­шо знакомого простым солдатам смыслового ряда, отзыв — из другого. Деревья и оружие, в данном случае. Причем первая буква отзыва совпадает с последней буквой пароля. Да, люди, сведущие в военном деле, здесь определенно есть.

Из-за камня вышел солдат с красными флажками в обеих руках и, повернувшись лицом к отсеченному от нас глубокой расщелиной замку, несколько раз условным об­разом махнул флажками. С другого края пропасти начал, поскрипывая, опускаться подъемный мост.

Через пару минут я уже спешивался во внутреннем дворе замка. Здесь меня поджидал свой караул.

— Филипп, граф Трувэль, — представился я вышедшему навстречу мне офицеру. — Мне нужно незамедлительно встретиться с его светлостью. У меня важное донесение.

Очень может быть, кстати, что это в самом деле было так — едва ли Трувэль, не будь у него срочного дела, поехал бы в горы в такую погоду. На трупе и в сум­ке коня я не нашел никаких писем, но послание могло быть и устным.

Офицер кивнул и отправился докладывать, оставив меня в обществе троих мол­чаливых солдат. Через несколько минут он вернулся и сообщил, что герцог меня примет.

— Прошу за мной, милорд.

Я последовал за ним, сперва по крутой лестнице, затем по коридорам. Полу­темным гулким коридорам с поседевшими от инея стенами. Зря люди завидуют обита­телям замков. Иная крестьянская хижина заметно теплее, светлее и уютнее. Дом со­здается для жизни, крепость — для войны. Эти функции антагонистичны и не могут успешно сочетаться.

Наконец мы остановились перед высокой, но лишенной всяких украшений дверью, по обе стороны которой стояло по часовому.

— Прошу прощения, милорд, — обернулся ко мне офицер, — но вы должны сдать оружие. Таковы правила.

— Разумеется, — с готовностью откликнулся я. — Я даже сниму доспехи. Про­мерз до костей в этом железе, — со смешком пояснил я в ответ на недоуменные вз­гляды солдат. На самом деле теперь моим планам латы только мешали. Мне и так пришлось оставить огнебой в сумке на седле — доставать его на глазах у стражи я не мог, да и переложить было некуда. Впрочем, для того, что я задумал, он не требовался. Я вручил одному из часовых меч и шлем и обратился ко второму: — По­моги мне снять панцирь.

Избавившись от брони, я, как и надеялся, не уловил в взглядах солдат особо­го удивления по поводу моего косматого медвежьего «поддоспешника». Они уже виде­ли его рукава, да и понимали, что в эти тяжелые для грифонцев времена даже и у аристократов можно встретить причудливые одеяния. Я мог бы взять поддоспешник Трувэля, но мой меховой вариант был теплее его шерстяного, явно не рассчитанного на путешествия зимой по горам. Моя борода уже тоже не выглядела так по-мужицки, как когда я покидал монастырь. Я облагородил ее форму, но совсем сбривать не стал — этот способ изменения внешности мне еще пригодится. Все же я пережил несколько неприятных моментов, опасаясь, что кто-то из этих троих может знать Трувэля. Граф явно не был в Блюменрале раньше — если простые солдаты еще могли сновать туда-сюда в целях связи, разведки и так далее, то прибывавшие сюда ари­стократы уже не спускались обратно в долину. Но кто-нибудь из грифонцев мог ви­деть его прежде.

Однако все обошлось. Я открыл тяжелую дверь и вошел, плотно затворив ее за собой.

Я оказался в большой комнате, почти зале, столь же, впрочем, неуютной, как и другие помещения замка: голые каменные стены без панелей и гобеленов (лишь на дальней от входа стене висело длинное, от потолка до пола, грифонское знамя), узкие окна-бойницы, почти не пропускавшие света, из всей мебели — одно кресло. Правда, здесь было тепло. Огонь пылал в большом очаге, озаряя багрово-оранжевым светом все помещение. Возле очага в том самом единственном кресле сидел Лоис Лангедарг.

Он походил и не походил на виденный мной портрет. В отличие от своего отца, он был худ и узок в плечах; прямые черные волосы до плеч слегка завивались внутрь на концах. Бороды он не носил, хотя под носом темнел некий намек на усы (которых еще не было в пору написания портрета); похоже, Лоис отпустил их, чтобы казаться мужественней, но они не слишком хорошо росли. Длинное бледное лицо с высоким лбом мало походило на лицо воина; тонкие пальцы с ухоженными ногтями ор­ганично смотрелись бы на грифе лютни, но не на рукояти меча.

И все же это лицо изменилось с тех пор, как его запечатлел художник. Это больше не был изнеженный и избалованный юноша, для которого самой большой траге­дией является вскочивший прыщ. В чертах появилась жесткость и твердость лидера, в тяжелый час принявшего на себя ответственность за своих людей. Расслабленная полуулыбка сменилась упрямо сжатыми губами.

Я сделал несколько шагов к нему и остановился, не дойдя пары ярдов, как предписывал этикет. Он молча смотрел на меня несколько мгновений.

— Вы не Филипп Трувэль, — спокойно сказал он.

— Да.

— Кто вы?

— Я Дольф, также известный как Бертольд. Полагаю, вам знакомо это имя?

Направляясь сюда, более всего я опасался истерической реакции, которая была бы мне совершенно некстати. Но, уже взглянув на Лоиса от порога, я понял, что ее не будет.

Я не ошибся.

— Вы человек, виновный в смерти моего отца и гибели всей нашей армии, — его голос звучал так же ровно, хотя в нем и появилась некая напряженность.

— Если бы ваш отец одержал победу, вряд ли вы бы назвали его виновным в ней. Но по существу вы правы.

— Вы, должно быть, сумасшедший, если решились прийти сюда, — теперь он раз­глядывал меня, как какого-нибудь диковинного зверя. — Где Филипп Трувэль?

— За большим продолговатым валуном справа от дороги, если ехать вниз. При­мерно в полутора часах езды.

Лоис не стал спрашивать, мертв ли граф. Это было очевидно.

— Прежде, чем вы попытаетесь убить и меня, хочу сообщить вам, что под по­толком этого зала у вас за спиной имеются бойницы. Сейчас в вас целятся четверо арбалетчиков.

— Я не собираюсь вас убивать. Тем не менее, хочу кое-что показать вам, прежде чем мы продолжим беседу.

Я расстегнул и распахнул свой медвежий полушубок. Под ним мой торс туго охватывал широкий матерчатый пояс с карманами. В эти карманы были вложены парал­лельно друг другу длинные прямоугольные металлические коробочки. Те, что изгото­вил для меня кузнец.

— Внутри порошок, — любезно пояснил я. — Тот самый, что уничтожил вашу ар­мию и обрушил стены Греффенваля. Перемешанный с гвоздями и острыми железными об­резками. Не стану врать, этого количества недостаточно, чтобы разрушить Блю­менраль. Но в этой комнате никто не останется в живых. Я в любой миг могу сде­лать это сам, или это могут сделать ваши арбалетчики. Удар стрелы вызовет дето­нацию и взрыв.

Лоис помолчал еще несколько мгновений. Затем сделал знак рукой, предназна­чавшийся, очевидно, не мне.

— Я отдал команду не стрелять. Что вы хотите?

— Ваши стрелки нас слышат?

— Нет, если не повышать голос.

— Хорошо. Я пришел, чтобы отдать вам тайну, желание обладать которой стоило жизни вашему отцу. Тайну порошка.

— Я не ослышался? После того, как вы рассказали ее Йорлингу, и вся наша ар­мия...

— Я не рассказывал ее Йорлингу.

— Вы что же, — усмехнулся Лоис, — хотите сказать, что он украл у вас рецепт этой адской субстанции?

— Йорлинг не знает рецепта. Никто из живущих не знает. Он пользуется лишь тем, что изготовил для него я, и его запасы на исходе. Сейчас ваше положение практически безнадежно. Наладив собственное производство порошка, вы сможете по­бедить.

— Почему вы предлагаете это мне?

— Деньги, — пожал плечами я.

— Йорлинг, как видно, плохо платил вам, — довольно осклабился Лоис.

— Зато вы заплатите хорошо.

— Сколько?

— Двадцать тысяч крон.

Он чуть не поперхнулся, услышав эту сумму.

— Все-таки вы сумасшедший.

— Я — человек, который предлагает вам Империю. Неужели она не стоит ка­ких-то двадцать тысяч?

— У меня нет таких денег. И кроме того, — он усмехнулся с чувством снисхо­дительного превосходства богача над бедняком, — вы, похоже, не представляете себе, сколько занимают и сколько весят двадцать тысяч золотых монет. Я что-то не вижу с вами носильщиков.

— Я хорошо владею операцией умножения, — заверил его я. — Я даже умею из­влекать корень третьей степени, хотя это в данном случае неважно. А важно то, что у вас, во-первых, есть эти деньги. Ваш отец был не настолько глуп, чтобы оставить казну Лангедаргов врагу. Коль скоро из Греффенваля вообще можно было выбраться — вы унесли оттуда не только ноги и собственную жизнь. И поведение Ри­шарда после победы это подтверждает. Он явно испытывает проблемы с деньгами. Если бы ему достались ваши сокровища, он бы действовал сейчас более решительно. Ну а «во-вторых» напрямую следует из только что сказанного: эти средства есть у вас в удобной для транспортировки форме. Полагаю, брильянты и иные драгоценные камни.

— Вы умный человек, — медленно произнес герцог.

— Дураки не делают изобретений, меняющих судьбы мира. И, кстати, хочу предупредить на всякий случай, что в ювелирном деле я тоже кое-что смыслю, — учителя драгоценные камни интересовали, главным образом, с точки зрения минера­логии и кристаллографии, но единственным способом заполучить объекты для иссле­дования было оказание ювелирных услуг.

— Хорошо, теоретически у меня есть камни на эту сумму. Но это практически все, что у меня осталось. Мне будет нечем платить солдатам.

— Придумайте что-нибудь, — пожал плечами я. — Скажем, некие государственные обязательства в виде бумаг с вашей подписью, которые после победы можно будет обменять на золото, а пока — использовать так же, как обычные деньги...

— Как насчет десяти тысяч? Это тоже очень крупная сумма.

— Если бы у меня было желание торговаться, я бы пошел на базар. Вы хотите выиграть войну или нет?

— Ладно, — решился Лоис. — Вы получите вашу плату.

— Сто крон золотом имперской чеканки. Остальное — драгоценными камнями.

— Хорошо.

— И мне, разумеется, нужны гарантии, что я смогу вывезти все это отсюда, и меня не будут преследовать.

— Слово герцога Лангедарга.

— Боюсь, этого мне недостаточно, — осклабился я. — Моей гарантией будет сам герцог Лангедарг.

— Что вы имеете в виду? — нахмурился он.

— Вы выйдете отсюда вместе со мной, и мы поедем вниз. Никакой охраны, ника­ких сопровождающих. Если я замечу слежку, я взорву нас обоих. Когда мы отъедем на безопасное расстояние, я расскажу вам секрет порошка.

— Я не могу так рисковать.

— Если бы я хотел убить вас, уже бы убил.

— Возможно, Йорлинг хочет заманить меня в ловушку. Заполучить разом и меня, и мою казну.

— Хорошо, пусть ваши люди следуют за нами до подножия, но не дальше. Наше расставание состоится на открытом месте, где невозможно устроить засаду. Для меня это, кстати, важно не менее, чем для вас.

— Каковы гарантии, что вы изложите мне подлинный рецепт?

— Я вручу вам ингредиенты. Они простые, в Империи несложно их достать. И вы, под моим руководством, сами изготовите маленькую порцию порошка и сможете ее испытать.

Он согласился и вызвал адъютанта, чтобы отдать необходимые распоряжения. Некоторое время спустя (мне казалось, что оно тянется невыносимо медленно) через небольшую дверь, скрывавшуюся, как выяснилось, за знаменем, принесли простую, явно не новую кожаную сумку на ремне. Человеку, увидевшему ее, едва ли могло прийти в голову, что внутри скрывается чуть ли не вся казна обширного герцогства — точнее говоря, то, что осталось от таковой после двадцати лет войны. Еще како­е-то время ушло у меня на то, чтобы оценить подлинность и стоимость камней. Я не мог сделать это с точностью до кроны — да и никто не смог бы, разные покупатели всегда дадут разную цену — но в целом все было без обмана.

В сопровождении Лоиса я вновь вышел на улицу — в чем, признаться, отнюдь не был уверен еще час назад. Впрочем, расслабляться пока было рано. Во дворе замка рядом с моим трофейным конем уже стоял оседланный жеребец герцога. Тоже белый, как и у его отца. На другом конце двора (я потребовал, чтобы к нам никто не при­ближался) хмуро смотрели в мою сторону десять конных лучников — охрана Лоиса (брать с собой больше для спуска по узкой горной дороге все равно не имело смыс­ла). Больше во дворе, опять же согласно моему требованию, никого не было.

Когда мы проезжали через мост, выглянуло солнце. Оно не грело, лишь застав­ляло ослепительно сверкать свежевыпавший снег. Я знал, что, если смотреть на него слишком долго, это может вызвать расстройство зрения. Холодная, резкая кра­сота, не предназначенная для человека.

Под копыта легла тропа, еще хранившая мои следы в обратном направлении; других с тех пор не прибавилось. Впереди ехали мы с герцогом, ярдах в сорока по­зади — его охрана. Никто не разговаривал. Лишь проезжая мимо камня, за которым лежали трупы Трувэля и его людей, я исполнил обещание, указав Лоису на это место и прибавив, что граф встретил смерть лицом к лицу и не нарушил рыцарских тради­ций. Герцог ответил, что «позаботится об этом», не уточнив, о чем именно.

Наконец мы спустились на равнину и, оставив стражу дожидаться возвращения своего господина, поехали в северном направлении. Снега здесь не было, и вообще было заметно теплее, чем наверху, но из голой каменистой почвы торчали лишь ред­кие пучки сухой колючей травы. Здесь и летом почти ничего не росло из-за сильно­го зноя и недостатка воды. Соответственно, даже привычные к жаре и засухам смуг­лолицые южные крестьяне не селились на этих бесплодных землях. Дикие козы, и те не забредали в эти места. До ближайшей речки и прилепившегося к ее берегам сель­ца оставалась еще добрая дюжина миль.

Проехав около четырех миль, я, наконец, уступил все более нараставшему не­терпению Лоиса. Развязав висевший на шее мешочек, я достал маленькую ступку и три коробочки с ингредиентами. Герцог, разумеется, не разбирался в химии, но прозвучавшие названия были хорошо знакомы даже ему.

— Неужели так просто? — поразился он.

— Сейчас сами увидите.

Я сообщил ему пропорции и вручил ступку и пестик, дабы он сам растолок твердые кусочки и убедился, что здесь нет никакого обмана. Затем тщательно пере­мешанный порошок был высыпан в углубление под небольшим камнем. Я показал Лоису, как вставить фитиль и как поджечь его. Затем мы быстро отошли на несколько яр­дов.

Раздался громкий резкий хлопок. На месте, где только что был камень, клуби­лось облачко пыли и дыма. Мгновение спустя сверху упали несколько мелких камен­ных осколков.

Лоис молчал, глядя на результаты своего опыта.

— В следующий раз это может быть вражеский замок, — заметил я. — Дело толь­ко в дозе.

— Да, — откликнулся юноша. — Я понимаю.

— Вы получили то, что хотели?

— Да, — он повернулся ко мне. — Но я не могу вас благодарить.

— А я не нуждаюсь в вашей благодарности, — ответил я, вновь запрыгивая в седло.

На этом мы расстались.

Февральский ветер холодил лицо и пощипывал свежевыскобленный подбородок. Идеального варианта внешности у меня теперь не было: Ришард видел меня бритым, а Лоис — бородатым. Но охотничий азарт йорлингистов мог уже притупиться от време­ни, а воспоминания Лоиса были еще слишком свежи, так что я предпочел пока все-таки бриться. Строго говоря, у меня пока не было прямых доказательств, что Лан­гедарг охотится за мной. Но с его стороны было бы глупо этого не делать.

Я остановил коней возле ворот монастыря, спешился и постучал в уже знакомую калитку.

— Я — дядя Катарины, девочки, которую оставил у вас на попечение в начале января. Я приехал за ней.

— У нас нет никакой девочки, — ответила привратница. Это была не Клотильда; сквозь узкую смотровую щель я с трудом отличил бы глаза одной монахини от дру­гой, но голос был незнакомый, визгливый.

— Да, сестра, именно так вы и должны отвечать, — несколько принужденно улыбнулся я. — Всем, кроме меня. Но я действительно тот, кто оставил ее здесь. Скажите матери настоятельнице, что я вернулся.

— Говорю вам, сударь, здесь нет никакой девочки по имени Катарина.

— Да как это нет! — я начал терять терпение. — Проводите меня к аббатисе, она меня узнает! В смысле, по голосу...

— Мужчина не может входить...

— Да знаю, знаю! У вас тут в башне слева — от вас справа — такая ниша, в ней дверь, за дверью коридор в стене, потом он сворачивает под землю, там этот... как это по-вашему... оссуарий, дальше выход наверх... могу и кабинет на­стоятельницы описать! Вы все еще не верите, что я здесь был и с ней разговари­вал?

— Мне не ведомо, кто из сестер рассказал вам это, но...

Я выдохнул. Если ей так твердо вбили отвечать, что девочки нет, то и призы­вы рассказать обо мне аббатисе бесполезны. Она закроет окошко, подождет две ми­нуты, а потом откроет и скажет, что настоятельница говорит то же самое. Вот уж воистину — заставь дурака богу молиться...

— Позовите сюда сестру Клотильду. Этого вам устав не запрещает?

— Хорошо, если вы так настаиваете, — недовольно ответила привратница, — но она скажет вам то же самое.

— Давайте все же спросим у нее, — произнес я с ангельской кротостью.

Хлопнуло окошко. Я принялся ждать, повернувшись спиной к ветру. Они тут что, меня измором взять надеются? Вот недаром же я не люблю всю эту чернорясную братию... и сестрию, хотя и нет такого слова... почему, кстати, нет?

Наконец окошко вновь открылось.

— Что вам угодно?

— Сестра Клотильда! — я был почти что рад ее видеть. — Вы меня узнаете? В январе я был с бородой. Я приехал за своей племянницей, а ваша... э... — с языка чуть не сорвалось «коллега», но я поправился, — ...сестра принялась твердить, что ее здесь нет!

— Здесь нет вашей племянницы, сударь, — холодно ответила Клотильда.

— Что?! — я приблизил лицо к окошку с такой скоростью, что она невольно от­прянула. — Вы что, осмелитесь заявить мне в глаза, что меня не знаете? Покляне­тесь в этом спасением вашей души?

Последний аргумент, кажется, сработал. Она отвела взгляд.

— Я знаю вас, сударь.

— В таком случае, где Катарина?

— Ее здесь нет, сударь, — твердо повторила Клотильда.

— Куда, ч-ч... во имя всего святого, вы ее дели?!

— Она... она умерла.

Я почувствовал себя так, словно провалился под лед. Живот обожгло холодом, дыхание на миг пресеклось. Так же было и когда я узнал о смерти учителя... но тогда, по крайней мере, я готовился к худшему заранее. Сейчас же удар обрушился неожиданно, когда я ощущал себя уже на вершине триумфа... Нет, нет, нет, не мо­жет быть!!!

Должно быть, Клотильда видела, как изменилось мое лицо, поскольку сочла необходимым забормотать какую-то свою утешительную чушь на тему «с Господом ей будет лучше». Я еле сдержался, чтобы не рявкнуть, чтобы она заткнулась.

Нет, Эвьет, нет! Только не ты, только не сейчас! Ты же была уже почти здо­рова! Я бы ни за что не оставил тебя, если бы была хоть какая-то опасность...

— Что вы с ней сделали?! — вновь накинулся я на монахиню. — Как вы умудри­лись ее уморить?!

— Укротите свой гнев, сударь, — строго сказала она. — Мы сделали для нее все, что могли. Но все в руках Господа нашего.

А разве не сам я говорил, что человек может умереть от любого пустяка? И никакие высшие силы для этого не требуются (Спаситель, ага!), есть куча вполне материальных причин. Какое-нибудь внезапное осложнение после пневмонии... Она права насчет гнева. Ты должен прекратить истерику, Дольф. Отрицать реальность — удел слабых. Ты должен признать свершившийся факт.

Я повернулся и шагнул прочь от ворот. Механически поставил ногу в стремя, взялся за луку седла. Посмотрел на второго коня и притороченный к его седлу мяг­кий тюк с новой одеждой. То и другое я купил для Эвьет...

Стоп! А с каких это пор то, что говорят религиозники, стало фактом? Да еще принимаемым учеными без доказательств?

Я повернулся и бросился обратно к двери. Окошко уже захлопнулось. Я замоло­тил по дереву кулаками.

— Сестра Клотильда! Вернитесь!

— В чем дело, сударь? — ее глаза вновь появились в щели. Теперь они смотре­ли с выражением оскорбленной добродетели.

— Как именно она умерла? День, час, все детали.

— Ну... она была так слаба... — пробормотала монахиня.

— Подробнее! Мне нужно знать все симптомы. Я врач и смогу реконструировать течение болезни.

Упоминание о моих медицинских познаниях, кажется, смутило ее еще больше.

— Я не знаю подробно... я при этом не была...

Юлит, все более убеждался я. Монастырь — это не город на тысячу человек. Смерть каждого обитателя здесь — событие.

— Однако вы поклянетесь на Библии, что она действительно умерла?

Ее глаза на миг дрогнули в сторону, но затем вновь твердо взглянули на меня:

— Да.

— В таком случае, я должен увидеть ее могилу.

Если Эвьет действительно умерла, мне это ни к чему. Никогда не понимал обы­чая посещения могил. Мне нужен мой друг, а не косная разлагающаяся плоть и не место, где ее зарыли. Но если мне лгут...

— Это на территории монастыря, сударь. Если хотите, я принесу вам горсть земли оттуда...

Сказал бы я ей, куда она может засунуть эту землю!

— Только не надо опять этой бодяги, что я не могу войти! — прикрикнул я вместо этого. — Эвь... Катарина, между прочим, мирянка! С какой стати ее похоро­нили на территории, недоступной для посещения? Это против всех правил!

— Я... — совсем растерялась Клотильда. — Я могла спутать... Я спрошу мать настоятельницу...

Я уже ничуть не сомневался, что ее слова — сплошное вранье. Но торжество­вать рано. Допустим, мне даже предъявят некий холмик с воткнутым крестом. Что дальше? Требовать эксгумации? Проще уж сразу прийти к местным инквизиторам с проповедью атеизма. Действовать силой, размахивать огнебоем, кидаться коробочка­ми с порошком? Монастырь — это все-таки очень неплохая крепость. Да и религи­озных фанатичек трудно запугать. Мне ведь нужны не трупы, а ответы.

И тут, пока я пребывал в этих мучительных раздумьях, а Клотильда нереши­тельно пятилась вглубь башни, знакомый голос воззвал ко мне сверху:

— Дольф! Я здесь!

Я вскинул голову. Голос шел, разумеется, не с неба, а с верхушки крепостной стены. Эвьет бежала по гребню, выскочив из дальней от меня башни, а две фигуры в рясах гнались за ней. Поняв, что их заметили, они в растерянности остановились.

— Ах вот как, — широко осклабился я, буравя взглядом Клотильду. — Ложь — это большой грех, сестра, а ложь в доме господнем — грех сугубый. Черти в аду вытянут раскаленными клещами ваш лживый язык, проткнут его ржавым железным крю­ком и подвесят вас на этом крюке над неугасимым пламенем...

— Я не лгала! — испуганно взвизгнула монахиня, становясь едва ли не белее своего вимпла. — Я для ее же блага... Я имела в виду, что она умерла для мира, но родилась для жизни с Господом...

— Она несовершеннолетняя! — гаркнул я. — Она не может быть даже послушни­цей! Тем более — против ее воли!

— Да, но...

— Минута, — процедил я. — Ровно через минуту она должна выйти через эту дверь. Или епископ узнает, что в монастыре святой Катарины занимаются похищением детей. И между прочим — детей знатного рода.

— Я не...

— Бегом!!!

Эвьет меж тем на стене препиралась со своими преследовательницами, пытавши­мися увещевать ее льстивыми голосами. Конкретных слов я не слышал, но они и не были важны.

— Катарина! — крикнул я и помахал рукой (все же следовало до конца соблюсти конспирацию). — Не волнуйся, сейчас тебя выпустят!

Прошло, действительно, около минуты, и дверь приоткрылась. Именно приоткры­лась, словно монахини боялись, что, отвори они ее полностью, я ворвусь внутрь, сея смерть и разрушения (по правде говоря, я и в самом деле недалек был от это­го). В образовавшуюся щель выскочила Эвьет — конечно, не в монашеском облачении, но в не менее уродливом черном платье до пят, в деревянных башмаках и с белым платком на голове, оставлявшим открытым только лицо, и то не целиком. Первым де­лом она зло сорвала и швырнула на снег этот платок, выпустив на свободу свои за­метно уже отросшие черные волосы. Затем бросилась ко мне. Мы крепко обнялись и стояли так несколько мгновений.

Затем я поспешно увлек ее к лошадям и принялся распаковывать свой тюк. Ны­нешнее облачение девочки совсем не годилось для зимней улицы.

— Где твои теплые вещи? — спросил я.

— Сожгли, — буркнула она. — В первый же день. Непотребное, мол, мужское одеяние, а личина звериная зубатая — вообще бесовство. Сами они личины звери­ные... Волка жалко. Словно его второй раз убили. Ну первый-то раз это было ради выживания, а сейчас — из-за дури...

— Ну ничего, все-таки он тебе неплохо послужил... Что им от тебя было надо вообще? Ты же по возрасту не годишься в монахини, даже если бы сама захотела!

— Им главное было — при монастыре меня оставить, а там за несколько лет на­деялись обработать... Я бы все равно сбежала! Оставалась только потому, что тебя ждала. Все время старалась к окнам поближе, чтоб не пропустить, когда приедешь, — она уже набросила беличью шубку и теперь переобувалась в теплые сапожки. — Черт, до чего ж я ненавижу эту юбку... Какой болван придумал, что женщины должны ходить в таком? В ногах путается, за все цепляется, бегать неудобно, снизу под­дувает...

— Сейчас быстро доедем до «Когтя», переоденешься там в нормальный костюм с брюками, — подбодрил ее я. — Заодно и поедим. Ты еще не обедала?

— Да меня тут в последнее время вообще на хлебе и воде держали! Как в тюрь­ме! Гордыню, видите ли, усмиряли...

Я бросил полный ненависти взгляд на монастырь. Ваше счастье, смиренные се­стры, что у меня с собой мало порошка! Впрочем, кара вас все равно настигнет...

— Сначала я, как мы и договаривались, изображала из себя тихоню и примерную верующую, — продолжала рассказывать Эвьет. — Плата за постой и все такое, — именно так я назвал в январской беседе с ней необходимость подчиняться монастыр­скому уставу. — Но эти... им же палец дай — всю руку по плечо обглодают! Удума­ли, что им и впрямь попался смирный ягненочек, и надо-де его от мира «спасти», ибо «несть спасения вне стен сих...» Замучили совсем своими тупыми молитвами! Кем они вообще считают своего бога?! Вот мне бы, например, разве бы понравилось, если бы мои служанки собрались у меня под окнами и сутками напролет гундосили, чтобы я их помиловала? А уж поп этот проклятый... исповедник... Я ему, конечно, правды не рассказала, только нашу версию, — легенда Эвелины, на самом деле, была основана на реальности — гибель семьи от рук солдат, захват поместья — только сильно упрощена: вместо трех с половиной лет назад события были отнесены к со­всем недавнему времени (за многолетний срок без исповеди и соблюдения церковных обрядов девочку замучили бы епитимьями), Карл и иные сильные мира сего, есте­ственно, не упоминались, равно как и всё, связанное с местью, а пытки объясня­лись охотой не за порошком, а за банальным семейным золотом. — Но уж как ему все подробности знать хотелось! Как во все детали лез! Про тебя все расспрашивал — родной ли ты дядя, да по папе или по маме, да с какого возраста я тебя знаю... я уже начала думать, что он донести хочет, награду за нас получить. Ну и плела, конечно, такое, чтоб в тебе ученого в жизни заподозрить было нельзя... что ты едва по складам читаешь и в том же духе... а потом он такое спрашивать начал! — Эвьет скривилась от отвращения и гнева. — Про нас с тобой... такие мерзости... я сперва и понять не могла, о чем он! Тогда он стал уточнять, в таких, знаешь, де­талях — даже хуже, чем то, что солдаты делали с Женевьевой! Я поняла, что это тоже из этой области, но — гораздо хуже! Не делала ли я тебе... не просил ли ты меня... нет, я даже повторить это не могу! Меня чуть не вырвало, когда я в пер­вый раз про такое услышала, и даже сейчас комок к горлу подступает! Я поверить не могла, что люди делают такое друг с другом! А ему, ты представь, нравилось! Глазки поросячьи так и блестели, когда он про это говорил! И все повторял, чтоб я призналась, что утаивать грех грешно... В конце концов я не выдержала и сказа­ла ему, что он — больной ублюдок, раз ему в голову лезут такие мысли. Ну, тут и началась борьба с моей гордыней...

— Надеюсь, он к тебе не притрагивался? — обеспокоенно спросил я.

— Пусть бы только попробовал! Я бы ему глотку его жирную перегрызла! Но ему, по-моему, надо было только говорить про это. Ох, Дольф... я так рада, что ты наконец вернулся и вытащил меня оттуда...

Она снова обняла меня. Я погладил ее по волосам.

— Эвьет... больше тебя никто никогда не обидит.

Она печально посмотрела на меня и вздохнула:

— Ты сам-то в это веришь?

— Я не верю. Я — знаю. А теперь поехали уже, наконец, отсюда.

— Это мой конь? (Я кивнул.) Вот черт... как же мне сесть в седло в этой ду­рацкой юбке?

— Придется боком, вполоборота. Помочь?

— Сама справлюсь... — Эвьет вскарабкалась в седло, лицом в мою сторону, за­тем повернулась, взяла поводья. — Так? Ну, поехали!

Мы поскакали по дороге на юг.

— Куда мы теперь? — спросила Эвелина. — Ну, после «Когтя»?

— Сначала сделаем некоторый крюк. Надо наведаться еще в один монастырь. Не волнуйся, тебе внутрь заходить не придется, да тебя и не пустят — он мужской. Монастырь святого Бенедикта. Я уже упоминал тебе о нем. Это тот самый, куда я так и не съездил перед гибелью учителя... Я собираюсь купить там книги. Надеюсь, там все тот же настоятель. А если даже и нет — вряд ли новый любит деньги мень­ше, чем предыдущий, там вся епархия такая во главе с епископом...

— А потом? Куда мы поедем с этими книгами?

— К морю, — я чуть помолчал и добавил: — Ты все еще хочешь отправиться на Изумрудные острова?

— Ты же говорил, что это невозможно.

— Теперь возможно.

Она немного подумала, глядя на меня, затем негромко и серьезно спросила:

— Навсегда?

— Навсегда. Прочь от всей этой мерзости.

— Но... как же мой замок?

— Забудь о нем. Теперь это просто груда камней. Тебя ждет мир более пре­красный, чем любое из графств этой протухшей Империи.

— И разве я не должна продолжить род Хогерт-Кайдерштайнов? Когда не остает­ся сыновей, фамилия переходит по линии дочери...

— А тебе очень хочется? — усмехнулся я. — Выходить замуж и все, что за этим следует?

— По правда говоря, абсолютно не хочется, — поморщилась она.

— Тогда с какой стати придуманные кем-то задолго до твоего рождения услов­ности, все эти имена и титулы, должны определять твою жизнь? Более того — ломать ее? Человек никому ничего не должен. Кроме тех обязательств, которые он добро­вольно и сознательно принял на себя сам. Когда тебе говорят «делай», всегда надо спрашивать «зачем?» Когда говорят «ты должен» — «где моя подпись под долговым обязательством?» Причем подпись, поставленная по принуждению, не считается.

— А ведь ты прав, Дольф, — согласилась Эвьет, чуть подумав. — Действитель­но, ведь это же так просто! Знаешь... я только сейчас почувствовала себя по-на­стоящему свободной! Словно сбросила тяжесть, которую тащила три с половиной года...

— Значит, мы плывем?

— Плывем!

И она — наверное, впервые за много месяцев — по-настоящему радостно и без­заботно улыбнулась.

Прости меня, учитель.

Ты был мудр, но ты ошибался. И твой конец, увы, лишь подтверждает твою ошибку. А ты сам учил меня, что истина важнее любого авторитета, любого уваже­ния.

Важнее клятв.

Я пока еще не знаю, как я объясню Эвьет, куда я ездил и откуда взял деньги на морскую экспедицию. Как расскажу ей, что отдал самое страшное оружие на свете в руки сына ее главного врага. Впрочем, Йорлинг ей теперь не меньший враг, чем Лангедарг. И я думаю, что со временем она поймет мой поступок.

На самом деле я сделал то, что я сделал, по двум причинам.

Во-первых, мне действительно были нужны деньги.

Но вторая причина еще более важна.

В действительности я не отдал Лоису победу. Он получил секрет, но у него почти не осталось денег и слишком мало людей. Он не сможет быстро развернуть производство порошка. К тому же он знает только, как делать порошок, но не огне­бои. И тут мастерам, которых он наймет, придется потрудиться, прежде чем они разработают надежный спусковой механизм и определят оптимальные соотношения диаметра, толщины и длины ствола. Впрочем, возможно, на помощь тут придет не талант мастеров-оружейников, а старые добрые подкуп и шантаж, и людям Лоиса удастся раздобыть огнебои у йорлингистов. Так или иначе, пусть позже, чем ему бы хотелось, но в итоге у Лангедарга будет и порошок, и оружие, которое его использует.

Однако и Ришард не теряет времени даром. Еще в Норенштайне я понимал, что за моими действиями тщательно следят. И видел среди рабочих людей, не слишком походивших на грубых мужиков, сызмальства привычных к физическому труду. Одного я в буквальном смысле поймал за руку, поблагодарив за хорошую работу (хотя на самом деле благодарить следовало его товарищей). Рука была загрубевшей, но не от кирки или молота. Мне ли, проведшему в химической лаборатории столько времени, не знать, как выглядят ожоги от кислот?

И сейчас ученые Йорлинга, несомненно, работают еще активнее. Я хорошо запу­тал процесс производства, но все, что сделано одним человеком, рано или поздно будет понято другим. Тем более что у них уже есть готовый порошок и, зная исход­ные ингредиенты, они все же смогут установить, какие из них реально используют­ся. Ну а тонкости — вопрос времени и экспериментов. Так что, когда производство наладит Лоис, сможет вновь наладить таковое и Ришард.

Я просто снова выровнял весы. Но на сей раз бросил на обе чаши слишком тя­желый груз.

Потому что, кто бы ни победил, люди останутся людьми. Они все равно будут убивать. Ради власти. Во имя веры. Из-за денег. От похоти. Просто для развлече­ния. Будут насиловать. Будут пытать. Будут унижать. Будут вцепляться друг другу в глотки. Будут рвать друг у друга все, до чего дотянутся — от целых герцогств до дырявых сапог. Будут предавать, подличать, доносить. Будут лгать и лицеме­рить. Будут уродовать красивое, втаптывать в грязь чистое, опошлять высокое, тупо глумиться над умным и серьезным. Наконец, те, у кого не достанет сил на все это, будут пресмыкаться, будут униженно ползать в грязи и первыми набрасываться на всякого, кто посмеет поднять из грязи голову.

Ты неправ, учитель. Они больше не заслуживают шанса.

Так пусть получают то, что заслужили! Бесполезно сдувать пылинки с кучи дерьма. Бесполезно покрывать дерьмо лаком. Бесполезно опрыскивать его духами. Его можно только смыть, целиком и полностью. И пусть придет в руки этой расы прирожденных убийц оружие, от которого нет защиты. И пусть проливаемые ими кро­вавые ручьи превратятся в реки, и пусть реки сольются в единый кровавый прилив, который захлестнет их и смоет ко всем чертям раз и навсегда. Они хотят крови — так пусть напьются ее досыта.

А земля, освободившаяся от них, станет снова невинна, чиста и прекрасна. Прекрасна, как Изумрудные острова.

сентябрь 2007 — март 2008

Если вам понравилось прочитанное, пожалуйста, перечислите автору любую сумму:

---

Постоянный адрес этой страницы: http://yun.complife.info/girl.htm